Текст книги "Лютня и всё такое"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

За их спиной горели склады, оттуда тоже валил черный дым, жирный и душный. Сажа хлопьями оседала на лицах зевак, на камнях мола, на Лютиковом голубом камзоле.

Невесть откуда вдруг возникшие серые люди в серых мундирах деловито стали расталкивать зевак, оттесняя их от пирса и покрикивая «разойдись». Зеваки расходиться не хотели.

Капитан людей в сером стоял поодаль, на кожаном рукаве куртки плясали отблески пожара.

– И вам здесь нечего делать, сударь, – он только сейчас заметил Лютика.

– Здесь никому нечего делать, – сказал Лютик устало, – а что команда когга?

Капитан указал бритым подбородком на горящий рядом со складом сарай, дым оттуда валил особенно черный и густой.

– Ясно, – Лютик кивнул, – только… это уже не поможет. Она, эта зараза, сама как пожар. Она уже в городе.

– У меня приказ, – угрюмо сказал капитан, – оцепить порт и никого не пускать. А ну, ррразойдись!

Аккуратная цепь в сером оттеснила зевак к мощеному спуску и двум беленьким боковым лестницам, ведущим в верхний город.

– И, разумеется, карантин?

– Это само собой. Но это пускай портовые службы чешутся.

– Они наверняка уже чешутся, – печально согласился Лютик.

* * *

Ее он отыскал там, где в море выдавалась мощная груда камней. Порт оттуда был как на ладони, но серое море и пустой горизонт плохо просматривались из-за сизого дыма, сгустившегося над акваторией.

Тем не менее она сидела, охватив руками колени и смотрела на море. На пустое море.

– Они не придут, – сказал Лютик.

Торувьель вздрогнула и обернулась.

– Что?

– Карантин, – пояснил Лютик, – видишь этот дым? Знаешь, что он значит?

Она покачала головой.

– С «Катрионой» пришла какая-то зараза. Страшная зараза. Она… я никогда не слышал о таком, Торувьель. Она… даже наши волшебники, чтоб им пусто было, на такое были не способны. Это сама смерть. Еще день-два и в городе не останется никого, кто бы…

Торувьель молча пожала плечами.

– Я думаю, – сказал Лютик (он сел на камень рядом с Торувьель, но она выбрала самый высокий, и оттого Лютику приходилось задирать голову, чтобы взглянуть ей в глаза), – они попытаются оцепить город. Чтобы не пустить заразу дальше. Но у них не получится. Войска ушли. Понимаешь? Оккупационные войска ушли. Мы сами их провожали… насмешками и… стояли по обочинам улиц и рукоплескали. Что они уходят. Еще бы. Но карантин им по силам. Потому… никто не придет, Торувьель. Ни один корабль. А придет смерть и страх. Опять. Как всегда. Смерть и страх.

У него вдруг отчаянно зачесалась подмышка, и он, выпростав руку из манжета, какое-то время внимательно разглядывал запястье и выше – до локтевого сгиба. Нет, чистая рука.

– Потому, Торувьель, ты лучше… беги отсюда, Sor’ca. Они не успеют поставить заслоны, у них и людей не хватит, но нильфгаардские войска ведь могут и вернуться. И вот они-то оцепят все так, что мышь не проскочит. Понимаешь?

Торувьель молчала.

Камень, на котором сидел Лютик, стали осторожно подгладывать волны прилива. Набегут и откатят. Набегут и откатят. И каждая последующая заходила чуть-чуть выше и дальше предшественницы.

– Они придут, – сказала она, по-прежнему глядя на горизонт.

– Комендант порта дал приказ палить по любому судну, которое будет пытаться войти в порт.

– Они спустят шлюпку. Высадятся на берег ночью. Тайно. Контрабандисты сроду так делали, чем наши моряки хуже?

– Тем, что они не знают здешних отмелей. И карты приливов. И еще тем, что никто, даже эльфы, не захочет тащить к себе в заповедный край чумных блох. Никто. И тут они, пожалуй, впервые будут действовать заодно с людьми. И из тех же побуждений. Ведь и комендант боится не тех, кто придет сюда. Он боится, что кто-нибудь прорвется отсюда. Или что-нибудь. Никто не даст тебе уйти, никто. Ни твои. Ни наши. Беги, пока можно. Потом найдешь своих. Когда-нибудь… у вашего народа в запасе прорва времени.

Волны зализали темную полоску водорослей, опоясывающую камень, на котором сидел Лютик.

– Мы не болеем болезнями Dh’oine, – Торувьель не повернула головы, – я не заболею. Тем, кто придет за мной, ваша зараза не страшна. Я подожду. Это ничего. А вот почему ты не убегаешь, сладкоголосый Taedh? Почему ты здесь? Почему не бежишь, пока можно?

– Я-то? Убегаю, а ты как думала? Пока еще не… ах ты, Bloede arse!

Он вскочил и в какой-то момент понял, что стоит в воде – вода почти окружила камень на котором он сидел, а камень, на который вскарабкалась Торувьель и вовсе оказался отрезан от берега – она застыла на нем, сама напоминая каменное изваяние, наподобие тому, что в графстве Агловаля поставили в честь сирены Шееназ. Сама Шееназ, впрочем, эту скульптуру терпеть не могла – уверяла, что она даже и при хвосте смотрелась гораздо изящней.

Лютика, однако, это не слишком занимало; он уже бежал, хлюпая мокрыми башмаками, обратно в порт и дальше, по белой лестнице.

* * *

– Вот, гляди! Красота, правда ведь?

Платье и правда было роскошным, серо-голубой атласный лиф вышит страстоцветами, в разрезах синих бархатных рукавов тончайший белый атлас…

– Смотри, какие застежки на корсете. Тоже как будто страстоцветы. Слоновая кость и перламутр. И крохотные гранаты. А корсет на китовом усе, и турнюр – тоже. Это последний писк, буквально. Он выписал его из Нильфгаарда. А вуаль аж из Зеррикана. Видишь, вот эти тонкие серебристые полосы на синем… Еще есть зелено-золотая, но тогда надо другое платье. А мне зеленый не очень, или как ты думаешь? Впрочем, все равно нужно платье для визитов, и ткань есть… рытый бархат, и другой, темно-зеленый, и если расшить его по краю…

– Эсси, – сказал Лютик.

Она посмотрела на него ярко-синим глазом. Откинула прядь, посмотрела другим ярко-синим глазом.

– Ему до завтра станет лучше. Это легкое недомогание. Вообще все готово уже, ему нет нужды… Кухарка вот только запаздывает. Я послала мальчика, но он еще не…

– Эсси…

– И еще туфли, – озабоченно продолжала она, – есть атласные, с вышивкой, но по-моему они не подходят по цвету. Вот погляди…

– Эсси, – в третий раз повторил Лютик, – в городе чума. Ее притащила эта самая «Катриона». И уж не знаю, что это за курва такая, эта чума, я про такую даже не слышал. Люди падают на улицах, Эсси, я не вру, только пока я шел сюда, я видел два трупа. И у Хольма твоего не просто недомогание. Он ведь один из первых встречал «Катриону». И кухарка не пришла потому что валяется сейчас в бреду, если еще жива. И мальчишка не вернулся, потому что сбежал, зараза такая. Впрочем, я его понимаю. Я и сам…

Ему хотелось выдернуть у нее из рук эту чертову тряпку и разорвать ее надвое. Еле удержался, но скрипнул зубами.

– Эсси, я уж думал, тебя тоже прихватило. Эта тварь никого не щадит. Ты бы видела, что делается в городе. Пока они еще не спохватились, бежим, Эсси. Мы… то есть, я ж не идиот, мы пересидим в лесу… месяц-другой. Чтобы убедиться, что чистые. Наберем провизии побольше, чтобы траву не жрать. Пока они все растеряны… им не до того, да и людей не хватит, но как только дойдет до Нильфгаарда, Нильфгаард пришлет кордоны. Тогда… Мышь не проскочит.

Кому я это совсем недавно говорил? Буквально только что. Про мышь… А, Торувьель. Курва, все в голове путается. Наверное, поздно. Все-таки заразился.

– Бежать? – оба синих глаза Эсси были широко распахнуты, – ты не преувеличиваешь, Лютик? Это просто… поэтическое воображение, да?

– Ты в город сегодня выходила?

– Нет, понимаешь, столько дел… И Хольм что-то занемог. Я послала за доктором, но он… Тоже что-то задерживается.

– Либо умер, либо сбежал, – мрачно подытожил Лютик.

Он чувствовал зуд по всему телу. Особенно горячо и неприятно было под мышками. Снова украдкой поглядел на свою руку. Нет. Ничего.

– Если ты еще не заболела, может, и пронесет. Не может же быть, чтобы заражались все, поголовно. Если поторопиться…

– Но Хольм?

– Куколка, он обречен. Ему осталось жить от силы несколько часов. Скоро он будет бредить, и не… даже и не будет знать, тут ты или нет. Ему будет все равно.

– Я думаю, – Эсси глядела перед собой, руки ее разглаживали серебряный шелк и голубой бархат, перебирали страстоцветы на застежках, – слуги тоже разбегутся. Разбегутся, да? Всем хочется умереть дома. Пускай это жалкая лачуга или курная изба, или… но – дома. У меня никогда не было дома, в котором хотелось бы умирать. Странно, да? И вот как только мне показалось…

– Эсси!

– Среди родных, – Эсси вздохнула и встала, платье соскользнуло на пол и осталось лежать у ее ног, точно маленькое озеро. Эсси не глядя, наступила на него, отшвырнула кончиком башмачка в сторону, – ладно, Лютик. Извини. Мне надо к Хольму, он, наверное, звал меня, а отсюда разве услышишь? Слишком большой дом…

– Эсси, – Лютик схватил ее за руку, рука была холодная, пальцы в его ладони чуть подрагивали, такие маленькие пальцы, – Эсси, этот самый Хольм… Он ведь на самом деле не любит тебя. Никогда не любил. Он взял тебя из-за тщеславия. Ему просто было лестно… как любому буржуа! Еще бы, жена-певица, знаменитая. Чтобы ты пела его гостям. Деловым людям. Чтобы… смягчить обстановку перед сделкой. Умаслить их. А он бы хвастался перед ними. Выставлялся бы. Никакой любви, Эсси. Голый расчет – кто-то должен вести дом. Принимать гостей. Уметь управляться со слугами. Чтобы чисто и чтобы обед подавали вовремя. Да и ты его не любишь. Ты просто хотела тихой спокойной жизни. А потом, в горячке ссоры, а ссоры всегда бывают между супругами, да еще такими разными, тут уж никуда не деться, он бы упрекал тебя, что взял бродячую певичку – с сомнительной репутацией, да еще нищую, как храмовая мышь. И что ты должна ценить… Да, мыши… так вот… Это тоже была такая сделка, понимаешь?

– Понимаю, – Эсси часто-часто кивала, – я… ну да… он – хороший человек, но я не… ну, ты же знаешь! Как я могла полюбить его, как? Это все равно что… человеку, один-единственный раз видевшему солнце, раз за разом показывать, как горит свеча, и уверять, что это и есть… лучший в мире огонь.

– Вот видишь! Сама признаешься. Пошли, Эсси, пошли…

Под мышками зудело все сильнее. Неужто все? Как быстро, как быстро!

Он выпустил ее пальцы и начал чесаться, стараясь делать это как можно незаметнее.

– Но это и есть лучший в мире огонь, Лютик. – Она выпрямилась и расправила плечи, – потому что свечу зажигаем мы сами. Понимаешь? Это в нашей власти. Солнце – нет. Оно само по себе… Я остаюсь, Лютик.

Лютик представил себе, как поворачивается и сбегает вниз по лестнице солидного особняка, пробегает меж двумя бесполезными, чисто символическими кариатидами у входа и бежит дальше, по пустым улицам, один-одинешенек и звук его шагов отдается эхом в пустых переулках. А, курва, он все равно уже обречен!

Он глубоко вздохнул.

– Я… подожду, Эсси.

Она подняла на него глаза. Он вдруг осознал, до чего же она такая маленькая, ее макушка где-то на уровне его груди.

– Правда?

– Правда, куколка.

Она тоже вздохнула, прерывисто, со всхлипом, как ребенок.

– Мне так страшно, – тихо сказала она, и глаза ее наполнились слезами. Серый свет из окон, отраженный в них казался ярче, чем на самом деле.

– Ничего, девочка, – он обнял ее за плечи, – я с тобой. Я тебя не оставлю. Мы, богемная шваль, должны держаться вместе.

Под мышками чесалось.

* * *

Мастер Хольм бредил.

Мелкая красная сыпь на руках слилась сначала в крупные пятна, потом – во вздувшиеся синие полосы. Под неплотно сомкнутыми веками виднелась полоска белков.

– Эсси, – он приподнялся на подушке, но глаза так и не открыл, хотя Лютик видел, как заходили под веками глазные яблоки, словно бы он пытался оглядеть комнату.

– Да, дорогой.

Эсси отжала тряпку в тазу, где плавал серый подтаявший лед, и вновь положила ему на лоб.

– Я здесь.

– Я тебя зову-зову, – капризно сказал Хольм.

– Я тут, дорогой.

– А почему тебя не видно?

– Потому что… – она на момент запнулась, прикусила губу, – потому что темно.

– А… ну ладно. – Он успокоено пошевелился, вытянулся на постели. – Тебе… тебе понравилось платье? Ты его примерь, ладно?

– Хорошо, дорогой.

– И покажись мне. Дай на тебя поглядеть. Ты такая… такая красивая.

Эсси, которая держала его за руку, всхлипнула и другой рукой утерла нос.

– Зерриканский шелк. Его делают… так, чтобы… капли воды скатывались, словно… Он самый гладкий в мире, знаешь?

– Я мало знаю о зерриканском шелке, – сказала Эсси, и опять тихонько всхлипнула.

– В Нильфгаарде тоже делают шелк. Но он хуже. Они не умеют вытягивать длинную шелковую нить, понимаешь? Хорошая шелковая нить… она длиной в две тысячи локтей, вот что такое хорошая шелковая нить. И знаешь что? Нильгаардцы прожаривают коконы в печи, а потом варят. Чтобы выварить клейкую слизь, ну ведь кокон, он липкий, знаешь, я видел коконы. Кокон в кипятке разрушается, распадается на нити, и они берут эти нити. А зерриканцы, те нет… они хитрые, зерриканцы. Берут нить из самой сердцевины сырого кокона, вытягивают, пока там внутри сидит червячок, а это…

Курва, подумал мрачный Лютик, украдкой бросая взгляд на свои все еще белые и чистые запястья, никогда не задумывался, из какой пакости делается этот шелк.

– Я хотел тебе… самое красивое. Я понимаю, горлиника моя, я же понимаю… Я торгаш. Только и умею, что… о шелке. И о сукне. Сукно идет лучше шелка, честно говоря. Так вот, как раз у нас на севере делали прекрасное сукно. Не хуже Нильфгаардского. Пока Нильфгаард не спалил все сукновальни. Теперь мы завозим их сукно. Вот и все причины того, что две страны вцепились друг другу в глотки. Кто кому будет продавать сукно. На самом деле горлинка, на самом деле… политика – это сукно. А война – продолжение политики. Все просто. И никакого… этого вашего… патриотизма. Ты здесь?

– Да, мой хороший, – сказала Эсси и вытерла локтем нос, потому что держала Хольма за руку теперь уже обеими руками.

– А, ну хорошо. А то мне показалось. Темно, и ты ушла. Я же понимаю, ты… не любишь меня, верно ведь? Это все потому что ты… устала бродить по дорогам. Я же понимаю, как это тяжело, особенно для девушки. Для молодой женщины. Особенно осенним вечером… когда все, все идут домой, а тебе некуда идти… хочется, чтобы был дом. И очаг. И чтобы спать на чистом. Я думал, раз моя голубка захотела свить гнездо… какой же я счастливец, что она решила поселиться у меня… я боялся, что ты… знаешь, моряки врут, что на дальних островах живут такие птички… без лапок. Они никогда не опускаются на землю… даже на деревья. Выводят птенцов в небе. Любятся в небе. Кормятся в небе. Умирают в небе. Я назвал тебя горлинкой, но голуби, моя ненаглядная… они всегда возвращаются домой. Ты прекрасная райская птичка, ты, наверное, так бы и кружила в холодном небе, кружила… А я так хотел, чтобы тебе было хорошо. Это платье, оно как оперенье райской птицы, и… почему так темно? Эсси… Это твоя рука? Эсси…

Он вздохнул, вздрогнул и вытянулся.

Эсси плакала беззвучно, просто слезы текли и текли у нее по щекам.

– Никого нельзя обмануть, верно? – Лютик обнял ее за плечи, – особенно судьбу. Пойдем… покружим в небе.

– Но как же?

– Мелитэлле позаботится о нем. Она милосердна. Она проведет его сквозь небесные врата. И ей плевать, что его оставили без погребения. К тому же сюда, скорее всего вот-вот заявится похоронная команда.

– Правда? – доверчиво спросила Эсси.

– Конечно, – Лютик чуть подтолкнул ее к двери. Похоронная команда приходит с крюками и факелами, но этого он ей не стал говорить.

– Лютня! – Эсси всплеснула руками. – Моя лютня.

Да и хрен с ней, – чуть не сказал Лютик, но сдержался.

– Только быстрее. Бери лютню и пойдем.

Под кариатидами лежало что-то… кучка тряпья. Дальше – еще одна. Эсси вздрогнула и схватила его за руку.

– Не смотри, – Лютик обошел мертвую крысу, раскинувшую лапки на брусчатке, – сейчас выйдем отсюда, станет легче.

– Чем это пахнет? – Эсси зажмурилась и вцепилась ему в руку, точно перепуганный ребенок.

– Наверное, где-то пожар, – Лютик не мог закрыть глаза и отчаянно сожалел об этом.

– Это не запах дерева.

– Мало ли что там горит.

Густой черный дым стелился над кварталом кожевенников, и еще дальше – над рыбацкой слободкой. Небо висело над городом тяжелое, серое и скользкое, точно рыбья чешуя.

Эсси держалась за его руку, глаза у нее были по-прежнему прикрыты, так, чтобы чуть-чуть видеть сквозь ресницы: обычно пушистые, они сейчас были мокрые и торчали, точно иголочки.

Они шли мимо домов, двери которых были нараспашку и мимо домов, чьи окна были наглухо закрыты. Мимо домов, где раздавался женский плач, и мимо домов, где, точно гнилая вода, стояло глухое молчание.

– Город все-таки паршивое место, – Эсси держала его за руку и он никак не мог почесаться, а зудело уже совсем нестерпимо, и вроде уже не просто зудело, а жгло, – не выношу… вот этот запах, эти сточные канавы, эти… эти кучи отбросов. Наверное… ты прав, Лютик, город – не для таких, как мы. Как бы я хотела оказаться сейчас в лесу. Знаешь, в таком, в настоящем лесу, сосновом, светлом. И чтобы мох и такие желтенькие цветочки… как они называются? Нарциссы… Или это не нарциссы? Зеленое и желтое. И солнечный свет, чтобы падал сквозь ветки. Лучи стоят меж стволов сосен, точно золотые колонны. И пахнет… соснами и разогретой травой и мхом, и…

– Нарциссами? – сквозь зубы пробормотал Лютик.

– Да! И обязательно, чтобы вода. Такой родничок, совсем маленький, чтобы он пробивался меж камней, во мху, такой, знаешь…

Эсси говорила как в полусне, и Лютик, который окончательно уверился, что проклятье «Катрионы» коснулось его холодными своими костяными пальцами, никак не мог понять, то ли она бредит от горя, то ли у нее жар.

– Чистая, холодная вода… в ней играет свет, а когда ее зачерпнешь в горсти, она как прозрачный холодный камень, словно бы гибкое стекло, и от нее ломит зубы и она сладкая, да, Лютик, сладкая, точно сахар. Говорят, вода безвкусная! Глупости. Это здесь, в городе она не имеет вкуса, но в лесу…

Лютик не слишком вслушивался в ее лепет. Пускай себе, если ей так легче.

Они шли вверх от порта и шум моря, эхом отдававшийся в стенах горбатых улочек становился все тише и глуше.

Солидные крепкие дома, где селились солидные торговцы и не менее солидные цеховые мастера сменились белыми особняками, лукаво выглядывающими из цветников и куп подстриженных деревьев. Улицы словно распахнулись, открывая площади с изящными фонтанами, по мостовой, не задевая пешеходов, могли свободно проехать экипажи, запряженные четверкой. Сейчас улицы были пусты.

– Открой глаза, Эсси, – Лютику надоело играть роль мальчика-поводыря при слепом певце, – тут уже можно.

Эсси доверчиво открыла глаза. Здесь и пахло по-другому: цветами, зеленью и мылом, которым мыли мраморные крылечки.

– Сударь! Госпожа!

Девочка выбежала на крыльцо. Ее аккуратные башмачки попирали мозаичный хвост морской девы, завившийся в фамильный вензель.

Эсси дернулась, будто хотела убежать, но остановилась, и силой задержала Лютика, который и вовсе не хотел оборачиваться, хотя и не прибавил шагу.

– Да, детка, – устало сказал Лютик.

Девочка была воспитанная, и даже сейчас не забыла сделать торопливый книксен.

– Маме плохо. Она сказала, что у нее болит голова, закрыла глаза, легла и не встает. Я хотела послать служанку за доктором, но служанка куда-то ушла.

Теперь уже Лютику хотелось закрыть глаза.

Вот была же война, подумал он, и сколько я видел мертвых тел. И женщин видел, и детей, и сначала было жалко и хотелось плакать, а потом душа вроде как немеет, и ты уже отворачиваешься от маленьких трупов, как если бы это были сломанные куклы или что-то в этом роде. Хотя кукол, пожалуй, даже жальче, потому что куклы попадаются реже. А теперь опять больно, невозможно больно, да что же это такое, в самом деле. Кто же они, которые так испытывают нас на прочность? И зачем?

– А ты знаешь, где живет доктор, детка?

Девочка неопределенно показала вдоль улицы.

Лютик задумчиво покусал губу.

– Знаешь что, – сказал он наконец, – мы можем тебя проводить. К доктору. Сейчас на улицах, ну… немножко опасно. Много плохих людей.

– Да, – согласилась девочка, – мама говорила, чтобы я сама не ходила на улицу. Ни-в-коем-случае. Потому что бывают нехорошие люди. Они грязные и от них пахнет. И они могут обидеть. И они говорят плохие, грубые слова. А вы не можете сами сбегать за доктором, сударь?

Видимо, подумал Лютик, она решила, что мы для этого достаточно грязные.

– Нет, детка. Мы торопимся по своим делам.

– Лютик, – тихо сказала Эсси, – можно тебя на минутку?

– Я знаю, что ты мне скажешь, куколка, – так же шепотом ответил Лютик.

– Я тоже знаю, что ты мне скажешь. Ты скажешь – сколько детей сейчас умирает в этих тихих домах, за этими тихими закрытыми окнами. Какой смысл возиться с одной-единственной…

– Я же предложил проводить ее к доктору. Не могу же я тащить ее силой.

– Но если доктор… мало ли что с доктором. Бедная девчушка.

– Вполне богатая.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Ты хочешь позволить ей умирать здесь в горячке, без помощи, без поддержки? Или стать жертвой мародеров? А мародеры будут, Лютик. К вечеру, когда станет понятно, что власти бессильны, что… Геральт бы этого не допустил…

Эсси нахмурилась, огромные синие глаза уставились в одну точку. Лютик знал этот взгляд.

– Он бы сделал все, что мог. Он бы…

– Нечего мне тыкать в глаза Геральтом, – вспылил Лютик, – почему ты сразу готова считать меня подонком?

– Прости, я не хотела.

Девочка с интересом рассматривала их, словно ожидая, когда они начнут говорить плохие, грубые слова. Потом на всякий случай опять сделала книксен.

– Тогда, может, вы проводите меня к доктору, сударь? Я, пожалуй, лучше, пойду с вами, – с достоинством сказала она, – вы все-таки не очень грязные. Я думаю, бывают еще хуже.

– Валяй, – Лютик безнадежно махнул рукой, – так куда идти? Вон туда?

– Совершенно верно. Там будет большой дом с колоннами, больше нашего. И сад. Потом еще сад, а потом дом, где живет доктор. У него хороший выезд, знаете? Почти как наш. Только наши вороные, а у него серые в яблоках.

– Ясно. Серые в яблоках.

Что мы будем делать, если доктор тоже превратился в пациента? Таскать за собой эту писюшку?

– Я думаю, мама умирает, – рассуждала девочка, топоча по гладким блестящим спинкам булыжников, – и я останусь сиротой. Тетя Агата сказала, что я буду когда-нибудь богатой наследницей.

– А папа? – осторожно осведомился Лютик.

– Папа уже умер, – пояснила девочка. Лютик так и не понял, умер папа только вот сейчас, или отошел в иной мир давно, но выяснять не стал.

– Бедняжка, – сказала Эсси и шмыгнула носом.

– Сирот все жалеют, – девочка доверчиво вложила ручку в ладонь Лютика, – дают конфеты и все такое.

– Будем надеяться, – неопределенно сказал Лютик, – будем надеяться.

– И гувернантки к ним не ходят, – мечтательно сказала девочка.

– Детка, – сказал Лютик, – помолчи, а?

Где-то совсем близко звякнуло, осыпаясь, стекло. Мародеры явно не желали дожидаться вечера.

И правда, ведь можно и не дождаться. А у меня только лютня и две бабы, причем одна совсем малышка. Правда, на таких тоже найдутся любители.

– Пошли быстрее, – Лютик стиснул нежную ручку чужой девочки и прибавил шагу.

– Лютик, что там? – забеспокоилась Эсси.

– Я думаю, нехорошие люди, – рассудительно сказала девочка.

– Верно, – согласился Лютик, ища глазами подходящее укрытие, – нехорошие люди.

– А разве вы их не убьете?

– Чем? – сухо спросил Лютик, – вот этой лютней?

– А кинжала у вас разве нет? Мне гувернантка читала про приключения благородного разбойника Орландо. Этот Орландо, когда на него напали целых десять неблагородных разбойников…

– Помолчи, пожалуйста, – сквозь зубы сказал Лютик. В тени массивной, сложенной из камней ограды, он застыл, другой, свободной рукой сделав знак Эсси, чтобы она тоже остановилась, и прислушался.

Звон стекла раздался снова, но уже чуть дальше. Еще дальше. Потом – дальний женский крик.

– Ну чего ты от меня хочешь, чего? – уныло пробормотал Лютик, поймав взгляд Эсси.

– Ничего, – та чуть пожала плечами.

Я не ведьмак, думал Лютик, пытаясь смирить колотящееся сердце. Я не борюсь с чудовищами. Не вступаюсь за слабых и угнетенных. Я трусоват, если честно, но поэту можно быть трусоватым. Специфика профессии. Слишком развитое воображение. А война никогда не кончается. И все чаще и чаще чудовищами оказываются люди…

– Они же тоже обречены, – печально сказала Эсси, – неужели они этого не понимают?

– В том-то и дело, что понимают. Пошли. Только тихонько. И держись ограды, Эсси. Видишь, какой густой плющ…

– Уже скоро, – сказала девочка, – а мы прячемся, да? Благородный разбойник Орландо тоже прятался. Когда его преследовали слуги барона Чернолесского… Он вырыл себе такую маленькую пещерку… своим кинжалом… А доктор тоже красивый. Почти как благородный разбойник Орландо. Только старый. Вроде вас.

– Вот спасибо, – рассеянно отозвался Лютик, прислушиваясь к дальним шумам. Черный дым, валящий из ремесленных кварталов, уже стоял плотной стеной, и хотя еще не добрался сюда, вверх, благодаря вечернему бризу, в воздухе ощутимо пахло гарью.

Доктор оказался молодым и красивым – каким и положено быть доктору богатого квартала, у него были роскошные, однако, аккуратно подстриженные кудри и роскошный жилет. Выезд у него был тоже роскошный, прекрасная пара, подумал Лютик, прекрасная. И он как раз садился в коляску. Коляска была тоже неплохая, хотя и без особых излишеств.

– Драпаете? – Лютик заступил дорогу и взялся за удила – делаете ноги? Рвете когти?

– А что прикажете делать? – доктор моментально оценил ситуацию и выбрал доверительный тон. Голос у него тоже был красивый. – Это чума. Причем свирепая. О такой я и не читал даже. Стопроцентная смертность. Им уже не поможешь.

– Но облегчить страдания…

– Вы вообще-то кто? – хмуро спросил доктор.

– Поэт. Какая разница?

– Ну так вы должны болеть всей болью мира. А тоже драпаете.

– Я не клялся врачебной клятвой…

– В задницу клятву, – доктор покосился на лежащий на сиденье кнут, – говорю же, им не поможешь. Никому не поможешь.

– Сударь! – девочка отпустила руку Лютика и выбежала вперед, – господин доктор! Вы помните меня? А я вас хорошо помню. Вы приходили к моей маме! Я Мисси Гольдбах!

– Как же, деточка, помню, – доктор явно про себя желал, чтобы у Мисси Гольдбах была не такая хорошая память.

– Мама больна, – тараторила девочка, явно обрадовавшаяся при виде знакомого лица, – а служанка куда-то делась. Я думаю, умерла. Или убежала. Я хотела послать за вами, а тут эти добрые люди любезно предложили проводить меня, хотя было так страшно, так страшно…

– Все это очень интересно, – доктор осторожно потянул вожжи, поскольку Лютик все еще не отпускал удила, – но я тороплюсь, детка…

– Вы совсем сволочь? – тихо спросил Лютик.

– А вы? – так же тихо спросил врач, глядя ему в глаза.

Потом, помедлив, сказал:

– Ладно. Знаешь что, детка… Закатай рукавчик. Поверни ручку вот так…

– Зачем?

– Это… в медицинских целях. Вроде, чисто. Нет, определенно чисто. Ладно, полезай сюда.

– Вы… – девочка задохнулась от восторга и машинально сделала книксен, – возьмете меня с собой? В коляске? Правда?

– Она богатая наследница, – задумчиво проговорил доктор, обращаясь к Лютику, – и скоро войдет в возраст.

– Тетя Агата, – подтвердил Лютик, – тоже так говорила.

– Там деньги в Нильфгаардских банках. И немалые. Если удастся подтвердить права на наследство… Мой брат – стряпчий.

– Вы правда на мне женитесь? – девочка тем временем деловито вскарабкалась на подножку, и уселась, расправив складки накрахмаленной нижней юбки.

– Со временем, – рассеянно сказал врач.

Лютик отпустил удила и отступил в сторону. Врач вздохнул и подобрал вожжи.

– Я не совсем безнадежный негодяй, – сказал он тихо, – но они обречены. Мой помощник сегодня не пришел. Аптекарь… в общем, ясно.

– Ага, – брезгливо согласился Лютик, – ясно.

– Тогда прошу прощения, мэтр. – Врач тронул коляску. – И вы, сударыня. Остаюсь вашим поклонником.

Они смотрели, как экипаж все быстрее несется по мостовой. Доктор отлично управлял парой, копыта слаженно высекали искры, и девочка, обернувшись, махала им ладошкой, пока не скрылась за углом.

– Она что, совсем не жалеет? – удивилась Эсси. – Что оставила умирающую мать?

– Потом, лет черед десять. Когда отрастит совесть. Если отрастит вообще. Ну и если выживет конечно.

– Это… какое-то маленькое чудовище!

– Просто ребенок. Ты идеалистка, куколка. Всегда была идеалистка. Это и по песням твоим видно. Я всегда говорил тебе, цинизм, это как перчик… без него пресно. А ты…

– Ох, да помолчи.

Запах гари теперь чувствовался отчетливо, потому что пылало уже неподалеку, над одним из особняков поднимался столб трепещущего от жара мутного воздуха.

– Тем более доктор, – продолжал рассуждать вслух Лютик, – они все циники. А этот еще и подонок, конечно. Видно мечтал сколотить капиталец, пользуя от мигрени скучающих дам. Вроде этого, твоего, с кушеткой… Они-то выберутся из города, можешь мне поверить. А вот с нами проблематично.

– Почему?

– Оглянись.

– Их всего-то человек восемь, – пренебрежительно сказала Эсси, – благородный разбойник Орландо справился бы с ними одной левой.

– Пижон этот ваш Орландо… Давай, куколка. Раз-два… руку, руку давай! Побежали!

Они перепрыгнули через изящный парапет, оказались на чужом заднем дворе, потом за воротами, потом в чистеньком проулке, куда выходили глухие задворки других приличных домов… Укрыться тут положительно было негде.

– Эй! – кричали у них за спиной, – эй, господинчик! Ай, дамочка! Стой, красотка! Крошка, я тебя люблю! Утю-тю… Улю-лю…

– Живые трупы, – злобно выдохнул сквозь зубы Лютик. В боку кололо. Догонят ведь, – безнадежно думал он. И что я тогда? Скажу – беги, а я их задержу? Я не готов к подвигу…

Проулок окончился, открыв небольшую мощеная площадь с изящным фонтаном, от которой звездообразно расходились еще улочки. Площадь оказалась неожиданно людной. Было такое впечатление, что вся золотая молодежь квартала решила ни с того ни сего устроить пирушку на открытом воздухе, расставив вокруг фонтана дубовые столы и вытащив из дома скамьи, стулья с бархатными сиденьями и кожаные кресла с тяжелыми львиными лапами красного дерева. Тончайший фарфор, белейший лен скатертей и прекрасной работы серебро были в розовых бликах от потрескивавших факелов, и Лютик вдруг осознал, что как-то быстро и бесшумно наступили сумерки.

Пахло жареным мясом. Не сладковатой гарью, а просто хорошей едой. И раздавались звуки лютни. Не то, чтобы кто-то играл всерьез, так, тренькал.

Несколько девиц, нестройно выплясывавших под звук струн, разорвали цепочку и бросились к ним:

– Новенькие! Новенькие! – радостно щебетали они, заключив Лютика и Эсси в хоровод. Девицы были молоденькие, свеженькие и пьяноватые.

Вытянувшись на цыпочках, Лютик выглянул поверх русых и темных головок – преследователи, видимо, убоявшись многолюдья, растворились в плотной тени, уже заполнившей проулок.