Текст книги "Черновик человека"

Автор книги: Мария Рыбакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Света смотрит на его профиль. Какой ровный у него загар. Шрам около рта, с детства, наверное. От ресниц на щеки падает тень. Эрик поворачивается к ней и улыбается. Какого цвета у него глаза. Рядом с океаном они кажутся зелеными. А в зоопарке она подумала – карие. Хочет он ее поцеловать или нет? Его губы открываются. Он что-то говорит опять.

…Что? В туалет? Да, вон, смотри, кабинка. Я тебя здесь подожду.

Он идет через пляж, увязая ногами в песке и сутулясь. Света вынимает зеркальце из сумки и глядит на свое отражение: они с Эриком погодки, но она выглядит старше. Какие у тебя мешки под глазами, любит говорить мама, какой взгляд потухший, занялась бы ты, что ли, физкультурой. Света вспоминает фразу из книжки: «слишком рано в ее жизни было уже слишком поздно».

Когда Эрик вернется, он будет читать ей стихи.

Про птицу кукабару, которая шляется по барам.

Про тукана-истукана, поедающего фрукт.

Про горе-гориллу и выскочку-выдру. Они вместе танцуют орангутанго. По пятницам.

* * *

«Лилька, шалава, думаешь, не знает никто, что это ты за девку твою стихи пишешь? Думаешь, дураки все, никогда про тебя ничего не знают? Мать твоя курва, мужа в гроб свела, мы-то видели, как она с начальником амуры крутила. Ты в мать свою пошла, уродина, под всех приезжих ложилась, от одного дочь нагуляла, думаешь, забыли все? Как ты чужого мужа увести пыталась? Соседи на вас жалуются, у вас не квартира, а проходной двор. А теперь тебе славы захотелось? У самой-то не получилось ничего, кому нужна твоя мазня, разве что на пляже пидарасам показывать! Руки в боки, понимаешь, мы такие гениальные, у меня чудо, а не ребенок! На телевидение пролезла, на радио, журналисты к ней ездили. Шалавой ты, Лилька, была, шалавой останешься, и не пыжься и не пытайся, никому ты здесь не нужна. Ни ты, ни мамаша твоя, ни выблядок. Ни один мужик тут, в Приморском, на тебя не взглянет, и дочке скажи, чтоб не выставлялась, а будет продолжать – мы ее по-своему научим, как поскромнее быть. Убирайся из нашего города, пока тебе все волосы не повыдрали, ведьма, и девку свою забери».

* * *

Света стоит в длинной очереди, рассматривает людей. Некоторые из них в национальной одежде, но большинство – в брюках и пиджаках. Женщины в костюмах и туфлях на высоких каблуках. Света пришла в пальто и босоножках, очень уж рано пришлось просыпаться, не было сил выбирать одежду. Ей холодно. Охранник смотрит на ее документы, просит пройти через металлоискатель, ей дают флажок, и она садится рядом с другими.

Человек со шрамом приветствует собравшихся. На экране показывают лица людей со всего мира. Показывают идущий корабль, статую Свободы, оживленные улицы, фабрики. Звучит гимн. Человек со шрамом говорит, что сейчас будет выступать президент. На экране появляется президент. Он улыбается. Он счастлив, что они становятся гражданами. Он говорит, что в эту страну каждый год, как новая кровь, вливаются десятки тысяч иммигрантов. Что ее построили храбрые, свободолюбивые люди из всех стран мира. Люди, которые бежали от тирании или от бедноты, в надежде на лучшую жизнь и на новые свершения. Люди, которым не нужны ни титулы, ни особые привилегии, которые согласны делить страну с другими, такими же, как они, прибывшими сюда в поисках счастья. Поиск счастья – вот что их объединяет. Поиск счастья, и храбрость, и упорный труд. Президент говорит, что все они должны принимать участие в демократии. Они должны голосовать, сидеть в суде присяжных, писать в газеты. Демократия, говорит президент, это дело каждого из нас. И да поможет нам Бог.

Все в зале встают и, положив руку на грудь, клянутся в верности флагу. Они клянутся флагу и республике, единому и неделимому народу под Богом, и тому, без чего народ жить не может: свободе и справедливости. Человек со шрамом поздравляет новых граждан и объясняет, как внести свои фамилии в списки избирателей. Новые граждане машут флажками. Некоторые утирают слезы, а мужчина в соседнем со Светой кресле улыбается. Теперь меня отсюда не выгонят, думает Света. Могут посадить в тюрьму, но не вышлют, могут посадить на электрический стул, но тогда меня здесь похоронят.

Ей дают сертификат, подтверждающий, что она стала гражданкой. Она расписывается и благодарит, а затем выходит на улицу. Мимо нее идут те, кто приехал сюда в поисках счастья.

* * *

Эрик, проходи, как я рада, что ты решил к нам переехать. Мама тоже рада, ее нет сейчас. У тебя что, один чемодан вещей только? Это все, что ты за жизнь нажил?

У меня в зоопарке в подсобке еще вещи есть. Но они мне только на работе нужны. Слушай, Света, от меня зверями не пахнет?

Если честно, пахнет немного, Эрик.

Надо же, я мылся, мылся, терся, терся, а запах все не выходит. Можно, я тут сейчас душ приму?

Конечно, Эрик, это же теперь и твоя ванная комната.

Света выходит на балкон. Крыши, пальмы, сосны, вдали верхушка горы. Небо ярко-синее, режет глаза. Эрик приближается, от него пахнет шампунем. Искусственно-лавандовый шампунь перекрывает запах зверей, который въелся ему в кожу. Эрик стоит слишком близко. От него идет тепло, как от печки. Света не знает, отойти в сторону или продолжать стоять рядом с ним. Он показывал ей мозоли на ладонях. У него руки рабочего.

А как ты начала писать стихи, Света, спрашивает он. Его руки опускаются на перила балкона рядом с ее руками.

Это я для мамы.

В подарок?

Да, в подарок. Она на пляже картины свои писала. У нее там ухажеров много было. Из Москвы приезжали, из Питера. Художники были, поэты, актеры. У нас же земля райская в Крыму. А мне тоже хотелось с ней погулять. Меня обычно бабушка уводила, на рынок там или в кино. Иногда мать меня с собой брала, и я слушала, о чем они разговаривали.

А я в детстве не любил взрослых разговоров. Всегда о каких-то скучных вещах. Куда поехать, что купить.

Нет, мамины кавалеры все пытались что-нибудь необычное придумать. Что говорили? Ну, например: «море бездонно и огромно, как душа человека… А небо по вечерам смотрит глазами звезд на море, потому что оно в море влюбилось. И на волнах в шторм прыгает стадо барашков, а кто их пастух? Тюлень, наверно!» Видишь, я так еще долго могу. Тебе кажется, ерунда, а маме нравилось. Ей хотелось, чтоб ей стихи читали, песни под гитару пели, истории рассказывали.

Эрик стоит так близко, что их руки касаются друг друга. Свете очень хочется закурить, но она боится убрать руку, боится пошевелиться. Если б она была посмелее, то положила бы свою руку на руку Эрика. Но и этого она боится. Ждет, что, может быть, он сам до нее дотронется. Но ведь и ему, наверно, страшно. Что же, они так и будут стоять рядом, он с запахом шампуня, она с мечтой о сигарете.

Мне всегда было так легко с теми, на кого мне было наплевать, думает Света. И так тяжело с теми, кто мне нравится. Почему? Наверно, я всегда боюсь, что они от меня отшатнутся. Эрик такой хороший, такой добрый, со своими зверями, такой простодушный, со своими стишками, и все же я боюсь. А как я могу не бояться? Ведь мир меня предал, когда мне было всего тринадцать. Дядя Жора предал, дядя Петя предал, концертные залы и телевидение, стадионы и газеты, все меня предали, когда я была еще ребенком. И Эрик, наверное, предаст меня, ведь всегда находится кто-нибудь лучше меня, кто-нибудь попроще и поулыбчивее, какая-нибудь круглолицая девушка совсем без прошлого, какая-нибудь чадолюбивая женщина с вагоном нежности наготове.

Эрик вдруг дотрагивается до ее плеча и говорит: Света, я забыл совсем, я вино принес, чтобы отпраздновать новоселье, хочешь выпить? Да, говорит она, штопор в ящике рядом с краном, а бокалы в шкафу.

Сейчас принесу, отвечает Эрик, уходит на кухню, возится с бутылкой, а где Лилия Степановна, кричит он оттуда. Она в парк ушла рисовать, говорит Света, у нее там на самом деле дружки, бомжи местные, они в кустах тайком виски пьют, я давно поняла, от нее разит, когда она домой приходит. Как жалко, что Лилии Степановны нет, говорит Эрик, ей бы понравилось вино, но мы с тобой всю бутылку не выпьем, ей еще останется. Да, говорит Света, это когда она вернется и бутылку увидит, тогда уже точно ничего не останется. А почему это, Эрик, по-английски «дух» и «алкоголь» одинаковым словом «спирит» называются?

Наверное, потому, что алкоголь веселит дух, отвечает Эрик и выходит на балкон с двумя бокалами.

Это точно, веселит. С новосельем! Чин-чин. За наше общее здоровье. Эрик, у тебя бывает так, чтобы твоя душа на время как бы тело покидала?

Нет, Света, не бывает. Разве что пока сплю? Не знаю. А у тебя бывало?

Эрик встает так близко к Свете, что они касаются друг друга плечами. Он улыбается так широко, что Света вдруг думает: да что это я, в самом деле. Он ко мне переселился, он со мной разговаривает, мы вино пьем, как я могу сомневаться? Я ему нравлюсь, это понятно. И мама моя ему нравится. Если со мной что случится, он маму не оставит. Если со мной что случится. То есть если я что-то сделаю.

Так у тебя бывало, чтобы душа покидала тело, Света? Ау! Она что, сейчас его покинула?

У меня бывало, да, говорит спохватившись Света (она вспоминает, что же хотела сделать, зачем хотела, чтобы Эрик к ним переселился, и холодеет). Эрик, можно твой бокал? Я пойду еще налью вина, если хочешь.

Он идет за ней на кухню, глядит, как она льет вино из бутылки. У нее дрожат руки.

Света, слушай, говорит Эрик, сегодня ко мне подошла одна женщина, лет тридцати на вид. Женщина говорит: моя дочь хочет выйти замуж в зоопарке. Она вас здесь раньше видела и хочет, чтобы вы их поженили. Вы не помните, как мы познакомились? Мы кофе пили, а вы к нам подошли с попугаем. Я опешил, думал отшутиться: когда Ариэль будет замуж выходить, говорю, я уже на пенсии буду. Нет, отвечает женщина, она через две недели хочет замуж выходить, потому что она скоро умрет от лейкемии. У нее последнее желание: замуж выйти. А за кого же, говорю, она замуж пойдет? За друга своего восьмилетнего, с которым в больнице познакомилась, отвечает дама. Я повторяю, как дурак: у нее, значит, последнее желание – замуж выйти? Да, говорит дама, дочка моя больше всего жалеет, что никогда у нее свадьбы не будет. Пока в больнице лежала, нянечка там журналы «Невеста» и «Современная свадьба» читала, а девочке давала листать. Она у нас читать любит. Дома-то она все больше детские книги читала, «Винни Пуха» и «Паутину Шарлотты». А в больнице глянцевые журналы смотрела. Мама, говорит, неужели я умру, и у меня никогда такой красивой свадьбы не будет? Мы с мужем в слезы. Доченька, говорю, мы тебе свадьбу устроим, когда из больницы выйдешь, хочешь, за друга твоего Ала выйти? Она обрадовалась, мы с родителями друга ее поговорили, он согласен. Можете нам помочь? Мы были бы очень благодарны. Я отвечаю, что, конечно, переговорю с руководством, наверное, получится, вообще-то зоопарк проводит свадьбы после часов, открытых для посещения. Я спрошу, сколько это стоит. Спросите, спросите, говорит дама, мы надеемся, что зоопарк пойдет навстречу желаниям умирающего ребенка. Да, я уверен, отвечаю, и тут мы прощаемся. Что скажешь, Света? Ты могла бы себе представить, что, умирая, ребенок хочет – замуж выйти?

* * *

Если бы только Света умерла лет в десять или в одиннадцать, на вершине славы! Самое странное, что тогда уже понимала: что если не умереть ребенком, то потом все только хуже будет. Слишком уж было хорошо. Так, что лучше и быть не может. Иногда на гастролях ей вдруг приходило в голову, когда оставалась одна: а что если взять и выброситься из окна гостиницы? Не потому, что устала жить, а просто так. Представляла, как будут писать о ней: Света Лукина, поэтический Моцарт, навсегда останется гениальным ребенком. Кто знает, до каких высот дошло бы ее дарование, если бы она дожила до тридцати. А вдруг не дойдет ни до каких высот (тогда, у окна, подумалось).

Десятилетняя, с завитой челкой, размышляла: если сейчас выбросится из окна, станет легендой. Если не выбросится, не станет.

Если бы она умерла тогда, лет в десять или в одиннадцать, ее похоронили бы в подвенечном наряде. Кажется, так девочек хоронят по народному обычаю. А может, в ее советском детстве такого обычая не было. Похоронили бы в пионерской форме.

* * *

Невеста стоит в синеве предзакатных волн, на горизонте – розоватый силуэт гор. На голове у невесты венок из полевых цветов, тонкая рука небрежно роняет букет в океан. Морская пена лижет подол белого платья.

Невеста сидит в старинном кресле, кресло стоит посреди леса, за невестой – березы и сосны, под ногами у невесты листья и трава, спинку кресла увивает жимолость. Она сидит здесь уже давно, она – фея леса. Ей столько же лет, сколько этим березам, или, может быть, даже больше, двести, триста лет. Но она вечно молода, вечно прекрасна. Она – дух природы и потому не может умереть.

К невесте приходят подруги, такие же феи, все в белом, с длинными волосами. В лесу темнеет, подруги включают люстру, свисающую с небес, зажигают свечи на деревянном столе под деревом. У всех у них на лбах диадемы – символы их тайной власти над временами года. Одна из них надела фиолетовый пояс. Она фея ночи. На столе торт с розочками из крема, лиловое печенье, темно-коричневый шоколад. Но феи пока не прикасаются к еде; они ждут заблудившихся в этом лесу, чтобы пригласить их на праздник.

Невеста у себя дома. Белая комната завалена лепестками хризантем.

Невеста у себя дома. Галерея с высокими окнами поросла плющом изнутри. Дворец превращается в сад, как в сказке о Спящей красавице. Но невеста не спит. На ее пальце – аметист, на шее – ожерелье из прозрачных камней. Ее губы полураскрыты.

Невеста у себя дома. Стены кабинета покрыты панелями из темного дерева. Портрет прабабки в тяжелой раме. Желтый свет лампы отражается в зеркале. Кресла так глубоки, что хочется в них забиться. Ковер так мягок, что хочется лечь на него. Невеста стоит под хрустальной люстрой, атласное платье обволакивает ее, серьги покачиваются в ушах, браслет оттягивает руку. Невеста смотрит прямо перед собой: как говорится, она готова шагнуть в будущее.

Невеста в гостиной. Она скоро оставит этот дом, с фотографиями городов, где она когда-то побывала, на стене, оставит коляску с игрушками, в которые давно уже не играет, диван, на котором любила шептаться с подружками. Ее взгляд устремлен внутрь себя: можно предположить, что она прощается с прошлым.

Невеста перед зеркалом. Мы видим ее загорелую спину, волосы, собранные в пучок, жемчужную заколку. Мы видим отражение ее лица, ее декольте, обрамленное кружевами платья. Она держит букет с белыми и розовыми гвоздиками. На пальце мерцает бриллиант. Невеста смотрит на себя саму, и в ее глазах нет узнавания. Кто она, эта тонкая девушка, затянутая в свадебное платье, куда пропадет это отражение через несколько часов? Куда исчезнет эта девушка? Она уже никогда не будет такой красивой, она уже никогда больше не будет невестой.

Девушка спускается в сад. Шлейф белого платья падает со ступеньки на ступеньку. Она идет мимо прямоугольных клумб, мимо ровно подстриженных кустов, мимо фонтана. В беседке ее ждет жених. На нем строгий костюм, белая бабочка. Он очень молод. Жених берет ее за руку, наклоняется и что-то шепчет ей. Никто не догадается по выражению лица невесты, что же он прошептал. Может быть, он сказал: как ты прекрасна сегодня. Может быть, он поклялся любить ее вечно. Возможно, он восхитился ее платьем. Или он прошептал: все это не на самом деле, мы только статисты, нас одели и причесали и поставили сюда, чтобы мы казались влюбленными. Мы не знаем друг друга, мы только манекены, улыбнись для камеры, я сожму твою руку, потому что мне так велели.

В пиршественном зале горят свечи. Стены обиты желтым атласом. На круглых столах – белые скатерти. У столов – белые стулья. На фарфоровых тарелках – монограммы жениха и невесты. Свет преломляется в бокалах, отполированное серебро сверкает, столы уставлены пурпурными и желтыми розами, гостей еще нет, зал в ожидании.

Мама начинает плакать.

Ариэль поднимает глаза. Мама плачет у ее постели, потому что Ариэль листает журнал. Наверное, она думает: «Бедная Ариэль! У нее никогда не будет этого праздника». Маму жалко. Мама пеняет себе: «Это я недоглядела, как же я буду без дочери».

Ради мамы Ариэль делала вид, будто не знала, что умрет. А теперь вот мама расстраивается, потому что Ариэль смотрит на картинки. Ребенок смотрит в окно, на синее небо, на белое облако. Иногда перед окном выпархивают колибри, повисают в воздухе и быстро исчезают. Надо сделать так, чтобы мама не плакала. Что бы такое придумать…

Мам, мам, такие красивые невесты. Мне бы тоже хотелось. Как ты думаешь, мам, можно я за Ала из соседней палаты выйду? Мы с ним всегда вместе рисуем. Он мне сказал, что скоро выписывается. Я по нему буду скучать, и он по мне тоже. Мы поговорили: как было бы здорово, если бы мы поженились. Вот сейчас прямо поженились бы. Через неделю или через две. Как ты думаешь, мам, дети могут жениться? Им это разрешается? Или надо ждать, пока вырастешь?

* * *

Здравствуй, Света, спасибо, что согласилась участвовать в нашей передаче! Хотя Свете Лукиной только одиннадцать лет, ее поэзию уже читает вся страна. Даже за рубежом многие люди знают и любят Светины стихи. Вместе со Светой у нас в студии ее мама, Лилия Степановна. Спасибо, Света, спасибо, Лилия Степановна, что согласились прийти. Света, что тебе прежде всего хотелось бы сказать нашим радиослушателям?

Мне хотелось бы поприветствовать всех, кто сейчас нас слушает. Я хочу поблагодарить их за то, что они любят поэзию. А сказать мне хотелось бы вот что. Самое главное, я считаю, это чтобы все люди были добры друг к другу, чтобы люди перестали убивать друг друга. Иначе наша планета – а она ведь очень маленькая, правда? – просто взорвется от нашей злобы и глупости.

Как ты хорошо сказала, Света. Ты думаешь, это даже важнее, чем поэзия?

Да, важнее. Но я очень благодарна моим читателям, что они поверили в меня, поверили в мои стихи, поверили, что я могу стать человеком. Потому что мы все к этому должны стремиться: стать настоящими людьми. Как Пушкин был настоящим человеком, как Маяковский им стал.

Света, ты говоришь совсем как большая! А скажи, ты в куклы любишь играть?

Конечно, люблю. Я серьезно работаю, я пишу стихи, но я знаю, что я все еще ребенок. Играю в куклы, хожу гулять, мама мне читает сказки.

Скажи, Света, а какая сказка у тебя самая любимая?

Самая любимая… Не знаю…

Ну, какую сказку ты любишь, чтобы тебе мама перечитывала?

Мама… Ой, ну я не знаю… Мама?

Светочка, помнишь, тебе «Снежная королева» очень нравилась? И мультфильм о ней ты тоже много раз смотрела? Светочка у нас любит сказки Андерсена. Но я ей и русские сказки тоже читать даю. На прошлой неделе Света «Левшу» начала.

Да, «Левша» мне очень нравится! Этот Левша был настоящий умелец, таких других во всем мире не сыскать было. Он блоху подковал.

Скажи, Света, а друзей у тебя много в школе?

Знаете, друзья – они и есть друзья. Я их не делю на школьных друзей, друзей по двору и взрослых друзей. Есть прекрасные люди всех возрастов, и я их очень люблю и уважаю. Мои учителя, мои одноклассники, мама с бабушкой. Дядя Жора и дядя Коля – писатели. Они меня первыми заметили. Они дали мне, можно сказать, путевку в творчество. Без них я бы никогда не стала настоящим поэтом.

Света, а каких поэтов ты любишь?

Я люблю всех поэтов, которых мне мама читала. Пушкина, Заболоцкого, Маяковского, Пастернака, дядю Жору Левченко, Ахмадулину. Даже не могу одного назвать. Они все вместе составляют наше богатство.

А какой у тебя, Света, любимый цветок?

Цветок?.. Не знаю…

А какой у тебя цвет любимый?

Черный.

Черный? Да что ты? А почему?

Не знаю.

Какие мысли у тебя вызывает черный цвет?

Я вам не скажу. Про это нельзя спрашивать. Это личное.

Но ты знаешь, Света, чтобы узнать человека, как раз такие вопросы и задают. Я тебя потому и спрашиваю, что мне хочется узнать: кто же ты, Света?

Кто она. Ей не сказали.

* * *

Сиделку вроде нашли, но теперь Валентина отказывается мыться. Георгий Иванович пробует уговорить ее, потом произносит в сердцах: от тебя пахнет. Она не отвечает. Сидит на кухне, смотрит в окно. За окном дождь. Георгий Иванович включает настольную лампу. Видишь, как сразу уютно стало, говорит он. Она кивает. Георгий Иванович ждет немного, потом берет ее за руку и говорит: пошли со мной.

Она идет с ним в ванную комнату. Он спрашивает: можно, я расстегну на тебе халат? Она улыбается уголками губ. Он аккуратно снимает с нее халат, складывает на тумбочке и говорит: Валя, давай в ванну залезем? А? Смотри. Перекидываем одну ногу через край. Осторожнее. Ступаем на резиновый коврик. Теперь другую. Прекрасно. Садимся на скамеечку. Вот какая у нас скамеечка в ванне, чтобы удобнее было. И поручни. За поручни можно держаться. Включаем воду. Вот так. Не горячо, Валентина, нет? Приятно? Можно, я тебе волосы тоже намочу? А теперь немножко шампуня. Закрой глаза, пожалуйста. Сейчас мы его смоем. Намылиться тоже хотим, правда?

Мочалкой он трет ей шею. Она запрокидывает голову, кокетливо, как в молодости. Раньше он часто видел, как она, стоя перед зеркалом, похлопывала себя тыльной стороной ладони по шее, втирала крем и недовольно вздыхала, когда замечала возрастные изменения. Даже теперь кожа на ее шее все еще не совсем обвисла. Он трет плечи, полные, как в молодости, но с коричневыми пятнами, которые начали появляться когда-то, к Валиному ужасу и отчаянию, у нее на руках и постепенно расползлись по всему телу, несмотря на отбеливатели, которыми она пыталась их свести.

Ее грудь он давно перестал узнавать. Он любил ее грудь, ее пышность и упругость – но однажды грудь превратилась в две увядшие, печальные груши, которых Валентина стыдилась и прятала в дорогой бюстгальтер. Чуть ниже груди была точечка, на которую Валя показала когда-то и спросила его: знаешь, что это такое? Родинка, сказал он. Нет, не родинка. Я бы тебе сказала, но боюсь, тебе станет противно. Нет, не станет, скажи. Это третий сосок. Третий сосок? Ну да, когда мы зародыши, еще в животе у матери, у нас много сосков, как у сучек. А потом они исчезают. Но у меня вот один остался. Я монстр. Из него может идти молоко? Нет, не может, глупый, это же просто точечка. Он тогда наклонился и поцеловал этот третий сосок. Валя была с рождения отмечена особым знаком, она действительно монстр: красавица и чудовище в одном лице.

Толстый живот, дряблая кожа. Как они с Валей любили когда-то вместе принимать душ, ходить в баню, плавать в реке, загорать голыми в саду, целовать друг другу подошвы ног, мочки ушей, покусывать губы. И ведь только недавно занимались любовью – но в темноте, без света, не отдавая себе отчета в том, как изменились их тела! А при свете он не смог бы. Ну никак не смог бы, хоть распни его. Он вытирает ее плечи махровым полотенцем. Наклонившись, состригает ногти с пальцев ее ног. Давай за поручни возьмемся, давай встанем. Одной ногой перешагиваем через край. Вот, хорошо. Теперь другой ногой. Здесь твои тапочки, Валя. И халат. Хорошо? Пойдем в спальню, да?

Валентина хочет лечь. Он закутывает ее одеялом. Выпростав руку, она делает ему знак, как королева: мол, ты свободен.

Он не сможет каждый раз быть рядом, когда ей надо принять ванну. Все-таки надо, чтобы она сама мылась. Или чтобы сиделка ей помогала. Ему это не под силу, он поэт, а не служанка. Не просто поэт – всемирно известный поэт, лауреат множества премий. На старости лет он заслужил, чтобы кто-то другой помогал инвалидам мыться.

Георгий Иванович выходит на крыльцо, пробует закурить. Щелкает зажигалкой раз, два, три. Осечки. Пустая, верно. Бросает зажигалку об забор и чертыхается. Если бы силы остались – проломил бы дыру в заборе. Хлопнул бы дверью так, что она сорвалась бы с петель.

Уже начинает темнеть. Рано темнеть стало, и слякоть вокруг, плохое время года, плохое время жизни. Раньше надел бы сапоги, пошел бы в лес гулять с фонариком, слушал бы ночную жизнь. А сейчас что? На кухню пойти, чай поставить. Вот и вся жизнь: кухня, чай, одеяло.

На кухне он не задернул штору, он любил, чтобы его видели, хотя здесь, в поселке, прохожие редко появлялись на дорожках (если кто-то проходил бы в тот вечер мимо его дома, то, может быть, узнал бы профиль знаменитого поэта, освещенный электрической лампочкой. Но если прохожий был бы молодым, то увидел бы только старика у плиты, с красной чашкой в руках – и, пожав плечами, пошел бы дальше).

Георгий Иванович поставил чашку на стол, подошел к видеомагнитофону и порылся в видеокассетах. На всех лентах был запечатлен Георгий Иванович, в разных возрастах и разных ипостасях. Сейчас ему захотелось посмотреть итальянский фильм о Христе, единственный фильм в коллекции без Георгия Ивановича, хотя Георгий Иванович должен был там появиться. Не просто появиться – режиссер хотел снять его в роли Христа. Русский поэт, молодой, отважный, бунтарь – он стал бы лучшим Христом во всей истории мирового кино. Гады из министерства не выпустили его в Италию сниматься. Сказали, буржуазный режиссер. А какой он, к чертям, буржуазный, когда он был член коммунистической партии?

А роль была его, действительно его, Георгия Ивановича роль. Чем старше он становится, тем больше понимает: Христос – это он, Георгий Иванович Левченко.

Это я этот младенец, мне дары приносят. Ну и лица, ну и цари, беззубые, в тюрбанах, все несут мне дары. А Иосиф ко мне руки протягивает, а я к нему бегу. Вот я уже взрослый.

На экране чужое лицо, лицо испанского студента, который вместо него снялся. Красивый парень, но статичный какой-то, мимики не хватает. Жара недостает. На лицо студента наплывает лицо Георгия Ивановича – каким был сорок лет назад. Вот это настоящий Иисус.

Сердце мое кровоточит с рождения.

Изыди, Сатана. Я с чистым ликом твердо говорю ему: изыди. Он меня старше, он искушен в делах мира сего, но пасует перед моей твердостью. Я иду упругим шагом мимо пастухов и рыбаков и говорю им: покайтесь. Они следуют за мной, они мои ученики теперь. Родные и близкие подходят ко мне, я не остаюсь с ними. Я иду дальше.

Как я радуюсь, когда могу накормить народ! Как улыбаюсь, когда ко мне подходят дети с цветами! Как гневно переворачиваю столы торговцев.

Черно-белый, строгий я. У меня глаза лани и тигра. И брови Вседержителя.

Мое одиночество. Один я иду по воде, один стою у стены крепости, молния освещает мое лицо, по щеке бежит слеза, ветер треплет мою одежду, меня уводят. Я бросаю прощальный взгляд на город и говорю: все здесь будет разрушено. Женщина умащивает мне волосы маслом, и на мгновение я спокоен и счастлив.

Римляне приходят, чтобы арестовать меня. Я предан. Петр отрекается от меня. Иуда надевает петлю на шею, виснет и раскачивается – жалкий труп. Солдатня бьет меня. Плебеи смеются надо мной. Мать падает в обморок.

Меня распинают. Глядите на мою страсть. Я умер за ваши грехи.

Георгий Иванович утирает слезы.

Я был пронзен любовью стадионов, распят женщинами, которые бросались мне под ноги. Критики закидывали грязью, читатели кричали браво. Я был самый высокий, самый широкоплечий. Стоило мне войти в комнату, никого больше не существовало там: я заполнял собой все.

Георгий – первый поэт, лидер нового поколения, звезда оттепели, говорили друзья.

Вульгарная бездарность, полон собой, необразован и неотесан, говорили враги. Сам не знает, почему так популярен, но от своей известности сходит с ума.

Какой удалой этот Джорджи, как он кидает рюмки через плечо, как заводит песню, настоящий русский парень, не то что мы, тихая мелюзга, говорили иностранцы. Их жены прибавляли: русский мужик, страстный, как нам хотелось бы такого в постель, Джорджи, это сухое лицо, этот прямой нос, рот, прорубленный топором, прямые волосы без затей, широкие плечи, громовой голос, раскатистый хохот, а побежали ловить попутку, а давай дернем отсюда к чертовой матери.

Воображает себя трибуном, мессией, а сам продался Западу, проститутка болтливая (говорили патриоты). Совковый поэт, дутый талант, давно продался власти, он же не просто так за границу ездит, он специальные задания выполняет, а вы что думали (говорили эмигранты). Георгий, мы за тебя горой, обещали друзья в России. Хорхе, мы с тобой всегда, и но пасаран, амиго, уверяли друзья на Кубе. Джорджо, ты будешь Христом, говорил режиссер. Говно твои стихи, говно, говно, говно, иной писака нашептывал по пьяни (ему же тоже хотелось прославиться, но не получалось), и приходилось бить ему морду, без особого гнева, без гордости, но бить приходилось, и нос ломать, а что еще делать прикажете с такими вот говнюками.

Георгий Иванович выключает видеомагнитофон, встает в полный рост, смотрится в зеркало. В полутьме лицо его кажется помолодевшим. Он и сейчас соберет стадион, если захочет читать. Аплодисменты, цветы, воздушные поцелуи, крики поклонниц, просьбы подписать книжку. Потому и за океан зовут с выступлениями. А кого еще зовут, из наших-то кто ж еще сможет собрать там целый зал народа?

В спальне поскрипывают половицы. Топ-топ. И опять: топ-топ. Скрипит дверца. Неужели Валентина еще не спит. Что она там делает. Шкаф, что ли, открывает. Надо пойти посмотреть, все ли в порядке.

Валя, Валя, что ты делаешь, с ума сошла?

Валентина вытащила из-под кровати чемодан и раскрыла его на полу. В чемодане уже лежит горка ее одежды. Шкаф разинул обе створки. Валентина сметает с полок блузки, свитера, срывает платья с вешалок и кидает в чемодан. Туда же она бросила тапочки и одну гантелю Георгия Ивановича.

Валя, что ты делаешь?

Она не отвечает, продолжает бросать вещи в чемодан.

Валя, остановись.

Он обнимает ее за плечи. Она вырывается. Смотрит исподлобья:

Я еду домой.

Куда, Валя? Твой дом здесь.

Домой еду.

И снова кидает вещи.

Он садится на кровать. В кармане – ключ от входной двери. Она никуда не уйдет. Пособирается, пособирается и устанет. А как ее остановить? Ее не остановишь. Можно только сидеть и смотреть. Вот она пытается застегнуть чемодан, а он не застегивается. Сейчас замок сломается. Ну и пусть ломается, может, она угомонится тогда.

Помоги же мне, ну, Жора.

Валя, мы никуда не едем. Наш дом тут.

Нет-нет, я домой еду. Домой, домой, домой, домой, домой.

Валентина, перестань, пожалуйста. Ночь на дворе. Давай завтра этим займемся, давай будем собираться завтра, хорошо?

Домой, домой, домой, Жора, домой, нам пора домой, домой.

* * *

Эрик, садитесь, кофе готов. Как я рада вас обоих здесь видеть. А то просыпаешься: вы уже на работу ушли, а Света все спит да спит. Она так поздно домой приходит, что ей, конечно, выспаться надо. Света, доброе утро! Проходи за стол, я только что кофе сварила, видишь, Эрик здесь, у него сегодня выходной. Света мне рассказала, вы с ней на вечер Левченко идете? Он что, сюда приезжает? Здесь выступать будет? В университете? Вы знаете, Эрик, он Светочке очень помогал одно время. Он к нам в Приморское отдыхать приехал – творить, вернее (у нас обычно творили, место такое, знаете, что сразу на творчество вдохновляет). Приехал творить и пошел Свету послушать, когда она стихи в музее читала.