Текст книги "Год Людоеда"

Автор книги: Мария Семенова

– Хватит болтать! Не будешь о нашей встрече трепаться – проживешь еще дольше. Я оплачу тебе новейшие методы лечения, буду отправлять на курорты. – Кумиров все-таки подошел почти вплотную к этому музею всех грехов и, несмотря на все свое искусство общения, с некоторым напряжением изображал теперь приветливость и беззаботность. Правда, где-то в глубине души он потешался над собой, застигнутым в СПИДовской клинике не серьезными людьми, а вот этим заживо гниющим ничтожеством. Ну ничего, он найдет способ добиться от этой твари молчания. – Постарайся сейчас понять главное: будет мне хорошо, значит, и тебе тоже, а малейший намек просочится – не обессудь, к тебе применят самые изощренные методы. Подыхать будешь мучительно. Думай, голова!

Дождавшись, пока незваный гость закроет за собой входную дверь, Игорь Семенович принял решение изничтожить это существо, уже давно живущее в счет неоплатного кредита. Наиболее удачной ему показалась идея выдать Виктора за Людоеда Питерского (а почему бы ему, кстати, и на самом деле не являться любителем человечины, разве он не на все способен в своей никчемной и зловредной жизни?). Теперь оставалось только набрать нужный номер и сказать несколько слов.

Глава 35. Откровения в кабинете ОППН

– Знаешь, Морошка, до последнего времени мне казалось, что я с каждым годом понимаю в жизни все больше и могу достаточно просто разобраться в происходящем… Ты куришь? – Стас так внезапно перешел от рассуждений к вопросу, что Соня слегка оцепенела, складывая разбежавшиеся мысли.

– Курю… Да. А ты чего спросил? – Морошкина мягко улыбнулась, словно чувствуя вину за неловкую паузу, на которую Стас, кажется, даже не обратил внимания. Вообще же, он производил непривычное впечатление своей обескураженностью. – А ты ведь никогда не курил? Начал, что ли?

– Да нет. Я к тому, что если ты куришь, то кури. – Весовой тоскливо глядел в пространство. – Мне спокойнее, когда другие курят, хотя это вредно, то есть и курить, и дышать дымом.

– Так мне курить или нет? – Софья рассмеялась, сочувственно всматриваясь в подрагивающее лицо одноклассника. – Что вообще с тобой стряслось? Влюбился? Мне-то ты можешь довериться. Вдруг я тебе чем-то помогу? А не помогу, так хоть посочувствую. Мы, бабы, знаешь, для того и нужны, чтобы вас, мужиков, слушать да потихоньку сочувствовать.

– Понимаешь, Сонь, я собрался поговорить с тобой на одну очень серьезную тему, причем это больше важно для тебя, чем для меня, но вот прийти-то пришел, а как начать – не знаю. Попробую покрутить вокруг да около – вдруг как-нибудь само проклюнется. – Весовой внимательно, словно за жизненно важным для него делом, наблюдал за тем, как Морошкина достает сигарету и зажигалку, закуривает, выдыхает первую порцию дыма, пенящегося в солнечных струях, пронзивших закопченные оконные стекла. – А ты про меня, наверное, мало что теперь знаешь? Сколько не виделись-то? А если и виделись, то не откровенничали. Я тебе не говорил тогда, на встрече, ну чтобы не омрачать общий праздничный настрой, – от меня ведь жена фактически ушла, то есть даже уехала. В Америку.

– Как?! Инка умотала?! Да у вас же все так хорошо складывалось?! – Морошкина оборвала друга, чтобы несколько поддержать его своей уверенностью в благополучии семьи Весового. Авось хоть от этого необременительного женского участия ему станет легче, а то он уж нынче действительно слишком уныл. – Да она ж еще в институте клялась никогда родину не бросать, что бы в России ни творилось. С нами же в группе иностранцы учились, так ей один парень из Греции, причем из богатой семьи, несколько раз предложение делал. Что ты! Ни в какую! Ты извини, что я сейчас вспоминаю…

– Господь с тобой, Морошка, когда ж еще вспоминать, как не сейчас, пока мы с тобой еще из ума не выжили. Ну а было у нас, кстати, не так уж все и хорошо, хотя, честно сказать, не намного хуже, чем у других. – Стас вздохнул. – Последние-то годы мы, признаться, вообще не жили как муж и жена, а просто держались по инерции рядом. Я много думаю о таких вещах, как распад семьи, особенно в наше время, и прихожу к выводу, что это из-за всеобщей неразберихи, которая уже десять лет у нас творится. Ну не обойтись тут без политики! Ты можешь меня обвинить в безумии, по мне иногда приходит мысль о том, что, может быть, все приключения, а точнее, злоключения нашей страны, да и всего соцблока, – суть этапы хитроумного долгосрочного плана нашего правительства. Но тут же я спрашиваю себя: а где оно, правительство? За это время весь аппарат столько раз сменился, что те фамилии, которые звучали в начале перестройки, давно уже обесцвечены или даже объявлены вне закона. Как же они вернутся, чтобы все исправить? Да никак!

– Неужели ты допускаешь, Стасик, что эти твои предполагаемые авторы столь загадочного плана могли допустить такой кошмар, в котором мы оказались? – Морошкина без стеснения и спешки изучала лицо Весового, поскольку понимала, что в его состоянии люди обычно смутно помнят, с кем и когда виделись, что ели и во что были одеты. – Они-то ведь тоже, чай, не на Марсе проживают?

– Да в том-то и дело, что не допускаю! Что же это, дорогая моя, за политики такие, которые могли согласиться рискнуть целостностью и могуществом своего государства, жизнями и судьбами миллионов сограждан?! – Весовой неожиданно строго и требовательно уставился на форточку, вернее, на петербургское небо, которое именно в этот момент погрустнело и смялось, словно капризное лицо младенца. – Согласись, Сонь, ведь то, что мы имели, чем пользовались, – это действительно были великие завоевания нашего великого народа. Шутка ли: бесплатное детство, оплаченная старость, возможность обеспечить все население работой и жильем – это было воплощенное чудо! Семидесятые, которые теперь клянут, называют «застоем» – да это же, по сравнению с теперешним адом, был сущий рай!

– Не совсем так, Стасик! – Соня прервала речь друга жестом руки с сигаретой, пепел с которой рухнул на бумаги, лежавшие на письменном столе Морошкиной. Софья привычно сдула серый холмик за край стола. На очередном вздохе Морошкина исподлобья посмотрела на гостя. – В том времени было много насилия. Ну а сейчас, конечно, много ужаса. Иногда даже кажется, что действительно грядет Второе пришествие.

– Да и я к тому же, пожалуй, пришел. – Стас искренне обрадовался и протянул к собеседнице руки ладонями вверх, будто предлагал сыграть в «пятнашки». – Ты чувствуешь, как все изменилось? Все события происходят с невероятной скоростью, а время просто утекает сквозь пальцы. Такого раньше, мне кажется, не было. Я думаю, это тоже свидетельствует о приближении чего-то апокалипсического. Заметь, Сонь, какой-нибудь мерзавец что-то совершит и вскоре – все, нет его. Вот ведь как возмездие стало быстро приходить! Я, честно говоря, тоже жду Страшного суда, только чересчур грешен, чувствую – достанется мне по полной программе. Я самому себе всегда повторяю: те испытания, которым ты подвергаешься, ты заслужил! Помнишь, мы по истории проходили про чудаков, которые ходили по Европе и хлестали себя почем зря. Да и наши такие же были: обузу всякую на себе таскали, не пили, не ели, то есть сами себя постоянно наказывали. Я эту систему сравниваю со Страховым или Пенсионным фондами: начал ты над собой измываться, значит, открыл счет на свое имя и на нем деньги на черный день копишь. Правда ведь, почти то же самое получается: когда в полнейшей нужде существуешь, себя, как врага народа, истязаешь, то получается, что и грешить некогда. Зато если что с тобой и случится, то ты уж таких лишений натерпелся, что после них, как говорится, и сам черт уже не страшен. Я, Сонь, может, в ересь впадаю, но что делать, нас в свое время слову Божью не обучали, а сейчас столько дел каждый день наваливается, что, по сути, на самом главном-то и не сосредоточиться.

– Я, Стасик, столь серьезно не рассуждаю – все же баба, а не философ. – Морошкина вмяла окурок в морскую раковину, используемую в кабинете инспекции по делам несовершеннолетних в качестве пепельницы, после чего вдруг состроила заговорщическую гримасу, не раз подсмотренную ею у своих подопечных. – Выпить хочешь?

– Давай! Я сейчас сбегаю. У нас ведь нынче с этим делом никаких проблем – спаивают народ всеми способами. – Весовой вскочил, приосанился и стал похлопывать себя по карманам. – А ты что будешь? Я за последние годы, пока из армии не уволился, где нам денег не платили, какой только дряни не употреблял, так что сейчас и не знаю, что в порядочном обществе пьют.

Услышав признание Весового, Софья невольно рассмеялась его мальчишески растерянному виду.

– Нет, Стасик, ходить никуда не надо. – Морошкина распахнула дверцу стола, наклонилась и извлекла початую бутылку, на дне которой плавно колыхались лимонные, кожурки. – В качестве не сомневайся. Это я сама настаивала. Состав: медицинский спирт, лимон, сахар, вода. Извини, что не целая. Мы тут иногда что-то отмечаем, а пьяницы-то из нас не очень сильные, вот и остается. А закусить – вот у меня бутерброд с колбасой от обеда остался, думаю, нам хватит. Ну что, готов?

– Да я что, Сонь, давай. У меня, кстати, бутылка кваса с собой есть. Я всю эту западную отраву не употребляю. Так что и запивка имеется. Я сегодня, когда квас покупал, продавщицу похвалил: как, мол, она виртуозно считает. А она мне и отвечает: я ведь, знаете, математический факультет закончила. Во куда людей загнали! В ларьки вместо НИИ и академии! А слова-то какие звучали: перестройка, демократизация, гласность, реформы! Десять лет прошло, и слова умерли: говоришь, а они, оказывается, ничего не значат. Короче, обесценились, как рубль: эдакая инфляция языка. – Весовой принял от Морошкиной бутылку и две рюмки. Пока Соня делила бутерброд, Стас наполнил посуду и шумно вздохнул. – Морошка, я хочу выпить за тебя, за прекрасную, добрую, умную женщину, способную к тому же на настоящую, истинно мужскую дружбу!

– Спасибо, Стасик. – Соня затаила дыхание, зажмурила глаза и выпила. Стас сделал это чуть позже и медленнее. Морошкина закурила и включила миниатюрный приемник. Пространство заполнили звуки, похожие на шум работающего электронасоса. Соня покрутила ручку настройки и, услышав русскую песню, прибавила громкость. – Я теперь только наше могу слушать, да и то не все. Знаешь, я эти повторения одних и тех же слов и звуков не понимаю. Может быть, возраст?

– И правильно делаешь. Морошка. А я эту белиберду почти каждый день вынужден терпеть да на чуму всякую смотреть. – Стас вслушался в мелодию, которая последние полгода часто звучала в эфире. Соня задумалась и даже прикрыла веки. Весовой решил не отвлекать Морошкину, и они молча стали слушать хрипловатый мальчишеский голос, исполнявший полюбившуюся обоим одноклассникам песню «Ревность»:

 
– Пусть разлука летит в черноту —
Ночь проглотит ее наготу.
Словно нерв, белой болью она
Льется в душу из раны без дна.
Пусть лицо твое следом за ней
Превратится в ночных голубей,
Потревоженных воплем орла
И сраженных ударом крыла.
Пусть любовь нашу ночь зачернит,
Зачеркнет и в гранит превратит:
В камне грубом пусть сгинет любовь,
По прожилкам разбрызгает кровь.
Наша память пусть ярким огнем
Обратит ночь оранжевым днем
И в рубиновых углях пусть жжет
То, что сердце еще бережет.
 

– А чем ты живешь, Стасик? – вернулась Морошкина к прерванной беседе. – Помню, ты на гитаре играл, пел немного. Или я ошибаюсь?

– Так точно, Сонь, – с энтузиазмом отозвался Весовой. – Да теперь разве до гитары? Старые боевые друзья рекомендовали меня в одну частную охранную структуру. «Эгида-плюс» называется. Ты, может, по своим каналам о ней слышала?

– Да, это знаменитая фирма. – Морошкина одобрительно кивнула и жестом предложила другу наполнить опустевшие рюмки:

– Там таких, как я, стариков не берут, но по блату, как в былые времена, взяли. – Весовой одновременно с рассказом исполнял просьбу одноклассницы и, разлив остатки спиртного, поднял свою рюмку. – Сонь, я хочу выпить за наших детей. Все-таки им подымать Россию, дай Бог им силы и справедливости! За них!

Друзья выпили и на какое-то время углубились в свои мысли: Соня при этом машинально разбирала на столе бумаги, а Стас изучал отпавшую от полиэтиленовой бутылки квасную этикетку.

– Ты, Стасик, не подумай, что я тут частенько «принимаю за воротник». – Соня улыбнулась и закурила очередную сигарету. – Я тут до самой последней крайности изматываюсь, так что порой это единственное средство смыть с себя всю ту грязь, которая за день на сердце осядет.

– Да я-то, Сонь, все понимаю. – Весовой поспешно согласился, торопясь поведать свою историю. – По первости меня поставили охранять косметический салон. Ну а кто его нынче посещает: проститутки да стриптизерши – одним словом, не общество, а сплошная группа риска. Короче, отстоял я там месяца четыре. Вдруг вызывают меня в офис, да не к кому-нибудь, а к самому генеральному директору и главному учредителю фирмы «Эгида-плюс» Сергею Петровичу Плещееву. Он хоть и бывший милиционер, прости, Морошка, а мужик заслуженный и уважения от меня, как от кадрового офицера, вполне достоин. Плещеев этот, насколько я разобрался, пытается наш город от всякой шушеры избавить. А что мне в нем особенно симпатично, так это отсутствие шкурных интересов. Да, он, конечно, состоятельный человек, но не людоед, как большинство теперешних хозяев всех этих ЗАО, ООО, ИЧП и прочих литер. Есть у него один нюанс – к женскому полу с особым энтузиазмом относится. Но это, как говорится, лучшее из худшего. Во всяком случае, никто на него в обиде не остается: ту секретаршей пристроит, этой садоводство приобретет, а кому-то даже и квартиру. А в отношении наживы на людских бедах – нет, он не такой. Правда, если ему ловкий торгаш или другой аферист подвернется, так он ему по полной программе начислит за все виды охранно-детективных услуг. Таких он не жалеет. А если кто близкого человека разыскивает или кого ни за что ни про что обидели, да еще угрожают да шантажируют, – тут Сергей Палыч на любого зверя отважится выйти, но справедливости добьется. А кстати, Сонь, вы же из одной системы – может, ты его знаешь или чего слышала?

– У нас об этой фирме и о ее хозяине ходят самые разные слухи. – Морошкина уже приступила к уборке следов приватного застолья. – Одни говорят, что «Эгида» создана силовыми структурами для того, чтобы через клиентов деньги зарабатывать, ну и контролировать, конечно, ситуацию в городе, а Плещеев, дескать, поставлен, чтобы деньги и купюры собирать и передавать кому следует. Другие, наоборот, убеждены, что «Эгида» – чисто бандитская контора, эдакая узаконенная «крыша», созданная для выкачивания у предпринимателей денег. Ну а кто-то, в том числе, наверное, и я, считает Петровича порядочным человеком, желающим не только прилично заработать, но и навести в нашем городе относительный порядок. Ходят, кстати, слухи, что «Эгида» кроме всего прочего занимается зачисткой всякой падали.

– Да и я, Сонь, что-то похожее припоминаю. – Стас сосредоточился, настраиваясь на более серьезный тон. – Значит, попылился я в этом салоне, вроде как частную охранную деятельность освоил, даже спецкурсы закончил и выпускные экзамены компьютеру сдавал. Посмотрел на меня Плещей, как мы его называем, и говорит: пойдешь старшим объекта в плавучий ресторан «Косатка». Вопросы есть? Нет, говорю, какие в наше время могут быть вопросы? Не убили, не выгнали с работы, а это сейчас, считай, одно и то же, – вот и слава Богу! Выхожу я на новую точку и кого же там встречаю?

– Моего Павлика, что ли? А к чему такие предисловия? – Соня пронзительно посмотрела в глаза однокласснику. – Я и вчера знала, что ты с моим мальчиком в одну смену стоишь. Он мне уже хвастался, какой у него теперь заслуженный наставник.

– Но ты ведь нам о нем никогда толком не рассказывала, даже кто его отец, да и мы не любопытствовали, чтобы тебя не смущать, виделись-то мы в день встречи класса да по случаю в гастрономе или на улице. – Стас не отводил глаз, понимая, что это не дуэль, а часть их сложной, но откровенной встречи. – Вот так тридцать лет дружить и ничего не знать о человеке!

– Ну почему же сразу «ничего»?! Если бы вы меня о чем-то напрямую спросили, я бы, наверное, так прямо и ответила. Но ты прав, никто мне подобного вопроса так никогда и не задал. – Морошкина сама перевела взгляд на дверь, за которой несколько голосов обсуждали неявку свидетеля. – А почему я молчала, потому что это касалось не только меня, но и Сергея. У него, как ты понимаешь, до встречи со мной уже вполне сложилась своя личная жизнь, семью он оставлять не собирался, да и меня бы это, честно говоря, не очень обрадовало. Кроме того, как ты помнишь, в советское время еще существовала партийная мораль, а Плещей всегда занимал руководящие посты, и ему бы серьезно повредила любая огласка. Вот и весь роман! А сына моего он любит. По-своему, конечно. Видишь, даже на работу к себе взял, охранника из него сделал. Могу тебе откровенно сказать, что в целом я Плещею за все благодарна. Есть, конечно, какие-то мои женские претензии, но это не так важно по сравнению с тем, что у меня есть сын. Только ты не подумай, ради бога, что Павлик – сын Плещея! Нет! Он – сын моего Сашеньки!

– Прости, Сонь, что я тебя на эту тему вывел, но теперь тебе не сказать об этом я не мог. Что ж получится – я с твоим сыном работаю, фамилию твою постоянно слышу и буду молчать. Это ведь тоже неправильно. Правда? – Весовой коснулся ладонью лба, очевидно опасаясь, что вспотел. После этого бросил руку на стол и часто, но негромко забарабанил пальцами. – Ну как я еще мог поступить?

– Все так, мой дорогой. Я действительно совсем спокойно отношусь к этой теме. Все мои терзания – в прошлом. – Соня застучала пальцами на своей стороне стола. – Если бы такой мужик, как Плещей, не пригрел меня после пропажи Сашеньки, со мной бы не знаю, что произошло. Скорее всего я бы умерла, а если бы и осталась жить, то это, увы, мог быть самый худший вариант. А Сергей сумел вернуть меня к жизни, помог вновь обрести в ней смысл, научил радоваться каждому дню, часу, мгновению… Ладно, Стасик, это все мои нюни-манюни. А помнишь, какие я в школе стихи писала? Так я к этому занятию иногда возвращаюсь. И знаешь, в какие дни? Когда я счастлива или несчастна. Я тебе сейчас прочту одно. Я его сочинила, когда Плещеев меня с того света возвращал. Ему и посвятила. Слушай!

 
Город спит. Я – у окна.
День прошел. Я все одна.
Никого не встретить мне,
Очень страшно в темноте.
Я смотрю через стекло —
Там, на улице, тепло,
Ветра нет, и тишина
Там кому-то отдана.
Мне не хочется любви,
Чтобы пели соловьи,
Чтобы пенилась волна,
Чтобы спала пелена.
Мне бесценен станет тот,
Кто невидимо придет.
Будет речь его сложна
И проста: «Ты мне нужна!»
 

– Морошка, это здорово! – Стас с уважением помотал головой. – Я, конечно, в литературе не спец, это из вас с Инкой в течение шести лет пытались сделать филологов, но мне нравится. Ты ведь знаешь – я врать не стану… Сонь, я ведь тебя вчера в больнице видел. А я тогда уже знал обо всем. Пашка-то мне о себе особо не рассказывал. А вот на «скорой» когда ехали, говорит: Стас, запиши телефон, позвони и просто скажи – такой-то, мол, там-то и там-то, но с ним, дескать, все в порядке. Это, повторяет, главное, что нужно объяснить: со мной все в порядке… Ты сейчас к нему?

– Да, Стас. Хочешь, пойдем вместе? Я думаю, он будет доволен. – Соня встала. – Пойдешь?

– Конечно. – Весовой резко поднялся, взял с вешалки Седину куртку и приготовился помочь ей одеться. – А интересно получается: мы вот все талдычим – прогресс, компьютерный век, а сами, как первобытные, в шкурах ходим.

Глава 36. Эвальд Янович купается

От метро Эвальд Янович по давней традиции направился домой пешком. По пути он еще намеревался искупаться, что совершал в течение всего года при любой погоде и любом самочувствии. Для заплывов князь Волосов предпочитал, конечно, места с чистой водой, но иногда, не имея времени на дальние поездки, особенно не привередничал и пользовался тем, что было под рукой.

Еще недавно он купался недалеко от Ушаковского моста, но там уже с весны работала драга, углублявшая речное дно.

Сегодня Эвальд Янович выбрал берег Елагина острова, омываемый Средней Невкой. Холодный дождь и пронизывающий ветер не вызывали у князя видимого дискомфорта – на его морщинистом лице светилась улыбка.

Волосов прошелся по набережной вдоль Приморского проспекта до Елагина парка, пересек три моста и уже вскоре стоял на берегу любимой с детства реки. Он помнил времена, когда эти места были настоящим курортом: чистейший воздух, чистейшая вода. Как все поменялось за этот век!

Эвальд проворно разделся донага, прочел «Отче наш», осенил себя троекратным крестным знамением и вступил в холодную невскую воду, вполне безопасную для тех, кто, подобно князю, имел свои собственные отношения с природой, не те, что складываются у большинства людей, забывших свои изначальные возможности – не реагировать на жажду и голод, жару и холод, хвори и невзгоды.

Князь зашел по грудь и поплыл. Он достиг середины реки и повернул обратно. Выйдя из воды, Волосов резкими, короткими движениями стряхнул с себя крупные капли воды, сжал кулаки и напряг все свое тело. Повторив упражнение три раза, он стал достаточно сухим для того, чтобы одеваться.

Собравшись, князь двинулся в дальнейший путь. Его поведение выглядело обычным, походка, как всегда, была уверенной и быстрой, взгляд – изучающим и спокойным. Эвальд Янович не производил впечатления человека, осведомленного о том, что за ним пристально наблюдают. А наблюдателей нынче имелось двое: один, облаченный в милицейскую форму, сидел в видавшем виды «БМВ» и отслеживал скромную фигуру князя через бинокль ночного видения; второй, одетый в типичный наряд городского рыбака, стоял со складным спиннингом на берегу Средней Невки невдалеке от притаившейся иномарки.

Эвальд Янович проходил знакомые места, которые неизменно волновали его память. Особый трепет вызывал дуб, вернее, его останки, чудом сохранившиеся в городе войн и революций, капитальных ремонтов и прокладок подземных коммуникаций. Князь очень любил это дерево и помнил его со времен своего далекого детства, которое, впрочем, казалось ему иногда вполне досягаемым, – ведь оно всегда здесь, рядом, при нем, пока он находится в этом земном мире.

Когда-то в начале двадцатых здесь гуляла с Эвальдом его добрейшая няня – простая деревенская девушка, расстрелянная кровавыми безбожниками за свою преданность семье Волосовых. Казалось, князь вновь ясно видит красивое лицо Агафьи и отчетливо слышит ее милый голос – нянюшка обращает внимание мальчика на могучее, как русский народ, дерево, которое, по преданию, посадил здесь сам император всея Руси Петр Алексеевич Романов.

Волосов очень сочувствовал дубу, когда несколько лет назад в дерево вонзилась молния и сожгла оставшиеся ветви. С тех пор сохранился лишь ствол, но даже эта реликвия, обтянутая специалистами в наиболее уязвимых местах жестью и оттого похожая на стелу, никогда не оставляла князя равнодушным.