Текст книги "Советы пострадавшего (Юмористические рассказы)"

Автор книги: Марк Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

КУДА ТЫ, НИНОЧКА?!

Он вытер варежкой мокрый нос и потянулся холодными твердыми губами в Ниночкин воротник, точнее, в то место, где мех пышной рыжей, как солнце, шапки соприкасался с мехом воротника и где, по расчетам Клячкина, предполагалось Ниночкино розовое ухо.

– Нинуша, по-моему, у меня очень серьезное чувство. Я проверил себя. Такого еще не было. Ну, конечно, бывали увлечения. Но тут что-то особенное. Понимаешь…

– Юра, наш троллейбус, – смеясь, прервала Ниночка.

С крепким скрипом, подминая снег колесами, подкатил троллейбус. Замерзшие окна сияли, искрились серебряными ромбиками мороза. Стуча мерзлыми каблуками по мерзлым ступенькам, Клячкин и Ниночка вбежали в троллейбус.

– Три, три и три, – сказал Клячкин, отсчитывая монеты. – Черт, вроде был где-то пятак, чтобы пять и три, без сдачи… Ну, ладно, пока опустим девять.

Он оторвал два билета, натянул варежку, снова вытер мокрый нос и ткнул его между Ниночкиным воротником и шапкой.

– Я серьезно, Ниночка, так у меня не бывало. Помнишь, я подошел к тебе, когда ты пила газировку в буфете? Не потому, что ты хорошенькая, – хорошеньких много. Товарищ, не бросайте копейку, дайте мне. Ах, проездной? Что-то толкнуло меня в сердце, как будто внутренний голос сказал: «Да! Это судьба!» Тут, наверное, что-то связано с подсознанием. Раньше говорили «господня воля», но я думаю, что это какие-то биотоки сигналят из подсознания. Ты была в вишневой кофточке, и у меня вдруг забилось сердце… Бабушка, копеечку не бросайте. Нет, ваш талончик мне не нужен. На черта он мне, мне копейка нужна. Понимаешь, Нинуша, тут, наверное, что-то связано с неосознанными детскими впечатлениями, замурованными в подсознании. Может быть, в детстве, когда мне было годик или два, мне понравилась какая-то молодая женщина в вишневом, может быть, она меня погладила или там дала конфетку, и это запало в детскую душу, и вот, когда я увидел тебя, такую славную и в вишневой кофточке, точно гейзер какой-то прорвался, обжег душу струей горячей нежности к тебе и какой-то голос сказал: «Вот она, твоя мечта!» Гражданин, не бросайте, пожалуйста, копеечку. Ну, что же вы делаете? Вам говорят русским языком: «Три бросьте, а копеечку не бросайте», а он сыплет в кассу. Товарищи, кто будет опускать копейку, не опускайте. Да, так на чем я, Нинуша, остановился? Ага, да и вот, понимаешь, мое чувство к тебе так серьезно, что я… Ниночка, куда ты?! Это не наша остановка, нам через две сходить, Ниночка, куда ты?!

ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ

В рядах судебных защитников мой друг адвокат И. Д. Краковяк занимает особое место. Правильнее даже сказать, что он стоит вне рядов, настолько самобытно и ярко его дарование. Илья Диогенович – сущий клад. Он берется любой ценой (начиная со 150 рублей) не то что отвести, а оторвать напрочь десницу закона, нависшую над повинной головой.

Вот образчик блистательного адвокатского красноречия моего друга Ильи Диогеновича Краковяка.

– Товарищи судьи! Перед вами на скамье подсудимых сидит человек, на которого в силу трагического недоразумения легло черное, как деготь, пятно незаслуженного обвинения. Смыть это пятно – святой долг правосудия, ибо не осуждения, а восхищения достоин мой подзащитный Гурий Харитонович Залепухин, что я и постараюсь доказать.

Да, мы знаем, что на складе фабрики «Красный ридикюль», где работал мой подзащитный, была обнаружена крупная недостача кожевенного сырья.

Да, мы знаем, что во мраке ночи с 14 на 15 октября Г. X. Залепухин доставил с фабрики к себе на квартиру два тюка с кожами общим весом 60 килограммов.

Ну и что? Разве эти факты хоть в малейшей степени бросают тень на славное имя Г. X. Залепухина? Никоим образом!

Поскольку в течение дня Залепухин не успел справиться с огромным объемом работы, он в бурном порыве трудового энтузиазма привез сырье домой. Ради чего мой подзащитный жертвовал драгоценными часами ночного отдыха? Исключительно ради того, чтобы протереть кожи мокрой тряпочкой и к утру вернуть их чистыми на родную фабрику. Вот она, эта тряпочка, товарищи судьи, неопровержимое свидетельство святых побуждений Г. X. Залепухина. (И. Д. Краковяк выдергивает из кармана носовой платок сверхсрочной службы и победно им размахивает.) Прошу приобщить к делу. Такова неприкрашенная истина. Увы, арест утром 15 октября помешал Г. X. Залепухину отвезти чистые кожи обратно на склад. Но это уже не вина, а беда моего подзащитного.

Далее.

Значительную роль в обвинении играют показания свидетеля сапожника Манюни. Д. Д. Манюня утверждает, что днем 10 октября к нему на дом пришел Г. X. Залепухин и спросил: «Тебе кожа нужна?» При этом, по словам Манюни, Залепухин вынул из-за пазухи кусок кожи черного цвета, размером приблизительно двадцать на тридцать сантиметров.

Следствие не задалось вопросом: а почему 10 октября свидетель Манюня Д. Д. находился дома, а не в мастерской? Между тем это обстоятельство имеет решающее значение. Защита располагает неопровержимыми данными о том, что в этот день Манюня Д. Д. находился на больничном листе по причине левостороннего флюса. Г. X. Залепухин был мало знаком с Манюней. Но, узнав о том, что человек попал в цепкие объятия болезни, он ринулся на помощь. По велению сердца, не раздумывая, Залепухин идет к больному и говорит ему: «Тебе нужна моя кожа? Возьми ее!» Все мы читали в газетах о мужественных, благородных людях, которые предлагают свою кожу для пересадки больному товарищу. Мой подзащитный – один из таких людей. В нем есть, я бы даже сказал, что-то от чеховской Чайки с ее знаменитым «Если тебе нужна моя жизнь, возьми ее». Манюня Д. Д., человек мещанского, приземленного мышления, в силу своей ограниченности был неспособен догадаться, что лоскут кожи, извлеченный Залепухиным из-за пазухи, был кожей самого Залепухина…

Прокурор: Флюс не лечат посредством трансплантации кожи.

Краковяк И. Д.: Вот вам хорошо, вы культурный, товарищ прокурор. А у моего подзащитного нет высшего образования. И на журнал «Здоровье» он не подписан. Он действует стихийно, по зову совести.

Прокурор: Образец кожи, показанный подсудимым свидетелю Манюне, имел черный цвет.

Краковяк И. Д.: Это уже интимные гигиенические подробности, товарищ прокурор, и я не уверен, вправе ли мы их касаться при открытых дверях.

Так отпадает еще один пункт обвинения.

Когда читаешь имеющееся в деле написанное полудетским почерком наивно-трогательное письмо Г. X. Залепухина к его матери, нельзя поверить, что это письмо вышло из-под пера расчетливого и циничного преступника. «Уважаемая мамаша! – пишет мой подзащитный. – Мне не повезло. Кажись, обратно заболеваю. Вроде будут оперировать. На случай послеоперационной диеты прошу вас, мамаша, насушить мне ржаных сухарей. Надеюсь, вы будете носить мне в больницу передачи, как и во время прошлой моей болезни. А я уж, как выздоровлю, вас не забуду и отблагодарю. Мамаша, еще прошу беречь, как зеницу ока, мои маленькие серенькие книжечки. Помните, что я собирал эту библиотечку, не жалея ни сил, ни времени».

Товарищи судьи! Мы читаем этот волнующий человеческий документ, и перед нами во весь рост встает нежный образ любящего, заботливого сына и страстного библиофила.

Я прошу суд учесть и то обстоятельство, что мой подзащитный очень молод. Ему не исполнилось еще и пятидесяти двух лет. У него все впереди. Вспомним, что Гете закончил своего «Фауста» в возрасте 82 лет. Можно не сомневаться, что такой талантливый и целеустремленный человек, как мой подзащитный Г. X. Залепухин, еще напишет своего «Фауста». Если, разумеется, вы не травмируете его легкоранимую душу суровым и незаслуженным приговором.

Я прошу оправдать Залепухина Г. X., хотя бы во имя его будущего «Фауста»!

Я кончил.

СТОПЕР КРИВОШЛЫК

Гражданин Всеволод Иванович Кривошлык, 1942 года рождения, вернулся в родной город после двухгодичного пребывания в исправительно-трудовой колонии и устроился работать на макаронную фабрику. Но не оттого, что обожал макароны, а потому, что так велел участковый.

Директор фабрики – пухлый, крупитчатый мужчина – сказал кошачьим тенорком:

– Вам здесь будет хорошо, Сева, – позвольте мне по-отечески так называть вас. У нас здесь, Сева, бабье царство и ужасно трудно укомплектовать приличную команду. Тем не менее мы играем на первенство города. Вообще мы, простите, Сева, за откровенность, неохотно берем вашего брата – сидельца, но когда участковый сказал, что вы – замечательный футболист, я сразу дал согласие. Надеюсь, вы внесете свежую струю, Сева, в игру защитных линий нашей команды…

Кривошлык чуть не закричал, что участковый наврал, чтобы поскорее пристроить его на работу. Кривошлык хотел тут же признаться, что сроду этой детской беготней за мячиком не занимался, но прикусил язык, чтобы не портить отношений с участковым.

Разговор этот происходил в четверг, а в воскресенье Кривошлык вышел на первую в своей жизни игру.

Его поставили на место правого защитника и сказали, что он должен нейтрализовать левого крайнего команды «Точмех» Валентина Чернышева, самого опасного форварда противника. «Вон того, чернявенького», – показал капитан макаронников.

Со дня своего рождения Кривошлык никогда не слышал слова «нейтрализовать», ни разу не произнес его, не прочитал и не написал. Тем не менее он в общем довольно верно догадался, чего от него хотят директор завода и капитан команды.

Однако догнать Чернышева было не так-то просто. Левый край мчался с мячом и обходил одного макаронника за другим с такой непринужденностью, будто на велосипеде объезжал столбы, глубоко и прочно врытые в землю. Но вот Чернышев отбросил мяч кому-то из своих, а сам налегке побежал к воротам. Здесь-то и настиг его раздираемый сомнениями Кривошлык. С одной стороны он боялся директора, с другой – возвращения в колонию. Статьи УК РСФСР кружились в его голове, как осенние листья на ветру. «Придется сыграть по 112-й, – с тоской подумал Кривошлык, – авось в сутолоке не заметят». Он размахнулся и ударил Чернышева ногой по коленке.

Тот заплясал и закружился на месте, как волчок. Пронзительно засвистел судья. Футбольная карусель остановилась. Статья 112 УК в образе толстого человека в черной фуфайке приближалась к похолодевшему правому защитнику. «Умышленное легкое телесное повреждение или побои с кратковременным расстройством здоровья караются лишением свободы на срок до одного года», – слышалось уже Кривошлыку. Но, вместо того чтобы произнести эти слова, судья молча постучал ногой по земле, махнул рукой и убежал. Макаронный капитан разбежался и выбил мяч в поле.

– Чего это он? – спросил Кривошлык, медленно приходя в себя.

– Чернышев, понимаешь, был в офсайте, когда ты ему врезал по коленке. Ясно? – ответил капитан.

Кривошлык не знал, что такое офсайт, но понял, что человека в офсайте разрешается безнаказанно убить, а вместо надгробной речи достаточно пробить мяч в сторону ворот покойного. Это открытие настолько воодушевило правого защитника, что он отыскал в красно-синей толкучке Чернышева и на радостях двинул ему локтем в глаз.

В раздевалке директор фабрики долго жал руки распаренному, счастливому Кривошлыку.

Во втором тайме Чернышев убегал от Кривошлыка, как заяц от лягавой. На мяч они не смотрели. Обоим было не до того.

Минут за пять до конца игры Кривошлык хитро подкрался к потерявшему бдительность левому крайнему и с размаху подрубил его под корень. Край рухнул. Кривошлык прыгнул на него и, издавая ликующие кличи, исполнил несколько зажигательных па лезгинки на грудной клетке поверженного противника.

Боже, что тут началось! Казалось, трибуны лопнут от негодующего рева. Мрачно насупившийся судья подбежал к Кривошлыку и отчеканил:

– За такие дела, молодой человек, высшая мера наказания!

На подгибающихся ногах потрясенный Кривошлык семенил за судьей и противно канючил:

– Ну за что вышка-то? Вышка-то за что, гражданин судья? Ну, согласен, сыграл по статье 108-й УК – «умышленное тяжкое телесное повреждение со стойкой утратой трудоспособности». Но ведь за это не вышка, гражданин судья, а самое большее – восемь лет положено…

Не слушая Кривошлыка, судья решительными шагами отмерил от ворот одиннадцать метров. И можно поклясться, что во всей вселенной не было более счастливого человека, чем правый защитник Кривошлык, уразумевший наконец разницу между пенальти и расстрелом. Одно ему было немножко непонятно (да и не только ему) – почему пара зуботычин прохожему в темной подворотне при одном случайном свидетеле каказуется лишением свободы, а жестокое умышленное членовредительство в присутствии десяти тысяч свидетелей карается штрафным ударом, да и то не по виновнику, а по мячу? Пока Кривошлык размышлял над этой юридической проблемой, игра окончилась.

Когда в раздевалке сияющий Кривошлык стягивал почерневшую от пота футболку, вошли два милиционера.

– Который тут будет гражданин Кривошлык?

Кривошлык почувствовал, как капли пота на его спине превращаются в ледяные горошины.

– Я, – сказал он тусклым голосом.

– Одевайтесь.

Он сдал капитану футболку, трусики, гетры и бутсы, натянул кепочку-восьмиклинку, купленную в сельпо за Енисеем, вздохнул тяжко, как корова, и двинулся на выход.

У выхода из раздевалки его ожидала толпа болельщиков и, судя по выражению лиц, отнюдь не для того, чтобы взять у Кривошлыка автограф. Скорее, массы жаждали дать, чем взять. Но тому, кто находится в руках правосудия, самосуд не угрожает, – заботливо прикрывая Кривошлыка с флангов, милиция провела его к синему с красной полосой «воронку».

Потерянный и сникший, Кривошлык сидел в «воронке» между двумя милиционерами и горестно размышлял о вероломстве директора фабрики.

– Разрешите обратиться, – сказал старшина.

Кривошлык подумал, что милиционер издевается, и не ответил. Но тот вежливо продолжал:

– Скажите, пожалуйста, вы сегодня по бразильской схеме играли?

– По макаронной, – огрызнулся Кривошлык.

Милиция заулыбалась.

– Вы, товарищ Кривошлык, не забудьте сказать, где ваш дом, чтобы мы не проехали.

– Зачем вам мой дом? У меня искать нечего, – сказал Кривошлык. – Валяйте уж прямо в тюрягу.

Милиционеры захохотали.

– Ох, шутник! Директор вашей фабрики лично попросил выделить специальный наряд для вашей охраны. Сами видели – попадаются у нас еще среди болельщиков отдельные хулиганствующие элементы. Так что нам поручено доставить вас на квартиру в целости и сохранности.

– Большое вам спасибо, граждане начальники, только лучше ссадите меня на этом уголочке, а к дому подъезжать не надо, чтобы моя добрая старая мама не упала в обморок.

…На следующий день газеты писали:

«Энергичную, мужественную игру показал молодой спортсмен Всеволод Кривошлык. Он успешно выполнял обязанности стопера и сумел надежно нейтрализовать самого опасного форварда „Точмеха“ Валентина Чернышева. Отрадно, что наши футболисты наконец-то преодолели стартовую весеннюю вялость и показывают по-настоящему темпераментную, задорную игру».

ПРОПЛЫЛО

Еще лет в тридцать пять Михаил Семенович дал себе зарок, что, выйдя на пенсию, займется литературой.

Эта мысль утешала его, согревала, когда накатывали зябкие думы о старости.

Писатели, даже хорошие, как ему казалось, скользят, как на салазках, по поверхности жизни, не ухватывают чего-то очень главного, самого существенного, а он эту глубинную житейскую соль чувствует кожей и так изложит, что всех проберет оторопь и прошибет слеза.

Как-то раз в юношеские свои годы Михаил Семенович, тогда Миша, лежал на зеленой травке и смотрел в сияющее небо (теперь небеса как-то выцвели, слиняли). По синему шелку проплывали роскошные вспененные облака. И одновременно в Мишиной голове проплывали какие-то очень интересные, почти что гениальные мысли. Однако потом, когда он встал с травы и пошел домой, сколько он ни напрягал память, ни одной из этих мыслей вспомнить не мог. Они точно уплыли вместе с облаками.

Прошли годы. Михаил Семенович женился, седел с висков, предъявлял пропуск в развернутом виде, получал благодарности в приказе, побывал три раза в Сочи, дважды собирался разводиться, но передумал, лечил зубы, снашивал носки, отгулял на свадьбе дочери, облысел, похоронил мать и отца, вырвал оставшиеся зубы и обзавелся искусственными, пять раз ездил в Ессентуки, получил на вид за грубую ошибку в годовом отчете, переехал в новую квартиру в самом отдаленном микрорайоне, четырежды избирался казначеем месткома и наконец вышел на пенсию.

И все эти годы он ждал момента, когда останется наконец один на один со стопкой писчей бумаги и выплеснет на нее все свои самые заветные, отстоявшиеся думы.

К великому рандеву с литературой он стал готовиться за месяц до ухода с работы, – ходил по магазинам канцелярских принадлежностей, выбирал нужный сорт бумаги, в комиссионном очень удачно купил пузатую чернильницу из граненого толстого стекла с бронзовой откидной крышечкой.

Когда на работе его спрашивали: «Ну, Семенович, что делать будешь? Забивать козла на бульваре?» – он отвечал туманно: «Дела найдутся». И вид у него был при этом хитрый, значительный.

И день настал – день, когда Михаил Семенович не пошел на работу. Накануне вечером он пришел из треста чуточку порозовевший от месткомовского портвейна и с разбухшим портфелем. В портфеле лежала в картонном футляре новенькая электробритва «Харьков» – подарок сослуживцев, и 500 листов бумаги, которую он купил по дороге. Это была уже третья по счету пачка, – он не заблуждался работа предстояла большая и упорная, с черновиками и вклейками.

Захлопнулась дверь за дочерью и зятем – ушли на работу, в квартире остались жена Михаила Семеновича – Вера Борисовна и внучка Олечка.

Михаил Семенович, гладко выбритый и основательно взволнованный, аккуратно налил в чернильницу фиолетовых чернил (авторучка казалась ему слишком легкомысленным инструментом для большой литературы), с треском содрал обертку с пачки бумаги, сел, макнул перо в чернила и задумался. Бумага молчала. На кухне звякали кастрюли и умилительно лопотала Олечка. На доме через улицу человек в ватнике сбрасывал лопатой с крыши слоистые пластины снега.

Чернила на пере высохли, пришлось обмакнуть еще раз. Задумчиво склонив голову, Михаил Семенович написал: «Жизнь есть процесс жизнедеятельности живых существ».

Он перечитал написанное и остался недоволен. Он не сомневался в том, что написал правду, но ему подумалось, что правда эта какая-то уж очень скучная. Он перечеркнул написанное, потому что понимал, что писательство – штука тяжкая.

Дверь приотворилась, и в комнату вошла Олечка с куклой Катей.

– Деда, пойдем гулять.

Михаил Семенович встал, взял внучку за руку и вывел ее на кухню к бабушке.

– Вера, – сказал он брюзгливо, – я же предупреждал, нельзя же в конце концов… – и вернулся к столу, крепко притворив за собой дверь.

Человек на крыше, яро орудуя лопатой, сбрасывал последние белые пласты. Мокро блестело освобожденное от снега коричневое кровельное железо. Над крышей курился парок.

Михаил Семенович решительно ткнул перо в чернильницу и написал:

«Молодость является ранней фазой жизни, в результате чего…»

Но что следует в результате, Михаил Семенович не знал. Он наморщил лоб, протер очки полой бархатной пижамной куртки, побарабанил пальцами по краю стола, но так и не смог придумать продолжения фразы. Он почувствовал, как от ужаса у него похолодело под коленками, будто под стулом распахнулся люк и сейчас он рухнет в черную бездну.

Куда же девались все те особенные мысли и тонкие наблюдения, которые приходили ему на ум на протяжении всей жизни? Да и приходили ли они? Он заставил себя вспомнить мальчика на зеленой траве и пышные белокрылые парусники облаков, плывущие по синьковому морю. О чем тогда думал мальчик, глядя в небо? Михаил Семенович точно помнил, что это были неслыханно интересные мысли, но какие именно? Впрочем, если он этого не мог вспомнить даже пятьдесят лет назад, чего уж теперь…

– Деда, – раздалось за его спиной обезоруживающе нежное лепетанье. – Нарисуй мне большой дом на большой бумажке.

– Иди сюда, разбойница.

Михаил Семенович с удовольствием поднял на руки внучку и усадил ее себе на колени. Скомкал и отбросил начатый листок и на другом, чистом, стал старательно рисовать большой дом с треугольной крышей.

СВЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ ТОРГОВЛИ

Со склада в магазин поступило пятьдесят импортных попугайчиков сумасшедшей расцветки. Вернее, не пятьдесят, а сорок четыре – шесть были проданы прямо со склада. Вместо них в магазин прислали пачку денег.

Вокруг пернатых разгорелся страшнейший ажиотаж. Виною тому была заметка в вечерней газете. «На днях в товаропроводящую сеть столицы, – говорилось в заметке, – будет спущена крупная партия музыкально одаренных попугаев. Редкостные птицы доставлены самолетом из Южной Колумбии. Их отличительная особенность – умение запоминать музыку, причем вновь услышанный мотив вытесняет из памяти птицы предыдущую мелодию. Вот почему ученые назвали эту породу „магнитофонус“».

Телефон на столе директора зоомагазина звонил без останову. Звонили люди, отказать которым было никак нельзя, и люди, отказать которым не было никакой возможности. С одним из звонивших директор разговаривал стоя по стойке «смирно», после чего упал в кресло и от разрядки чувств совершенно неожиданно для самого себя пропел: «Спасибо аист, спасибо, птица, так и должно было случи-и-иться». С обеда до вечера директора посетили через служебный ход восемнадцать человек. Одну птичку директор оставил у себя в кабинете как неприкосновенный запас, на всякий случай, а оставшихся двадцать пять магнитофонусов распорядился выкинуть с утра на прилавок.

Но еще были продавцы – Вася, Грецкий и Мария Савельевна. И у них тоже, как вы догадываетесь, нашлись знакомые, отказать которым было никак нельзя, и родственники, отказать которым не было никакой возможности. Объединенными усилиями продавцы пустили налево пятнадцать попугайчиков.

Но еще была кассирша Сильва. Она исправно принимала деньги и выбивала чеки за упорхнувших налево магнитофонусов, не задавая лишних вопросов. За это Вася, Грецкий и Мария Савельевна разрешили Сильве приобрести трех музыкально одаренных пернатых.

А еще были покупатели. Утром следующего дня за час до открытия у дверей зоомагазина закудрявилась говорливая очередь. В гуле взбудораженных голосов можно было различить отдельные реплики:

– Да, это вам не пошлая, глупая канарейка!

– А интересно, танцевать под него можно?

– Эх, черт, жаль, они в неволе не плодятся, а то можно бы живую фонотеку создать из попугаев – попугатеку.

Наконец двери распахнулись, и птицелюбы устремились к прилавку. От их тяжкого топота забились в дальние углы морские свинки, втянули головы черепахи, побледнели Вася и Грецкий и порозовела Мария Савельевна. Семеро счастливцев один за другим отвалились от прилавка, прижимая к груди клетки с магнитофонусами. Восьмым в очереди стоял мужчина с кофейной полированной лысиной, каракулевыми висками и выпуклыми ассирийскими глазами. Когда Грецкий, отдав седьмую клетку, сказал: «Все, граждане. Товар окончен. Спасибо за внимание», – гражданин с ассирийскими глазами захлопал веками и несколько раз открыл и закрыл рот. Хотелось крикнуть ему: «Звук!», но Вася, Грецкий и Мария Савельевна помалкивали, ибо догадывались, что звук этот будет не из самых приятных. Тем не менее звук прорезался:

– Что значит окончен товар?! Где попугаи, я вас спрашиваю? – загремел обладатель каракулевых висков. Его кофейное темя покрылось жемчужными бусинками пота.

– Была очень маленькая партия, гражданин, – кротко объяснила Мария Савельевна.

– Маленькая партия есть в Англии – это либеральная партия, у нее только двенадцать мест в парламенте. А вы получили большую партию – я сам читал в вечерней газете. Я требую накладную! Где директор?

Кофейная лысина влетела в директорский кабинет как футбольный мяч, вбитый пушечным ударом в верхний угол ворот.

– Где накладная на магнитофонусов? – зашипел посетитель, вращая нездешними зрачками. – На каком основании в продажу поступило только семь птиц? Где остальные?

– Сколько было, столько и продали, – уклончиво ответил директор.

И вдруг второй директор запел: «Спасибо, аист, спасибо, птица, так и должно было случи-и-иться!» Второй директор пел откуда-то из-под стола. Голос у него был, как у первого директора, но чуть гнусавей, как будто директору защемили нос бельевой прищепкой.

Покупатель сатанински засмеялся, присел на корточки и проворно вытащил из-под стола клетку с магнитофонусом…

В обеденный перерыв директор созвал совещание.

– Сколько попугаев поступило в открытую продажу? – спросил он.

– Семь, – прошелестел Вася.

– Безобразие! – загрохотал директор. – Чудовищно! С кем я вообще работаю? Кто вы – работники торговли или молокососы дошкольного возраста? Вот вы, Грецкий, скажите, в чем состоит первая заповедь торгового работника?

– Первая заповедь торгового работника – не обидеть покупателя.

– Правильно. А вы что сделали? Довели человека до белого каления, до гипертонического криза. Ведь на нем лица не было, когда он ко мне в кабинет ворвался. Слушайте меня внимательно и запомните до гробовой доски: в какой бы магазин вас ни забросила судьба, если к вам поступает партия дефицитного, особливо импортного товара – будь то зимние сапожки, шерстяные кофты или попугаи, – коль уж начали отправлять товар налево, отправляйте всю партию без остатка, чтобы ни единой штуки не дошло до прилавка, понятно? И тогда не будет ни очередей, ни обиженных покупателей. Ну, неужели вы сами не понимаете таких простых вещей?