Текст книги "Год черной луны"

Автор книги: Мария Спивак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

12
Умка

He устану повторять: попадись мне сволочь Иван, живьем бы с него шкуру спустила! Нагадил со своими любвями больше лошади, а расчищать кто будет? Неинтересно? А главное, противно? Конечно, легче сбежать: ой, фу! Вы уж как-нибудь без меня, сами. И добро бы действительно любовь, но тут, простите, могу лишь вспомнить Константина Сергеевича и вслед за ним повторить: не верю! Ох не верю ни капельки. Обыкновенный старческий козлизм. Ну скажите, почему, когда до них допирает, что мужская карьера на исходе и – ужас, ужас – спермы осталось на три понедельника, то это такая невыносимая трагедия, что они готовы разнести все вокруг? И вот мы уже не видим ничего, кроме своего драгоценнейшего причиндала, и носимся, ищем, куда бы его на три вышеупомянутых понедельника приспособить… чтобы, не говоря худого слова, ни дня без строчки. Как же напоследок не отметиться.

Двадцать пять лет мы смотрели на Ивана, как на икону, а он что? Показал истинное лицо. Впрочем, не скажу, чтобы я изумилась до невозможности. Меня всегда немного смущало, до какой степени Иван ничего, кроме Татки, не видит. Эдакий северный кореец, которому без любимого руководителя – смерть. Но ведь ясно, что достаточно руководителя сменить, и…

Действительно, стоило Ивану переметнуться к своей Лео, как бывшее семейство моментально перестало для него существовать. И его нисколько не оттягивало, что позади себя он оставил минимум три трупа. Даже пять, считая Таткиных родителей, которым тоже изрядно досталось.

Конечно, я все понимаю, бывает: старая жизнь надоела, захотелось все бросить, уйти. Ну так и сделай это по-человечески! Особенно когда сам устроил, что все на тебе, как на ките, держится, от тебя зависит. Кто Тусе своей ненаглядной пальцем пошевелить не давал? Естественно, от большой любви и заботы – она талантливая, зачем ей тратить время и силы на хозяйство, – но суть дела от этого не меняется! Татка к жизни не приспособлена, Ефим Борисович слишком древний, а сын вообще на Луне. В такой ситуации что? Либо неси крест до конца, раз взял на себя ответственность, либо, если уж совсем невмоготу, уйди так, чтобы все знали, на что и когда можно рассчитывать. Очерти, так сказать, круг обязанностей. А то унесся, и неизвестно, ждать от тебя помощи, не ждать, если ждать, то в каком виде, куда звонить, когда все помирать начнут, как тяжести без машины таскать.

Опять же, хочешь уйти – взвесь все как следует, прими решение и вали раз и навсегда. А то снует, как челнок, пришел – ушел, пришел – ушел. В глазах рябит! Да еще ждет понимания. Нет, я, разумеется, знаю, что это довольно обычное психологическое явление, даже название есть – эффект маятника. Человека мечет из стороны в сторону, он никак не может выбрать между старой жизнью и новой. Слишком много у каждого из нас в прошлом всяких привязок. Тем не менее все зависит от моральных качеств мечущегося индивидуума. Того, понимает ли он, что не один такой – с чувствами.

Ушел бы Иван с самого начала, когда Татка хоть на человека была похожа. А то измотал до крайности, и теперь она ни к черту не годный инвалид. Причем не только физически. С мозгами тоже полный привет.

Ни шиша не делает, ни по дому, ни со своими картинками, сына и свекра не замечает, ходит как сомнамбула, с Сашкой по телефону переговаривается или в кресле сидит, в окно смотрит. Как на вокзале в зале ожидания. Я однажды не выдержала, прикрикнула на нее:

– Имей совесть, в конце концов! Никто ведь не умер! Что ты, первая без мужа осталась? Оно, конечно, тяжело, но не конец света! Сколько ты еще страдать собираешься, жизнь из-за него гробить?

Она улыбнулась грустно – а раньше бы оскорбилась, не позволила на себя кричать – и говорит:

– Ты, Умка, не понимаешь. Во-первых, это мой личный конец света. Я с Ваней вместе с двадцати лет, всю сознательную жизнь. Он у меня был пресловутая вторая половина. И я никак не ждала, что он меня предаст, – не в смысле измены, а по-человечески. Что бросит, как щенка в прорубь, и даже не удостоверится, что я утонула. К тому же представь: тебе ампутировали половину тела. Ты бы не мучилась фантомными болями? Если б еще точно знать, что страдания позади. Мне же обещают пришить все обратно. А это, я думаю, не менее болезненно.

– И ты веришь?

– Верю, не верю, но пока предсказания Сашки и бабы Нюры сбываются.

– Да? Что ж тогда Иван ушел? Вроде по прогнозам ему давно полагалось дома сидеть и дощечки стругать.

– Какие дощечки?

– Для гроба. Ха-ха. Ну, гвозди прибивать. Что там полагается сделать мужчине? Вырастить сына, посадить на дерево и?..

– Это в Африке, у нас несколько иное целеполагание…

Мы обе усмехнулись и на некоторое время затихли. Потом Тата продолжила:

– Не думай, моя зависимость меня и саму тревожит. Но они утверждают, что это новый приворот, и настаивают на «продолжении банкета». Мариша вот рассказывает, что когда баба Нюра узнала об очередном уходе Ивана, то, посовещавшись с планетами, велела передать, что муж меня не бросит. А когда потом я у нее была, тоже сказала: «Не бросит. Поняла меня? Не бросит». Я говорю: «Как же, ушел ведь, и нет его, не звонит даже». А она: «Я что сказала? Не бросит. Если б навсегда ушел, я бы так и сказала. А он вернется, я вижу». И еще меня пугают тем, что он все потеряет, работу, деньги, – сама понимаешь, как мне тогда хорошо будет, – а может и вовсе умереть. Сашка говорит, у него с середины июня пойдут опасные для жизни аспекты и большие финансовые потери. Потому я и не решаюсь прекратить отчитку.

– Спрашивается, на черта тебе такое проблемное добро? Наплюй уже на него!

– Говорю же: я бы с радостью. Ведь ампутация, собственно, состоялась. Болит, что и говорить, сильно, но рана, так или иначе, затягивается. А пришивать обратно – новая операция, новые мучения. Наркоз-то, к сожалению, не предусмотрен. И уже непонятно, зачем мне Иван – такой ценой? Тем не менее я боюсь бросить отчитку, а значит, поневоле все-таки жду его возвращения. Господи, если бы он тогда не поехал к Сашке! Все было бы уже позади.

– Если верить им с бабкой, он бы давно погиб от порчи.

– И была бы я веселая вдова.

– Веселая? Ты? Не представляю.

– Зато я представляю, как тебе надоела.

– Вряд ли! Гораздо сильнее!

Вот в таком духе мы и беседовали. Нет, до известной степени ее удавалось растормошить: мы куда-то ходили, гуляли, иногда вместе ужинали, смотрели фильмы. Татка оживлялась и становилась самой собой, ироничной, блескучей, но – временно, очень временно, буквально на считанные минуты.

И еще мне не нравилось, что вокруг нее слишком много Протопопова. Поистине, свято место пусто не бывает, почему-то при Татке всегда образуется кто-то вроде денщика, заслонка от окружающего. Иной раз я попросту не могла к ней пробиться. Звоню, что хочу зайти. Она говорит – давай, только у меня Протопопов. Не помешает? Нет, отвечаю, конечно, нет, – что еще скажешь? На самом же деле она при нем еще хуже, чем сама по себе, бессмысленная и вареная; ей от него ни толку, ни помощи. Так, присутствие. Хотя вряд ли Татка отдает себе в этом отчет. Привыкла быть не одна, вот и спасается первым подвернувшимся под руку объектом. А со стороны видно, что он из нее потихоньку соки выпивает, вампирит, так сказать, по мере возможности.

К счастью, в последнее время от Протопопова случился отпуск: после поездки к бабуле наш богатенький Буратино слег с нервным срывом. Вот ведь никогда бы не подумала! Татка мне с хихиканьем рассказала, как его запугали болезнями и он тут же поверил, состав взял, всю дорогу до Москвы молчал, потом неделю по врачам бегал, а когда те ничего особо криминального в его священном организме не обнаружили, свалился чуть ли не в нервной горячке. А началось с того, что он ночью позвонил Сашке:

– Мне плохо!

– В чем дело, что случилось?

Протопопов несет черт-те чего: ой, боюсь!

Начал принимать состав, и сразу – тахикардия! Ощущение, что умираю! Признавайся, что там намешано?

Саня на него прикрикнула: дескать, будь мужиком, прекрати истерику, не умрешь, выживешь, куда денешься. Протопопов еще чуть-чуть повякал и отстал, а утром позвонил Татке. Нажаловался на Саню и заодно на жену – та тоже обвинила его в бабьем поведении; признался, что ночью рыдал от тоски, и вообще ему невыносимо плохо. А поскольку Татка мужчиной быть не требовала, наоборот, выслушала и успокоила, то несостоявшийся покойник окончательно разнюнился и под шумок признался в нежных чувствах. Ты одна меня понимаешь, только тебя одну всю жизнь и люблю. Татка, ясное дело, все знала, но вообще-то тема любви была у них под запретом, что, по ее словам, только и спасало отношения. «Мне нечем ему ответить, – всегда говорила она. – А пока мысль не облечена в слово, то и самого явления как бы нет, верно? Можно оставаться друзьями».

– Что же ты теперь-то будешь делать, после признания? Перестанешь общаться? – полюбопытствовала я.

– Было бы нехорошо с моей стороны, – ответила Татка. – Он меня столько спасал. Посмотрим. Что-нибудь придумаю.

– Придется стать мадам Протопоповой, – съязвила я.

– Типун тебе на язык, – отмахнулась Татка.

Но покраснела.

13
Иван

Я думал, что когда наконец решусь, лучше станет. Ничего подобного. Раньше был ужас, а теперь кошмар, вот и вся разница. Ну, может, первые две недели прошли терпимо, пока я сам перед собой мог притворяться, что кроме моей неземной любви ничто не имеет значения, пока мы с Лео из постели почти не вылезали и по улицам ходили, взявшись за руки, как образцово-показательные влюбленные. Весна, опять же, начиналась, и в крови играло все, что там только намешано, включая плазму. Лео смотрела на меня снизу вверх гипнотическим взглядом, медленно облизывала губы, и этого было достаточно, чтобы и образно, и буквально на все закрывать глаза.

Но подспудно меня грызли мысли о Татке: как она там, что с ней? Она ведь отказалась со мной общаться, на письма не отвечала и к телефону не подходила. Один раз случайно взяла трубку, я начал было что-то лепетать, но она сразу перебила:

– Нам с тобой больше не о чем разговаривать. Прости.

Интонации металлические, как у робота; ни эмоций, ни слез, ничего. А мне сразу вспомнилось, как еще недавно я звонил ей из командировок, радостно предвкушая: сейчас услышу родной голос – он же у Таты необыкновенный, не голос, а песнь песней – и станет мне хорошо, покойно, легко на душе. И немножко, самую капельку, грустно – почему я не дома? Скорей бы вернуться.

Такая тоска навалилась, не передать! Бог ты мой, думаю, неужели навсегда ее потерял? Навсегда?

И стало мне ясно, что метания мои не кончились и не кончатся, наверное, никогда.

Назад захотелось, в старую жизнь.

А ведь пока дома сидел, казалось, еще чуть-чуть – и умру от удушья. Все было не мило, угнетало обыденностью. Думал: ну сколько можно, двадцать пять лет в одних и тех же стенах, с одним и тем же человеком! Не жизнь, а экспедиция на Марс. Никакой рассудок не выдержит. И Лео постоянно твердила: мужчине нужны перемены, обновление. В журнале каком-то идиотском вычитала. Обычно я к ее словам не очень прислушиваюсь – что девчонка понимает, – а тут только уши развешивал и головой кивал: да, да, правильно! Перемены! Обновление! Вот болван.

Если вдуматься, изначально она и была для меня таким обновлением, но – пока Туська ничего не знала. Я точно вернулся на двадцать пять лет назад; мне заново, как-то по-особенному захотелось жить и работать. Буквально: твори, выдумывай, пробуй! Пресловутый молодой задор. Казалось, что передо мной, как в юности, открыты решительно все пути. Так вроде и полагается при влюбленности, только я успел все забыть и вполне искренне изумлялся своему состоянию: в жизни еще такого не было! Хотя на самом деле по Татке я ничуть не меньше с ума сходил, горы свернуть мог, но тогда вправду молодой был, а сейчас ни на что подобное уже не рассчитывал, и вдруг…

Главное, вначале мои чувства к Татке еще сильней стали – вспомнить хотя бы Италию. И отчего потом все на сто восемьдесят градусов повернулось? От стыда, потому что разоблачили? Или это закон природы такой? Не знаю, не понимаю, и вряд ли кто объяснит. А если и объяснит, мне это не поможет. Вспоминаю свои мучения дома и думаю: все я правильно сделал. Но уже через секунду опять терзаюсь сомнениями и сожалениями. Вообще, когда моя любовная история закрутилась, я стал подозревать себя в шизофрении – а иначе чем объяснить мою неспособность выбрать какую-то одну жизнь? И почему у нас запрещено многоженство? Жалко, что я не мусульманин. Никаких бы проблем.

Под Новый год вернувшись домой, я совершенно честно считал, что решение мое окончательное и бесповоротное. Занялся делами, которые еще до поездки в Италию и до своего злополучного романа планировал. Даже удалось отвлечься на время. Недели две выдержал. Единственно, Лео постоянно клеймил, чуть ли не через слово, – как еще было о ней поговорить?

А потом меня словно под дых ударило: что же это, думаю, все? Больше ничего не будет? Ни страсти, ни безумств, ни того оголтелого счастья, когда несешься к любимой, как лосось на нерест, обдирая о камни брюхо? Чуть не повесился в тот день. А наутро Лео возьми и позвони, хоть я уже и не надеялся ее услышать. Не могу, говорит, без тебя. И с женихом расстаюсь, не нужен он мне совсем. Сказать правду, колебания мои были не долгими.

Уже днем мы встретились в гостинице, и я обещал в скором времени снять квартиру. Как прикажете с собой бороться, если после ее звонка свет вокруг изменился, жизнь другими красками заиграла? Что я, в конце концов, – железобетонный? Мы снова начали встречаться. Мне было стыдно перед Таткой, а с другой стороны, стало легче сидеть дома – вроде и долг выполнен, и самому хорошо. Я даже начал привыкать к своему двойственному положению. Иногда, конечно, холодным потом окатывало: что я за чудовище? Как земля меня носит, господи? И так далее и тому подобное. Но ничего, накатит и отпустит; встряхнешься и дальше существуешь в том же режиме.

Мне всерьез казалось, что это для меня – единственный приемлемый вариант. Потому что клубок замотался такой, что и захочешь, не размотаешь. Мнимое равновесие было настолько шатким, что я временами чуть ли не шарахался от окружающих с криками: не трогайте! Не толкайте! Рухнет! И все равно не мог решиться ни на разрыв с Лео, которую иногда люто ненавидел, как источник всех бед и несчастий, ни на объяснение с Татой, ни на разговор с обеими, чтобы узаконить наш тройственный союз. (Да-да, и о таком подумывал.) Лео как минимум раз в неделю угрожала вернуться к жениху, найти себе другого, заявиться ко мне домой и все рассказать, а то просто закатывала истерики, но заканчивалось и то, и другое, и третье в постели самым сладостным образом. Так что даже скандалы меня устраивали.

А потом она ультиматум выставила: либо уходи от жены, либо забудь обо мне. Тянуть эту бодягу дальше невозможно. И самое смешное, той же ночью она приснилась Татке с очень похожей прокламацией. У Татки и раньше бывали вещие сны, не часто, всего несколько раз, но бывали. По сути, это нормально: у нее потрясающая интуиция. Так что я нисколько не удивился – но испугался. Сам не знаю, чего больше – потери Лео или позора перед Татой. Мои скелеты перестали помещаться в шкафу. Что будет, когда они на нее вывалятся? Я бросился из дома, позвонил Лео, поехал к ней.

– Слушай, – говорю, – я тебе обещаю: скоро мы будем вместе. Потерпи еще чуточку, буквально пару недель. Я все улажу и уйду к тебе.

Я уже поселил ее на съемной квартире.

Как ни странно, в душе у меня при этом теплилась надежда на чудесное избавление. Боже, просил я, сделай так, чтобы все устаканилось, чтобы из дома уходить не пришлось и Лео утихомирилась.

Она обрадовалась, обнимает, целует, предложила поужинать. Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться, хоть Татка меня дома ждала. Лео нажарила мяса – у нее это здорово получается, – достала бутылку хорошего французского вина (незадолго перед тем я его сам купил, сказал, будет случай, выпьем). Потом она накрыла на стол, как в журнале, свечи зажгла. Вовсю старалась, и получилось красиво, но меня по сердцу царапнуло: вспомнил, как назвал такое «романтическим ужином при свищах» и как хохотала Туська.

Мы с ней ничего подобного не устраивали, глупо казалось, а сейчас выяснилось, что романтика – очень даже неплохая вещь. Вечер удался на славу, и я был в ударе.

Домой ехал с абсолютнейшей верой в собственное всемогущество: обязательно устрою так, что обе мои любимые будут довольны! Вошел в квартиру, бросился обнимать Татку – и вдруг почувствовал, что руки сами собой опускаются, как осенью, перед моим первым уходом. Но тогда я не мог касаться Таты, потому что был влюблен в другую. А сейчас кто-то словно шептал на ухо: нет у тебя, мерзавца и подлеца, больше на нее прав.

Мне опять стало дома тошно. Как двойной агент, проколовшийся со всех сторон, я не понимал только одного: какая из разведок возьмет меня первой. С Лео дышалось чуть свободней, она хотя бы знала, что происходит, но проявляла изрядное нетерпение и довольно откровенно меня шантажировала. А я не мог без нее жить. И в то же время не смел объявить Тате о том, что хочу уйти. Мне было плохо, намного хуже, чем осенью: тогда я страдал только от любви, а теперь – и от собственного предательства. Я почти не спал по ночам. И однажды, в середине марта, понял, что больше не вынесу. Сел за стол и начал писать письмо. На это ушло часа четыре, не меньше. Затем, не перечитывая, сложил лист вчетверо, надписал: «Тусеньке», быстро оделся, бесшумно вышел за дверь и уехал.

Наутро я пытался с ней поговорить, но она не подошла к телефону. Я как мог объяснил все сыну и отправился «по новому месту прописки». И вот честное слово – не представлял, что на сердце бывает до такой степени тяжко.

В общем, зажил я с Лео. Казалось бы, осуществляются мечты, радуйся и ликуй. Ан нет, не получалось. Если раньше мне не хватало Лео, то сейчас точно так же не хватало моего прошлого. Я скучал по Татке, по нашим вечерним беседам, по общему языку, на котором только с ней и мог разговаривать, по всевозможным семейным ритуалам, по дивану, креслу, чашкам, ложкам, тарелкам. Скучал по узорам от солнечных лучей, рождаемым именно нашимизанавесками, и даже по Таткиному цветку на подоконнике, возней с которым она меня вечно раздражала.

Но если к тому моему раздражению в равной пропорции примешивалось умиление, то в новой реальности Лео временами меня бесила. Я, конечно, отдавал себе отчет в том, что мы очень разные, побаивался возможных конфликтов и заранее предупреждал ее: не исключено, что вместе нам будет очень трудно. Но все мои гипотетические опасения оказались пустяками по сравнению с действительностью. Меня доводили до белого каления не ее недостатки, а то, что прежде виделось как достоинства! В том числе молодость и – когда-то такое милое – невежество. Смешно сказать: я рассчитывал ее изменить, воспитать, вылепить из нее нечто прекрасное. Пигмалион хренов. Мои прекраснодушные мечты, как нетрудно догадаться, завяли на корню. Я незаметно для себя начал на Лео покрикивать, а затем и вовсе орать, и это довольно скоро вошло в привычку. Когда в апреле она решила на недельку съездить домой, я втайне обрадовался – и ужаснулся своей реакции.

Ведь я, как дурак, искал счастья. Разрубая гордиев узел, надеялся покончить с тоской, источившей меня за последние полгода. Но оказалось, что нет ей конца.

Меня мучило, что Тата не желает со мной знаться, отец презирает, а сын общается как с инопланетянином. Я хотел оставаться для них тем, кем был всегда. Но это было невозможно.

Я и не догадывался, что держу счастье в руках, – пока не разжал пальцы.

Чтобы не чувствовать себя совсем сиротой, я гораздо чаще, чем прежде, общался с первой семьей, с внуками. Совсем еще маленькие, они не задавались вопросом, откуда взялся этот дополнительный дедушка, и бесхитростно радовались моему появлению. Трехлетняя Лиза карабкалась мне на плечи, шестилетний Ванька-младший показывал новые машинки и совершенно, с его точки зрения, непрозрачно намекал, что неплохо бы покатать его на настоящей. Только с этими смешными существами меня не связывала тягостная предыстория, и только с ними мне теперь бывало истинно хорошо.

Впрочем, стоило уйти, как тоска вновь вонзала в меня свои цепкие когти.

А еще, как ни парадоксально, меня терзала ревность. Протопопов, один из «отцов» нашей славной корпорации, который после моего ухода от Таты сильно болел, – якобы нервный срыв; о таких небожителях мало что известно, но слухи все равно просачиваются – вдруг стал летать как на крыльях. И при встречах весьма странно на меня поглядывал. К сожалению, я видел этому всего одно объяснение: Тата сначала отказала ему, а потом все же согласилась.

Все мое существо восставало, бунтовало, протестовало. За долгие годы я привык относиться к Протопопову – не самому приятному в мире и на редкость зажравшемуся господину – с тайным злорадством: хоть лопни, а у меня есть такое, чего тебе в жизни не получить! Я понимал, что не должен, не имею права вмешиваться в жизнь Таты, и тем не менее страстно мечтал подойти и хрустко впечатать кулак в сияющую протопоповскую физиономию. Причем не один раз, а несколько: вот тебе, вот тебе, вот тебе! Вот тебе. Узурпатор.

Я знал, что виноват сам, и принимал кару. Но хватит ли одной Лео в компенсацию за мои страдания? Я уже не был в этом уверен.