Текст книги "Искусство частной жизни. Век Людовика XIV"

Автор книги: Мария Неклюдова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Однако понятие «скуки» для госпожи де Скюдери не ограничивается неинтересными разговорами о чьих-то родословных или об имущественных приобретениях. Под него подпадают любые модели поведения, отмеченные автоматизмом и превращенные в своеобразный культурный «тик». Таков случай веселого общества, о котором рассказывает Амилькар, собиравшегося лишь для того, чтобы непрерывно хохотать. Или той дамы – любительницы страшных историй, о которой говорит Валери. Скука в первую очередь связана с однообразием. Конечно, смешно, когда человек постоянно перескакивает с одного предмета на другой, но в светском кругу такая речевая стратегия была более приемлема, нежели упрямое желание развивать единственную тему.

Другой пример нежелательного однообразия, порождающего скуку, – чисто женское общество. Как показывает госпожа де Скюдери, и самым остроумным дамам нужен своеобразный «свидетель» их ума – представитель противоположного пола, чье пускай даже молчаливое присутствие оживляет разговор. Дело здесь не только и не столько в обычном кокетстве и желании понравиться – писательница о них не упоминает. Скорее речь идет об особом понимании частной сферы, символом и воплощением которого является искусство разговора. Практикуя его, мужчины должны были отказаться от своего публичного «я»: как мы помним, это требование сформулировано уже в «Придворном» Кастильоне, где дама высмеивала кавалера, который во время танцев мог беседовать с ней лишь о военном ремесле. А женщины должны были отрешиться от быта и связанных с ним забот, которые во многом структурировали их существование. Именно поэтому неприлично говорить о детях, домах, нарядах и прочих повседневных делах. Присутствие дам делает мужской разговор менее серьезным, присутствие мужчин лишает женскую болтовню излишней приземленности. Оба пола сходятся на нейтральной территории, где их общение имеет максимально «общечеловеческий» (а не профессиональный, сословный или сугубо гендерный) характер.

Такое идеальное «общество разговора» рисует госпожа де Скюдери. Его члены были знакомы ее читателям и почитателям по романам «Артамен, или Великий Кир» и «Клелия». Собственно говоря, большая часть беседы «О разговоре» была непосредственно извлечена из «Великого Кира».[129]129
  Об этом см.: Morlet-Chantalat Ch. La Clélie de Mademoiselle de Scudéry. De lʼépopée à la gazette: un discours féminin de la gloire. Paris: Honoré Champion, 1994. P. 357.


[Закрыть] Но это не просто литературные персонажи: за римскими и псевдоримскими именами угадывались портреты современников. Так, Валери – одна из двойников самой госпожи де Скюдери (другое ее alter ego – Сафо), а Амилькар – поэт Саразен, ко времени публикации «Бесед на разные темы» уже давно покойный. Воскрешая его в своем диалоге, госпожа де Скюдери не только отдавала дань прошлому и ностальгически воссоздавала его атмосферу. Портретное сходство позволяло определить характер персонажей и помогало читателю ориентироваться среди разнообразия человеческих свойств. Характерной чертой Саразена была веселость (считается, что, будучи мастером бурлескной поэзии, именно он придумал слово «бурлеск»). Поэтому его можно было считать одним из возможных воплощений общечеловеческого типа «весельчака». Точнее, Амилькар – весельчак вроде Саразена: портретное сходство указывало, какую именно из разновидностей этого типа надлежит вообразить читателю. В данном случае отсылки к реальности играют роль мнемонического приема.

Можно сказать по-другому: сквозь неповторимые, индивидуальные черты своих друзей и знакомых госпожа де Скюдери видела идеальные типы, которые описывала в своих романах и трактатах. Поэтому в обществе «бесед на разные темы» оказывались как давно умершие, так и еще здравствовавшие. Здесь срабатывал тот же механизм отрешения от жизненного прагматизма, от изначальной детерминированности, благодаря которому создавалось внеделовое и внебытовое пространство разговора. Для идеальной беседы не важны биографические детали, и смерть – не исключение.

«Беседы на разные темы» неоднократно переиздавались, хотя в XVIII и отчасти в XIX в. репутация госпожи де Скюдери оказалась скомпрометированной насмешками Буало, чьи суждения стали мерилом хорошего вкуса не столько для современников, сколько для потомков. Однако, несмотря на язвительность критиков, ее книги продолжали читать по крайней мере до начала XIX в., когда вновь пробудился интерес к ней как к исторической фигуре. Одно из свидетельств тому – новелла Гофмана «Мадмуазель де Скюдери», где писательница выступает в качестве одного из центральных персонажей. С такой ролью она сама, по-видимому, охотно бы согласилась.

Беседы на разные темы[130]130
  Перевод выполнен по изданию: Les Conversations sur divers sujets par Mademoiselle de Scudéry. Amsterdam: D. du Fresne, 1682. P. 1–20.


[Закрыть]

О разговоре

– Беседа образует общественную связь меж людьми, служит величайшим удовольствием для людей достойных и является самым доступным из мирских путей приобщения не только к вежеству, но и к чистейшей морали, любви к славе и добродетели, поэтому мне кажется, что полезней и приятней всего нам будет побеседовать о том, что именуется «беседой», – сказала Силени. – Ибо когда люди говорят лишь из деловой необходимости, название это не подходит. – Правда, – сказал Амилькар, – когда сутяга толкует с судьей о своем процессе, торговец заключает сделку с другим торговцем, генерал армии отдает приказы, а король в своем Совете говорит о политике – то это не стоит называть беседой. Все эти люди могут прекрасно рассуждать о своих делах и интересах и не иметь приятного таланта к беседе, этой утехе нашей жизни, который встречается гораздо реже, нежели принято думать. – Не сомневаюсь, – подхватила Силени, – но мне кажется, что перед тем, как выяснять, в чем ее главная прелесть и красота, каждому из нас стоит вспомнить самый скучный разговор, которым нам когда-либо докучали. – Вы правы, – сказала Серент, – заметив, что на нас наводит скуку, можно лучше понять, что нас развлекает. К примеру, – добавила она, – вчера я нанесла семейный визит, который мне был столь в тягость, что я боялась умереть со скуки. Представьте, я оказалась в обществе десяти или двенадцати женщин, которые болтали лишь о своих мелких домашних заботах, о недостатках рабов, о достоинствах или о пороках своих детей, а одна из них более часа слово в слово пересказывала первый лепет своего сына, которому три года. Как вы можете судить, я провела время самым жалким образом. – Уверяю вас, – отвечал ей Никанор, – что потратил его не лучше вашего, ибо наперекор собственной воле оказался в обществе женщин (вы можете легко догадаться, кто там был), которые весь день напролет хвалили или ругали свои наряды, все время привирая об их цене. Как мне шепнула наименее сумасбродная, одни из тщеславия утверждали, что заплатили гораздо больше, нежели в действительности, другие, желая показать свою рачительность, наоборот, занижали цену. Так что мне пришлось целый день слушать болтовню об одних низких материях, в которой было так мало ума, что я до сих пор не в духе. – Что касается меня, – подхватила прекрасная Атис, – пару недель назад я оказалась вместе с дамами, которые, будучи не лишены ума, до странности были мне в тягость. Сказать по правде, это завзятые кокетки, и у каждой по крайней мере по одной интрижке, которая так их занимает, что ни о чем другом они думать не могут. И когда персона, к этим интригам не причастная, оказывается в их компании, то это затруднительно и для них, и для нее. Действительно, будучи в обществе этих дам, я слушала, как они меж собой говорят, ничего в их речах не понимая. Ибо сидевшая справа от меня говорила соседке, что из надежного источника ей стало известно, что такой-то порвал с такой-то и что такая-то вновь связалась с тем-то. Другая, слева от меня, с чувством беседовала с подругой, изрекая при этом сплошные безумства. «В конце концов, – говорила она раздраженно, – известной вам особе не стоит похваляться, что увела у меня поклонника, ибо она думает, что отняла его у меня, а на самом деле он достался ей лишь потому, что был мною прогнан. Стоит мне захотеть, я снова кликну, и только она его и видела». В стороне кто-то живописал угощение, на котором побывал, всячески давая понять, что оно оказалось неважным, как будто стремясь преуменьшить красоту дамы, в честь которой оно было устроено, уличив ее возлюбленного в недостатке щедрости. Признаюсь, что в жизни не испытывала такого нетерпения, как в тот день. – Будь я на вашем месте, – отвечала Силени, – я бы нашла способ развлечься за счет тех, кто мне докучает; однако три дня назад мне не удалось избежать скуки, беседуя с мужем и женой, которые всегда говорят о генеалогии митиленских домов и о семейных состояниях. Ибо, за исключением редких случев, велика ли забава весь день слушать: Ксенократ был сыном Трифона, Клидена породил Ксенофан, Ксенофант происходит от Тиртеи, и так далее? Велика ли забава выслушивать, что такой-то дом, до которого вам нет дела, где вы никогда не бывали и в жизни не окажетесь, был построен одним, куплен другим, затем обменен и теперь принадлежит человеку, вам неведомому? – Это не слишком приятно, – отвечал Алсэ, – но это не так неудобно, как оказаться вместе с людьми, имеющими на руках какое-нибудь докучное дело, которые не могут говорить ни о чем другом. Некоторое время назад я очутился в компании с морским капитаном, считавшим, что Питтакус обязан вознаградить его за корабль. На протяжении трех часов он излагал не только свои резоны, но и то, что ему могли ответить и как бы он на это возразил, а чтобы я лучше уяснил себе убыток, который ему хотят причинить, он мне подробно разъяснил, во сколько ему обошлось это судно. Для этого он перечислил имена тех, кто его строил, и все части корабля, одну за другой, дабы (безо всякой на то нужды) убедить меня, что все было самым лучшим и дорогим и что с ним хотят обойтись несправедливо. – Правда, – сказал Амитон, – что сталкиваться с такими людьми – наказание. Но, сказать по правде, разговор важный и серьезный, не терпящий ни малейшей шутки, тоже бывает столь тягостен, что у меня всякий раз разбаливается голова. Он ведется на одном тоне, не слышно смеха, и все сосредоточенны, как в храме. – Я согласна с вами, – отвечала Атис, – но, к стыду нашего пола, должна заметить, что мужчины превосходят нас в искусстве разговора. И в качестве доказательства тому послушайте, что я вам расскажу. Я отправилась к Лизидис и нашла ее в покоях матери, где было столько женщин, что мне с трудом отыскалось место, но ни одного мужчины. Не знаю, почему в тот день эти дамы оказались в таком настроении ума, обычно некоторые из них бывали весьма остроумны. Однако беседа шла не слишком интересно, поскольку речь велась об одних скучных мелочах: в жизни не слышала, чтобы говорили так много и было сказано так мало. Оказавшись рядом с Лизидис, я легко заметила ее недовольство. Правда, для меня это обернулось развлечением, ибо у нее вырывалось множество забавных словечек. Эта шумная беседа, столь противоположная ее склонностям, наводила на нее отчаянную скуку, когда вошел ее родственник. Примечательно, что это отнюдь не был высокий ум, который встречается столь редко, но просто человек достойный; и разговор сразу переменился, стал более упорядоченным, более остроумным и приятным, хотя компания мало изменилась, за исключением того, что к ней присоединился мужчина, который и говорил-то немного. Не могу вам этого объяснить, но все заговорили на другую тему и куда лучше, чем раньше, и те, кто ранее нагонял на нас с Лизидис тоску, теперь меня великолепно развлекали. Меж тем все разошлись, и я осталась один на один с Лизидис. Как только она почувствовала себя свободной, то оставила свое недовольство ради веселого настроения. «Ну, Атис, – сказала мне она, – вы все еще осуждаете меня за то, что я предпочитаю мужскую беседу женской? Вы не можете не признать, что совместное сочинение этих пятнадцати или двадцати женщин было бы самой плохой книгой на свете». – «Согласна, – рассмеялась я, – если по порядку записать все, что я сегодня слышала, вышла бы весьма причудливая речь». – «Что касается меня, – сказала она, – то порой меня до такой степени возмущает наш пол, что мне досадно к нему принадлежать, особенно когда я оказываюсь участницей одного из таких разговоров, в которых нет ничего, кроме нарядов, обстановки, украшений и тому подобного. Не то чтобы я хотела, чтобы об этом не говорили вовсе, – добавила она. – Ведь иногда я хорошо причесана, и мне приятно, когда об этом говорят, а если мой наряд красив и хорошо сшит, мне нравится, что его хвалят. Но мне хотелось бы, чтобы о такого рода вещах говорили поменьше, и говорили галантно, как бы мимоходом, без особенных усилий и прилежания – не так, как иные знакомые мне женщины, у которых в мыслях такая неопределенность, что они, верно, до конца своих дней не могут решить, идет ли им алый или синий и что им больше к лицу – желтый или зеленый». Признаюсь, речь Лизидис меня рассмешила. Она мне показалась тем более забавной, что мне знакома одна дама, которая на такие вещи тратит весь свой ум и говорит только о них; она превозносит лишь то, что ее окружает, – украшения своего дворца, роскошь обстановки, красоту своих нарядов и богатство драгоценных уборов. Но, посмеявшись над замечанием Лизидис, я решила защитить интересы женщин и сказала, что наверняка существует не меньше мужчин, чей разговор не слишком приятен. «Без сомнения, – отвечала она, – встречаются такие, беседовать с которыми невыносимо. Но и здесь есть преимущество: от них легче избавиться и с ними мы не обязаны сохранять безукоризненную вежливость. Однако, Атис, речь не о том. Я утверждаю, что самые приятные в мире женщины, когда собираются слишком большим числом и без мужчин, почти не говорят ничего стоящего и скучают сильней, чем в одиночестве. У мужчин, если это люди достойные, все не так. Конечно, в отсутствие дам их разговор менее весел, чем в их присутствии. Но хотя он более серьезен, это не лишает его рассудительности: таким образом, они легче обходятся без нас, нежели мы без них. Мне это так обидно, что нет слов». «Что до меня, – отвечала я, – то мне кажется, что я смогла бы жить без скуки, видя одних подруг, если бы все они были похожи на Лизидис». «В ответ на вашу любезность, – отозвалась она, – скажу, что я бы тоже ни в малейшей мере не скучала, если бы все мои приятельницы были похожи на вас. Но к этому следует добавить: при условии, что мы беседовали бы вдвоем или двумя – в крайнем случае, тремя – парами, но когда полдюжины болтают с таким же числом, я предпочла бы совсем никого не видеть. Да, – продолжала она с забавной грустью, – будь в мире дюжина Атис, я не хотела бы видеть их вместе каждый день без двух-трех мужчин. Ибо хотя вы никогда не говорите невпопад, я уверена, что будь вас двенадцать, то обязательно сказали бы или, по крайней мере, подобно другим изрекали бы ничего не значащие вещи, из-за которых разговор становится томительным и скучным. Наконец, – заключила она, – что вы хотите от меня услышать? Ведь если вы не завзятая притворщица, вам придется признать, что есть некое сама-не-знаю-что, обаяние, которого я не умею выразить, благодаря чему один достойный человек веселит и развлекает женское общество куда более самой приятной женщины. Скажу даже: когда две женщины оказываются вместе, то, если между ними нет дружбы, им будет гораздо менее весело, чем если бы каждая из них беседовала с умным мужчиной, ранее ей незнакомым. Судите, имею ли я основания ворчать на свой пол». – Такие разговоры, без сомнения, причиняют неудобство, – подхватил Амилькар. – Однако есть еще один вид, до крайности докучный. Как-то раз в Сиракузах я оказался в компании пяти или шести женщин и двух или трех мужчин, которые вбили себе в голову, что приятность разговора требует постоянного смеха. Поэтому стоило им сойтись вместе, как они принимались хохотать над всем, что говорили друг другу, хотя в этом не было ничего смешного. Они производили столько шума, что часто друг друга не слыхали и смеялись лишь потому, что все вокруг беспричинно хохотали. И делали это от всего сердца, как будто у них и вправду был резон. Но что удивительно, в их смехе было нечто заразительное, из-за чего трудно было удержаться и не подхватить эту болезнь. Однажды я оказался вместе с этими смешливыми дамами, которые так вдохновили меня своим хохотом, что я смеялся почти до слез, сам не зная над чем. Сказать по правде, четверть часа спустя мне сделалось стыдно, и от радости я разом перешел к печали. – Хотя в смехе без причины есть доля безумия, – подхватила Валери, – такие люди меня стесняют менее, чем те, чей разговор полон бесконечных ужасных историй, до крайности скучных. Я знавала одну женщину, которая была осведомлена обо всех трагических происшествиях и проводила целые дни, сетуя на беды сей юдоли, печальным и томным голосом рассказывая о плачевных вещах, как будто ее наняли оплакивать все несчастья мира. – Не стоит, – сказала Плотин, – так быстро оставлять в стороне такой недостаток, как слишком длинные рассказы. Мне кажется, следует остерегаться привыкать постоянно что-то рассказывать, как делают иные из моих знакомых, которые всегда говорят лишь о прошедшем и, повествуя о том, что видели, ничего не говорят о том, что у них перед глазами. – Правда, – подхватил Амилькар, – стоит опасаться этих вечных рассказчиков. Одни излагают слишком путано, другие – слишком длинно, третьи столь раздражительны, что их нельзя прерывать, четвертые, напротив, все время прерывают сами себя и в конце уже не знают, о чем говорят и что хотели сказать. Но из всех рассказчиков более всего докучны те, что рассказывают о вещах, никому не интересных, в которых нет ничего привлекательного. – Я знаю один дом, – подхватила Серинт, – где беседа всегда утомительна, ибо речь неизменно идет о мелких новостях квартала, и когда там случайно оказываются придворные, то не знают, куда им деваться, ибо ничего в них не смыслят: могу сказать о себе, что, слушая обсуждение сотни незначительных интриг, до которых мне не было дела и слух о которых не выходил за пределы улицы, их породившей, я страшно скучала, ведь в них не было ничего интересного. – Еще одно мучение, – подхватил Никанор, – оказаться в большой компании, где у каждого свой секрет, особенно если у тебя его нет, и остается только слушать шелест чужих разговоров шепотом. Когда бы это были настоящие тайны, – добавил он, – я бы запасся терпением. Но очень часто вещи, изрекаемые с такой таинственностью, на деле – сущие пустяки. – Мне хорошо известны и другие, – добавил Алсэ, – которые в чем-то кажутся докучными, а в чем-то не лишены приятности. Ибо у них в голове такая любовь к новостям, что говорят они лишь тогда, когда идут сражения, осажден какой-нибудь крупный город или в мире происходят важные изменения: слушая их, можно подумать, что боги меняют лицо вселенной лишь для того, чтоб дать им тему для беседы. Ибо за исключением больших и важных событий они не говорят вовсе и не выносят никаких разговоров. Так что, не умея всерьез рассуждать о политике и не зная досконально истории, с ними не о чем говорить. – Правда, – подхватил Никанор, – это не всегда приятно. Но еще более неудобны люди, которым нет дела до событий мира и которые, как только что говорилось, хотят знать лишь частные новости. Они вечно заняты, словно у них на руках множество дел, хотя в действительности лишь выведывают чужие дела и разносят их из дома в дом, словно публичные соглядатаи, которые служат то одному, то другому, пересказывая ему новости первого просто потому, что представилась такая возможность, и не извлекая из того ни малейшей выгоды. Они стремятся узнавать не ради знания, а чтобы пересказать. – Еще один недостаток, – сказала Серинт, – стремиться во всем выказывать свой ум. Я знала одного человека, который при первых визитах в дом, где он хотел понравиться, беспрестанно перескакивал с одной темы на другую, ни во что не углубляясь, и, без всяких преувеличений, за час умудрился поговорить обо всем, пересказав происходившее не только при дворе, но и в городе. Затем он перечислил, что сделал за сегодняшний день и о чем шел разговор в местах, которые он посетил, и спросил Арпази, чем занималась она. Затем принялся подшучивать над молчанием Мелинты и заговорил о музыке и живописи. Он предлагал различные прогулки и говорил о вещах столь несхожих, что один из присутствующих заметил это и привлек внимание других, желая его похвалить. «Ибо, – сказал он, – нет ничего скучнее, чем говорить с людьми, которые вцепляются в первую же тему и так в нее зарываются, что предмет разговора весь вечер не меняется». Но если от беседы требуется свобода и естественность, то собеседники вправе в любой момент изменить ее ход так, как пожелают, ибо неприятно иметь дело с упрямцами, которые ничего не оставляют недосказанным и, сколько бы их ни пытались прервать, все время возвращаются к одному предмету. – Что касается меня, – сказала Силени, – то, слушая ваши речи, я прихожу в затруднение. Ибо если нехорошо, подобно Дамофилу, всегда рассуждать о науках, если скучно беседовать о мелких семейных заботах, если неуместно часто говорить о нарядах, если неразумно болтать о любовных интригах и неинтересно постоянно углубляться в генеалогию, если низко упоминать о проданных или обмененных землях и запрещено распространяться о собственных делах, если чрезмерная серьезность разговора не веселит, а смеяться часто и без причины – безумие, если рассказы об ужасных и необычных событиях не по вкусу, а мелкие новости соседей скучны тем, кто не живет рядом с ними, если разговор о пустяках, о которых говорят лишь на ухо друг другу, докучает, а рассуждающие о громких новостях не правы, меж тем как вечные собиратели кабинетных новостей неразумны, – то о чем же следует говорить? Из чего должен состоять разговор, чтобы быть красивым и разумным? – Для этого требуется все, что мы осудили, – с улыбкой отвечала Валери, – но вести его следует разумно. Ибо хотя все, о ком шла речь, докучливы, однако я беру на себя смелость утверждать, что говорить можно лишь о том, о чем говорят они, и говорить приятно, хотя им это не удается. – Я думаю, что слова Валери справедливы, – отвечал Амилькар, – хотя сперва так не кажется. Ибо я в полной мере уверен, что в разговоре могут быть кстати любые предметы, без единого исключения. – Действительно, – добавила Валери, – не следует думать, что существуют вещи, которые нельзя туда вместить. Правда, в иных случаях уместно сказать то, что в других покажется смешно. – Что до меня, – сказал Амитон, – я бы предпочел, чтобы беседа, как это свойственно многим искусствам, имела свои законы. – Главное правило, – подхватила Валери, – не говорить ничего, что оскорбляет разум. – Но, – добавил Никанор, мне все же хотелось бы точнее знать ваше мнение о том, каков должен быть разговор. – Я считаю, – отвечала она, – что в общем и целом в беседе следует придерживаться вещей обычных и галантных, нежели великих. Но вместе с тем туда может входить что угодно, лишь бы она оставалась свободной и разнообразной, соответствовала времени, месту и участникам; весь секрет в том, чтобы с достоинством говорить о низком, просто – о возвышенном, галантно о галантном, без лишнего напора и позерства. Поэтому, хотя ей в равной степени необходимы естественность и разумность, в иных случаях милостивого приема могут удостоиться науки, да и приятные сумасбродства окажутся к месту, когда они изобретательны, скромны и галантны. Так что, рассуждая здраво, не будет криводушием сказать, что нет того, о чем нельзя было бы упомянуть в разговоре, если человек умен, рассудителен и хорошо понимает, где находится, с кем говорит и кто он сам. Ибо хотя рассудительность абсолютно необходима, чтобы не говорить невпопад, тем не менее беседа должна казаться непринужденной, как будто мы не отказываемся ни от одной мысли и говорим все, что приходит в голову, не выказывая предпочтения той или иной теме. Ибо нет ничего смешнее людей, которые на одни темы ведут замечательные беседы, а помимо них изрекают глупости. Поэтому мне хотелось бы, чтобы никто не знал, что именно следует сказать, но всегда отдавал себе отчет, что говорит. Если бы все поступали так, то женщины не кичились бы не к месту ученостью, с лихвой выдавая свое невежество; всякий говорил бы лишь то, что следует сказать, дабы разговор был приятен. Но что совершенно необходимо для его приятности и привлекательности, так это дух вежества, изгоняющий обидные шутки и все, что в малейшей мере оскорбляет нравственность. Мне хотелось бы, чтобы все так владели искусством оборачивать слова, что это позволяло бы галантно ухаживать за самой суровой дамой в мире, с приятностью занимать пустяками людей важных и серьезных, и, коли случится, к месту беседовать о науках с невежами; в общем, чтобы можно было менять свой ум в соответствии с тем, что говоришь и с кем. Но помимо уже сказанного, чтобы во всем царил дух веселости, непохожий на безумие этих смешливых дам, которые устраивают столько шума из-за пустяков, – дух веселости, который бы вдохнул в сердца присутствующих склонность находить развлечение во всем и ничем не скучать: я хочу, чтобы беседа шла то о важном, то о пустяках, но с условием, что все говорили бы хорошо и без всякого стороннего принуждения никогда не заводили речь о том, о чем говорить не следует. – Наконец, – добавил Амилькар, – чтобы избавить вас от труда и дальше рассуждать о разговоре и устанавливать его законы, довольно будет восхищаться вашей беседой и делать так же, как вы, чтобы заслужить восторги целого света. Ибо уверен, что меня никто не осудит, если я скажу, что от вас мы всегда слышим одни приятные, галантные и разумные вещи и что никто до такой степени не владеет искусством нравиться, очаровывать и развлекать. – Мне бы очень хотелось, – отвечала она, покраснев, – чтобы ваши слова были правдой и чтобы я могла верить вам больше, чем себе. И чтобы вам доказать, как часто мне доводится ошибаться, я откровенно признаюсь, что слишком много говорю: вместо того чтобы излагать свое представление о беседе, мне стоило отнести на счет собравшихся только что сказанные вами слова. Тут все по очереди принялись возражать против скромности Валери и до такой степени засыпали ее похвалами, что она почти разгневалась, а затем повели галантный и веселый разговор, который продолжался почти до самого вечера, когда участники этого прекрасного общества простились друг с другом.