Текст книги "Лебединая Дорога (сборник)"
Автор книги: Мария Семенова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]
Книга вторая
Даждьбоговы внуки
Часть перваяЗа Конунга!
Князь Чурила Мстиславич вошёл в гридницу, прошагал к своему месту, остановился так, что за плечами метнулся вышитый плащ:
– Думу думать станем, дружина старшая, мужи лучшие, именитые бояре!
Старый князь Мстислав сидел около сына, молчал. Меховая шуба кутала ноги, длинные седые усы свисали на грудь. От самого княжеского стольца до входной двери на дубовых лавках в два ряда сидела старшая чадь. Были здесь кряжистые деды, помнившие Мстислава молодым и лихим. Были важные середовичи. И отчаянная молодежь, готовая с Чурилой хоть сейчас и в воду, и в огонь, и на самого хазарского царя.
В окна гридницы заглядывало раннее утро.
– Поди, Людота коваль, – позвал Чурила негромко. – Сказывай.
Только тут заметили вошедшего с князем. Робея, вышел он на середину – лохматый, невзрачный, одетый в обноски. Отвесил поклон совету да князю. Глянул на Чурилу и оробел ещё больше. Не тот Мстиславич стоял перед ним, совсем не тот, с которым, довольные, кончив работу, из одного ковша пили они квас в лесной мастерской…
Жёсткие, властные, незнакомые глаза были у князя.
Вовсе пал духом коваль. Вцепился в принесённый с собою свёрток и заговорил – сбивчиво, глотая слова. О том, как немилостивый князь круглицкий Радим Радонежич ни за что ни про что засадил его в поруб. Как он, Людота, из того поруба сбежал и вот притек к ним в Кременец искать правого суда и защиты…
Говорить красно Людота не умел. И наконец умолк, совсем погибнув под недружелюбными взглядами бояр.
Его пальцы беспокойно теребили свёрток. И можно было заметить, что в рогоже пряталось нечто длинное, острое, тяжёлое.
Вновь поднялся Чурила. Прошёлся по гриднице, встал подле кузнеца.
– Что скажете, дружино?
Бояре зашевелились.
Прищуренные глаза князя обежали два ряда хорошо знакомых ему лиц. Вот молодые ребята, дети славных бойцов. Им что! Скажет князь оставить Людоту, и никакому Радиму больше его не видать. Освищут с забрала, с тем и уйдёт. А не уйдёт – за Людоту, не за Людоту, всё равно круглицких бить…
А вот старики, посечённые в битвах, ещё вместе с Мстиславом знавшие голод и холод. Старые глаза смотрят дальше молодых. Худо-бедно, пускай на ножах, а всё ныне с Круглицей мир. Как нарушить? Полягут вои, а тут хазары? Или, того хуже, опять урман по реке нанесёт.
Гридница разноречиво жужжала. Разглядывали кузнеца. Большинство с простым любопытством, но иные и неприязненно: сыскался, вишь…
Хмурился, упирал руки в колени Вышата Добрынич, первый в городе богатей. Блестели на перстах разноцветные жуковинья. Было дело – сушил красавец Вышата влюбчивые девичьи сердца. Ныне же в тёмных кудрях переливается пушистая седина, а гордая голова сидит на плечах несколько набок. Не увернулся от сабли хозарина, не уберёг белой шеи, вот её и скривило.
Ему первое слово. А то, что он, если б только мог, утопил бы Чурилу Мстиславича в речке, – это уж разговор иной.
– Как мыслишь, Добрынич? – спросил молодой князь.
Вышата не торопясь встал. Оправил серебряный пояс, двинул сильными плечами под расшитой рубахой, положил руки на гладкую палку.
– Мыслю, зазря в поруб не садят! – сердито прогудел его голос. – Чего уж он тебе, князь, наговорил, я того не слыхал, только думаю, что надобно бы тебе не сюда его вести да нас ни свет ни заря поднимать, а за ворота да в шею! И пусть что хочет Радим, то и творит! Своих полно татей да волочуг…
– А у нас и Любим есть свет Вышатич, – дерзко запустил из дальнего угла весёлый молодой голос.
Вышата побагровел, стукнул палкой, оглянулся.
– Цыц! – с места обрезал говорившего седоусый Мстислав. – Спросят тебя, петуха, тогда и кукарекать станешь…
Насмешник виновато пробормотал что-то и смолк, а Вышата разгневанно сел.
Людота в отчаянии глядел на князя. Но лицо Чурилы никаких чувств не отражало.
– Ещё кто что скажет, смысленые мужи? – спросил он спокойно.
Возле двери мелькнула русая голова. Поднялся Малк Военежич. Не было у него ни прославленных щуров, ни громкого богатства, ни высоких палат. Но Малка в городе любили и слушали охотно.
Он кашлянул, расставил кривоватые ноги, улыбнулся и сказал:
– Что же ты, Вышата, татем на доброго человека? Радима не знаешь? Он и нам с тобой чубы пооборвёт, не задумается.
Малк взял себя за вихор, и над лавками пролетел лёгкий смешок. А боярин продолжал:
– По мне, так пусть бы и остался, какое дело великое. Наедет Радим не наедет, так ведь на то и у нас князь сидит, и у них…
Малк сел.
– Блоха блохи не заест, – проворчал кто-то неподалёку от Вышаты. Его кончанский, подпевала верный. Князь, впрочем, и ухом не повёл.
– Ещё кто, дружина?
Кто-то пожелал прогнать Людоту, кто-то – защитить. Чурила ходил по палате туда и сюда, слушал. Несчастный кузнец то бледнел, то краснел. И те и другие голоса звучали одинаково громко.
Наконец сказали своё слово все, кто хотел. Князь остановился прямо против Вышаты и сказал:
– Стало быть, если по-твоему, Добрынич…
– Взашей! – ответил боярин. Он ещё не забыл обиды. Чурила кивнул ему и неожиданно спросил:
– А при тебе ли, Добрынич, твой меч?
Вышата на миг даже растерялся. Но потом ответил с вызовом, поднимаясь на ноги:
– А при мне, княже, и могу показать!
Чурила заложил руки за спину. Проговорил миролюбиво:
– А покажи.
Куда клонил треклятый колодезников сын, боярин понять по-прежнему не мог. Но меч вылетел из его ножен с готовностью: смотри, князь, смотрите, добрые люди! Он поднял его в вытянутой руке, чтобы все могли видеть – эта рука ещё не дрожала. Да и на меч стоило поглядеть. Сколько лет сопровождал он боярина – закалённый спутник в боях, длинный, тяжёлый, с бороздчатым лезвием и плавно закругленным концом… Позолоченная крестовина горела в солнечном луче.
Чурила обернулся к кузнецу:
– А теперь ты покажи, что принёс.
Людота вздрогнул, непонимающе вскинул на него глаза. Но тут же спохватился, торопливо завозился со свёртком. Мигом упала под ноги рваная тряпка, что-то блеснуло… и в руках беглеца засветилась благородная нагота клинка.
Плетёная сталь переливалась серым атласом, точно шкура ухоженного скакуна. Возле рукояти, вбитые в металл, проступали буквицы:
ЛЮДОТА КОВАЛЬ
Из конца в конец по гриднице прокатился сдержанный гул.
– Держи как держишь, боярин! – сказал Чурила Вышате. – А ты, круглицкий, – стукни-ка… да покрепче!
Людота испуганно отшатнулся, замахал на него свободной рукой:
– Да что ты, княже, помилуй!
Чурила забрал у него меч, велел отойти. Именитые мужи вскакивали с лавок, обступали их с Вышатой кольцом.
– Держишь, Добрынич?
Меч свистнул в коротком сильном размахе. Нестерпимо отдался в бревенчатых стенах звенящий удар. И на пол, выложенный квадратиками бересты, с тяжёлым стуком рухнули осколки.
В руках у Вышаты остался обрубок не больше ладони длиной.
Одной грудью ахнула дружина. Стали смотреть меч кузнеца. Он блестел как ни в чём не бывало.
Людота впервые улыбнулся, отёр пот со лба.
– Ну что, – начал было Чурила, но тут вперёд протискался суровый одноглазый боец – одет он был в кожу да волокнянину, точно сейчас на рать:
– А ну со мной, князь! Чей лучше!..
Вынул меч и показал на лезвии прославленное рейнское клеймо. Бояре отступили в стороны – шутка ли, два таких бойца, Радогость да Чурила! Людота прижал к груди стиснутые кулаки, в волнении закусил губу.
Вихрем обрушились друг на друга боевые клинки. Снова разодрал уши пронзительный звон… И посыпались вправо и влево чужеязычные буквы – по буковке на кусочке.
Круглое око одноглазого засветилось восторгом. Осиротевшая рукоять полетела в окошко:
– Ну, князь!
– Кольчугу! – разом потребовало несколько голосов. – Кольчугу сюда!..
Чурила поманил отрока, переминавшегося в дверях. Парень кивнул, убежал и вскоре вернулся с толстым берёзовым чурбаком. Принесли дырявую старую кольчугу, сложили вдвое, бросили на деревяшку.
Князь Мстислав положил ногу на ногу, усмехнулся:
– Что делаем, мужи думающие? Услышат во дворе, подумают, сошлись бояре конец на конец…
Чурила между тем протянул меч Вышате:
– Попробуй, Добрынич. Тебе честь.
Вышата пощелкал ногтём по длинному лезвию, пару раз взмахнул им для знакомства, а потом, крякнув, что было силы обрушил меч перед собой. Старый конь борозды не испортит! С железным шумом потекла разрубленная кольчуга. Чурбак брызнул на две стороны, больно ушибив чьё-то колено. Меч глубоко вонзился в пол и остался торчать.
Чурила выдернул его и отдал Людоте. Тот, счастливый, прижал его к груди, точно ребенка. К нему уже тянулось десяток рук: посмотреть.
Голос молодого князя покрыл неразбериху:
– Ну так как же, братие, дружино? Что сдумаем?
Одноглазый двинул могучим плечом, протискиваясь поближе:
– А не ясно, что! Радим приедет, вот что получит! – между полом и стропилами закачался жилистый боярский кулак. – Ты скажи лучше, почему сразу с того не начал?
Мстислав ответил за сына:
– Не мечу в городе жить, друже Радогость… человеку!
Чурила же взял Людоту за плечо и сказал:
– Жить станешь пока у меня. Обидит кто – бей. А девка красная приглянётся, и оженим.
Было так.
Давно когда-то плыли, говорят, по великой Роси-Булге в лодье три родных брата. Откуда плыли, куда и зачем, про то сказание молчало. Только помнило, что будто бы добрались они до устья Медведицы и тут огляделись… И когда перевели дух от нежданно нахлынувшей красоты – не утерпели, причалили. Народ в этих местах тогда жил негусто – одна меря, да и та больше по лесам. Приветить братьев или отвадить некому было.
Старшему приглянулся на коренном берегу звонкий сосновый лес, что горел на солнце не то ясным золотом, не то рыжей медью. Тут он и поселился – в тёплом рубленом доме, в чистом бору над высоким кремнистым обрывом. Средний обосновался поодаль, на круглом холме, под душистыми липами.
А третий дальше поплыл.
Так оно было или не так, знал единственный видок, двуглавый древний дуб, смотревший с холма далеко за великую Рось. Старина она и есть старина, чего только о ней не наговорят! Станешь всё слушать и задумаешься, не опоздал ли родиться…
Но в легенду о братьях верили на Медведице и стар и млад.
И то сказать, откуда иначе взялись на речном бреге два города-брата, ни сажены, ни рощены? Не ветром же принесло.
Были храбрые братья, были оставшиеся после них сыновья. И от века младший сидел в Круглице, а старший – в Кременце.
А потом появились хазары.
Зелёный дуб на холме был тогда только чуть поменьше, чем теперь, и старики говорили, что в тот год жёлтый лист полетел с него много раньше обычного.
Сперва хазары прислали послов. Послов приняли с честью, устроили пир. Но когда незваные гости заговорили о дани, мужи кременецкие только диву дались: какая дань, кому, ради чего?
А ради того, отвечали хазары, что наш хакан – над князьями князь, а вы на его земле сидите. Все у него под рукой: и булгары, и вятичи, и ваши братья северяне, и поляне с их Киевом городом на далёком Днепре. Вот и вам та же судьба.
Тогдашний кременецкий князь, а звали его Ратшой, таким речам лишь посмеялся. И выпроводили послов – ни с чем.
А на другое лето ударила беда. Палючим суховеем налетело с юга хазарское войско. В лютом бою опрокинуло исполчившихся кременчан. Княжескую дружину вырубило мало не всю. Вышибло в городе ворота… Воевода хазарский, по-ихнему тархан, до чёрного волоса ограбил и Круглицу, и Кременец, а после спросил: что, дешевле стало бы дань-то платить, черныши?
И ушли. А бесстрашного князя Ратшу увели с собой, привязав к лошадиному хвосту.
В тот год в каждом дворе справляла новоселье злая туга-печаль. Место сгинувшего князя заступил сын. Ратшинич улыбался, кланяясь тархану, изредка наезжавшему в город. Сам же тайно ковал мечи. Собирал новую рать.
Дань хазары возложили нетяжёлую: по куне с дыма. Могли больше. Но, видно, драться со словенами ещё раз не хотели. Помнили прежнюю битву и цену, которую уплатили. В набеге всего не унесёшь, а лёгкую дань, мыслили, здесь будут до скончания века платить безропотно…
Так думали или не так – да только просчитались. Настал всё же год, когда святой дуб, медленно засыхавший на своём холме, снова зазеленел множеством юных ростков. Снова прозвонила о словенский меч хазарская сабля!
Славно угостил данщиков Ратша Ратшинич, кременецкий князь. Употчевал кого допьяна, кого насмерть. А самого тархана, памятуя об отце, приволок в город на верёвке. И там, под дубом, между неугасимыми кострами, напоил Богов его кровью.
Только два хазарина, отпущенные живыми, вернулись домой. Увезли они вместо дани бересту с нарисованным на ней мечом. И сняли им за такую весть головы с плеч или не сняли, о том на Медведице заботы никому не было. А под осень случилось то, чего ждали. Прискакал на длинноногом лосе расторопный мерянский парнишка:
– Хазары!
Собираясь на рать, привели к дубу белого жеребца и заставили прыгать через воткнутые в землю копья. И дважды конь переступал как положено – правым копытом. А на третий раз, чего-то испугавшись, скакнул с левой ноги.
– Пошли, ничего! – сказал тогда Ратша Ратшинич, кременецкий князь, и люди запомнили. – Лучше уж там лягу, а хазар боле до города не допущу.
И была великая сеча… Слово своё княжеское Ратша сдержал. Хазар, как траву в поле, выкосил начисто. Но и сам домой не возвратился.
Оплакали его, с честью положили на высокий костёр. Закололи, как повелось, лошадей и рабынь, устроили тризну. Насыпали над пеплом поминальный курган.
И вот тогда-то началось.
Щит к щиту дрались в том бою Круглица и Кременец. Заслоняли друг друга – и бывало, что грудью. Согласно поднимали дедовские мечи. Вот и ждал князь круглицкий, князь меньший – Радонегом звали его, – что не сегодня завтра кликнут в Кременец на опустевший стол… Или сына у него попросят, Радима. Не было ведь у храброго Ратши ни жён, ни детей.
Ан не позвали. Своих охотников вокняжиться сыскалось в достатке. Без Радонега толкались – не хватало локтей. Довели дело едва не до драки. И вот на самом краю возьми да скажи боярин Вышата Добрынич поредевшей дружине: а что, братья! Уж не посадить ли нам князем Мстислава-колодезника, мужа храброго, смысленного, деловитого?
Сказал-то больше в надежде, что захотят не Мстислава, а его, Вышату. Да сам себя перехитрил. Дружина словно только того и ждала. С тем и вышли на вече: Мстислав люб! Хотим Мстислава!
А сам князь-колодезник про всё то узнал только к вечеру. Узнав же, сперва лишь отмахнулся – расшумелись тут, без вас тошно.
Троих сыновей привёз он с поля бездыханными. А последнего, Чурилу, – едва живым. Тот – хоть и вовсе был юн – рубился в сече подле самого Ратши, возле стяга. Там и копьём в бок получил, и саблей по лицу. Чуял, не иначе, за что голову подставлял… Пошагали мимо лета и зимы, и добрались до Мстислава и старые раны, и колодезная хворь. Согнули дугой широкую спину, дали в руку костыль… Дружина в поле ехать хочет, травить выжлецами прыскучего зверя – а князь-то из гридницы до полатей еле-еле ползет. Кого за себя послать, если не сына? Вот так, помалу, и стал Чурила при живом отце – князем.
Кое-кто из старых бояр, а всех пуще Вышата Добрынич, ворчал на обоих денно и нощно, без отдыху. Не нравились порядки, заведённые старым князем, а молодым – и того более. Но тем дела было мало. Другой камень сидел в сапоге… Не забыл обиды князь круглицкий, князь младший. Не признал над собою колодезника, затаил великое зло. А въехали во двор могильные сани – подучил сына Радима. А уж у Радима норов был, в речку бросить – пересохнет…
Однако жили.
И древний дуб над городом стоял молодой и зелёный. Только одна из его вершин, та, что повыше, приуныла, помятая бурей, не хотела больше расти. Зато вторая гордо курчавилась тёмной листвой, тянулась, догоняя старшую, к солнцу.
А о том, что в Кременце и в Круглице княжили когда-то родные братья, вспоминали нынче всё реже и реже.
Вышата Добрынич возвращался с совета домой. Легко бежал под ним жеребец, смотрел огненными глазами, катал во рту железное грызло, бренчал хазарскими серебряными решмами на ременной сбруе. Хрустела под копытами ореховая скорлупа.
Только на коне Вышата ещё чувствовал себя молодым. Отяжелело, утратило гибкость постаревшее тело, одно благо, что сохранило прежнюю силу… Не пройдёшь теперь, не пролетишь по улице, как бывало, не касаясь бревенчатой мостовой. Хрустят старые косточки, гребут пыль когда-то лёгкие ноги. Хочешь не хочешь – полезешь в седло.
Но зато ездил Вышата мало кому не на зависть. Висели отпущенные поводья, одна рука небрежно упиралась в бедро. Поди проследи, когда управляет конём!
Мелькали мимо заборы, проплывали дома. Между крышами возникал другой берег Медведицы, и Вышата сдвигал недовольные брови. Раньше на тот берег приходили олени, выскакивали угрюмые вепри. Теперь оттуда доносился дружный стук топоров. Урмане, чтоб им пусто, уже навели частокол и теперь возводили за ним три диковинных дома, длинных, с выпуклыми боками, наподобие опрокинутых лодий… Вокруг недостроенных жилищ толпились палатки, и только одно строение было полностью завершено: большой корабельный сарай, стоявший недалеко от воды. Ну и народ – не о людях первая забота, о кораблях!
Спокойно видеть находников Вышата не мог. И глянул-то вроде всего один раз, а приятные мысли, что мыши, разом побежали прочь. Даже о том, как славно рубил нынче в его, Вышаты, руках тот новый меч. Хитёр окаянный Мстиславич, ох, хитёр, а того пуще смел и умён!
Будто вчера это было… До сих пор стоголосо шумело в ушах у боярина многолюдное вече, собравшееся перед княжеским Новым двором. Полторы сотни урман – это не кузнец Людота, ими просто так на дружинном совете не распорядишься – пустить, не пустить… Не князь владеет землей-кормилицей, город. И уж как скажет Господин Кременец – так тому и быть!
Умно вел себя Чурила… Дай волю, небось полгорода раздарил бы иноземцам. А поди ж ты, ни слова не замолвил за урман, рассказал только, как что было, и всё! Даже девку свою, лапотницу конопатую, не втащил на помост. А зачем? И так все ведают, как и откуда. Зато раздерутся потом, никто не скажет: насоветовал князь!
Вышата даже заёрзал в седле, без дела звякнул плёткой над мохнатым ухом коня.
Похвалить, что ли, заодно ещё и урман? Небось не рвали рубах, в грудь себя не колотили. Пришли на вече, словно кто звал. Ножны ремешками позавязали. Оно и видать мирных людей, если уж дома усидеть не сумели!
Конь чувствовал, как распирало седока, и бежал всё быстрее, – пришлось придержать. А и пуститься бы во весь опор, отвести душу в отчаянной скачке, да кто поймет! Совсем, скажут, одурел старый боярин. Опять, знать, не поладил с батюшкой князем!
А как с ним поладишь, с проклятым, если он, смердье племя, куда ни плюнь, всё по-своему ставит? Вот и в тот раз: и не просил ни о чём вроде, а вышло по его. Как ни кричал Вышатин Верхний конец, не ум победил на вече, вредоумие: дали-таки урманам землю на другом берегу…
И те не дотерпели даже до вечера. Тут же сели в свой чёрный корабль, отгребли повыше, помолились по-своему, да и пустили в реку деревянных Богов – пусть, значит, указывают, где строиться. Тащила-тащила Медведица чужих истуканов, да так и не совладала. Куда ей, бедной, против Богов! А те, понятное дело, не продешевили. Выбрали местечко получше, сухое да ровное, прямо против города, единственное место на том берегу, куда не добиралось половодье…
Тьфу!
Любуйся теперь, люд кременецкий, неоглядчивый, как растёт через речку лютое осиное гнездо. Загудит, зажалит – спохватишься, попомнишь боярина Вышату, да и не было бы поздно!
Всего и радости, что там, подале, за лесом, – Круглица. Вот и пусть ездит теперь Радко-князь в Кременец мимо урман.
Задумался Вышата Добрынич, засмотрелся вдаль, пихнул конём неуворотливого пешехода. Обернулся взглянуть, сбил или не сбил, и тихо ругнулся, увидев урманина.
Светлоголовый парнишка сидел под забором, придерживая плечо, и смотрел на боярина глазами неистовой северной синевы. На губе и щеках проступал лёгкий бесцветный пух.
Боярин сердито дёрнул поводья, толкнул жеребца коленями, поехал дальше. А Видга поднялся на ноги и долго провожал его взглядом, украдкой потирая ушиб. Знал бы Вышата, о чём ему думалось, – не иначе, вернулся бы и всыпал молокососу ещё. Ибо Видга думал, простить гардскому ярлу обиду или не простить. Дело ли, чтобы викинга прилюдно валяли в пыли?
Надо будет тоже завести себе лихого коня и при случае отплатить Вестейну ярлу тем же. И что за печаль, если это случится, быть может, ещё через две-три зимы.
Между тем воротились домой и князья.
Хоромы, в которых обитал ещё прежний Ратша, красовались посреди широкого двора, сработанные мастеровитыми дедами на совесть и на славу. Ладно, крепко, брёвнышко к брёвнышку стоял на земле княжеский дом: терем, светлая гридница, жилые срубы под тёплыми земляными крышами. Высоко возносилась раскрашенная деревянная резьба. Крытые переходы оплетали хоромы, связывая их в единое целое. А позади хором, как скромные слуги позади господина, стояли клети, поварни, вместительная ключница на хитрых деревянных столбах.
Мстислав с его костылем галерейками ходить не любил. Вот и теперь он вышел из гридницы через дверь, нарочно для него прорубленную, оглядел залитый солнцем двор, привычно оперся на руку сына и вздохнул: хорошо-то как…
Людота, счастливый, но всё ещё робкий, шёл следом за князьями, бережно неся закутанный меч. Чурила – не Радим. Тоже не мёдом обмазан, но хоть не засадит в поруб со страху, как бы ты не выковал такого кому-нибудь ещё.
Молодой князь провёл отца через влазню, а оттуда – в жилую часть избы. В тёплой повалуше не было окон, так что свет проникал только через раскрытый дымогон наверху, да ещё над печью в висячем железном решете весело потрескивала лучина. Колеблющийся огонь озарял высокие стены, жирно закопчённые поверху и чисто вымытые внизу, накрытый стол и трёх проворных девчонок, расставлявших последние миски и ковши.
Людота обежал взглядом гладко вытесанные стенные брёвна… Надо будет попозже сказать Мстиславичу, а там – навряд ли не разрешит! – наготовить красок из глины и трав, да и пустить по этим стенам долгогривых рыжих коней и красавиц с распущенными косами, летящих в купальском хороводе. И самого князя с мечом в руках. Значит, так: красную краску он приготовит из пятилистника, синюю – из корня лапчатки, а жёлтую – из цветов прыгуна…
Люди, сидевшие по лавкам, при появлении князей поднялись, начали кланяться. В доме Мстислава ещё держался старинный обычай, согласно которому все жившие под крышей садились за один стол – челядь и господа, свободные и рабы. Злые языки говорили, что иного от князя-колодезника ждать было трудно. Ведь до того, как вселиться в эти хоромы хозяином, не мог он похвастать ни знатностью, ни богатством. Где ж ему знать, как это делается в домах у вятших мужей! Ворчал Вышата Добрынич, ворчали старшие бояре. Но Мстислав был упрям не менее сына. Ни под чью дудку не плясал, не слушал даже княгиню.
А княгиня Добронега, мать Чурилы, осмотрела стол и углядела смирно сидевшего Людоту.
– Это ещё кто? – спросила она сына.
Чурила отозвался:
– Людота, коваль круглицкий. От Радима к нам притёк.
Он уже угостил печной огонь причитавшимся куском, можно было приниматься за трапезу, но княгиня положила ложку:
– Грязь всякую в дом тянешь, Чурило! Не хватит ли?
Задутым огоньком погасло счастье в глазах кузнеца… Он пришибленно огляделся и начал вставать, нашаривая позади себя свой бесценный свёрток. Чурила сказал ему, продолжая невозмутимо есть:
– Сиди где сидишь, коваль. Я князь, не она.
Людота сел. Добронега повела на него тёмными глазами, но промолчала. Потом повалуша начала пустеть, и наконец в ней осталась только княжеская семья да ещё Людота, который и ушёл бы, да не знал куда.
– Кому ты князь, а мне сын! – сказала Добронега. – Ты, может быть, ещё девку свою сюда мне приведёшь? Неумойку!
Чурила поморщился:
– Ладно, мать… не береди.
Но княгиня непреклонно пристукнула по столу крепкой, ещё не забывшей мозолей рукой:
– Мне это не ладно! Не пущу в дом, так и знай!
Тут уж шрам на лице у Чурилы из белого стал красным. Поднялся – тень на стене подперла стропила – и сказал негромко:
– Ты чего хочешь, мать? Пока поперёк лавки лежал, уму-разуму не научила, а во всю вытянулся, будет уж…
И пошёл к дверям, устало махнув Людоте:
– Идём!
Кузнец подхватил меч и следом за князем нырнул в низкую дверь.
Вечером в доме Малка Военежича принимали нежданных гостей. Первым постучал в двери Ратибор, молодой боярин, Чурилы Мстиславича друг-приятель.
– Вечер добрый боярину и боярыне, чадам и домочадцам, – прогудел он с улыбкой, пригибаясь в дверях. Был он ростом не меньше Чурилы, но, в отличие от него, велик телом, дороден. Вошёл, и половицы под ним запели весело и лукаво.
– Любогляда, миску гостю неси, – не поняв толком, в чём дело, захлопотала боярыня. Но тут невидимая сила отодвинула Ратибора в сторонку, и на пороге возник Радогость – жилистый, загорелый, одинокий глаз светился задором.
– А кого мы вам привели, – заворковал он прямо с порога. Однако сзади его, как видно, ткнули кулаком, и он спрятал хитрый смешок, косясь через плечо. Ратибор продолжал за него:
– Приезжали к нам, боярин, именитые гости, честные купцы, – проговорил он торжественно, по обычаю грея руки у печи. – Пировали у нас и на пиру бахвалились, будто у тебя были да видели в речке юркую плотичку, красные пёрышки!
Боярыня Желана Гораздовна, поднявшаяся было с лавки, опустилась обратно, сложила руки на коленях. Малк хмыкнул, расчесал пальцем усы. А Ратибор продолжал:
– У тебя плотичка, у нас пёстрая щучка, зубастая-зубастая. Мы её в золотом ведёрочке несём, хотим к плотичке в речку пустить…
– И второй раз приезжали гости торговые, – подхватил одноглазый Радогость. – И рассказывали, боярин, что будто бы живёт у тебя в лесу пушистая белочка, с ветки на ветку, рыжая, перепрыгивает! Вот пришли мы к тебе, Военежич, принесли ястреба на рукавице. Когтистого – страсть…
– А в третий раз приезжали, – вновь взял слово Ратибор, – хвастали, что вроде есть у тебя славное золотое колечко. Вот и пришли мы к тебе, боярин, сваечку серебряную с собой принесли…
Они расступились, давая дорогу, и «серебряная сваечка» встала в дверях, молча поклонившись хозяину.
Малк улыбался в густые усы. Когда ещё поглядишь вот так на Чурилу Мстиславича, кротко опустившего глаза.
Сам Малк всю жизнь водил единственную жену Желану – таким уж однолюбом уродился на свет. Сыновей, правда, боярыня ему подарить не сумела, но зато дочерей за двадцать лет набралась полная изба.
– А что, – проговорил Малк с напускной важностью. – Не больно-то широка моя речка, и лес невелик, и на кошеле заплата… Однако и колечко найдётся, и белочка, и рыбка красные пёрышки… Любую лови, которая клюнет!
И указал рукой на лавку, с которой на князя смотрело пять пар смеющихся глаз. Сестрёнки захихикали, принялись толкать друг дружку локтями, а старшая, Звениславка, отчаянно вспыхнула и прижалась к матери, пряча лицо. Желана обняла её, стала гладить по головке:
– Не возьмёт тебя щучка, я её кошке отдам! Не видать тебя ястребу, я на него орла с орлятами напущу. Не дам тебя в обиду, в чужой дом, в немилый, в неласковый…
Чурила шагнул вперёд, положил на стол полотняную сумку. Ратибор с Радогостем развязали тесёмки:
– Это, хозяюшка, твоим кошкам с котятами, чтобы нашу щучку не съели.
На стол лег большой ноздреватый сыр.
– А это орлу с орлятами, чтобы нашего ястреба не когтили.
Из сумки появился румяный пирог.
– И впрямь белку выследили, – развел руками Малк Военежич. – Да только как отдать? Неумыта она у меня, лицом черна, волосом непричёсана. Не можно!
Чурила кашлянул, впервые подавая голос.
– А я её свежей водой добела отмою… а в косу цветы да травы вплету.
Малк только головой покачал:
– Платьишко на ней драное, на шее бусы рассыпались, на ножках лапти разваливаются…
– А я ей платье сошью из водяного листа, лапти из камыша сплету лучше старых…
– …ручки у неё кривенькие, ножки хроменькие, а спинка горбатая!
Чурила улыбнулся:
– А я её на руки подниму, на коня посажу, а по речке в лодочке повезу.
Малк в который раз провёл рукой по усам, крякнул, прихлопнул ладонью по столу:
– Ну что с тобой делать! Забирай, если у матери отнимешь.
Князь подошёл к Желане Гораздовне, согнулся в поклоне чуть не до полу.
– Пожалей доброго молодца, боярыня, – взмолился за него Ратибор. – Гляди-ка, совсем, бедный, по твоей дочке иссох, одни кости торчат.
Он, как мог, втянул щеки, подобрал пухлое чрево, понурился. Радогость скромно потупил хитрющее око, подпевая:
– Смотри, мать, помрёт ещё с тоски.
Молодой князь продолжал стоять согнувшись, и Желана взяла его за ухо:
– Обидишь мою Звениславушку… я же тебя, бесстыжего…
Она больно дёрнула ухо, и Чурила запросил пощады:
– Пусти, боярыня, оторвёшь… Идёт за меня дочка твоя за безобразного, а вот за безухого…
Малк Военежич поднялся со скамьи:
– Ну, коли так, гости честные, садитесь за стол.
Молодые бояре подошли к Звениславке – вести к жениху, но едва она привстала, как восемь цепких рук ухватили её с обеих сторон, усадили обратно.
– Выкуп! – пронзительно запищали четыре голоса разом. – Выкуп! Выкуп!
– Это за что же ещё выкуп? – спросил Радогость грозно, но никто не испугался.
– А за прокорм, – важно ответствовала младшая, ещё бегавшая, как пристало детям, в одной рубашонке. – Мы её семнадцать лет кормили, семнадцать лет поили, семнадцать лет одевали!
– Она все полы в избе протоптала, лавки дубовые просидела! – подхватили сестрёнки. – Новые надо!
Делать нечего – пришлось боярам браться за пояса, развязывать кожаные карманы, дарить кому пряник, кому костяной гребешок, кому зелёную бусину. Но вот наконец и сестры отпустили невесту, и Ратибор с Радогостем повели её под руки, усадили рядом с Чурилой.
Желана Гораздовна подала мужу нож. Боярин примерился и ровно разрезал сыр на две половины.
