Текст книги "Наши зимы и лета, вёсны и осени"

Автор книги: Мария Романушко

Страх утраты, разлуки с теми, кого люблю, подтачивал изнутри все мои детские радости. В радости мне всегда слышался привкус печали. Так было в отрочестве и в юности. Так и теперь.

Любая твоя болезнь, даже легкая, пустячная, приводит меня в отчаянье, заставляет испытывать знакомую с детства щемящую тоску. Порой тоска застает меня врасплох – среди счастья, тепла и тишины…

Смотрю на твоё светлое, озаренное безмятежной радостью, лицо. Неужели и у тебя есть свои «трещины в тротуаре»?…

* * *

Детсад на прогулке. Старая тенистая улица. Нежная прохлада летнего утра. Шевелятся под ногами солнечные пятна…

Идем парами, пестрой вереницей. Идем мимо будки сапожника, дверь открыта, вкусно пахнет кожей, ваксой, новыми шнурками… Сапожник зарос седой щетиной, но глаза у него не старые. Вместо одной ноги у него грязная деревяшка. Во рту он держит новенькие гвоздики, он улыбается нам, не выпуская гвоздиков изо рта. Стук молотка, приколачивающего к башмаку новую подметку, далеко слышен на тихой, безлюдной улице.

Переходим мостовую, держа друг дружку за полы платьев и курточек. «Скорее, скорее!» Скользкий, залитый солнцем булыжник… И опять идем в густой тени старых деревьев. Тепло, ласково шевелятся под ногами солнечные пятна, кажется, они щекочут подошвы… Идем мимо железной решетки высокого забора. За забором – мальчики и девочки, стриженные наголо. Темные курточки, тёмные платья… Большой серый дом. Воспитательница объясняет, что здесь живут дети-сироты, у которых война отняла всех близких. Стриженые головы, тёмные платья… Там – за забором – другой мир, он даже пахнет по-другому, я слышу, до меня доносится его запах… Горький запах сиротства. Но я с ужасом ловлю себя на том, что завидую этим детям. У них всё самое страшное уже позади.

Старая улица. Железный забор. Тени под ногами… «Скорее, скорее!»

* * *

Всякая болезнь близких были для меня намеком и напоминанием. Помню, как я боялась выйти во двор, к детям, к солнцу, к играм, когда болела бабушка. Я боялась взглянуть в оживленные, беспечные лица детей, боялась поднять на них глаза. Мне казалось, что стоит мне появиться во дворе, и все сразу увидят, догадаются по моему лицу, что наш дом, нашу семью посетило это. Было ощущение, что на мне лежит тень от него, что-то вроде проказы, делающее моё лицо уродливым. Я была убеждена, что моя отчужденность от мира детских игр должна восприниматься окружающими, как уродство. Безмятежное веселье детей больно ранило меня, подчеркивая мою ущербность, мою неспособность быть такой, как они.

Чувствуя, что в этом моём состоянии (точнее – противостоянии радости жизни) повинна бабушкина болезнь, я в эти дни невольно отчуждалась и от бабушки. Я жалела её, но ещё больше – боялась; не находя в себе сил приласкать её, чувствовала себя виноватой перед ней, и так запутывалась в противоречивых переживаниях, что желала только одного: чтобы это как можно скорее кончилось. Я согласна была даже умереть, только бы не слышать бабушкиных стонов, которые разрывали мне сердце, не слышать запаха лекарств, только бы избавиться от мучительного разлада в душе.

Вошедшее под нашу крышу это, дышащее холодом, пугающе-огромное и невместимое, но всё же странным образом уместившееся в крошечной комнатушке, лишало её привычного уюта, делало холодной и мрачной. Находиться в ней было зябко, тоскливо. В игрушки не игралось. Во двор, к детям, я выйти не могла, как бабушка меня ни уговаривала. Я садилась на корточки у стены, в уголке между столом и шкафом, и так, в тягостном оцепенении, могла просидеть очень долго. В тоскливом предчувствии, что вот-вот произойдет что-то ещё более страшное. Казалось, что болезнь, холод и неуют – только предвестники, только намеки и подготовка к тому, о чём и подумать было страшно…

К счастью, болезни уходили. С ними уходило из нашего дома невыразимое, леденящее это. В комнату возвращались родное тепло и уют, она вновь обретала свои привычные, милые сердцу звуки и запахи. Опять стучала бабушкина машинка, пахло свежестью, чистотой, новой материей: без работы бабушка не сидела ни дня…

* * *

Вспоминая о детстве на Философской улице как о долгой жизни, помня эту жизнь во множестве мельчайших подробностей, я совершенно не помню чередования времен года. Моя память не отделяет одно лето от другого, одну зиму от другой…

Когда я вспоминаю детство на Философской, я вспоминаю одну долгую зиму – и одно долгое лето. Один день весны. И один-единственный, короткий и обжигающий, как укол, миг осени…

* * *

…Снег ложился в конце ноября. Влажный, рыхлый снег южной зимы.

Помню: я вышла утром на веранду и замерла, пронзенная его острым, щемящим запахом. Перила веранды, ступени деревянной обшарпанной лестницы, наш маленький дворик, шумный летом и притихший к зиме, – всё выглядело преображённым, светилось праздничной белизной… Но особенно хороши были клены. Два клена нашего двора. Их белые кроны, как два огромных пушистых шара, сияли, источая пронзительную свежесть, как раз на уровне веранды, на уровне моего лица. Их сияющая свежесть холодила щеки, проникала глубоко в легкие. Слегка кружилась голова, ныло сердце и почему-то хотелось плакать…

Помню: острый, щемящий запах снега. И вдруг – обжигающее чувство тоски и одиночества. Я перестала ощущать себя ребёнком. Неизвестно откуда дохнуло на меня дыханием старости. Смерти. Ощущением мимолетности, хрупкости всего, что окружает меня… В ту минуту я ощутила себя глубокой старухой. Я давно пережила и этот снег, и этот дом, и эти клены, и даже свою бабушку. Казалось, я живу на свете уже сотни лет, а все, кого я люблю, давно ушли, и уже никто не окликнет меня, не позовёт, не пожалеет…

Остро пахнущий сиротством снег… Я больше не могла выносить этой муки. Рыдая, вбежала я в дом, и упала на бабушкины колени. Бабушка, напуганная моими слезами, допытывалась, не обидел ли меня кто во дворе, но я не могла ничего объяснить ей, не могла признаться, что мне страшно и одиноко. Своим признанием я причинила бы ей боль, ведь она так любила меня…

Тогда, в утро первого снега, я нашла понятное нам обоим объяснение, я сказала: «По маме соскучилась». Сказав это, я тут же ощутила, что тоска моя обрела конкретный образ – и мне стало легче. Чувство детства вернулось ко мне. Мне опять было пять лет, я сидела у бабушки на коленях и плакала о том, что соскучилась по маме. Мама была далеко… От неё приходили письма из города Чкалова, где она работала после института. Там был и мой папа. И я писала в ответ неровными печатными каракулями, что очень скучаю и очень хочу в город Чкалов…

Бабушка, вытирая мне слезы, говорила о том, что зима пройдет быстро, а весной мы уедем к маме. С радостной, почти блаженной тоской я ощущала бабушкино тепло, спасительный покой её ласковых рук, уютное тепло нашей комнатушки, – и острота пережитого минуту назад на пустой, засыпанной снегом веранде, постепенно отпускала меня…

В утро первого снега я словно бы пережила разлуку со всеми, кого любила, разлуку с самой жизнью. Мне как будто было показано, как это будет. И уже никогда потом я не забывала об этом.

Утро первого снега…

* * *

Бабушка приходит с мороза. Ее, всегда такие тёплые руки окоченели, покраснели от холода. Я тру её онемевшие пальцы, дышу на них, согреваю их своим дыханием…

Милая бабушка, как мне не хватает твоих рук, как бы мне хотелось прижаться к ним щекой, отогреть, как когда-то в детстве, своим дыханием! Милая моя бабушка… Где ты, слышишь ли ты меня? Хотя бы во сне тебя увидеть…

* * *

Что в раннем детстве было счастьем?…

Наша комната на Философской с её удивительным запахом тепла и чистоты. Воскресные утра, когда мама не спешила ни на работу, ни в институт, и я, проснувшись, перелезала через спинки наших кроватей, стоявших впритык друг к другу, в мамину постель, и мы лежали, обнявшись и болтая о всякой всячине, пока бабушка не звала нас к завтраку…

Звяканье рукомойников, гудение примусов, стрекот бабушкиной машинки. Музыка моего детства…

Утро поздней осени, когда бабушка вносила в кухню ведро с чёрным, мерцающим углем – и вскоре дом наполнялся живым, пахучим теплом… А вечером можно было, подставив к печке скамеечку, сидеть и смотреть на огненные звёзды…

Вкус и запах новогоднего праздника… бабушкиных пирогов… Сверкание стеклянных елочных бус. Застывшие, угловато-грациозные позы пластилиновых балерин, которых я лепила зимами на Философской, и ставила их на холодный подоконник к окну…

Искристое сверкание снега под фонарями, когда меня везли на санках из детсада домой по тёмной улице. Ласковое тепло маленькой муфточки, которую мне сшила бабушка…

Запах горячей картошки в мундирах. Я наклоняюсь над чугунком, бабушка накрывает меня большим платком, и я оказываюсь в темноте наедине с горячим картофельным духом… я дышу им… он полезен моему больному горлу…

Морозный запах керосинной лавочки. Запах внесённого с мороза белья. Будоражащий запах цирка… И теперь, столько лет спустя, они воскрешают ощущения давнего счастья.

Запах и вкус летнего утра. Мы с бабушкой завтракаем на веранде, приставив две маленькие скамейки к табуретке, которая служит нам столом. Тихий, пустынный двор озарен солнцем, а на веранде тень и прохлада. Ярко-красные ломтики помидора перемешаны с словно бы посеребренными легкой изморосью ломтиками огурца. В миску льется золотистая струя пахучего масла… Хрустящий, весёлый вкус утра жизни.

Высокие, тёмные и густые деревья парка Чкалова. Сладкий запах петуний и левкоев. Мамино голубое крепдешиновое платье. Старенькая карусель с облезлыми, но такими родными лошадками, на которых никогда не наскучит кружиться… Мамино грустное и весёлое лицо, грустное и весёлое одновременно. Задорный свист детского паровозика, бегающего по зарослям старого парка… Танцевальная площадка, звуки духового оркестра, сумерки и духота летнего вечера, и сладкая, сладкая тоска, сжимающая сердце… Мама держит меня за руку, мы стоим в темноте и смотрим на мелькающие, озаренные светом фонарей пары…

Что ещё?… Я еду по тротуару на красном, пахнущем магазином, трехколесном велосипеде. Мне года три. Обгоняя меня, идут прохожие. Рядом, по мостовой, мчатся машины, гремят по рельсам трамваи, но я не спешу, мне спешить некуда. Я старательно, со вкусом нажимаю на новенькие педали, и мой велосипедик неторопливо катит свои сверкающие блестящими спицами колеса… Я горда и счастлива, я посматриваю свысока на этих больших, бегущих мимо людей. Кто-то задерживает шаг, оглядывается, я ловлю на себе приветливую улыбку и сдержанно улыбаюсь в ответ. Я чувствую себя королевой улицы, её главным действующим лицом, хотя улица об этом и не подозревает…

Алая, сахарная сердцевина огромного арбуза, которой меня угостили в гостях. Она искрилась, источая нежный, прохладный аромат… Хотелось вдыхать и вдыхать, наслаждаясь этим запахом – как самой жизнью…

Оранжевый крупный горошек на белых чашках… В чашке золотистый чай и моё смеющееся отражение… Завтрак в детском саду. В комнате легкий зеленоватый сумрак – от густой, тёмной зелени за окном. Низкий столик, покрытый светлой клеенкой. Нас четверо за столом, две девочки и два мальчика. Мы катаем по столу ярко-жёлтые крутые яичные желтки. Оранжевый горошек на белых чашках, густая тёмная зелень за окном, весёлые жёлтые колобки… Чистый, ничем не замутненный вкус счастья. Беспричинного, и потому, наверное, полного и ясного.

Красная кирпичная ограда. Увитая плющом, залитая солнцем. Темные глубокие тени на летней земле. Мама и бабушка – по ту сторону ограды, я – по эту. Мамина рука, протягивающая сквозь холодные чугунные прутья ограды кулечек с клубникой. Красные, светящиеся на солнце ягоды… Дразнящий запах клубники. Холод чугунной решетки. Тепло красного кирпича. Мама и бабушка по ту сторону ограды. Они сейчас уйдут, но ощущение счастья останется. Кажется, бабушка плачет. Почему она плачет? Или это солнце наслезило ей глаза? Бабушка уходит в тень… Я перекладываю клубнику в кармашек, который висит у меня на груди на ленточке. Мне нужно идти. Я взмахиваю на прощанье рукой. И бегу, придерживая рукой кармашек, полный клубники. Оглядываюсь ещё раз. Темная зелень плюща на кирпично-красном. Густые тени. Слепящее солнце. Маминого лица мне не видно, и я не вижу, что оно залито слезами. Мамина рука машет мне сквозь чугунные прутья… Я бегу по горячей, залитой солнцем земле, мне четыре года, я не знаю, что этот уютный особняк в глубине парка, где мне так весело живется, называется детским туберкулезным санаторием, и я не понимаю, почему плачут мама и бабушка, когда такое чудесное лето, и жить так прекрасно…

* * *

Запахи детства…

Летним вечером хозяйки дома выносят во двор примусы и керогазы. Начинается великое таинство – варка варенья! На примусы и керогазы водружаются тазы, наполненные вишней…

Шумят очаги, вздымается над тазами розовая ароматная пена… Кипение – розовое вишневое цветенье набухающих, лопающихся, жарко взрывающихся, брызжущих, изливающихся тёмным соком ягод… Темно-алая кипящая лава… Огромный живой цветок пены над тазом. Вьются в нетерпеливом желании осы, осиным роем кружится детвора, в ожидании желанной – самой сладкой на свете! – ложки пенки…

Запах кипящего вишневого варенья – запах лета, самой спелой его сердцевины… Только бы дышать им, вдыхать полной грудью, пропитываясь сладкой надеждой, уверенностью, что так будет всегда: лето, всё ещё живы, все молоды, никогда не умолкнут очаги в вечернем дворике, никогда не умолкнет шум орехового дерева у дома, никогда не погаснут улыбки на лицах, и никто и никогда не узнает в жизни огорчения большего, чем укус осы, вступившей в схватку за свою долю сладкой пенки…

* * *

…Живет в далёком южном городе, на старой Философской улице маленькая девочка, к ней я возвращаюсь всякий раз, когда не могу найти ответа на вопросы, которые мучат меня. Для неё этих вопросов ещё не существует. Но только она одна может мне помочь… Ты спросишь меня, как? Конечно, не советом, она ещё не так мудра. Она отвечает мне своим существованием, своей жизнью. Вспомнив о ней, я вспоминаю о главном, вспоминаю вкус истинной радости и истинной печали – и многое в моей нынешней жизни обретает свою настоящую цену и свои настоящие имена…

Глава 6
Весенний вечер под ясной звездой

Конечно, я что-то чувствовала ещё зимой. Костры, огоньки… А может, ещё раньше: музыка, стихи…

Конечно, это случилось не вдруг. А постепенно, исподволь. Всё к этому шло. Теперь я вижу: всё шло к этому, всё работало на это, готовило почву: и музыка, и стихи, и костры, и огоньки… И тишина, и одиночество. Благословенное одиночество, которое учило тебя сосредоточенности, учило вслушиваться в себя, в свой внутренний мир. Все эти звуки, знаки, намеки, мелодии… Они разбереживали, увлажняли, удобряли твою душу, засевали её чудесными семенами…

Душа восьмимесячного младенца, разбуженная музыкой.

Наверное, всё началось уже тогда. Хотя я могу только догадываться, только предполагать. Тот восьмимесячный мальчик, с тёмно-золотистыми глазами, огромными и тёмными от ужаса и восторга, распахнутыми с мучительным вопросом ко мне… Тот мальчик, ещё не умеющий рассказать о себе, – он навсегда останется для меня тайной.

А ты сегодняшний, философ и говорун? Чем пристальнее вглядываюсь я в тебя, тем непостижимее и загадочнее кажешься ты мне. И грустно от этого, и радостно. Ты – словно расширяющаяся вселенная… Всё больше звёзд и планет, всё больше манящих огней в её глубинах…

Да, я не могу сказать с точностью, когда всё это началось, я могу только предполагать. Но я точно знаю: всё, что происходило с тобой, с нами, – всё было не случайно, всё со смыслом. Нет и не может быть случайностей в жизни человека, которому от роду восемь месяцев, год, полтора, два… Каждый день для него равен году, а, может, и целой жизни?… Каждый день его заполнен открытиями, встречами и удивлениями, трудностями – и преодолениями, слезами и восторгами! Любая, еле слышимая мелодия, любое, вскользь оброненное слово, вы и не заметили, как сказали, вы и не расслышали этой мелодии (ветра, дождя, музыки, едва пробивающейся сквозь стену), вы и не увидели, какого цвета яблоко протянули ему, какого невероятно красного, сочного цвета! А он видит, он слышит, он впитывает, насыщается, он плачет по неведомым вам причинам, он смеется непонятно чему, он не может уснуть бог знает отчего, вроде здоров, а не спит, он видит неведомые для вас сны – он распускается у вас на глазах, но совершенно незаметно для вас! Как цветок на окне. Как заря за окном. А он чувствует в себе это распускание, оно для него болезненно и сладко, и тревожно, и трудно, и волнующе… Но он никогда не расскажет вам об этом. Сколько раз на дню лицо его бледнеет от испуга и нерешительности, сколько раз заливается оно румянцем восторга и удивления! Сколько раз на дню он плачет, да так горько, так безутешно, словно он – самый несчастный, самый одинокий, самый непонятый на свете, и нет, и не может ему быть утешения… А через минуту – уже хохочет, заливается смехом, неудержимо, заразительно! Что уместилось для него в эти несколько минут? Мы никогда не узнаем…

Он тянет вас к яркому костру в тёмном зимнем дворе. Он смотрит в огонь, не отрываясь. А вам кажется, что только вам, взрослому, есть о чём вспомнить, глядя в звёздное, яркое пламя…

Он тянет вас к подъезду, он просит "включить огонёк". "Вкутыть агаёк!" – звучит каждый вечер на темнеющей улице… "Вкутыть агаёк!…"

Я помню твоё помешательство на кострах и огоньках. В ту зиму, когда тебе исполнилось два года. Я помню, как ты не мог жить без музыки. Это началось с восьмимесячного возраста, в ту осень нам подарили "Лютневую музыку", и я впервые поставила её на диск проигрывателя… Помню, помню, как ты слушал, как ты смотрел своими бездонными глазами, как напряжённо замирал при её звуках, как ты просил, требовал, умолял: "Зы-зы! Зы-зы!…" Шли месяцы, ты взрослел, учился ходить, говорить, но музыка оставалась твоей страстной любовью, твоей радостью, твоей неубывающей жаждой… Теперь-то я понимаю, что всё было неспроста!

А потом ты услышал стихи. И к твоей прежней страсти прибавилась новая. Тебя завораживало, околдовывало их звучание, волшебство рифм, чудесное многообразие ритмов. Ты стал рифмовать! Рифмовал неутомимо, вдохновенно. Нет, пока это были ещё не стихи, это была проба слова, проба его на вкус, на цвет, на пластику, на объем. Ты смаковал слова, как спелые, сочные яблоки, ты хрустел ими, ты ими жонглировал!…

И был вечер. Весенний вечер под ясной звездой. Сколько тебе было в тот вечер? Два года и три месяца; впрочем, нет, трех ещё не было. Твоя третья весна… Мы сидели на скамье в темнеющем дворе. Догорали, дымясь, костры прошлогодней листвы… Небо было чистым и синим. Первая звезда, маленькая и яркая, проступила в этой чистой синеве и сияла над нами. Мы сидели, обнявшись, на скамье и смотрели на звезду сквозь голые ветви апрельских тополей. Вечерний воздух обжигал щеки свежестью. Пахло влажной землей, дымом, весной, свежей стружкой. Где-то над нами, на балконе, раздавался весенний, весёлый стук молотка…

Ты тихонько засмеялся. "Тук-тук! – молотук!" – сказал ты. И опять засмеялся, и добавил: "Ток-ток! – молоток!"

И хотя уже несколько месяцев ты с упоением рифмовал, но на этот раз произошло нечто большее… Я почувствовала необъяснимое волнение. Земля вдруг запахла сильнее, и звезда над нами засветила пронзительнее…

Будто приотворилась маленькая невидимая дверь – и я заглянула в тайну. В тайну детства, тайну слова, в тайну начала… Там было прохладно, просторно и звонко. Четыре коротенькие строчки, они пульсировали, как родничок, только что пробившийся из земли, задавая ритм всему вокруг:

 
«Тук-тук!» –
молотук!
«Ток-ток!» –
молоток!
 

Твое первое стихотворение. Оно навсегда сохранило для меня тот апрельский вечер, обжигающий лица свежестью, пахнущий влажной землей, стружками, дымом костров… И ясный весёлый дробный стук откуда-то сверху… И маленькую яркую звезду – над темнеющим двором, где на скамье под тополями, обнявшись и запрокинув головы к небу, сидим мы с тобой…

Глава 7
А кукушка там кукует…

Читать ты научился в два года. И вскоре…

Вскоре на обороте моих черновиков, на обеденных салфетках, на полях книжек, на обоях, на рулонах бумаги для заклейки окон – всюду стали появляться твои первые каракули. В два с половиной года всем игрушкам ты предпочел бумагу и шариковый карандаш.

Ты учился писать с непостижимым упорством. Маленькие пальчики с трудом удерживали карандаш, он то и дело выскальзывал, и тогда ты приспособился держать его, как скульптор держит резец – крепко зажав в кулаке.

Ты учился писать… Пристроившись за большим обеденным столом на кухне (этот стол был одновременно и моим рабочим столом, на нём стояла моя старенькая "Олимпия"), примостившись рядышком со мной, ты выводил свои первые слова: "соль", "чай", "сахар", "олимпия"… И – названия любимых книжек: "репка", "теремок", "сказки", "стихи". Учебным пособием становилось всё, что попадало в поле твоего зрения: не только книжки, но и банки, пакеты, коробки с надписями. Так в первом "писальном" блокноте появилось длинное и трудное: "Фотоаппарат". А потом ты попросил показать тебе, как пишутся слова "мама" и "Антон".

Ты учился писать… Порой, измучившись над какой-нибудь буквой, разражался слезами. Плакал горько, взахлеб, как от обиды, и я напрасно пыталась утешить тебя.

– Не огорчайся, ты ведь ещё маленький, подрастешь – научишься.

– Мне надо сейчас! – говорил ты сквозь слёзы.

– Зачем тебе так рано уметь писать?

– Мне – надо! – с недетской убежденностью повторял ты.

– Мне надо!

В голосе твоём звучали отчаянье и вызов. И недоумение: как же это я не понимаю таких простых, очевидных вещей? Всхлипнув, ты вновь брался за карандаш…

И хотя ты не мог объяснить, зачем это тебе, но, видя, с каким упорством преодолеваешь ты свое неумение, видя, какой страстью горят твои глаза, я поняла: тебе действительно надо. Не когда-нибудь, не потом – сейчас.

Из стихов двухлетнего Антона, записанных им самим и его мамой

 
* * *
 
 
.  «Тук-тук!» –
.       молотук!
.   «Ток-ток!» –
.       молоток.
 

 
* * *
 
 
Ромашка
по имени бедняжка.
 

 
* * *
 
 
Закат – циферблат!
 

 
* * *
 
 
Язычки – сверчки!
 

 
* * *
 
 
На двух ножках
Улетели сапожки!
 

 
* * *
 
 
Рыжий верблюд,
Белый верблюд,
Серый верблюд,
Чёрный Кара-Кум!
Стихи про разные деревья
Сосна
по имени весна.
Ива
по имени грива.
Ива
по имени красива.
Клён
по имени силён.
Рябинка
по имени чаинка.
Каштан
по имени чемодан.
Ольха
по имени ха-ха-ха!
Берёзка
по имени слёзка.
Осинка
по имени свинка.
Шиповник
по имени вторник.
 

 
* * *
 
 
Ночь и зима.
Зима и ночь.
 

 
* * *
 
 
Прилетела совушка на торшер,
Зажигает крыльями огонёк…
 

 
* * *
 
 
Дважды два,
дважды два –
это всё знакомо.
Но не знает дважды два,
где растёт голова.
 

 
* * *
 
 
Копыто –
не умыто!
 

 
* * *
 
 
Дважды два шестнадцать,
Дважды два шестнадцать,
Кактусы летят,
кактусы летят…
А вдруг, а вдруг
мама улетит?
А вдруг, а вдруг
стол улетит?
А вдруг, а вдруг
кресло улетит?
А вдруг, а вдруг
Антоша улетит?…
 

Твое любимое кресло-качалка. Тёплое, большое, поскрипывающее… Оно настраивало тебя на особый, лирический лад, задавало ритм твоим фантазиям. Ты мог часами качаться в нём, напевая свои стишки… Большое плетеное кресло, оно было твоим волшебным летучим кораблем, на нём ты уносился в неведомые страны…

Некоторые стихи и песни трёхлетнего Антона

 
Песня про Африку
 
 
Африканская земля,
Африканские качели,
Африканские слоны.
Африканские качели,
Африканские снежинки,
Африканский Маршак.
Африканская мамася,
Африканская бабуля,
Африканский Антон.
 

 
Австралийская песня
 
 
Австралийская мамася,
Австралийская тетрадь,
Австралийская кровать.
 

 
Французская песня
 
 
Французская мамася,
Французская машина,
Французские цветы.
Французская булка,
Французская бабуля,
Французская оса!
 

 
* * *
 
 
Дом сто двадцать,
корпус два.
Все под крышами,
Ква-ква!
Дом сто двадцать,
корпус три.
Все под крышами
Любви.
Песня «Идти спать»
Дэн, дэн,
спатуэн…
 

 
* * *
 
 
Мама вьёт гнездо на дереве
В этот снежный ранний час…
 

 
* * *
 
 
Спички –
берёзовые птички.
 

 
* * *
 
 
В этот день
шли вот, шли
вместе гулять
птица, листок,
градусник, цветок.
 

 
* * *
 
 
Буду маме помогать,
Буду кухню подметать.
 

 
* * *
 
 
Автобусы плывут,
автобусы плывут,
по речке плывут
в институт, в институт…
 

Ты сочинял стихи во время наших долгих прогулок, ты напевал их, качаясь на качелях, пел, сидя у окошка автобуса или такси, когда мне приходилось брать тебя с собой в институт или в издательство. Ты сочинял стихи с раннего утра, едва открыв глаза. И вечером, засыпая, убаюкивал себя какой-нибудь странной, загадочной песенкой. Ты пел про всё, что видел, пел свои открытия, свои удивления, пел свою радость…

 
* * *
 
 
Так-так-так,
Так-так-так,
Ясный вечер на пятак!
 

 
* * *
 
 
До дому донеси,
До дому донеси,
До дому донеси,
Широкое такси!
 

 
* * *
 
 
Мы пойдём, пойдём, пойдём
Через печку, через дом,
По трубе, по крыше –
К маленькой афише…
 

 
Стихи про календарь
 
 
Купим новый календарь –
И опять будет январь.
 

 
Стихи про качели
 
 
Ноги выше головы,
Увы, увы, увы!
 

 
Стихи про цветы
 
 
На столе стоят цветы –
Для красоты.
 

 
Стихи про чай
 
 
Чай, чай,
Не скучай!
Мама заварила чай.
 

 
* * *
 
 
Июлев август
В сентябре,
в октябре…
 

 
Стихи про одуванчики
 
 
Мягкие комочки –
С неба колобочки.
Точки, точки, точки
На носу сыночка.
 

 
* * *
 
 
Вот бежит автомобиль.
Почта. Мусор. Дождик. Пыль.
 

 
* * *
 
 
Этой строительной ночью
Мама летит под дождём…
 

 
* * *
 
 
Молоко в цветах дремучих
Продавается в ведре.
А потом на всякий случай
В книжке льётся в январе…
 

 
* * *
 
 
Из автобуса – в метро,
Из метро – опять в автобус,
Из автобуса – в метро,
Из метро – опять в автобус!
Рад, рад, рад, рад,
Мы приехали назад!
 

Тебе шёл четвертый год, но ты по-прежнему держал карандаш, как резец: крепко зажав в кулаке. Ты писал печатными буквами, но так уверенно и размашисто, с такой скоростью, что за тобой трудно было угнаться. Кто-то из знакомых сказал, что ты пишешь «яростно». В три года ты почти не делал ошибок. В четыре года пользовался почти всеми знаками препинания, особенно любил тире. Когда тебе не хватало слов, – это тебя не смущало, ты тут же изобретал свои собственные словечки…

 
* * *
 
 
Колючий шиповник,
Залюка стунэй.
Какова здуноэ,
Каков заслаждэй!
 

 
* * *
 
 
Запухили запуху,
Постояли ундуху!
Дети мамы заглянули,
Уж и дэи ундага.
Укакова залетали,
Укакова зажифас.
Укакова ундэроски,
Патухую ундуху!
 

 
* * *
 
 
Кукушка – старушка.
Крокодил – старичил!
Песня про разные языки
На французском,
На болгарском,
На японском
Языке!
На домовом,
На машинном,
На качельном
Языке!
На фонарном,
На столбовом,
На травинном
Языке!
На кошачьем,
На собачьем,
На люденском
Языке!
На оконном,
На деревном,
На скамейном
Языке!
На шмитэнском,
На цвитонском,
На гвидонском
Языке!
На потэнском,
На свитэнском,
На пшинином
Языке!…
 

Мир, в котором ты живешь – многолик и многоголос, все существа и предметы этого мира – одушевлены, каждый из них может рассказать о себе, ибо имеет свой собственный голос, свой язык. Ты в этом мире – переводчик и полиглот.

"А кто говорит на шмитэнском и цвитонском языках?" Ты отвечаешь, ни минуты не колеблясь: "Шмитэны и цвитоны!" – "Какие шмитэны и цвитоны?" Ты удивлен моей непонятливостью. "Обыкновенные шмитэны и цвитоны", – говоришь ты. И просишь: "Качни ещё, пожалуйста!"

Я раскачиваю качели, на которых ты сидишь, в нетерпении болтая ногами, и твой голосок опять звенит в зелёном дворике… "Ты так много песен знаешь!" – с уважением говорит девочка постарше. "Я сколько угодно песен знаю", – отвечаешь ты без тени хвастовства, просто и искренне.

 
ПЕСНЯ
 
 
Лето кончается –
Осень начинается…
Август кончается –
Сентябрь начинается…
 

 
* * *
 
 
Тётя, тётя,
тётя, тётя,
Вы когда же к нам придёте?…
 

 
* * *
 
 
Жили-жили, поживали
И сосисочку жевали!
 

 
* * *
 
 
Без руля и без бензина –
Это вовсе не машина!
 

Стихи мальчика Антона, которому к тому времени исполнилось четыре года

 
* * *
 
 
А кукушка там кукует
Двадцать лет назад…
 

 
* * *
 
 
Жевуземчики поёт
Этот старый бутерброд!
 

 
* * *
 
 
Я тебя скоро начну обнимать –
И ты услышишь, как птицы поют…
 

 
* * *
 
 
Я тебя люблю, как звёзды,
Я тебя люблю, как солнце,
Я тебя люблю, как осень,
Я люблю тебя!…
 

 
* * *
 
 
.  Годы идут,
.  И дни идут,
.  И месяцы тоже идут…
.  Деревья растут,
.  Кукушка кукует:
.  "Ку-ку,
.    ку-ку,
.     ку-ку!"
 

 
* * *
 
 
Год
идёт
наоборот…
 

 
* * *
 
 
В щель окна
Влетела муха.
Зажужжала –
и пропала!
 

 
* * *
 
 
Сорок лет тому назад
Был огромный водопад!
Сорок лет тому назад
Был огромный листопад!
Сорок лет тому назад
Был ужасный снегопад!
Сорок лет тому назад
Был ужасный камнепад!…
 

 
* * *
 
 
Воэнки, которые
жили да жили,
Всё дальше и дальше
по воздуху плыли…
 

 
* * *
 
 
Триста лет прожил сундук,
Он объездил всё вокруг!
 

 
* * *
 
 
Едет, едет слоновоз
И везёт свой длинный нос!
Сирень
Цветёт сирень,
и мама звонкая,
Совсем уж звонкая на всей земле.
И жевуземчик мокнет в поле,
И флаг на каждом корабле…
 

 
* * *
 
 
Полюби меня, мамася,
Полюби меня просто так!
Тик-так, тик-так, тик-так!
 

 
* * *
 
 
Хи-хи-хи, хи-хи-хи,
Сто четыре чепухи!
 

 
* * *
 
 
Семь дней – ну и ну! –
Воробей клюёт одну
Крошку…
 

 
* * *
 
 
Жало
Бежало
И громко
Жужжало!
 

 
* * *
 
 
Вода
идёт
и песню
поёт.
 

А потом пошли и рассказики, и сказки, и всякие фантазии на космические темы…

* * *

Наверное, 3000 лет тому назад, или больше, вот! больше! 600 тысяч лет назад, но уже это давно прошло, весь космос собрал свои вещи, и тут же сели в свои дома, чтоб солнце их не увидело.

Вот они сделали себе звёздный поезд, и уехали каждый в своем вагоне. Вот вышло солнце. Смотрит. Куда галактики, луна и тысячи звёзд подевались? А остались там одни серые тучи. Куда подевалось всё?

Остров «Огонь»

Когда-то, 1000 лет назад, этот остров появился, и никто о нём не знает, кроме меня. На этом острове 1000000 вулканов. Этот остров самый огненный на земле.

 
Остров, остров,
Вулканный,
Островичка
Огненный!
 

Морэ-но-яко

Морэ-но-яко – вы думаете, что это какое-то море под названием «Но-яко»? А это не море, а просто какая-то земля, похожая на волну моря.

* * *

Облака, скажите, сколько вы плывете? Может быть, вы плывете сто лет? Отвечайте, люди, сколько мы плывем?

Уже четыре тысячелетия!

Сто любви прошло, и все без печали

(сценарий диафильма)

Однажды, в том доме, который находился на конце нашей галактики, жил человек, который купил любовь. Без печали, за всю жизнь, за сто лет, за сто рублей.

И купил он сто любви, такие мягкие, пушистые…

Ещё книгу 2О-страничную – "Инструкция" – как пользоваться этой любовью без печали.

Хорошо, сказал человек, я её буду есть и мне будет вкусно!

Конец

Семь стихотворений

 
1.
 
 
Сколько же лет,
и веков, и жизней
прошло
от этого дня,
от этой ночи?
 
 
2.
 
 
Это время уже
прошло, давным
давно.
Оно прошло в мае
десятого года,
 
 
3.
 
 
первого тысячелетия…
Случилось это
в пять часов
десятого числа…
 
 
4.
 
 
Этот случай был
очень страшный,
огненный, пожарный…
И страшный, и пожарный
одновременно.
 
 
5.
 
 
Этот случай
был страшный,
страшнее землетрясения.
Этот случай
сделал ЗМЕЙ-
 
 
6.
 
 
Горыныч, но и то
бы он побоялся!
В этих временах
сгорали города
и даже горы,
 
 
7.
 
 
И скалы.
Это случай был
страшный, страшнее
взрыва, и войны
в СТО РАЗ.
 

– Откуда, сынок, ты узнал про этот страшный случай?