Текст книги "Убийство в Озерках"

Автор книги: Мария Шкатулова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

2

Третий роман, вернее, не роман, а какая-то совершенно нелепая история, приключившаяся по ее собственной глупости, начался годом позже, когда Нина после маленькой вечеринки, устроенной на кафедре в честь европейского Рождества, возвращалась домой.

Накануне, как всегда, немного поспорили: одни говорили, что не годится отмечать католическое рождество в православной стране, другие, что не надо отделяться от цивилизованного мира и что, в конце концов, Рождество празднуется в стране изучаемого языка и преподавателям не грех его отметить. Вскоре на стенах кафедры появились бумажные гирлянды, на столе у Ирмы Петровны, заведующей кафедрой, – крошечная елка, украшенная мишурой, а в графине на подоконнике – даже веточка остролиста, привезенная Джоном Эштоном, англичанином, работавшим у них по обмену.

Все собрались к двум часам. На столах, аккуратно застеленных бумажными салфетками, стояли тарелки с бутербродами и пирожными и несколько бутылок шампанского. Ирма Петровна, взяв в руки пластиковый стаканчик, произнесла краткий спич по-английски, в котором поздравила коллег с Рождеством и выразила надежду, что предстоящая сессия пройдет, как всегда, успешно, а знание иностранных языков будет и впредь способствовать укреплению связей между народами. Выпили шампанского, поздравили Джона, который, принимая поздравления, все время пытался что-то сказать по-русски, и у него это никак не получалось, и, когда за окном стало совсем темно, Нина заторопилась домой.

Шел снег. Нина решила, что по случаю Рождества может чем-то побаловать себя, и, зайдя в гастроном, купила авокадо, креветки, нарезанную тонкими кусочками семгу и крошечный, круглый тортик, украшенный тертым кокосом и тропическими фруктами. К тому же дома ее ждала бутылка французского вина, купленная еще накануне, и кем-то подаренная коробка английского чая.

Нина вошла в подъезд, стряхнула с себя снег, достала из сумочки ключи, вспомнила, что уже несколько дней не заглядывала в почтовый ящик и что от отца к Новому году вполне могло быть письмо. Она вытащила целый ворох рекламных изданий и газет и принялась внимательно разбирать их, чтобы не пропустить конверт или открытку, как вдруг с площадки первого этажа до нее донесся то ли вздох, то ли стон. Она прислушалась, но в подъезде было тихо. «Показалось», – подумала она и, не обнаружив письма, выбросила всю кипу в картонную коробку. Поднялась на площадку, повернула налево, к своей двери, вставила ключ в замочную скважину, и тут ей снова послышался какой-то посторонний звук. Она резко повернула голову: около лифта никого не было, но часть площадки, расположенная под первым пролетом лестницы, была ей не видна. Она снова прислушалась: было тихо, но ей показалось, что она различает слабый запах винного перегара. «Там кто-то есть», – подумала она и быстро вставила ключ в замочную скважину.

Когда дверь в квартиру была открыта, ей было уже не так страшно, и она решилась заглянуть под лестницу.

Несколько лет назад кто-то из жильцов построил там что-то вроде кладовки для хранения старых автомобильных покрышек, канистр из-под бензина и прочего автомобильного хлама, который жена не разрешала держать в квартире. Год или два назад жилец переехал, и оставшуюся бесхозной кладовку разломали, но не до конца: уцелела часть дощатой перегородки, отделявшей закуток под лестницей от отрытой части площадки. В этом-то закутке, почти в темноте, и сидел, подложив под себя большие листы картона и распространяя запах винного перегара, немолодой мужчина. Увидев его, Нина не испугалась только чуть-чуть вздрогнула, встретившись с ним взглядом, и сразу же отошла, разумеется, не сказав ни слова. «Какое мне дело, пусть себе сидит, где хочет», – подумала она и вернулась в квартиру, где, задрав хвост и недоумевая, куда исчезла хозяйка, мыкался Вася.

Дома было тепло и приятно пахло елкой, мандаринами и ароматическими свечами. Свет за окнами был совершенно синим, и Нина не стала включать торшер, а зажгла елочную гирлянду, переоделась и отправилась в кухню, чтобы что-нибудь приготовить Васе и себе.

Когда лангет поджарился, Нина положила его на тарелку, добавила немного брусники, которую любила в качестве гарнира, и несколько кусочков авокадо; на другую выложила семгу и креветки с майонезом и, поставив все это на поднос вместе с бокалом вина, понесла в комнату.

Васю она всегда кормила первым и на этот раз, решив, что он тоже имеет право на свою долю праздника, угостила его семгой. Когда Вася был сыт, можно было подумать и о себе: Нина, уютно устроившись в кресле и налив себе полный бокал вина, нацепила на вилку маленький кусочек авокадо. И в ту же минуту вспомнила о бомже. «Он, наверное, голодный», – подумала она и положила авокадо на тарелку, так и не попробовав. Настроение было испорчено. «Какого черта его сюда принесло!» – подумала она и включила телевизор, чтобы отвлечься.

Показывали Нью-Йорк, огромную елку, улыбающегося Санта-Клауса в красном колпачке, с кудрявой белой бородой и розовыми щеками и куда-то спешащих веселых людей. «Надо дать ему поесть, – подумала Нина. – Ведь сегодня Рождество».

Она снова отправилась в кухню и, открыв холодильник, задумалась. «Что же мне ему дать? Я поджарила последний кусок мяса, и, кроме семги и креветок, у меня ничего нет. Кормить бомжа семгой? Не слишком ли? С другой стороны, угощаю же я семгой своего кота, и ничего. А бомж – все-таки человек…» И Нина сделала несколько бутербродов с семгой, намазав каждый кусок хлеба толстым слоем сливочного масла.

Он сидел под лестницей на месте сломанной кладовки, и она едва различала в темноте его лицо. Видны были его руки в шерстяных перчатках с отрезанными пальцами и краешек короткой темной бороды с проседью. Она протянула ему сверток и сказала: «Вот, это вам. Поешьте!». Бомж не пошевелился. Нина повторила: «Возьмите, это бутерброды. Обычные бутерброды». И, когда он протянул руку, чтобы взять сверток, Нина инстинктивно отдернула свою, чтобы не прикоснуться к нему.

* * *

Она вспомнила о нем на следующий день, когда, вернувшись из театра, остановилась у почтовых ящиков. «Надо надеяться, он ушел?» – подумала она и, поднявшись на площадку, заглянула под лестницу. Увидев бомжа на прежнем месте, сказала себе: «Так мне и надо!» – и в тот вечер ей снова пришлось вынести ему поесть.

Прошло еще несколько дней, и, когда оказалось, что он никуда не собирается уходить с насиженного места, Нина с раздражением подумала, что теперь ей придется его кормить. «Что значит “придется”? – спорила она сама с собой, – разве я обязана?» – «Теперь обязана», – отвечал ей внутренний голос. «Это еще почему?» – «Потому что всякая инициатива наказуема: не надо было начинать».

«В самом деле, – думала Нина, – он ведь, наверное, уже привык? Да и со мной, в сущности, ничего не случится, если я раз в день дам ему поесть. Вот только чем я буду его кормить?»

Готовить для себя она не любила, да и ела она мало: обедала, как правило, в институтской столовой, а на выходные варила себе в маленькой кастрюльке какой-нибудь легкий супчик и вполне обходилась небольшим кусочком рыбы или курицы с салатом из свежих овощей на второе. «Не могу же я кормить его помидорами по двести рублей и куриным филе», – думала она, раздражаясь.

Кроме того, было совершенно ясно, что накормить его крошечными порциями, которые она готовила для себя, все равно невозможно, и Нина решила, что будет варить для него суп, настоящий «мужской» суп, с мясом, крупой и картофелем. Она достала из кухонного стола двухлитровую кастрюлю, которой никогда не пользовалась, купила в магазине большую суповую кость, перловку, специи, каких-то овощей и в тот же день сварила густой, сытный суп. Суп получился таким вкусным, что даже Вася, когда запах достиг его розового носа, явился в кухню и, задрав хвост, принялся вертеться у нее под ногами.

* * *

Возмущению Марго, когда она узнала о бомже, не было предела:

– Ты с ума сошла! – кричала она. – Ты внушала мне, что собираешься всю жизнь обходиться без мужчин, что они тебя чем-то там не устраивают. А сама завела себе какого-то грязного бомжа.

– Что значит – «завела»? Он сам завелся, как таракан, – пыталась отшутиться Нина. – И потом, что же мне, оставить его умирать с голоду?

– Да какое тебе дело: умрет этот паразит или нет? И нечего на меня так смотреть! Ты крутишься как белка, чтобы его накормить, а он устроился себе и пользует тебя, как хочет.

Нина не спорила: она знала, что спорить с Марго бесполезно, и продолжала делать свое дело. Впрочем, иногда, особенно если сильно уставала, она злилась и говорила себе: «Что же мне теперь – всю жизнь его кормить? Лучше бы я завела собаку».

Один раз, когда кончилась крупа, а идти в магазин особенно не хотелось, она в сердцах бросила: «О Господи, хоть бы кто-нибудь выгнал его отсюда!» Правда, потом в таких случаях ей всегда становилось стыдно, и она к обычной порции супа добавляла что-нибудь сладкое: например, полплитки шоколада или кусок своего фирменного яблочного пирога.

3

Наступил март, но вместо давно ожидаемого тепла, снова ударили морозы. «Ничего, это уже, надо надеяться, последние», – говорила себе Нина и надевала шубу и шерстяную шаль.

По случаю Восьмого марта Марго устроила вечеринку для коллег по кафедре, и Нина вернулась домой в одиннадцатом часу, еле живая от усталости. Первым делом надо было покормить Васю, который собирался на ночную прогулку, а потом отнести миску супа бомжу.

В подъезде было холодно, и Нина подумала, что этой ночью под лестницей ему придется несладко.

– Добрый вечер, – сказала она, протягивая ему миску. – Вот ваш суп.

– Спасибо, – ответил бомж и громко чихнул.

– Вы нездоровы? – спросила Нина.

– Пройдет, – сказал бомж. Голос у него был совершенно больной.

– Вы больны, – повторила она утвердительно. – Сейчас я принесу вам лекарство.

Она вернулась в квартиру, достала из аптечки пакетик с каким-то французским порошком, который держала дома на всякий случай, потому что – тьфу, тьфу! – сама никогда не болела, растворила его в чашке кипятка и вынесла на лестницу.

– Вот, выпейте. Если у вас температура, это поможет.

– Спасибо, – ответил бомж, взял чашку, и Нина почувствовала, что от его рук так и пышет жаром.

Она уже лежала в постели, намазав кремом лицо и блаженно вытянув ноги, когда услышала на площадке истерический собачий лай и громкие голоса. Она прислушалась и довольно быстро различила голос одного из жильцов. Это был малосимпатичный и ужасно склочный пенсионер, который вечно чего-то требовал на собраниях кооператива, вечно ввязывался в скандальные истории и, гуляя около дома со своим пуделем, всегда покрикивал на других собак и их хозяев.

«У вас сука? Кобель? – кричал он издали. – Уберите его! Уберите немедленно!» И размахивал палкой. А так как Нина у себя в комнате почти всегда держала окно приоткрытым, он без конца будил ее, потому что у него к тому же была странная привычка постоянно разговаривать со своей собакой. «Джули, Джули, Джули, Джули! – доносилось до нее из-под балкона в семь утра. – Иди сюда, девочка моя, иди, иди, иди, моя хорошая! С собачкой хочешь поиграть? Ну, поиграй, поиграй! У вас девочка? Мальчик?.. Джули, Джули, Джули, Джули! Фу! Пойдем, Джуленька, пойдем, маленькая, это нам нельзя».

«О Господи, – думала Нина, окончательно просыпаясь. – Ему что, тоже нельзя?» Она терпеть не могла, когда молодые мамаши говорили, например: «Мы пописали», «Мы срыгнули», «Мы поспали», как будто речь шла о каких-то коллективных действиях, а тут еще – «Нам нельзя»?

Нина босиком подбежала к двери, посмотрела в глазок, но различила только спины стоящих на площадке людей.

– Убирайтесь отсюда немедленно! – услышала она слегка дребезжащий голос пуделиного хозяина. – Слышите? Иначе я вызову милицию. Вы не имеете права здесь находиться.

Его поддерживали другие голоса, в основном женские, и Нина ясно различила фразу: «Развели здесь бомжатник. Безобразие!» «Еще небось заразы всякой понатащил, – вторила ей другая, – надо будет продезинфицировать подъезд».

Было совершенно ясно, что в покое его не оставят. В другой момент Нина, может быть, и не стала бы в это вмешиваться, но сейчас, когда он болен и на улице пятнадцатиградусный мороз и пронизывающий ветер, а идти ему совершенно некуда, потому что двери соседних домов наглухо закрыты кодовыми замками…

И Нина бросилась одеваться. «Что он им сделал? Чем помешал? – возмущалась она, впопыхах натягивая на себя одежду. – Сидел себе тихо, никого не трогал, не шумел, не безобразничал, даже, кажется, не пил. Что же они к нему привязались?»

Когда она вышла из квартиры, ни на площадке, ни под лестницей его уже не было. Она сорвала с вешалки шубу и бросилась на улицу.

Он успел отойти на сотню метров: было видно, что он идет с трудом, покачиваясь, то ли от порывов ветра, то ли от слабости.

– Подождите! – крикнула Нина и бросилась вдогонку.

Ледяной ветер швырял ей в лицо колючую снежную пыль.

Бомж остановился. Пальто его было распахнуто, ветер трепал шерстяной вязаный шарф, и Нина отчетливо слышала, как хлопает от ветра уголок его пластиковой сумки.

– Пойдемте ко мне, я устрою вас у себя. Вы не можете оставаться на таком морозе: у вас температура.

Он дико посмотрел на нее, ничего не ответил и снова повернулся, чтобы идти дальше.

– Послушайте, подождите! – говорила она, стараясь перекричать вой ветра. – Вы не узнаете меня? Я сегодня дала вам лекарство. Я живу на первом этаже, в квартире слева. Пойдемте ко мне, вы хотя бы переночуете, а завтра мы что-нибудь придумаем.

– Зачем это вам?

«А он, оказывается, совсем не такой “паразит”,– мелькнуло у нее в голове. – Мне казалось, что он беззастенчиво “пользует” меня, как говорит Марго, а он, оказывается, гордый и неприступный. Еще уговаривать его приходится».

– Я потом объясню – зачем, хорошо? А сейчас – пойдемте, если вы не хотите, чтобы я простудилась на этом ветру.

Она пожалела об этом сразу, как только увидела его на фоне светлых обоев своей прихожей. Он стоял, держа в одной руке свой рюкзак, который успел стащить со спины, в другой – чем-то доверху набитый пластиковый пакет и беспомощно озирался.

«Черт возьми, возись с ним теперь, и… куда я его дену? В кухню, в комнату?» – думала Нина, которая ужасно боялась нарушить уют и чистоту своего жилища. Но было поздно. Нина вытащила газету и расстелила ее на полу, чтобы он мог поставить свои вещи. «Раздевайтесь», – сказала она не очень уверенно. Бомж снял пальто, но не повесил его на крючок, а аккуратно свернул и положил на рюкзак.

– Зачем? Есть же вешалка, – сказала Нина с раздражением, которое ей не удалось скрыть, но он не ответил и только сделал едва заметный жест, означающий, что это все равно. Нина не настаивала.

Через полчаса, приняв горячий душ, он спал в кухне на узкой гостевой кушетке, укрытый шелковым ватным одеялом в белоснежном пододеяльнике, а Нина, засунув его вещи в стиральную машину, тщательно вымыв ванну и закрыв на задвижку дверь своей комнаты, сидела в кресле, завернувшись в плед, и старалась понять, как могло случиться, что она влипла в такую ужасную историю. «Неужели я так сентиментальна? – спрашивала она себя, – или я просто дура? И что мне теперь делать – сидеть так всю ночь и не спать?» Потому что спать, пока у нее на кухне «торчал этот тип» она не могла.

Зачем же она притащила в дом этого несчастного бомжа? Ведь она все равно ничем не может ему помочь. Ну, пробудет он у нее до завтра, и что потом? Потом ему все равно придется уходить и искать какой-нибудь подъезд или чердак, откуда его тоже рано или поздно выгонят, потому что в этом мире никому ни до кого нет дела.

* * *

Зазвонил телефон. В первом часу ночи Марго приспичило спросить, удалась ли ее вечеринка. О бомже Нина, разумеется, ничего не сказала, но проницательная Марго, сразу же почувствовав неладное, спросила:

– Ты не одна?

– Почему? Одна.

– Кого ты хочешь обмануть? Я же слышу: когда ты одна, у тебя совсем другой голос.

– Ну, хорошо, – вздохнула Нина, – потом поговорим.

Когда они встретились на следующий день на кафедре, Марго спросила ее:

– И кто же у тебя был вчера в такую поздноту? Если это, конечно, не секрет?

Нине ужасно не хотелось рассказывать, но деваться было некуда, и она, опуская подробности, сообщила, что произошло. Марго ахнула:

– Ты это серьезно?

– Вполне.

Марго смотрела на нее как на душевнобольную:

– Нет, я не понимаю! Ты шутишь? Или ты просто-напросто сошла с ума? Ты действительно привела его в дом? Этого грязного бомжа, который жил у вас под лестницей?!

– Марго, перестань, прошу тебя…

– То есть как это – перестань? Хочешь, чтобы тебя ограбили? Или, еще того хуже, чтобы он принес в дом какую-нибудь заразу?

Нина хотела ответить, что этот бомж «вовсе не такой», но передумала: «В конце концов откуда мне знать, какой он?»

– И ты оставила его одного в квартире? – не унималась Маргарита.

– Перестань, Марго, прошу тебя… Я же говорю – он болен. Он бы умер, если бы я оставила его на улице. – Нина оправдывалась, но чем больше она говорила, тем меньше верила собственным словам.

– Да и черт бы с ним! – взрывалась Марго. – Может, он даже хочет умереть, откуда ты знаешь? Может, у него такая цель в жизни? Тебе-то что до этого? Или ты решила стать крупным благотворителем? Тогда устрой у себя в доме ночлежку и пригласи всех бомжей, которые ходят по Москве – вон их сколько! Сегодня же выгони его или я приду и сделаю это сама.

«Марго права, – говорила себе Нина, возвращаясь с работы. – Если температуры у него нет, ему придется уйти, ничего не поделаешь. Не могу же я, в самом деле, нянчиться с ним до бесконечности».

Когда она пришла домой, оказалось, что температура была и очень высокая: не могло быть и речи о том, чтобы выбросить его на улицу. Нина приготовила питье, лекарство и, присев на табуретку, чтобы перевести дух, взглянула на него.

Пока он жил под лестницей, в темноте, у нее не было возможности рассмотреть его, впрочем, она и не пыталась: его лицо нисколько ее не интересовало. Сейчас, при свете, ничто не мешало ей присмотреться к нему, тем более что он спал, и Нина с удивлением обнаружила, что у него «когда-то» было интеллигентное лицо: нос с небольшой горбинкой, чистая линия лба, темные и даже довольно длинные ресницы, и только нижняя часть лица была скрыта длинной жесткой щетиной с проседью. «Интересно, чем он занимался, пока не стал тем, чем стал?» – подумала она и равнодушно отвернулась.

* * *

В тот день Нина была так озабочена всем происшедшим, что только к вечеру заметила, что Вася до сих пор не вернулся. «Он, наверное, что-то чувствует и боится, – подумала Нина, с неприязнью покосившись на бомжа. – Что же делать?»

Вася был настоящий боец. Нина иногда брала его с собой в лес, расположенный неподалеку от дома. Она шла по дорожке, а Вася шел сзади в нескольких метрах от нее, совсем как собака. Он шел за ней неуклонно, не обращая внимания на прохожих, которые останавливались возле него, чтобы полюбоваться его красотой, шел с достоинством, медленно переставляя пухлые белые лапы с темными «заплатками». И даже если навстречу ему попадались собаки, а собак, или, вернее, хозяев с собаками в лесу всегда было много, он никогда не убегал. Вася останавливался, выгибал спину, при этом шерсть у него на хребте вставала дыбом, и шипел. И весь его вид выражал крайнее отвращение к собачьему запаху и бесцеремонным собачьим манерам и полную готовность защищаться до последнего. Но людей он боялся. Вернее, боялся мужчин, и Нина это знала. И это знание не противоречило ее собственному представлению о сильной половине человечества. Когда в квартире появлялся мужчина, Вася прятался, заслышав в передней его голос, и никакая сила не могла заставить его слезть со стеллажа или показаться из-под дивана, где он чувствовал себя в безопасности. И Нина всегда старалась поскорее отделаться от непрошеного гостя, чтобы не заставлять кота нервничать понапрасну.

Не успела она подумать, что хорошо было бы пойти и поискать его, как Вася собственной персоной появился на балконе. Нина впустила его и с некоторым волнением стала наблюдать за тем, как он себя поведет, учуяв бомжа. Вася, как всегда спокойно, направился в кухню, остановился на пороге, понюхал воздух и подошел к своей миске. «Странно, – подумала Нина, – очевидно, неподвижно лежащий враг ему не страшен?» Однако то, что произошло потом, было еще более удивительно: поев, Вася вспрыгнул на лежащего бомжа и стал устраиваться у него на животе. Нина, онемев от изумления и отчасти от ревности, потому что он никогда таким образом не забирался к ней, наблюдала за тем, как он, устроившись поудобнее и глубоко вздохнув, преспокойно заснул.

К вечеру температура стала подниматься, и, когда ртутный столбик достиг сорока одного градуса, Нина растерялась. Можно было бы, конечно, вызвать скорую, но тогда ей бы пришлось объяснять, кто он такой и как попал к ней в дом, а ей этого ужасно не хотелось. Кроме того, они вполне могли отказаться забрать его в больницу, потому что ни имени его, ни адреса (если у него и был какой-то адрес) она не знала. Еще больше ее пугала мысль о том, что он разболеется надолго и ей придется терпеть его присутствие не день и не два, как она рассчитывала, а гораздо больше.

Впрочем, пока было совершенно ясно, что его надо лечить. Ей удалось заставить его проглотить еще один порошок и выпить горячее питье, приготовленное из лимона и малинового варенья, баночку которого она всегда варила на зиму. На лоб, чтобы как-то успокоить головную боль, она положила полотенце, смоченное холодной водой. Спать в эту ночь ей почти не пришлось. Он так стонал и метался, что ей приходилось постоянно вскакивать и бежать к нему: ей казалось, что он умирает. Она подогревала питье, приподнимала ему голову и подносила чашку к губам. Больной делал несколько глотков и снова откидывался на подушку, по-прежнему оставаясь в забытьи.

Утром она позвонила в поликлинику и вызвала врача. «Будь что будет», – сказала она себе и, сидя у изголовья больного, которому за ночь, увы, лучше не стало, принялась ждать.

Участковый терапевт Лукьянова, с которой Нина была едва знакома, появилась к трем часам, и оказалось, что с ней вполне можно договориться: за умеренную плату она согласилась осмотреть левого больного.

– Сколько лет? – спросила она, кивнув на бомжа.

– Не знаю, – сказала Нина и покраснела, заметив на себе изумленный взгляд докторши.

– Как это – не знаете? Ну и ну!

Нина стояла рядом, раздумывая, стоит ли ей рассказывать свою историю, и наблюдала за докторшей, с озабоченным видом прикладывавшей фонендоскоп к его груди.

– Плохо дело: у него воспаление легких, – сказала она. – Когда он заболел?

Нина объяснила, как могла, что произошло. Докторша покачала головой.

– Ну вы на себя и натащили… Его же ни одна больница не возьмет! Если бы еще с улицы, может, и взяли бы, а от вас?.. Не знаю, не знаю…

– Что ж, значит, такая судьба, – сказала Нина и мрачно улыбнулась.

Выписав рецепты, докторша ушла и по дороге к очередному больному размышляла о том, на какие немыслимые поступки способна одинокая женщина. «Теперь уже и бомжей стали подбирать», – думала она, осторожно обходя скользкие участки тротуара и качая головой.

* * *

Так бомж поселился у Нины Савельевой. Болел он тяжело: температуру, если и удавалось немного сбить, то ненадолго, и Нина, когда была дома, почти не отходила от него. Она уставала, нервничала, сердилась – то на себя, то на него – ругалась с Марго, которая, правда, свою угрозу приехать и выгнать «паразита» не выполняла, но Нину пилила постоянно, не скупясь на всевозможные бранные эпитеты в его адрес.

– Как ты можешь так говорить о нем? – возмущалась Нина.

– Как это я говорю? – удивлялась Марго.

– Как… как о собаке.

– Да он хуже собаки! – взрывалась та. – Ты только представь, какую жизнь он вел, пока не дошел до этого состояния. Ни одна собака не способна вытворять то, что может вытворять человек. Ты задумайся об этом.

Нина отворачивалась и с досадой махала рукой:

– Откуда ты знаешь, что с ним было? Мало ли что он мог пережить?

– Ах, брось, пожалуйста! Тоже мне, как говорится, бином Ньютона: он все пропил, твой красавец, вот и все.

– Ты не можешь этого знать, – упрямо твердила Нина, хотя в глубине души была согласна с Марго. Ведь был же у него когда-то дом, работа, была, возможно, и жена, и даже дети, и где все это теперь? Ведь хорошо известно, что чаще всего именно мужчина бывает виноват в том, что не сложилась семейная жизнь, разве не так?

* * *

Наконец наступил кризис, и на следующий день больной пришел в себя. Правда, к вечеру у него по-прежнему немного поднималась температура, но было ясно, что дело идет на поправку. Нина кормила его крепким мясным бульоном, который готовила специально для него, а он принимал ее ухаживания молча, настороженно приглядываясь к ней.

– Ну вот, слава Богу, скоро вы будете здоровы, – сказала Нина, заметив на себе его вполне осмысленный взгляд, и впервые за эти дни почувствовала настоящее облегчение.

– Я здесь давно? – спросил он.

– Неделю.

– Не может быть! Вы столько времени со мной возитесь… – он сделал попытку встать.

– Лежите, – сказала Нина, – вам нельзя вставать. У вас была такая температура, что вам надо еще, по меньшей мере, неделю пролежать в постели. И не возражайте: здесь распоряжаюсь я. Ведь вы, я надеюсь, никуда не торопитесь?

«Ну вот, – подумала Нина, – я и подписала себе приговор. Еще неделю лежать, а потом еще неизвестно сколько сидеть. На моей кухне. Какая же я идиотка! Зачем я навязала его себе на голову? Зачем мне этот дурацкий бомж? Зачем я его уговариваю? И неужели он не уйдет сам и не оставит меня в покое (она чуть не прибавила, «если он порядочный человек»). Неужели я всю жизнь так и буду за ним ухаживать? Неужели я выгнала Вадима и Олега Семеновича только для того, чтобы связаться с этим… деклассированным типом? Марго права, тысячу раз права: я просто-напросто стала старой сентиментальной дурой».

В другие моменты ее начинали обуревать какие-то непонятные страхи: «Что если в один прекрасный день он ограбит меня, а потом будет рассказывать своим знакомым бомжам про идиотку, которая сама же и пустила его в свой дом? И почему я, усталая, прихожу с работы и вместо того, чтобы спокойно отдохнуть, варю какой-то идиотский бульон?»

Или она начинала опасаться, как бы к ней в ее отсутствие не зашла соседка со второго этажа, пожилая дама, с которой она поддерживала приятельские отношения, и не увидела бомжа, тем более что эта соседка тоже подкармливала его в бытность его под лестницей и знала в лицо. «Бог знает, что про меня начнут после этого болтать в доме», – с ужасом думала Нина и, уходя, строжайше просила его никому не открывать.

Глядя на себя в зеркало, Нина с унынием замечала, что подурнела, что с лица у нее не сходит какое-то озабоченное, даже брюзгливое выражение, что ей больше не хочется ни одеваться, ни причесываться, ни даже ходить в театр. А хочется только одного: чтобы он, наконец, ушел.

Иногда она говорила себе, что во всем виновата сама, что он ни о чем не просил, что она сама позвала его в дом в тот момент, когда он фактически уже ушел, что она даже уговаривала его и, самое интересное, делала это совершенно искренне.

«Просто я устала, – подытоживала она, – я устала оттого, что моя жизнь перестала мне принадлежать. Я привыкла жить для себя и сейчас лишний раз убеждаюсь, что была тысячу раз права, когда не вышла замуж ни за одного из своих поклонников: я не создана для того, чтобы жить для другого человека. Я – эгоист».

Иногда она неожиданно ловила себя на том, что ей нравится его лицо, и она, украдкой поглядывая на него, говорила себе: «Если его побрить…» Или, наоборот: «Ему идет борода». Или: «У него хорошее лицо и красивые руки: наверное, когда-то он был интеллигентным человеком. Интересно, кем он был раньше?..»

Спросить его об этом она не могла. В самом деле, как спросишь у человека, кем он был, если он еще жив и вполне не стар? И она не задавала ему вопросов. Более того, она даже не спрашивала, как его зовут, потому что не хотела этого знать: он был для нее никто и должен был остаться никем, человеком без имени, бомжом, и должен был исчезнуть из ее жизни так же, как появился, не оставляя о себе воспоминаний.

Было у нее и еще одно соображение: «Если я спрошу, как его зовут, он еще, не дай бог, что-нибудь подумает, а так – мы не знакомы, и то, что он живет у меня, – еще, как говорится, не повод для знакомства», – думала Нина. Словом, ей казалось, что незнание его имени служит ей защитой. От чего – она и сама не знала.

Он тоже ни о чем ее не спрашивал и почти все время молчал, и только с котом у него установились самые нежные отношения.

– А ведь мы знакомы с этим джентльменом, – сказал он, увидев кота в тот день, когда пришел в себя.

– Знакомы? – удивилась Нина.

– Я имел удовольствие встречаться с ним еще осенью, в подвале, пока его не закрыли.

– Это невероятно, – пробормотала Нина, которая сама не знала, что ее больше потрясло: его обороты речи или факт знакомства с ее недоверчивым котом. – Он никогда раньше не подходил к мужчинам – боялся.

– Вот в чем дело, – проговорил бомж, погладив кота. – Значит, ему, наверное, досталось в жизни…

* * *

В один прекрасный день он наконец ушел. Она сделала уборку, проверила, на месте ли деньги и побрякушки, и устроила себе ванну с пеной и ароматическими добавками. Потом, сидя в белоснежном махровом халате перед телевизором с чашкой чая в руках, с удовольствием подумала, что завтра идет вместе с Марго в гости, потому что давно уже нигде не была, и что наденет наконец свое новое черное платье, купленное еще осенью и ни разу не надеванное. И что когда она вернется домой, ее будет ждать чистая, уютная и, слава Богу, пустая квартира.

И только ночью, вернувшись из гостей и лежа в постели, в темноте, прислушиваясь к тишине в квартире и завываниям весеннего ветра за окном, она вдруг почувствовала, что ей почему-то стало грустно.

Наступил апрель. Она не вспоминала, не думала о нем. Правда, первое время, входя в подъезд, по привычке прислушивалась, иногда даже заглядывала под лестницу, каждый раз с облегчением убеждаясь, что его нет, а с наступлением теплых дней и вовсе забыла о его существовании. И только Вася, как ни странно, иногда напоминал ей о нем: «Ему, наверное, досталось в жизни», – вспоминала она его фразу, когда Вася, едва заслышав в коридоре мужской голос, прятался под диван.