Текст книги "Истовик-Камень"
Автор книги: Мария Семенова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
3. Зеница листвы
«Разными народами правят разные Боги, сынок. Мы поклоняемся Лунному Небу, и это наиболее мудро. Когда ты станешь взрослым, ты убедишься, что лик Земли изменяется от страны к стране, но Небо неизменно, куда бы ты ни приехал. Если соскучишься по мне, взгляни на Луну: знай, я тоже буду смотреть на неё. Но никогда не забывай поклониться местным святыням. Лунному Небу угодно, чтобы, живя в некотором краю, мы чтили Тех, кто присматривает за ним…»
Подземные ходы, во всех направлениях пронизавшие Южный Зуб, были наполовину естественные, наполовину – искусственные, прорубленные в камне человеческими руками. В самых старых выработках, где довелось побывать Каттаю, их уже трудно было различить. Время и влажные наплывы почти сгладили следы кирки и зубила, некогда ровный пол усеяли камни, сброшенные с потолка… А всего через сотню шагов их сменяли изначально природные пещеры, давно обжитые человеком и полностью утратившие естество. Прямоугольные дыры забоев, ровные спуски для тележек с рудой, ниши для имущества, выбитые в стенах…
В большом подземном зале, где преклонил колени Каттай, никто не колотил молотками по клиньям, и здесь всегда было темно. Неписаный закон воспрещал входить сюда с факелом; можно было лишь оставить у входа рудничный фонарь и идти внутрь, полагаясь на милость Белого Каменотёса. Когда Каттай впервые пришёл сюда помолиться, ему было страшно. Он успел наслушаться историй о том, как покинутый фонарик неожиданно гаснет, и недостойный, явившийся просить милости Белого, в ужасе мечется, силясь отыскать выход… пока внезапно не ощутит на своих плечах глинисто-влажные, холодные руки…
Люди говорили – при жизни Белый Каменотёс был рабом. Его продал в Самоцветные горы собственный брат, воспылавший греховной страстью к его юной жене. Одни обвиняли молодую женщину в нечестивом сговоре со злым братом, другие утверждали, будто несчастная красавица вскоре умерла с горя, а третьи – что она якобы дошла до самого правителя страны, пытаясь выручить мужа… Легенды от века разноречивы, и тут уж ничего не поделаешь. Люди расходились во мнениях даже о том, к какому племени принадлежал проданный. Саккаремцы утверждали, будто он вырос в Мельсине, халисунцы спорили с ними до хрипоты и кулаков, называя своим, и в этот спор вмешивались даже нарлаки и мономатанцы, хотя их мало кто слушал. Да происхождение Белого было, если подумать, не так уж и важно. Мало ли откуда угодил в рудники человек, мало ли кем он был раньше – военачальником, обвинённым в измене, или грабителем, что с кистенём в рукаве поджидал поздних прохожих и наконец попался городской страже!.. Главное – как он прожил отмеренное Хозяйкой Тьмой и чем эта жизнь запомнилась людям. Так вот, Белый сразу пришёлся не по нраву надсмотрщикам, был поставлен в один из самых жутких забоев… и погиб, когда выработка обрушилась. А на следующий день в рудники приехала то ли его жена, то ли раскаявшийся брат – с выкупом за неправедно осуждённого. Но мёртвые не оживают. И выкуп пошёл на то, чтобы извлечь тело, растерзанное камнями, и дать ему достойное погребение в подземной пещере…
И таково было напряжение духа, сопровождавшее земную жизнь и уход Каменотёса, что после смерти Боги даровали ему право остаться в Самоцветных горах – помогать утратившим надежду, выводить к свету заблудившихся в лабиринте пещер…
И карать тех, кто заслуживал кары.
Это было очень давно. Так давно, что могилу Белого Каменотёса показывали и здесь, в недрах Южного Зуба, и под Большим, и под Средним. И, конечно, на каждом прииске уверяли, что у них-то и находятся истинные останки, а у соседей погребены всего лишь праведные рабы, лазавшие за телом в отвалы. Все три могилы были местом молитв, на всех оставляли вещицы погибших, всем трём приписывали чудеса – то благие, то неистово наказующие…
Маленький огонёк, забранный в стекло от вечного сквозняка подземелий, ровно и ярко горел за спиной у склонившего колени Каттая. Тьма в пещерном зале была ощутимо плотная и густая. Отсветы фонаря не могли рассеять её, лишь порождали блики в зеленовато-белых кристаллах, густо покрывших тёмные камни. По полу и стенам вились пушистые игольчатые листья, жили хрупкой каменной жизнью прозрачные, как иней, цветы… Чтобы разрушить их, достаточно было дыхания, и Каттай старался дышать как можно тише и медленней. Посередине пещеры высилась большая куча камней. Под ней спал Белый Каменотёс.
Прямо перед лицом мальчика свисала позеленевшая от времени медная цепочка с подвеской-полумесяцем – знаком Лунного Неба. Кто и когда её сюда положил, Каттаю знать было неоткуда, но именно она в своё время избавила его от страха перед грозным Каменотёсом. «Господин мой! – вслух проговорил он тогда. – Отец, меня породивший, ломал и обрабатывал камни, как Ты. И умер, как Ты, полив кровью свой труд. Вот я пришёл к Тебе, чтобы жить здесь и исполнять своё Предназначение. Так будь же мне отчасти отцом…»
Белый Каменотёс тогда ничего ему не ответил. Во мраке не колыхнулась зыбкая тень, не затеплился призрачный огонёк, следуя за которым можно было, как говорили, выйти в Потаённый Занорыш[4]4
Занорыш – полость в породе, заполненная друзами («щётками») самоцветных кристаллов.
[Закрыть]… где сохраняется от праздных глаз сам Истовик-камень… Но, отколь ни возьмись, смоляную тьму пещеры разорвала крыльями большая летучая мышь. Зверёк пронёсся так близко, что Каттай различил светящиеся бусинки глаз… Летучие мыши в рудниках обитали повсюду. Но в пещере Каменотёса Каттай до сего дня их ни разу не видел. Был ли это знак благоволения и покровительства? Каттаю нравилось думать, что был. «Всякая кажущаяся случайность имеет свой смысл, – однажды сказала мама. – Надо только суметь её правильно истолковать…»
– Здесь, в Самоцветных горах, всё не так, как тому следует быть по природе вещей… – Мастер лозоходец закашлялся и вытер слезящиеся глаза. – Здесь лежат рядом камни разных пород, таких, которым следовало бы расти в земле за сто дней пути один от другого, а встречаться только на столе ювелира!.. Ну вот где это видано, чтобы в одной копи добывали и Венец Рассвета, и Око Волны?..
Когда-то рудокопы вгрызались в толщу горы, просто следуя направлению жил, но это было давно. Теперь рудники делились на уровни, и с одного на другой вели скрипучие деревянные лестницы. Мастер лозоходец спускался по ним медленно, опираясь на клюку и то и дело останавливаясь перевести дух. Шаркут не торопил его. Другой раб живо пересчитал бы ступеньки, но стариком дорожили.
– А где видано, чтобы камни охотнее разговаривали с мальчишкой, в глаза их никогда не видавшим, чем с тобой, проведшим здесь всю жизнь? – хмыкнул Шаркут. Его голову охватывал плотный кожаный обруч со стеклянным фонариком надо лбом, за ремнём торчал свёрнутый кнут, а на левом бедре висели потёртые ножны с кинжалом. Ходить под землю без оружия считалось опасным.
Каттай следовал за двоими мужчинами почти на цыпочках. Шаркут много раз испытывал его способности и неизменно оставался доволен. Но сейчас должно было совершиться НАСТОЯЩЕЕ ДЕЛО, и Каттай волновался – до дурноты, до дрожи в коленках. Что будет, если у него не получится?.. Наверняка Шаркут разочаруется в нём, лишит своей милости и отправит таскать неподъёмную тачку с рудой…
Он набрался смелости и обратился к мастеру лозоходцу:
– Прости моё невежество, господин мой, но почему Венец Рассвета не может соседствовать с Оком Волны?
– «Господин»!.. – развеселился Шаркут. – Ты у нас уже господином заделался, Каломин! А ты, мальчишка, ослеп и не видишь, что перед тобой такой же невольник, как ты сам?..
В ухе у Каломина вправду висела невольничья серьга. Но не простая бирка, как у Каттая, а самая настоящая серьга – серебряная, тонкой и красивой работы. Насколько мальчик успел понять, она означала право свободно расхаживать по всему руднику. Рабы называли её по-разному: ходачиха, ходырка, ходец, хожень. Она была знаком особого положения. Вооружённые стражники, бдительно стерёгшие все ворота наружу, рабов с «ходачихой» пропускали туда и обратно безо всяких расспросов. Каттай прижал ладони к груди и глубоко поклонился.
– Прежний господин, у которого ничтожному рабу выпало счастье служить, научил его чтить украшенных знаниями… и прожитыми летами. Будет ли ему позволено называть мастера Каломина хотя бы «сэднику» – «достигшим возраста уважения»? Там, где я вырос, так величают мудрых наставников…
Шаркут кивнул, забавляясь, а старик остановился и ответил с видимым отвращением:
– И мне говорят, будто этот болтливый недоросль, не подозревающий об основах основ, способен меня превзойти!.. Да как ты можешь постичь расположение жил, сопляк, если не знаешь даже того, что Око Волны загустевает из солёной воды, задержавшейся на морском дне, а Венец Рассвета есть кристалл пламени, что присутствует в раскалённой лаве, изрыгаемой подземным огнём!.. И если ты хоть раз назовёшь меня этим своим словом, я огрею тебя палкой, чтобы ты сразу понял, какого возраста я достиг!..
Клюка у него была гнутая, деревянная, узловатая, казавшаяся полированной от долгого употребления. Она смутно блеснула, когда он погрозил Каттаю. Злые языки утверждали, будто ею-то он и пользовался вместо вещей лозы своего ремесла. Раздражённая речь далась мастеру нелегко – он опять остановился, согнувшись в приступе кашля, на впалых щеках выступили багровые пятна. Каломин сердито замолчал, утёрся обтрёпанным рукавом и начал спускаться дальше. Каттай только вздохнул. Он совсем не хотел состязаться со стариком и думать не думал ни о каком превосходстве. Наоборот: он до смерти боялся осрамиться и хотел по дороге вызнать хоть что-нибудь о повадках изумруда, или, по-рудничному, Зеницы Листвы (здесь, под землёй, избегали называть самоцветы их истинными именами, и в особенности если камень был редкий и дорогой; так охотник в лесу избегает прямо упоминать хитрого и опасного зверя), чью жилу, нырнувшую на двадцать первом уровне за скалу, они и шли посмотреть… Что ж! «Если обладающий знанием вначале откажется поделиться с тобой – не горюй, – наставляла мама. – Он просто не знает тебя и не успел убедиться, что ты достоин доверия. Ты ещё найдёшь способ снискать его расположение. Или встретишь другого, кто согласится тебя вразумить…»
Уровни в рудниках отсчитывались сверху вниз. Позади остались шестой и десятый, а потом и пятнадцатый. Воздух делался всё более тяжёлым и спёртым, и в нём начинало ощущаться тепло, шедшее из земных недр. Каттай знал: под Большим Зубом, где число уровней перевалило уже на четвёртый десяток, в самых нижних забоях от жары нечем было дышать.
На семнадцатом уровне кончилась главная лестница, и для того, чтобы спуститься ещё ниже, пришлось для начала пройти по длинному штреку.[5]5
Штрек – горизонтально расположенная горная выработка, не имеющая выхода на поверхность.
[Закрыть] Он был весь вырублен в скале, но серо-жёлтый камень, пронизанный паутинами трещин, оказался ненадёжен, и через каждые несколько шагов потолок подпирали деревянные крепи. Между ними справа и слева чернели отверстия штреков поменьше, ведших в забои. Они тянулись далеко в недра горы. Если туда заглянуть, можно было услышать скрежет колёс и увидеть вереницы приближающихся огоньков. Это горели фонарики каторжан, кативших тачки с рудой. Один за другим они появлялись из темноты и шли все в одну сторону, с натугой катя полные тачки. Худые, жилистые мужчины в лохмотьях, называвшихся когда-то одеждой, иные – почти совсем голые. Сплошь покрытые рудничной пылью, глубоко въевшейся в кожу, так что на тёмно-серых лицах, лоснящихся от пота, выделялись только рты и глаза. Все – в ошейниках. Намертво заклёпанных и снабжённых крепкими ушками. Здесь, в подземелье, нет ночи и дня, но есть время, выделенное для сна. Когда настанет это благословенное время, тачки заберёт новая смена, а в ушки проденут длинную цепь, и невольники вповалку заснут на камнях. Кому-то, ещё способному думать и чувствовать, приснится небо и солнце, но большинство провалится в черноту без сновидений. Чтобы проснуться к началу ещё дного безрадостного дня – или того, что они принимали за день… Одинаковые косматые бороды, нечёсаные волосы, сальными космами прилипшие к спине и плечам… Тусклые глаза нехотя отрывались от каменного пола с выглаженной колёсами дорожкой посередине, скользили по распорядителю, мастеру и Каттаю… и вновь упирались в пол или в спину идущего впереди. По штреку туда и сюда прохаживались надсмотрщики. Они почтительно здоровались с Шаркутом, кивали мастеру Каломину, а на Каттая не обращали внимания.
И хорошо, что не обращали. Каттай уже успел представить себя таким, как здешние невольники – босым (оттого, что сапожки протёрлись о камень и свалились с ног кожаными лоскутами…), постепенно тупеющим за непосильной работой… забывшим, как его звали и откуда он родом…
«Вот что будет со мной, если сегодня я оплошаю!..»
Они почти достигли лестницы, уводившей на самые глубокие уровни, когда навстречу попался ещё один раб. Он был не просто в ошейнике, как все, – на руках и ногах звякали, раскачиваясь, кандалы. И он не мог бы избавиться от тачки, даже если бы захотел. К ней, точно пуповина, тянулась от его пояса цепь. Невольник поднял лохматую курчавую голову, и Каттай увидел острые злые глаза. Совсем не такие, как у других. А в следующий миг закованный человек повернул тяжёлую тачку и с рычанием устремился прямо на них.
Каттай прирос к полу. Ему показалось – ярость раба была устремлена на него одного. Каломин что-то сипло пролаял, что именно – мальчик не понял… Надсмотрщики оказались далековато, но Шаркут отреагировал мгновенно, с убийственным хладнокровием. Тяжёлый кнут словно сам собой вылетел у него из-за пояса и с шипением зазмеился навстречу бегущему.
Удар был метким и страшным. У себя дома Каттай однажды видел казнь незначительного вельможи, злоумышлявшего (как объявил глашатай) против государя шулхада. Палач, вооружённый кнутом, с четвёртого удара убил осуждённого… Люди говорили, за такое милосердие ему было щедро заплачено. Так вот – тот палач мог бы у Шаркута многому поучиться. Раба отбросило и сбило с ног, гружёная тачка упала набок и всей тяжестью придавила цепь-пуповину. Досадливо ругаясь, подбежали двое надсмотрщиков. Бунтовщика высвободили и вздёрнули на ноги, живо просунув ему между спиной и локтями толстую палку. Другие невольники катили свои тачки мимо. Редко кто поднимал глаза посмотреть, что произошло. Каждый знал, сколько тачек он вывез и сколько ещё осталось до назначенного урока. Не выполнишь его – ляжешь спать голодным.
Это было гораздо важнее всего, что мог выкинуть непокорный…
Распорядитель свернул свой кнут и подошёл.
– Ну? – сказал он. – Когда наконец прекратишь свои шуточки, носорожье дерьмо?..
Каттай тут только рассмотрел, что невольник был чернокожий. Красивый, очень крепкий мужчина с точёным и выносливым телом воина, ещё не сломленным каторгой. По выпуклым мышцам груди пролёг глубокий, сочащийся кровью след от удара. Шаркут знал, как бить, чтобы остановить и должным образом наказать, но не изувечить. Он помнил, во что обошёлся руднику этот невольник, и цена ещё не была им отработана.
– Если ты, Мхабр, в бою так же ловко орудовал копьём, как здесь тачкой, не удивляюсь, что малыши пепонго взяли тебя так легко! Или ты сам сдался в плен?
Мономатанец даже с заломленными руками возвышался над распорядителем на добрых полторы головы – Шаркут при всей своей силе был кряжист, но невысок.
– А что они сотворили над твоей женой, вождь? Эти ловкие маленькие пепонго, я слышал, так здорово умеют укрощать рослых, полногрудых красавиц сехаба…
Чёрного воина держали умеючи и крепко, он не мог ни ударить, ни пнуть ногой. Он посмотрел на Шаркута и плюнул. Не в него, просто себе под ноги. По верованиям его родины – а там давали пощаду врагу, схватившемуся за древко оружия, – это было страшнейшее оскорбление. «Я настолько не желаю иметь с тобой ничего общего, что нас не свяжет даже плевок!..»
Шаркут, как выяснилось, это очень хорошо знал. Его кнут снова вылетел из-за пояса, он перехватил рукоять, как дубинку, и её увесистый конец, выточенный из твёрдого дерева, врезался мономатанцу под рёбра. А потом, долей мгновения позже, так, что два удара почти слились, – в самый низ живота.
Надсмотрщики выпустили чернокожего, и он свалился, не в состоянии вздохнуть. Некоторое время он только корчился, судорожно дёргаясь и извергая зелёную желчь. А потом, когда смог наконец набрать в лёгкие воздуху, – он закричал.
Его гордость воина начала-таки давать трещину…
– Этого в забой, – велел Шаркут. – Приковать и заклеймить, а дальше посмотрим.
И, более не оглядываясь, пошёл дальше, к лестнице. Рабов в рудниках – тысячи, и строптивцев среди них гораздо больше, чем ему хотелось бы. Примерно накажи одного, проявившего открытое непокорство – и, глядишь, десять других хорошенько подумают, прежде чем отважиться на какую-то дерзость… Мастер Каломин потащился за распорядителем, вполголоса продолжая бранить мономатанца, едва не раскрошившего о стену его старые кости. Каттай больше не приставал к рудознатцу с расспросами. Маленького халисунца трясло так, что челюсть не стояла на месте, а пальцы сделались ватными. Сейчас для него наступит время испытания, и он ошибётся. За лобной костью пульсировала уже знакомая боль. Он обязательно ошибётся. Чудесная способность, которую обнаружил в нём господин Ксоо Тарким, оставит его и больше не возвратится. Его признают бесполезным. Его прикуют и заклеймят, как несчастного мономатанца. А когда он выбьется из сил – скажут, что он лентяй и не желает работать. Господин распорядитель вытащит кнут и…
В глазах потемнело. Каттай остановился, привалившись к стене – шершавой, с торчащими углами камней. Сейчас он упадёт. Даже ещё не добравшись до двадцать первого уровня. И его сразу признают ни к чему не годным. Сейчас он упадёт…
– Эй, мальчишка! Ты что там, уснул? – прозвучал голос Шаркута.
– Я… – с трудом выдавил Каттай. – Я… я сейчас…
– А ты у нас, оказывается, неженка, – насмешливо, но совсем не гневно проговорил распорядитель. – Рудничной пыли не нюхал. Привыкай!.. Ну-ка, нечего раскисать!..
Каттай, сделав усилие, отлепился от стены и поплёлся следом за ним.
Мало найдётся камней, равных изумруду. Благо торговцу, завладевшему Зеницей Листвы! Даже самый дешёвый, золотистого отлива камень принесёт немалый достаток, а уж тёмный, хвойного цвета, безупречно чистый красавец будет продан даже прибыльнее алмаза. Благо и носящему при себе изумруд. Обладатель чудесного самоцвета никогда не пожалуется на зрение, его не тронет ядовитая гадина и до конца жизни не побеспокоят скверные сны. Его сердце останется неподвластно отнимающей силы болезни и устоит перед заговором-присушкой. Он не заболеет чумой, не утратит хладнокровия и не потеряет надежды…
Надежда может пропасть лишь у того, кто этот самый изумруд добывает.
Ибо здесь, под Южным Зубом, дивные дорогие кристаллы сидели в граните. И гранит этот отличался редкой несокрушимостью. Забой на двадцать первом уровне пользовался среди каторжан весьма дурной славой. В нём погибали люди, и те, кто там бывал, утверждали: когда удавалось выворотить очередной кусок скалы, на поверхности излома бывали видны чёткие письмена, серо-багровые по розовому. Их никто не мог прочитать, но рудокопы не сомневались – то были проклятия. Гора гневалась и страшно грозила двуногим паразитам, святотатственно проникшим в её плоть…
Южный Зуб нередко наказывал тех, кто тревожил его своими зубилами и кайлами. Но для каторжан изумрудной копи он приберёг, похоже, самое скверное. Жила, в которой сидели великолепные, тёмного блеска камни, внезапно истончилась и пропала, вильнув за пустой гранитный желвак. Этот гранит не нёс даже вросших в камень проклятий, да они и не требовались: закалённый металл, высекая искры, со звоном отлетал прочь.
Каттай и мастер Каломин должны были порознь определить, что в действительности содеялось с жилой. То ли иссякла она, и тогда забой надлежит бросить; то ли продолжается в глубине, а значит, следует, не считаясь с затратами, желвак обойти или прорубить – и тогда копи обретут новую жизнь…
* * *
Рабы, обычно трудившиеся в забое, теперь сидели кучкой возле входа в него. Каттай обратил внимание, что двое были прикованы цепью к кольцу на стене. Ошейники на тощих жилистых шеях, на руках и ногах – кандалы… Вместо одежды – вшивые лохмотья, утратившие уже всякую форму и цвет. У того и у другого даже сквозь слои грязи просматривалось клеймо на груди: три зубца в круге. Один из двоих всё время кашлял. Другие рабы старались держаться подальше от закованных. Каттай не сумел как следует рассмотреть добытчиков самоцветов – только вереницу глаз, поблескивавших в вечной полутьме. Факелы на передвижной подставке озаряли вход в забой тусклым трепетным светом. Они нещадно коптили, стена и потолок возле них покрылись жирными хлопьями сажи…
Старик Каломин ощупал возле тела потёртый мешочек – кожаный, испещрённый письменами его родины, призванными отгонять дурной глаз. Судя по треугольной форме, мешочек был вместилищем чудодейственной рогульки, спутницы рудознатца. «Значит, всё же не посох!..» Старец первым скрылся в тёмной дыре. Каттай не видел, что там происходило, но мог себе представить. Лозоходцев за работой он встречал ещё дома. Вот мастер добирается в самую голову забоя, вот вытаскивает рогульку и берёт её в обе руки. Вот он творит молитву и сосредотачивается, со всей строгостью отгоняя лишние мысли… Так, чтобы в целом мире остались лишь знакомые ветви, ставшие продолжением пальцев… Вот рогулька улавливает неслышимый зов изумрудов, угнездившихся в толще гранита, по ту сторону желвака… и едва ощутимо вздрагивает в руках… Мастер оглядывается на затаившего дыхание Шаркута, и улыбка торжества раздвигает на его лице морщины, навеки, казалось бы, сведённые недовольной гримасой…
…Каттай сразу понял, что не ошибся. Распорядитель, конечно, велел Каломину помалкивать до поры о том, что ему рассказала вещая лоза, и тот ослушаться не посмел, но спрятать самодовольный блеск глаз было не в его силах. Каттай увидел, как невольники, молчаливо и вроде бы равнодушно сидевшие у стены, заметно ожили при появлении старика. Мальчик знал почему. Когда истощался драгоценный забой, дух, живший в нём, взамен вынутых самоцветов получал благодарственную жертву.
Раба.
Мало кто из каторжников, надорванных подневольным трудом, не звал каждодневно к себе смерть. Но в таком облике её почему-то не желал ни один!
– Давай теперь ты, – подтолкнул Каттая Шаркут. – Да шевелись, сонная муха!
Каттай шагнул к тёмному зеву забоя, отстранённо чувствуя, как подламываются коленки. Боль, родившаяся во лбу, уже отдавалась мучительным биением в висках, а ведь он ещё не успел не то что коснуться руками камней – даже к ним подойти!..
В какой-то миг мальчик был готов броситься на колени перед Шаркутом, отказываясь от испытания. Он почти решил именно так и поступить – и, нетвёрдо ступая, шагнул из штрека в забой, на дощатые мостки, по которым выкатывались тачки с рудой: настелить доски здесь оказалось дешевле, чем выглаживать твёрдый гранит. Идя по скрипучим мосткам, Каттай как можно отчётливее представил мерцающий густой еловой зеленью изумруд, вкраплённый в блестяще-розовую породу… устремил вперёд свои чувства, пытаясь позвать сокрывшийся камень… Так, как ещё дома «звал» затерявшуюся пуговку или иголку…
Гора молчала. Изумрудная жила не отзывалась… если не считать очень слабенького эха откуда-то из-под ног. А впереди – впереди была тишина. Глухая, ватная тишина. Вроде той, что стояла в спальне хозяина, обитой толстенными коврами из Мономатаны…
Мостки кончились. Шаркут молча шёл следом, неся в руке факел. Его свет казался Каттаю ослепительно ярким, но собственная тень мальчика рождала полосу черноты – ступив на неровный каменный пол, Каттай едва не споткнулся. Его руки упёрлись в несокрушимый желвак, перегородивший забой. Каттай мог бы сказать, насколько толст был этот желвак. Но за ним не угадывалось ни изумрудов, ни даже плохонького зелёного шерла.[6]6
Шерл – другое название турмалина.
[Закрыть] Лишь прежняя пустота. Равнодушная и глухая. «Вот здесь меня и зароют. Меня принесут в жертву, как самого бесполезного. Духу горы всегда дарят именно таких. Я потерял свою способность искать…»
– Ну и что там? – деланно-равнодушно осведомился Шаркут.
Каттай не отважился обернуться. Его посетило мгновенное искушение сказать то же, что, по всей видимости, сказал Шаркуту старик: «Надо обойти камень, и за ним откроется если не сам Потаённый Занорыш, так его меньшой брат, полный благородных кристаллов…» Эти слова было так легко выговорить, но у Каттая не повернулся язык. «Никогда не лги господину, – учила мать. – Всегда говори ему правду, даже тогда, когда сам боишься её. И если у тебя испросят совета, дай совет честный, а не тот, который, как тебе кажется, твоему хозяину хотелось бы услышать. Истина всё равно выйдет наружу…»
Боль сдавила затылок и стала распространяться по шее. Мальчик с трудом прошептал:
– Я не вижу здесь Зеницы Листвы… Здесь была очень богатая жила, но её всю выбрали, мой господин…
– Так, – буркнул Шаркут. – Ну ладно, пошли.
Каттаю явственно услышалось в его голосе недовольство. «Вот и всё. Я утратил свой дар… если вообще когда-либо обладал им… Я даже не умею пользоваться рогулькой… Я никак не выучу правильных названий камней, для меня они просто красные, зелёные, бесцветные и голубые… Мастер Каломин – великий рудознатец, состарившийся в недрах, а я кто?!»
На полдороге наружу Каттай остановился так, словно внезапно что-то услышал. Припал на колени, по локоть запустил руку под широкую доску мостков… и выволок наружу обломок гранита с растущим из него маленьким изумрудом. Должно быть, камень выпал на повороте из тачки раба. Вкраплённый в него самоцвет был в основном мутным, но посередине просвечивал и играл кусочек, вполне годный в огранку. «Всё-таки я хоть что-то нашёл… Хотя бы этот жалкий обломок…» Шаркут взял его у Каттая, осмотрел в свете факела и, хмыкнув, бросил в поясной кошель.
Когда они вышли в штрек, распорядитель кивнул надсмотрщику, глядевшему за рабами:
– Каломин говорит – жила забирает вправо, и там-то расположена её богатейшая часть. Пускай обходят желвак!
Шаркут по своему положению мог бы иметь даже домик на плече горы, там, где на широкой ровной площадке стоял целый городок для наёмных мастеровых. Однако распорядитель не очень-то дорожил правом сидеть по вечерам на крыльце, глядя, как солнце уходит за горы нардарского приграничья. Он предпочитал возможность в любой час дня или ночи (а в подземельях – не всё ли едино? Тем более что рабы, сменяя друг друга, работали круглосуточно…) без задержки оказываться в штольнях[7]7
Штольня – горизонтально расположенная горная выработка, имеющая выход наружу.
[Закрыть] и штреках Южного Зуба, наизусть ему памятных. Мало ли где что может случиться!.. Велиморец Шаркут был из тех, кто принадлежит только делу, избранному им для себя в жизни. Он и устроил себе жильё внутри горы, на двенадцатом уровне, там, где рудная жила когда-то коснулась поверхности. Теперь каменные стены были обшиты деревом, в углу топилась печь с дымоходом, выведенным наружу: оттого воздух в покоях обретал сухость и чистоту. Имелось даже маленькое окно. Передвинь толстую деревянную крышку – и увидишь, что там, снаружи: солнце или метель. Шаркут окошко открывал редко, предпочитая завешивать стену толстым ковром.
Жильё распорядителя состояло из двух хоромин – прихожей и спальни. Каттай помещался в прихожей, на тюфячке, набитом сеном. Сено было с горных лугов и пахло незнакомыми травами. Его косили для лошадей: буланых верховых коньков, на которых надсмотрщики встречали караван Ксоо Таркима, и ещё нескольких, уже совсем низкорослых – по пояс стоящему человеку. Этим малышам завязывали глаза, чтобы они не свихнулись от бесконечного кружения, и они без устали вращали глубоко под землёй тяжёлые колёса подъёмников. Надсмотрщики берегли и любили лошадок. Каттай сам видел, как Шаркут бережно щупал ногу захромавшего конька и чем-то мазал её, а потом велел дать пегому как следует отдохнуть и посулил выпороть коновода. Умные маленькие животные ценились гораздо выше рабов…
Несколько дней Каттай просидел тише мыши, боясь отлучиться из своего угла дальше отхожего места. После приснопамятного похода на изумрудную жилу грозный распорядитель про него точно забыл. Не испытывал его способность искать, не учил ощупью отличать рубин от простого красного лала[8]8
Лал – другое название ювелирной шпинели (самоцвета, иногда сходного с рубином, но уступающего ему в блеске и твёрдости и ценимого меньше). Употребляется и как общее название красных драгоценных камней.
[Закрыть]… Непривычный к пещерам, Каттай страшно истосковался по небесному свету, но язык не поворачивался попроситься выйти наружу – хотя жильё Шаркута располагалось не так уж далеко от главных ворот. А по ночам ему всё время снился забой. И желвак, перегородивший истечение Зеницы Листвы. Сны были гораздо красочнее недавно пережитой реальности с её вонью и мраком, против которого бессильно боролось коптящее факельное пламя… Во сне выработку заливали потоки нестерпимого света, и сколы ярко-розового гранита были живой плотью, израненной и кровоточащей. Она вздрагивала и корчилась под руками, но Каттай снова и снова замахивался ржавой киркой… вколачивал в раны камня деревянные клинья и поливал их кипятком, чтобы разбухли… Снова и снова гранит с глухими стонами лопался, распадаясь на угловатые глыбы, они катились по полу, невнятно и медленно грохоча, и в книге каменных проклятий открывалась новая страница – ещё страшней предыдущей. Во сне Каттай был способен понять подземные письмена, но, проснувшись, не мог вспомнить ни слова. Только сердце отчаянно колотилось, и было неясно, удастся ли вовремя добежать до нужника…
Он пробовал молиться Лунному Небу, но сам плохо верил, что Там его слышат. Может ли достичь Неба молитва, исходящая из-под земли?..
Шаркута не бывало дома целыми днями, а когда он всё-таки появлялся, то едва взглядывал на Каттая. Короткий взгляд был испытующим. Дескать, оставить тебя здесь ещё ненадолго – или пора уже запрягать в рудничную тачку?.. Которую, по всему судя, ты и пустую не сдвинешь, куда там с породой?..
Каттай догадывался: в изумрудном забое сейчас шла отчаянная работа. Наверное, именно такая, какая снилась ему каждую ночь, а может, даже ещё страшнее и яростнее. Пока он сидел и боялся на своём тюфячке, невольники ломали упрямый гранит, они кашляли, задыхаясь от копоти и каменной пыли, но надсмотрщикам не требовалось подгонять их бичами. Всем хотелось, чтобы увиденное Каломином сбылось и жила продолжилась, а значит, даже тот прикованный раб со сгнившими лёгкими – самый негодный – пожил ещё, прежде чем копь иссякнет уже окончательно и его принесут в жертву… И высекают искры кирки, и тяжёлые кувалды без передышки мозжат головки клиньев: а вдруг – ещё один удар, и откроются небывалой красоты камни, предсказанные стариком?..
