Текст книги "Лютня и всё такое"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Девушки, меж тем, сбившись в плотное кольцо, подталкивали Лютика и Эсси к столам. Лютик, в ответ на молчаливый вопрос, явственно читавшийся в синем взгляде Эсси, так же молча пожал плечами.

Все так же приплясывая и подталкивая, их подвели к почетному месту, где на высоком стуле восседал высокий молодой человек, видимо возглавлявший все это сборище.

– Гости! – звучно проговорил председатель, – доброго здоровья, гости!

– И тебе того же, хозяин, – сухо ответил Лютик, которому компания не слишком понравилась. Посуда на столах была, как он отметил, была дорогая, но разнокалиберная – видно, натащили из дома что попалось под руку.

– Я не спрашиваю, куда вы следуете, – председатель опять повел рукой, отчего на скатерть выплеснулось и расцвело розами густое вино, – однако ж прошу уважить нас и разделить наш пир. Нам любезны приятные собеседники.

– Мы следуем не куда, а откуда, – сказал Лютик, – мы бежим из города, честно говоря.

– Разумеется-разумеется. Все бегут из города. Однако близится ночь и пройти городскими кварталами вам будет непросто. Не лучше ли посидеть с нами. Мы, право, менее опасны.

Лютик поглядел на председателя, к плечу которого клонилась головка сидящей рядом белокурой дамы, и задумался. Они не выглядели опасными. Они выглядели просто сумасшедшими. К тому же он и вправду был голоден, да и в горле пересохло.

– У нас здесь не задают вопросов касательно титулов и имен, – председатель сделал небрежный жест, причем рука с кубком описала широкую дугу, – однако вижу, что вы люди воспитанные и благородные.

– Безусловно, – Лютик, наконец, перевел дух и колотье в боку отпустило. Зато опять зачесалось и заныло под мышками, а прилюдно засучить манжеты и разглядывать свои руки он остерегался, – я, например, виконт.

– Какая удача! А ваша дама?

– Это Эсси Давен, известная поэтесса.

– Польщен, – председатель привстал и поклонился, отчего белокурая голова сидевшей рядом дамы, лишенная опоры, склонилась на стол, – я знаком с вашим творчеством. Я сам, знаете, балуюсь порой. Садитесь же, сделайте одолжение.

Наверняка что-нибудь прочтет, – подумал Лютик и придвинул себе блюдо с окороком.

– В честь чего веселье? – спросил он, нарезая розовые ломти. Отсюда можно было видеть стоящее над крышами нижнего города дрожащее багровое зарево.

– В честь чумы, разумеется, – председатель пожал плечами.

Лютик покосился на Эсси, которая, постепенно приходя в себя, начала подозрительно шмыгать носом.

– Ты хоть поешь немножко, – сказал он шепотом, и уже громче добавил, – не вижу, что тут праздновать.

– Чувства, – Председатель вновь наполнил свой кубок, – имеют свойство грубеть. Изнашиваться. Мы искренне оплакиваем близких, однако, несколько часов спустя уже думаем, что бы такое съесть на ужин. Душа не способна к вечной скорби. От скорби она ищет защиты в обществе… ну хотя бы таких же потерянных душ. Это честнее, чем на виду предаваться горю, но тем временем думать об ужине, согласитесь?

– Вы и вправду поэт, – сказал Лютик и потянулся за вторым ломтем ветчины, – поскольку обычный человек горюет и думает об ужине, не испытывая никакого раздвоения личности. Это только поэт поверяет все на прочность, убеждается, что все суета сует и тщета, и оттого можно позволить себе всякие пакости.

Бедные сукины дети, подумал он, мало кто из них доживет до утра. Все они умрут. Мы все умрем.

– Признайтесь, сударь, разве в глубине души вас не посещают те же самые мысли? Разве вы в горе не думаете о… хотя бы об этой вот ветчине?

– Понимаю. Но не согласен. Вы поворачиваете дело так, как будто думать о ветчине постыдно. И что когда вы в горе утоляете чувство голода, вы наслаждаетесь запретным удовольствием. А если мы уже грешим, поедая ветчину, то, коль скоро мы столь низко пали, почему бы не пуститься во все тяжкие? Полагаю… до того, как сия напасть пала на несчастный город, вы были идеалистом? Чистым и суровым блюстителем нравов? Хранителем семейных ценностей?

Председатель молчал. Тени на его лице плясали в багряном свете факелов.

Потом встряхнулся, и встал, опершись руками на запятнанную винными розами скатерть.

– Друзья, – сказал он звучно! – само небо к нам благосклонно. Нас удостоили своим посещением знаменитые барды – мэтр Лютик и его нежная спутница, поэтесса Эсси Давен. Поприветствуем же их!

Ото всех столов раздались нестройные хлопки. Лютик поднял голову и увидел, что тени совсем сгустились и слились в одну сплошную ночь, подсвеченную отблесками горящих нижних кварталов.

– За приют и ласку, за хлеб и вино они подарят нам песню! Просим! Просим!

– Просим! – захлопали в ладоши пирующие.

– Я… – Эсси не плакала, но в глазах стояли слезы, в которых вспыхивали огни факелов, – я не могу…

– Согласитесь, – в голосе председателя была чуть заметная насмешка, – это неблагодарно с вашей стороны! Вы сидите у нас в гостях, пьете наше вино… вы же, в конце концов, всего лишь наемные артисты, дорогая моя. Лицедеи.

Эсси молчала, размазывая пальцем по скатерти винную лужицу.

– Коли не хотите петь, мы любезно попросим вас вон отсюда, – председатель значительно поглядел на Лютика, – нас пока что обходят стороной, а там, сейчас неспокойно, знаете ли…

Курва, подумал Лютик, только бы дотянуть до утра. А может, хрен с ним, в темноте мы ничего не видим, но и нас не видят. Хотя, какая тут темнота, вон как разгорается… Ночь – время демонов. Днем люди еще хоть как-то блюдут себя, впрочем, и то не все. А он совсем псих, этот председатель, это уж точно.

– Эта дама, – начал Лютик осторожно, – только что потеряла…

Эсси вытерла нос тыльной стороной руки и выпрямилась.

– Я спою, – сказала она спокойно, и, обернувшись к Лютику, расчехлила лютню, – давай Лютик, покажем им.

Лютик тоже встал, отодвинув стул, и поставив на него ногу.

– Давай, куколка. Чтобы небу стало жарко. Хотя ему и так жарко.

Эсси положила пальцы на струны.

 
Покуда я тебя ждала,
Немало слез я пролила…
 

Запела она низким грудным голосом.

 
Ах, в этом нет моей вины,
Мужчинам слезы не нужны,
 

Отозвался Лютик.

 
Всегда с тобою и везде
В болезни в радости в нужде
 

Выводила Эсси.

 
Ах нет страшнее брачных уз
Для тех, кто крутит черный ус,
 

Соловьем разливался Лютик.

 
Еще наставишь мне рога
А мне свобода дорога
 

А написать бы эдакую драму в стихах, думал он тем временем, чтобы ночь и факелы, и эта страшная веселая компания, и это председатель, и пускай он сочинит что-то такое… что будут помнить всегда, не графоманию какую-нибудь, а прекрасный, величественный гимн в честь чумы, и пусть его поразит раскаянье, и чтобы бледные, воздетые к черному небу руки, и отчаянье, и презрение к смерти… великая же будет вещь!

 
Скала и трепетный прибой —
Так неразлучны мы с тобой!
 

Теперь они пели вдвоем!

 
Любовь, любовь, такая вещь,
С нее недорого возьмешь!
Она прилипчива как клещ
И неотвязна, точно вошь!
 
 
Всегда друг друга мы поймем
Трава и ветер, дождь и гром,
Ах, как нам сладко быть вдвоем!
 

Эсси заставила струны выдать особенно замысловатый пассаж, и оба они с достоинством раскланялись под аплодисменты пирующих.

– Милая вещица, – снисходительно сказал председатель, – это откуда, позвольте спросить?

– Дуэт Цинтии и Винтревена из «Тщетных упований», – пояснил Лютик.

– Неплохо, неплохо… А автор кто?

– Я.

– Очень мило, – повторил председатель, – и еще раз широко повел рукой, видно, это был его излюбленный жест, – благодарю и прошу к столу.

– Сражен вашим гостеприимством, – сквозь зубы сказал Лютик, – садись, Эсси… Эсси?

* * *

– Это ваше дело, – Лютик упрямо наклонил голову, – хотите, умирайте здесь. За этими чертовыми столами, мордой в салатах. А я пошел… может еще успею донести ее…

– Воля ваша… Но вас убьют на улице.

– Никто не посмеет нас тронуть. Никто не подойдет. Я знаю людей не хуже вашего.

– Но вы представляете, что сейчас творится в госпитале?

Идиот, подумал Лютик. Я прекрасно понимаю, что творится в госпитале. Наверняка оттуда бежали все врачи. И санитары бежали. Но вдруг… вдруг хотя бы кто-то остался? Я должен сделать все, что смогу. Все, на что способен. Иначе… курва, как мне жить дальше?

Эсси лежала у него в руках, охватив его за шею, и ее объятия постепенно слабели.

Ну вот, уныло подумал Лютик, тяжело ступая по гладким, вытертым камням пустынной мостовой, теперь я наверняка заразился.

– Что ты, куколка? Что ты сказала?

Ему пришлось склониться ухом к ее губам, чтобы расслышать невнятный шепот.

– Лютня. Моя лютня!

– Вот она, куколка. У меня за спиной.

– Ты не… бросишь меня, Лютик?

– Нет, куколка. Мы же вместе. Цинтия и Винтревен… Как же я буду без тебя петь этот дуэт? Погоди, все закончится, мы наймем экипаж, и…

– Я хочу в лес. Там так тихо. Зеленый мох, и… родник. Такие камни, серые, с красными прожилками, и из них бьет, прямо из камней…

Они натолкнулись на компанию мародеров, которая при виде их молча расступилась, освободив дорогу. Один из мародеров снял помятую шапку и так и стоял, пока Лютик с его грузом не скрылся за поворотом.

Потом Лютике прошел мимо темной бесформенной груды, из которой торчали белеющие руки и ноги и мимо деловитых людей с ведрами смолы и факелами, направляющихся к этой самой груде…

Все вокруг казалось каким-то прозрачным и хрупким, словно мир был заполнен стеклянной массой и не совсем настоящим. Как будто это был дурной сон, и если проснуться, все будет по-прежнему. Или как будто реальность вдруг разветвилась, и в этой тьме надо было нащупать правильную тропинку, ступив на которую, можно оказаться в мире, где чумы не было и нет, и Эсси завтра наденет это свое голубое свадебное платье.

Госпиталь был единственным освещенным зданием во всей округе. Факелы трепетали на ветру, освещая мощеный двор, сейчас застеленный наспех грязными простынями – на каждой темнело чье-то тело. Кто-то метался в жару, кто-то лежал совсем неподвижно. Огибая квадратики простыней, Лютик пронес Эсси внутрь, однако тут же пожалел об этом – здесь тела лежали уже друг на друге.

– Здесь… есть кто-нибудь! – крикнул он, высвобождаясь от чьих-то пальцев, вцепившихся ему в щиколотку, – доктор!

Белая фигура появилась из полумрака бокового коридора, и Лютик в ужасе вздрогнул, чуть не выронив бормотавшую что-то в бреду Эсси. Но потом с облегчением вздохнул – к нему приближалась крупная, спокойная женщина в когда-то белой робе сестры милосердия. Ее круглое доброе лицо казалось настолько неподходящим к окружавшему ее кошмару, что Лютику на миг захотелось уткнуться ей в плечо и заплакать. И чтобы она гладила его по голове, и обещала, что чума вот-вот прекратится и все будет хорошо.

Потом он узнал ее. Она еще больше раздалась и отяжелела, но он узнал ее.

– Иоля?

Она близоруко прищурилась, всмотрелась…

– Лютик?

– Иоля! – он хотел броситься к ней, обнять, но на руках у него лежала Эсси, и Эсси с каждым мигом становилась все тяжелее. – Что ты здесь делаешь?

– Я работаю у господина Мило Вандерберга, хирурга, – с достоинством сказала Иоля, – я помогала ему в полевом госпитале, и поняла, что это – то, чего я хотела всю жизнь. Помогать людям. Так что матушка Нэннеке меня отпустила и благословила, а господин Мило Вандерберг был так добр, что согласился взять меня к себе, хотя опыта у меня никакого и не было.

– Я его знаю? – на всякий случай спросил Лютик.

– Не думаю. Но он очень хороший. А кто это с тобой, Лютик?

– Это Эсси, – с трудом проговорил Лютик.

– О, боги! – Иоля крупной рукой прикрыла рот, – и что же ты стоишь, Лютик? Ее же надо уложить… хотя… тут уже… Может… ко мне, или в ординаторскую. Там пусто. Врачи бежали. Остались только мы с Русти. С господином Вандербергом. Как они могли, Лютик? – она недоуменно пожала крупными плечами, – ведь они давали клятву. А сами бежали. Мы тут с ног падаем. Столько больных. Несчастные люди.

– Иоля, – Лютик теперь шел за ней следом, наблюдая широкую спину, перетянутую завязками от передника, – а… кто-то выздоравливает? Хоть кто-то? Иоля?!

Она, не оборачиваясь, выразительно пожала плечами.

– Так все плохо? – безнадежно спросил Лютик.

Она, не отвечая, покачала головой. Потом отворила одну из дверей: открылась крохотная, почти как нутро не слишком просторного экипажа, каморка с узкой койкой, застеленной суровым но чистым полотном. На крохотном столике горела крохотная масляная лампа, но свет от нее был неожиданно сильный и чистый, словно тут не обошлось без магии.

– Клади ее сюда, Лютик, – она откинула край простыни, – бедняга. Я принесу воды. Их столько… я не успеваю даже закрывать им глаза. А ведь каждый хочет, чтобы кто-то был рядом, держал за руку… Чтобы не было так страшно.

– Иоля, – Лютик аккуратно опустил Эсси на постель, и только теперь почувствовал боль в занемевших руках, – а ты сама-то знаешь, как лечить эту заразу?

Иоля печально поглядела на него.

– Она не лечится, Лютик. Русти сказал… он говорит, они сгорают так быстро, что он не успевает подобрать курс лечения. Он говорит, это новая зараза, она пришла неизвестно откуда, возможно не из нашего мира даже. Старые болезни не убивают человека сразу.

– Тогда что же вы тут делаете? Если даже не лечите?

– Надеемся, – тихо сказала Иоля.

Эсси пошевелилась на койке и что-то беспокойно пробормотала.

– А где… господин Вандерберг? Ведь не может быть, чтобы никто не помог, Иоля! Иоля?

– Он спит, – Иоля насупилась и упрямо опустила голову, – он все время на ногах. С тех пор, как принесли первых зараженных…

– Иоля, ради Эсси!

Иоля молчала. Понятное дело, влюблена в этого своего Русти, все они так. Особенно такие как Иоля, им просто необходим кто-то, на кого они способны выплеснуть всю свою преданность.

– Иоля, ну хочешь, я на колени встану! Пускай только посмотрит. И опять пойдет спать. Может… может, что-то придумает. Может, уже придумал! Во сне! Во сне порой в голову приходят удивительные открытия! Мне один раз приснились две заключительные строчки новой поэмы, представляешь, а я весь вечер мучился…

– Что ты несешь, Лютик! Причем тут твои дурацкие поэмы?

Она запнулась и закрыла глаза. Лютику стало стыдно.

– Ты сама-то когда спала, Иоля?

– Я… Это неважно. Я крепкая.

– Иоля! Я тебя сменю, дуреха! Иди поспи. А это еще кто?

Лютик не понял, откуда исходит голос, пока не опустил взгляд: в дверях стоял низушек, белый халат заляпан бурым, завязочки еле сходятся на круглом животике.

– Вы… Русти?

– Русти, – это прозвище, – устало сказал низушек, вскарабкиваясь на стул, и болтая в воздухе коротенькими мохнатыми ножками, – а для вас, сударь, я Мило Вандерберг, полевой хирург. Дипломированный хирург, заметьте. С двадцатилетним стажем. А вовсе не эпидемиолог, курва мать. Эпидемиолог смылся.

– Сударь, – робко сказала Иоля из-за спины у Лютика, – ну вот зачем вы встали? Тут все спокойно. То есть…

– Больных больше не несут, а просто складывают в ямы, – закончил за нее низушек, – это, конечно, хороший знак. Тьфу ты! – Он вцепился широкими лапами в курчавую рыжую шерстку на голове, – ну почему, почему эту заразу ничего не берет? Я перепробовал все, что можно, даже ртутные соли! Даже экстракт из плесени. Он отлично помогает от воспаления, экстракт из плесени. Но даже если бы от него тут и была бы какая-то польза, его потребовались бы целые бочки. Бочки! А это еще кто?

– Эсси Давен, известная поэтесса.

– Не слышал, – мотнул головой низушек.

Кряхтя, он слез со стула, подошел к Эсси, ухватился широкой лапой за ее тонкое запястье, постоял с минуту, мигая воспаленными глазами.

– Ну, уже недолго.

– Вы же врач, – голос у Лютика вдруг сделался тонким и жалобным, почти детским, – вы должны ей помочь!

– Должен. Но не могу. Тут таких сотни. Курва, да их уже тысячи! И я никому не могу помочь. Какого черта вы чешетесь?

Лютик спохватился. Он давно уже собирался поглядеть, что такое творится с его подмышками и руками, но никак не получалось. Теперь можно.

Он стащил камзол и отвернул рукава тонкой нижней рубашки. Рукава были грязноваты и в том же отчетливом свете масляной лампы было видно, что они сплошь усеяны мелкими бурыми пятнышками.

– Господин Вандерберг, – тихо пробормотал он, – что же это?

Низушек отпустил запястье Эсси и бесцеремонно схватил Лютика за руку, вывернув локоть.

– Укусы, – сказал он, – блошиные укусы. Так я и думал. Это все блохи, Иоля. Крысы с «Катрионы». И блохи. Курва, им достаточно было не пустить крыс в город. Это просто. Поставить на швартовочные канаты такие гладкие металлические диски, чтобы крысы не могли пробраться с корабля. И, конечно, карантин. Две недели в карантине, и мы бы имели «Катриону», полную трупов и здоровый город. Наши городские службы пора топить в нужнике.

– Я… болен?

Русти помотал курчавой головой.

– Укусы старые, – сказал он, – по крайней мере вон тот. И тот. Эти вот свежие. Чешутся, да. Реакция организма.

– А… когда станет совсем плохо?

– Теоретически вы не должны были дожить до полудня. Но у вас, похоже, иммунитет. Странно. У вас случайно нет эльфийской крови?

– Не знаю, – растерянно ответил Лютик, – ну я… да, врал для понту.

– Эльфы не чувствительны к человеческим инфекциям. Это сугубо видовые поражения. Заражаются только люди. Ни эльфы. Ни краснолюды. Ни низушки.

– Да, но Иоля… в ней нет ни капли эльфийской крови. Только крестьянская. Все ее предки землеробы… вот посмотрите только на ее руки. А она тут возится с больными и умирающими.

– Иоля, – Низушек почесал круглую голову, – это, ну, да… есть такой феномен. Во время эпидемий меньше всех заражаются санитары и врачи. Не знаю, почему. Может, у них за время работы появляется какой-никакой, но иммунитет. А может, это такое, ну, такое чудо. Как знать? Наш мир еще способен на чудеса. Магия жертвенности, знаете ли.

Он опять почесался.

– Я все-таки пойду, посплю немного. Что-то суставы крутит.

– Сударь, – тихо сказала Иоля.

Лампа вдруг померкла – сама по себе, свет сменился сумраком и глаза Иоли показались Лютику двумя черными провалами.

– Чушь! – Низушек яростно отмахнулся коротенькой лапкой, – низушки не болеют вашими дурацкими болезнями. Я просто устал. Просто устал. А вы… ну, просто посидите с ней. Уже недолго. Вам ничего не грозит, а ей будет легче. Все безнадежно… безнадежно…

Он, что-то бормоча побрел по коридору, натыкаясь на лежащие на полу тела. Иоля побежала за ним.

– Лютик!

Он обернулся. Эсси открыла глаза – они были сухими и блестящими.

– Да, Эсси.

– Лютик, я очень… обезображена?

– Нет, Эсси. Лицо чистое. А остальное… ну, пройдет.

Он присел на край кровати.

– Не пройдет, Лютик. Наверное… знаешь, так наверное, лучше. Я так устала. И так хорошо, что ты рядом. Я думала… Думала, ты бросишь меня, Лютик. Я думала, я тебя знаю. Думала ты трус.

– Ну, да, – согласился Лютик, и погладил ее по голове, – вообще-то.

Она говорила совсем тихо и рука ее теребила медальон на серебряной цепочке. Жемчужина в серебре с лепестками как цветочек. И почему это вот такие хрупкие возвышенные женщины без ума от брутальных мужиков?

– Ты… обещай мне знаешь что?

– Что, Эсси?

– Что… не оставишь меня тут. Я хочу в лес. Там… тихо.

– Я отнесу тебя в лес, Эсси. Обещаю.

– Тогда… хорошо.

Она успокоено закрыла глаза, потом вдруг открыла их опять.

– Лютик, хочешь я тебе скажу что-то… чего никогда не говорила. Но теперь можно.

Она поманила его слабой рукой, и он нагнулся, приложив ухо к его губам. Даже сейчас, среди больничной вони, в густом духе испражнений и хлорной извести, он различил легкий аромат вербены.

– Да, Эсси?

– Эта твоя шапочка с пером… она чудовищна.

Потом она закрыла глаза и больше их не открывала.

«Лютик пронес ее на руках между сжигаемыми на кострах трупами и похоронил далеко от города, в лесу, одинокую и спокойную, а вместе с ней, как она и просила, две вещи – ее лютню и ее голубую жемчужину»

* * *

Неподалеку от холмика со свежеуложенным дерном и кустиком нарциссов, желтеющих в изголовье, Лютик, сидя на поваленном дереве, вскрывал ножом запечатанное письмо.

Дорогой сын! Мама еще бодрится, но очень хочет тебя видеть. После того, как Карлос погиб на ривских полях, она боится, что останется одна – бродячая жизнь, которую ты ведешь, очень ее тревожит. К тому же, хотя ты и уверяешь, что скрываешь свое настоящее имя, она боится, что твое занятие так или иначе бросит на него тень. Будущему графу негоже в обнимку с лютней побираться у порога богатых домов. Сынок, мы тебя очень ждем, я понимаю, в молодости каждый должен побродить по свету и узнать жизнь, но твоя молодость что-то слишком уж затянулась.

Приезжай, ждем и скучаем.

Отец.

Лютик поднял голову.

Она подошла бесшумно, она умела ходить бесшумно. Лес был ее домом.

Подошла и села рядом.

Он аккуратно сложил письмо, спрятал его в конверт и затолкал обратно в карман.

– Есть хочешь?

Лютик кивнул.

Торувьель развернула чистую тряпицу, достала хлеб и подсохший кусок сыра, и аккуратно настругала ломти внушительным острым ножом.

– Воды я не взяла, – сказала она, – там грязная вода. А тут есть родник меж камней. Буквально в двух шагах. Слышишь, как поет?

– Да, – сказал он, – слышу.

Они помолчали.

– Что, – спросил Лютик, прожевав кусок, – твои так и не пришли?

Она молча покачала головой.

– Ну, еще придут. У тебя полно времени. Целая вечность.

– Thaess aep.

– Молчу-молчу.

Она, охватив колени руками и опустив на них подбородок, какое-то время рассматривала зеленый холм. Потом подняла голову.

– И что ж ты теперь будешь делать, Taedh?

– Что делают барды? Буду петь… Сочинять новые песни. Ночевать по чужим домам. На постоялых дворах. Как всегда…

– Знаешь, – сказала она, – если петь дуэтом… обычно дают больше.

– Ну… в общем, да.

– Как ты посмотришь на то…

– У тебя слуха нет, – очень серьезно сказал Лютик.

Она раздула ноздри и свирепо поглядела на него.

– Ах ты…

Он усмехнулся.

– Cáelm, Sor’ca. Не горячись.

– Ты пошутил, да? – нерешительно сказала она.

– Слава небу. Наконец-то. Ну да, пошутил. Конечно, если петь вдвоем, дают больше. Знаешь дуэт Цинтии и Винтревена?

Она помотала головой.

– Сегодня вечером разучим.

Он встал, и подождал, пока она увяжет в узелок еду.

Повернулся к зеленому холмику.

– Va faill, Эсси, горлинка. Пойдем, Торувьель. En’ca digne. Пойдем дальше.