Текст книги "Волчья звезда"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А что от нее толку?

Он встал.

– Пойдем, – сказал он, – я покажу тебе.

Я уперлась:

– Хватит уже того, что мы тут сидим. Если мы начнем соваться, куда не положено…

– Опять за свое, – тоскливо сказал он. – Кому не положено? Тут все принадлежит нам – кому же еще?

Я задумалась:

– Улисс, а вдруг они не сами все это делали? Вон, как камни уложены. Разве это человеческих рук дело? Может, кто-то к ним тоже прилетел? Такие, как вы? И зачем-то все это построил?

Он сердито сказал:

– Что за дурацкая идея! Никто к ним не летал. Это они отправлялись в другие миры, на поиски таких же, как они, на поиски истины.

– И нашли?

– Боюсь, что нет, – грустно сказал он, – боюсь, что нет.

Пришлось мне потащиться за ним – похоже, он был настроен очень решительно. Нет, не то чтобы я боялась, что из-за развалин на нас вдруг выскочит какой-то живой мертвец или что-то в этом роде, просто сами развалины выглядели очень чужими и какими-то равнодушными – словно мы были чем-то вроде копошащихся в камнях многоножек. Здесь тоже имелся спуск к воде – уже не ступени, но узкая тропинка, мощеная желтым камнем, которому время и крохотные водоросли сообщили зеленоватый оттенок; она уходила вглубь, в море, и волны лениво шевелили ленты водорослей, закрепившихся в трещинах между камнями – отсюда видно было, как в этих подводных зарослях стоят, зацепившись хвостами, крохотные рыбки с вытянутыми конскими рыльцами.

Там, внизу, что-то белело – смутно, точно облако в вечернем небе.

– Мы очистили ее от водорослей, – сказал Улисс, – но поднять так и не успели.

Сначала я не разглядела, что это там такое, а когда увидела, воскликнула:

– Тьфу, стыд-то какой! Это же голая баба. И не поленился же кто-то ее из камня вытесать! На всеобщее обозрение… вот так…

Нагое тело мягко мерцало в зеленоватом сумраке – маленькие груди, округлый живот, голова повернута чуть в сторону, слепые глаза изъедены временем. Около лица кружилась стайка мальков.

– Она же прекрасна, – тихонько сказал Улисс, – разве ты не видишь?

– Чего мне видеть? Баба как баба, только каменная. И не поленился кто-то камень тесать; правда, я видела такой камень, он мягкий, его легко резать, но зачем было высекать такую громадину? Что они с ней делали?

– Любовались.

– Извращенцы они были, эти древние, вот что я вам скажу. Понятно, что их в конце концов постигла небесная кара – столько сил тратить на какую-то мраморную задницу. Кому это нужно, спрашивается?

Я поднялась на ноги – рябь света и тени пробегала по лицу каменной женщины и оттого казалось, что маленький белый рот кривится в загадочной усмешке.

Улисс сказал:

– Вы безнадежны.

– Надо же! Мы, значит, безнадежны! Если ваши люди такие умные, где они теперь? Если в этих развалинах полно таких похабных штук, понятно, почему сюда запрещено ходить – оно порченное было, это поселение, порченное с самого начала!

– Запрет пошел оттого, что в городе могли быть эпидемии. Потому и Хранитель по посещению развалин проводил не меньше недели в карантине. Большинство таких ритуалов имеют под собой вполне реальную основу, знаешь ли.

Я сказала:

– Еще бы нет. Наверняка они тут как мухи мерли. Жаль, что мы сюда сунулись, но больше некуда. Улисс, я лучше посплю – у меня была паршивая ночь, да и следующая, похоже, будет не лучше. Только подальше от этой штуки, она мне не нравится. Еще и подмигивает, паскуда.

Каменная женщина все еще гримасничала в толще вод, но я уже повернулась к ней спиной.

* * *

Я легла прямо на песок под остатком стены – тут была тень и не так мешал ветер, который дул не переставая, заставляя песчинки со свистом срываться с гребней песчаных дюн. Сам по себе этот звук вовсе не был противным, но остальные звуки тонули в нем – раздайся поблизости чьи-то шаги, услышать было бы трудно. Море тоже шумело', ритмично, точно гул крови в ушах, но этом шум был мягким, усыпляющим – точно так же оно шумело, когда тут бродили толпы народу, зачем-то спускались и поднимались по каменной лестнице, громыхали своими летающими лодками, занимались своими странными делами – может, делали что-то непотребное с той каменной бабой?

Спать в таком месте опасно – а ну, как что-нибудь подкрадется к тебе или протянется прямо из земли и высосет разум, или заберет тело – попользоваться, раз свои тела они уже давно потеряли. И все же я заснула – усталость давила меня и даже страх, не отпускавший все это время, сейчас казался каким-то размытым, равнодушным. Кем бы там они ни были, они давно уже обратились в прах, в бурую землю, вода подмывала их кости, и там, внизу, на дне, должно быть, лежали обросшие зеленью черепа, из глазниц которых выглядывали все те же крохотные рыбки.

Гул моря превратился в шорох сотен ног, призрачные тени сновали вокруг меня, одежда у них была какая-то чудная и переливалась всеми цветами радуги. Они меня не замечали – почему-то это не удивляло; в той жизни, которая бурлила на каменных плитах, меж возносящихся к небу стен, мне не было места.

Эти люди всегда жили здесь – им не было нужды кочевать с места на место или пересекать черные пространства между далекими звездами, но это постоянство казалось странным уже само по себе; непонятно, как удавалось прокормить такую массу народу. И чем они занимались, если не работали на полях и не пасли скот – неужто тратили почти все свое время, вырезая такие вот каменные фигуры, от которых не было никакого толку?

Когда я проснулась, солнце уже успело сдвинуться с места настолько, что тень от стены, в которой я лежала, уползла далеко в сторону. Но жара ушла – солнечные лучи падали косо, окрашивая песок и каменные развалины в красноватый цвет и заставляя каждую сухую травинку, растущую в расселинах, отбрасывать длинные синие тени. Небо в зените тоже было синим – густо-синим и глубоким, точно колодезная вода.

Ветер смолк, и вокруг было очень тихо – море что-то шептало, но тоже еле слышно, словно нехотя.

Я была совсем одна в целом мире.

Нет, я понимала, что все остальное никуда не делось – и груженные добычей повозки сейчас двигались по степи, натужно скрипя колесами, и всадники обгоняли их на своих коренастых лошадях и возвращались назад… но все это казалось отсюда таким маленьким!

Мне стало страшно.

Не живые мертвецы, не привидения, живущие в развалинах – даже не мчащиеся в столбах пыли всадники, вооруженные короткими луками… одиночество. Когда рядом нет никого, кто бы помнил, кто ты, от тебя ничего не остается.

Я вскочила на ноги, отряхивая песок, и оглянулась по сторонам.

Никого.

Тогда я крикнула:

– Улисс!

На самом деле кричать тут не следовало – мало ли, кто может отозваться, – но мне уже было все равно.

Песок, шурша, осыпался под ветром, точно по нему скользнула невидимая змея, и черноголовая пичуга, которая бродила поблизости, на всякий случай отбежала на несколько шагов, тряся хвостиком – и все.

Все наши вещи лежали у стены, упакованные в одну из удобных непромокаемых сумок Звездных – сейчас материя была чуть присыпана песком.

Каменные стены, пересекая друг друга, точно детская путанка, плетенная из веревочки, тянулись от уреза воды к обрывам, – в них ничего не стоило затеряться.

Я вновь крикнула, обернувшись к развалинам, и на этот раз мне отозвалось эхо – они умели говорить, эти стены. Было совершенно непонятно, куда идти – он мог углубиться в развалины в поисках этих совершенно ненужных вещей, которые даже не были Предметами, а там уж могли произойти все что угодно; не зря же это запретное место, в самом деле?

Но, поскольку побережье было пустынно, я тоже полезла в развалины, когда перелезая через каменные обломки, а когда и огибая их, если стена попадалась слишком уж высокая.

Потом я заметила, что огибать стены приходится все чаще – разрушения здесь уже не были столь сокрушительны.

Какое-то время я шла молча, но потом снова позвала, взобравшись на груду камней.

Тут было гораздо тише, чем у воды, потому что стены не пускали ветер – потому я и услышала какой-то шорох. Сначала он был почти неразличим – точно крыса возилась в развалинах. Я, было, потянулась к ножу, но вспомнила, что оставила его вместе с остальными вещами. Поэтому я просто застыла на месте, прислушиваясь.

Шорох стал громче, словно кто-то топтался на месте или пытался подняться с земли; я вновь позвала, хотя именно этого делать, пожалуй, и не следовало.

– Улисс!

Какое-то время никто не отвечал, камень упал где-то неподалеку и покатился по осыпи, потом он отозвался:

– Я слышу.

Я слезла с верхушки насыпи, потому что здесь меня было видно отовсюду, и двинулась в направлении голоса; стены путали его, отшвыривая друг дружке.

Я сказала:

– Улисс, у вас все в порядке?

Молчание, потом он ответил:

– Да. Погоди, оставайся на месте. Я сейчас. Голос звучал приглушенно, неразборчиво – или его вновь поймали стены? Все стихло, солнце за это время уже успело переместиться за гребень каменной кладки, от него остался только краешек. Когда на развалины наползет темнота, оставаться тут станет нельзя; темнота дает им силу, а у нас – отнимает. Еще какое-то время ничего не происходило, потом Улисс вышел из-за высокой, в человеческий рост, насыпи – я видела, что шел он неуверенно и ему приходилось придерживаться за стену рукой. Я сказала:

– Вам плохо?

Отсюда все равно надо было уходить, но что делать в таких случаях, я не имела представления.

Он ответил:

– Это реакция. Ничего, пройдет.

– Нам нужно идти.

– Мы пойдем, – устало сказал он, – вое в порядке.

И двигался, и говорил он не так ках обычно, и мне на миг стало страшно – кто-то здесь, в развалинах, таился невесть сколько лет, чтобы сейчас, дождавшись своего часа, принять его облик. Я спросила:

– Вы и вправду вы?

Он сказал:

– Интересный вопрос. Где вещи?

– Я оставила их на берегу.

– Ладно, – сказал он, – заберем их и пойдем, пока совсем не стемнело.

Он приходил в себя на глазах, даже двигался легче, чем поначалу.

Я сказала:

– Вы нашли что-нибудь? Что-то интересное?

– Нет, – сказал он, – ничего, достойного внимания. Тут нужно вгрызаться в землю, чтобы отыскать хоть что-то стоящее.

– Мне было страшно. Я решила, с вами что-то случилось. Он ответил:

– Совершенно естественно. Мне тоже было страшно. Тут только смерть. Смерть и страх. Ваши были правы – лучше сюда не заглядывать.

– Это паршивое место. Но мы-то все еще живы.

Чистая правда, но все равно, это почему-то прозвучало неубедительно.

Вещи лежали там, где я их бросила; поблизости не нашлось никого, кто бы отважился проникнуть в развалины, даже польстившись на такое богатство. Мы съели несколько сухих палочек – из той легкой, но сытной еды, что Звездные берут с собой, отправляясь в дальнюю дорогу, и выпили воду из фляги, но на завтра уже следовало бы позаботиться и о том, и о другом – может случиться так, что потом на то, чтобы разжиться едой, уже не хватит ни времени, ни сил. В подводных руинах, скорее всего, было полным-полно рыбы – из тех, что любит прятаться в водорослях и меж камнями, но я что-то не слыхала, чтобы кто-то хоть раз отважился ловить рыбу в запретном месте. Да и времени уже не было, хотя на закате рыба клюет лучше всего. Может, что-нибудь подвернется потом, раз уж нам так до сих пор везло?

Улисс большей частью молчал, потому я спросила:

– Вы все еще хотите идти за Дианой?

Он сухо сказал:

– Хочу я или нет, это необходимо.

– Я думала, ваши к этому времени уже нас отыщут. Ведь летающие лодки могут двигаться очень быстро – вы сами мне как-то рассказывали. А их все нет и нет. – Он пожал плечами.

– Я и сам не понимаю, в чем дело. Но оставаться здесь нельзя. Нужно двигаться, пока совсем не стемнело. Ты знаешь, куда идти?

– Я знаю, в каком направлении они двигаются. Они никогда не сворачивают, если идут большим отрядом. Мы тоже пойдем, только вдоль самого берега.

Это и впрямь было гораздо безопасней – если в нашем положении можно говорить о безопасности; любая лошадь обезножеет на крутых обрывах, а по кромке воды, изрезанной бухтами и осыпями, не пройдет ни одна телега, но для людей эта дорога была вполне проходима; кое-где, правда, приходилось двигаться не столько берегом, сколько морем, но лично у меня хватало чего бояться, помимо соленой воды.

Закат всегда нагоняет тоску; небосвод, море и угасающий день прощаются друг с другом, вот и сейчас в длинных, перечеркнувших берег лиловых тенях все вокруг казалось невыразимо печальным; даже ветер и тот стих.

Неожиданно для себя я тихоньхо заплакала – если выплачешься, всегда легче, но прежде у меяя не хватало времени для этого.

Улисс сказал:

– Ты что?

Я вытерла глаза рукавом:

– Вам можно жаловаться, а мне нет? Думаете, вам одному плохо? Всех моих поубивали не хуже, чем ваших, а кого не убили, то лучше бы им и не жить теперь.

– Да, – сказал он, – верно. Ты извини, я как-то…

– За вами придет помощь, а я останусь совсем одна…

Он сказал:

– Что ты. Мы заберем тебя с собой. Никто не собирается тебя бросать.

– И что же мне там, у вас делать? Чтоб в меня все опять пальцами тыкали – посмотрите, мол, какие они дикари!

– Ни у кого и в мыслях не было ничего подобного. Напротив, мы хотим, чтобы вы стали равны нам. Или вашим предкам. Чтобы вы вновь научились ценить прекрасное. Летать к звездам.

– Не очень-то у вас получается,

Он вздохнул:

– Пока нет. Но не все же сразу.

– А уж насчет того, чтобы летать к звездам… Сколько нам ни попадалось Предметов, ни один из них для этого не годился.

– Тонкие технологии наиболее уязвимы, – сказал он. – Соответственно, и разрушаются быстрее. Остаются просто вещи. Старые добрые вещи. А потом… душ того, чтобы собрать какую-нибудь действующую конструкцию требуется колоссальный объем знаний. Это тебе не мясорубку смонтировать.

Я покосилась на него, но ничего не сказала. Море еще светилось, словно отдавая рухнувший в него за день свет, но побережье постепенно погружалось во тьму. Идти стало нелегко, а подняться наверх вскоре и вовсе будет невозможно. Потому я приглядела удобную тропку – не знаю, кто уж ее проложил, может, раньше тут стояло какое-то рыбачье поселение?

– Вот, – сказала я, – поднимемся тут.

Улисс спросил:

– А потом?

– Я-то откуда знаю? Это уже ваше дело.

Он сказал:

– Ладно. Осмотримся, потом решим, как быть. И мы стали подниматься наверх.

* * *

Сумерки постепенно сменялись ночью, но полной тьмы не было – небо, как это часто бывает в начале лета, светилось мягким зеленоватым светом, и звезды, выступившие на нем, казались яркими, будто умытыми. Одна из них – зеленая, – висела низко над морем, пылая, точно холодный костер.

Я спросила:

– Вы прилетели вот с этой?

Улисс сказал:

– Что ты. Это и не звезда вовсе. Это планета. Видишь, она перемещается по небу.

– И что из этого?

– Она ближе остальных. Считай, почти рядом. Мы прилетели издалека. С одной из таких вот планет, обращающихся вокруг Сириуса.

Я сказала:

– Жаль. Эта такая красивая.

– Раньше ее называли в честь богини любви и красоты, – кивнул он, – но и Сириус считался славной звездой.

– Она почему-то похожа на серп. А все остальные – просто звезды.

Он удивился:

– Ты и вправду это видишь?

– А что тут такого? Когда небо чистое, вот как сейчас…

– Никогда не знаешь, чего от тебя ждать, – сказал он. – Иногда мне кажется…

Он замолчал, и потому я спросила:

– Что?

– Нет, – сказал он, – это я так…

– Там тоже кто-то живет, на этой звезде?

– Планете.

– Ну, планете.

Он сказал:

– Вроде, там раньше была исследовательская база. Но это было очень давно. Теперь – не знаю. Наверное нет.

– Когда люди туда прилетели, там было пусто?

Улисс удивился.

– Что значит – пусто?

– Ну, больше никто не жил? Какие-то свои, оседлые племена…

Он сказал:

– С тех пор, как люди начали странствовать по вселенной, они всегда искали других. Отчасти для этого они и пускались в свои странствия.

– Зачем? Зачем им понадобились чужаки?

– Должно быть, – сказал он, – если рассматривать все человечество как единое существо… единый организм… ему было очень одиноко. Иногда я думаю, что это инстинкт, неосознанное стремление найти кого-нибудь равного себе гнало их все дальше-Так волк рыщет по степи, чтобы найти себе пару…

– И нашли?

– Им так и не удалось никого отыскать, – сказал он, – иногда я думаю… может, они не так искали… не того ждали… может, не сумели распознать чего-то очень важного…

– Но, Улисс, если волк так и не находит себе пары…

– У него нет будущего, – сурово сказал он, – он умирает в одиночестве, вот и все.

Похоже, я тоже умру в одиночестве, точь в точь, как этот его волк.

Идти было нелегко, потому что земля тут была разрыта – кочевые порядком потоптались по ней, вывернув дерн; корни у здешних растений неглубокие. Мы все дальше отходили от моря, и почва постепенно понижалась, раздавленная трава пахла уже по-другому, сыростью.

Я сказала:

– Они, должно быть, решили, что стали очень сильны, раз отважились зайти так далеко – это богатые места, но простору для лошадей мало.

Места тут и верно, богатые – а дальше, в пределах дневного перехода, и того лучше. Мелководное, заболоченное устье реки кишит рыбой, а птицы кормятся тут зимой и летом; всегда есть, чем прокормиться; да, богатые места – настолько, что люди не отваживаются селиться большими Домами; слишком много сюда забредает вооруженных, голодных чужеземцев. Они ставят себе хижины на сваях глубоко в зарослях тростника, передвигаются на плотах и плоскодонных лодках, а то и по тропинкам, которые известны только им одним, ставят сети на рыбу, бьют дичь круглый год – разве что не в сезон гнездовий, пьют тухлую стоячую воду, маются костогрызом и желудком и мрут от лихорадки. Предметов тут никто никогда не находит – наверное, проржавели или сгнили, да и своего железа у них мало, и они охотно меняют его на битую птицу или на рыбу, которую они вялят на солнце. Но наши не часто имели с ними дело – жители реки люди скрытные, обычаи их нам неизвестны – а кто станет сходиться с чужаками?

Но пока до реки было еще далеко – несмотря на то, что к голосам кузнечиков присоединились отчаянные вопли лягушек, а в воздухе плясали столбы мошкары, и летучие мыши гонялись за ней на своих бесшумных крыльях.

Я сказала:

– Они пищат – слышите?

Улисс сказал:

– Нет.

Взрослые никогда не слышат.

Трава там, где ее не вытоптали копыта лошадей, была густая и высокая – мне она доставала до пояса; если что, подумала я, в ней будет удобно прятаться. И тут увидела, что неподалеку трава шевелится – в ней, приближаясь к нам, ползло что-то крупное, очень крупное.

Я сказала:

– Улисс!

Он устало отозвался:

– Что еще?

– Там кто-то есть.

Он повернул голову, приглядываясь, но я уже поняла, что видит он хуже, чем я. Потому не удивилась, когда он спросил шепотом:

– Человек или зверь?

– Не знаю.

Он нерешительно взвесил на руке свое странное оружие, потом сказал:

– Если мы выстрелим, мы можем выдать себя – будет яркая вспышка.

Я шепотом ответила:

– Лучше бы вы умели владеть ножом.

– Что тут может быть, такое большое? – так же тихо отозвался он. – Волк?

Но я уже не гадала – до меня донесся тихий стон; приглушенный, словно рот ползущего был забит землей.

– Человек.

Улисс, было, дернулся в том направлении, но я схватила его за локоть.

– Подождите.

Но степь была пуста. Кузнечики орали так, что в ушах звенело, столбы мошкары плясали над зарослями, никем не потревоженные. Я сказала:

– Ладно. Все тихо.

Он бесшумно скользнул в сторону, по-прежнему сжимая в руке оружие. Я немного подождала; тот, в траве, стих, видимо, услышав шаги, потом Улисс склонился над ним и приглушенно вскрикнул. Потом сказал:

– Выпь! Подойди сюда.

Я осторожно приблизилась – он сидел на корточках возле распростершейся на земле темной фигуры. Человек даже не пытался подняться, он лежал, уткнувшись лицом в траву, руки его скребли землю.

– Это ваш? – тихонько спросил Улисс. Я пригляделась – лица видно не было, но и так было понятно, что это чужой.

– Нет. Это не из нашего Дома. Но и не из кочевых – одет иначе. Должно быть, это кто-нибудь из пленных – они захватили много пленных.

– Ему удалось бежать, – задумчиво сказал Улисс. Тот, на земле, перестал стонать, и лишь тихо вздрагивал; мне было жаль его и немного – Улисса, потому что он все еще ничего не понимал.

– Ему удалось бежать, потому что никто за ним не следил, Улисс, – сказала я, – переверни его.

– Ему нужна помощь? – спросил Улисс. – Он ранен? Но у меня нет…

Я наклонилась и дотронулась до плеча лежавшего. Он вздрогнул и постарался поплотнее вжаться в землю, но не поднял головы.

Улисс сказал:

– Вам нечего бояться. Мы не причиним вам вреда. Мы… О, Господи!

Тот привстал на четвереньки и поднял голову – даже в сумерках было видно, что на бледном лице на месте глаз зияют провалы – спекшаяся корка крови, казавшаяся сейчас черной.

– Они ослепляют своих пленников, я же говорила.

– Но как же он ушел?

– Какой смысл следить за калеками? Из них половина и не выживет. Одним больше, одним меньше, какая разница. Он ушел умирать, вот и все.

– Не могу этого вынести, – тихонько сказал Улисс.

– Куда – вынести?

– Я имею в виду… Ох, да ладно!

Я отвела его в сторону.

– Улисс, он умрет скоро. А если и не умрет, то лучше бы его прикончить, чтобы не мучился. Но снатала надо его расспросить – может, до того как его ослепили, он успел разглядеть, где прячут женщин…

– Кто его будет расспрашивать?

– Я могу, если вы не хотите.

Он укоризненно поглядел на меня – мол, как это у меня повернется язык мучить раненого, – но ничего не сказал; видно, ему здорово хотелось узнать, что с Дианой. Иначе бы он вспомнил про этот свой гуманизм, что бы он там под ним не подразумевал.

Я вернулась к раненому и присела на корточки. Он лежал неподвижно, не пытаясь скрыться – впрочем, уйти он все равно бы не успел.

– Хочешь пить, старший?

Он что-то прохрипел, это могло означать и отказ, и согласие; но я открыла флягу и, приподняв окровавленную голову, влила ему в рот немного воды. Пил он жадно – может, кочевые приучают своих пленных к послушанию, заставляя их выпрашивать каждую каплю воды?

– Где они остановились?

Он невнятно сказал:

– В низине, за дубовой рощей. На холме поставили человека с сигнальным фонарем и лучников.

– Много?

– Нет. Он сказал: „ты и гы“.

– Не знаешь, где они держат женщин, старший? Мой спутник хочет забрать свою обрашо.

– Большой шатер… – он говорил с трудом, переводя дыхание после каждого слова, – за коновязью… но там их… много…

– Нам много не надо.

Я обернулась к Улиссу, он стоял, отвернувшись, глядя на далекие холмы. Раненый вновь попросил воды – эта была последняя наша вода, но тут, судя по густой зелени, воду отыскать легко. Я сказала:

– Сейчас. Принесу еще.

И пошла прочь.

Улисс удивленно взглянул на меня – кроме как во фляге, воды нигде больше не имелось, но, когда я подозвала его, все-таки подошел.

Я сказала:

– Я дам ему воду и, пока он будет пить, ты это сделаешь. Он и не заметит.

Он спросил:

– Что я сделаю?

– Перережешь ему горло, разумеется. Или, может, свернешь ему шею, но это труднее.

Он холодно сказал:

– Ты что, предлагаешь мне убить беззащитного человека?

– А что с ним еще делать? С собой мы его взять не можем – если тебе и вправду удастся увести Диану, придется убегать отсюда очень быстро. Или, может, ты хочешь бросить его на произвол судьбы и уйти?

– Нет, наверное, – нерешительно сказал он, – но, может… если оставить ему воду и еду…

– Это, по-твоему, будет милосердно? Ваше милосердие вам ничего не стоит, оно – точно мусор под ногами… Дай мне нож, я сама.

Ни разу до того мне не приходилось убивать человека, но, полагаю, он не многим отличается в этом смысле от животных. Впрочем, все равно, неприятно.

Он сказал:

– Нет, это не годится… ты еще ребенок…

– Какая разница? Это он будет обузой – не я. А если все-таки они решили вернуть его…

– Это не… правильно, – устало сказал он, – но я… ладно, пошли.

Раненый лежал там, где мы его оставили – он дышал часто и неровно, похоже, силы его были на исходе. Я наклонилась и, приподняв ему голову, поднесла к губам флягу. Улисс нерешительно топтался у меня за спиной, я кивнула ему и он, наклонившись, быстро ударил лежавшего в какую-то точку за ухом – не ножом, рукой. Тот захрипел, голова его откинулась.

Я сказала:

– Ножом было бы наверняка.

– Это тоже наверняка. Я блокировал блуждающий нерв. У него остановилось дыхание.

Тело, которое я поддерживала, вдруг сделалось очень тяжелым. Я опустила его на землю.

– Может, и правильно. Если его все-таки найдут… Подумают, он сам умер.

– Не в этом дело, – грустно сказал Улисс, – не в этом дело… просто… нельзя резать человека ножом, как скотину.

Он вздохнул, по-прежнему глядя на мертвое тело.

– Мы вовсе не того хотели. А оно вон как обернулось…

Мне не понравилось, как он выглядит, но сейчас было не до этого; если он такой нежный, придется ему потерпеть. Пройдет.

– Если ты рассчитываешь на эту ночь, нужно идти. Потом будет сложнее. Утром они стронутся с места – обычно всадники отъезжают далеко от основных отрядов; могут и на нас наткнуться.

– Да, – сказал он, – верно.

– Или, может, ты хочешь подождать, пока не прилетит помощь? Они бы в два счета со всем управились.

Он устало ответил:

– Я надеялся, они найдут нас еще днем. Мне почему-то кажется, что не стоит слишком полагаться на них…

– Их не будет?

– Похоже, нет.

– Почему?

– Не знаю, почему, – сказал он. – Не знаю. Но нам придется выбираться самим.

– Тогда, – сказала я, – нам лучше найти воду. Наполнить флягу. Потом у нас может не остаться на это времени.

Еще я подумала, что, если идти по воде, они могут и не учуять нас – проще будет убраться отсюда.

– Видишь, – я махнула рукой в южном направлении, – вон там…

Трава там была еще выше, над ней качались метелки камыша и было видно, как поблескивает в темноте вода, когда ветер морщит гладкую поверхность.

– И уходить нам лучше в ту сторону. Там начинаются плавни. Кочевые не очень-то любят воду. Они, по-моему, и плавать не умеют.

Улисс неуверенно сказал:

– Хорошо. Попробуем… Но сперва…

– Сперва нужно убрать лучников.

Если он так же хорошо владеет ножом, как рукой, может, нам еще и повезет. Никакое стреляющее огнем оружие тут не годится – ночью с холма вспышку будет видно издалека.

* * *

Если у часовых и имелся сигнальный фонарь, то он был накрыт каким-то колпаком, потому что поблизости от лагеря я не заметила никаких других огней; но сам лагерь был залит светом костров и факелов; кочевых было так много, что им нечего было бояться; никто не рискнул бы напасть на них, даже ради добычи. Доносились голоса и смех, цепочки огней бродили между палатками, табун лошадей пасся на заливном лугу у самой воды, охраняемый огромными лохматыми собаками кочевых и несколькими мальчишками, которых для того и взяли с собой. Лошади фыркали, втягивая непривычно влажный воздух, и порою то одна, то другая заходила в воду и начинала носиться галопом по мелководью, поднимая столбы брызг. Никогда раньше кочевые не заходили сюда – разве что отдельные небольшие отряды; молодые мужчины, которые хотят доказать свою доблесть, но сейчас, похоже, целое племя стронулось с места – если они решат остаться здесь, в этом изобильном краю, речным жителям придется туго, да и те Дома, что окажутся зажаты между Рекой и Степью, тоже вряд ли уцелеют; обычный порядок вещей нарушился, и мир изменился в один миг.

Вода окружала лагерь с трех сторон – должно быть, так им казалось безопаснее, хотя на деле мелководье не слишком серьезная преграда для любого из местных жителей; со стороны суши его прикрывала дубовая роща, утонувшая в густой листве, и холм, на котором, должно быть, расположились невидимые часовые.

Я обернулась к Улиссу:

– Ты не передумал?

Он коротко сказал:

– Нет.

– Может, подождать до следующей ночи? За это время можно будет выследить, где они держат пленных, да и где их посты – тоже.

– Нет, – торопливо ответил он, – нет… нам нельзя медлить… завтра может быть уже поздно, да и…

– Что с ней может случиться, кроме того, что уже случилось? Если она не будет слишком уж несговорчива, то останется жива и здорова – во всяком случае, до завтра.

Кочевые бабы ревнивы как кошки – если какой-нибудь из них покажется, что кто-то из их мужчин чересчур уж положил глаз на Диану, они вполне могут расцарапать ей лицо, или вырвать клок волос; но от этого, опять же не умирают…

Он сказал:

– Ты не понимаешь.

Прозвучало это скорее печально, чем снисходительно, но я все равно обиделась.

– Куда уж мне. Ладно. Пошли, что ли?

Улисс порылся в сумке и протянул мне какую-то тряпочку, сложенную в несколько раз.

– Погоди. Возьми вот это.

– Что это?

– Фильтр. Приложишь ко рту и будешь через него дышать – я попробую успокоить их снотворным газом. Жаль, баллончик маленький. Будь это внутри помещения…

– Проще было бы перерезать им глотки, – заметила я.

Два раза я своими глазами видела действие вот этих штук, но все равно им не доверяю.

Он сказал:

– Опять ты за свое. Почему бы не попробовать хоть раз обойтись без убийства?

– Зачем?

– А зачем вообще лезть на холм? Мы могли бы подойти по воде.

Я вздохнула.

– Улисс, мы не смогли бы подойти по воде. Нас тут же учуют собаки.

– Да, – сказал он, – да, пожалуй…

…Скорее всего они поставили часовых на холм, потому что опасались нападения со стороны степи других крупных отрядов – теперь и сами они со всем награбленным добром представляли желанную добычу.

Подул слабый ветер, небо заволокло тучами и стало совсем темно; нам же легче – мы растворились в ночи, тогда как огни в лагере, казалось, светили еще ярче. Земля в роще сплошь была покрыта прошлогодней опавшей листвой, но наши осторожные шаги терялись в шорохе, который поднимал снующий меж листьев ветер.

По мере продвижения к верхушке холма, роща редела; теперь мы крались почти ползком. Из низины доносились громкие голоса и смех, но здесь было тихо – часовые знали свое дело; сколько я ни прислушивалась, я не уловила ни переговоров, ни движений. Потом заметила смутное светящееся пятно – фонарь, накрытый сплетенным из лозы колпачком. Размытая тень, которая качнулась рядом с ним была единственным признаком того, что на верхушке холма кто-то был.

Я приподняла голову, вглядываясь во тьму. Ветер дул от нас в их сторону. Паршиво.

И тут же Улисс шепотом сказал:

– Хорошо, что ветер дует в том направлении. Газ подействует быстрее.

Мы все еще находились довольно далеко от вершины, когда они услышали нас – или учуяли. Раздался негромкий гортанный оклик, и неясная тень метнулась в сторону. Фонарь они так и не открыли.

Побоялись, что превратятся в легко доступные мишени? Или что свет сослужит им дурную службу, высветив лишь крохотный участок холма и превратив остальное в непроницаемое черное покрывало?

Пока они не убедятся в том, какая именно опасность им угрожает, они не станут сигналить – в конце концов на склоне холма вполне могли быть норы каких-то крупных животных; кто-нибудь – волк или лиса возвращались с ночной добычей…