Текст книги "Святая грешница"
Автор книги: Мария Нуровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
– Что же ты натворила, Кристинка, – произнес он. – Нужно сказать, что если уж заболеешь, то эффектно! – И вдруг голос его надломился.
Я хорошо знала это, его трясущийся подбородок…
– Михал, ты вернулся домой? – спросила я строго.
– Да, – коротко ответил он.
– Ну, я немного посплю… – проговорила я, понимая, что если мои веки опустятся, то вы с Михалом испугаетесь. Оказалось, что это возвращение не на большую землю, а только на островок. Материк еще находился на расстоянии целой недели, но после первого островка появился другой. Я даже спросила: – Пан доктор, почему вы постоянно даете мне снотворное?
А он рассмеялся:
– У вас больная головка, спящая королевна.
И я вдруг снова увидела заведение, услышала шум голосов, звон бокалов и голос шефа:
– Пришла наша королевна…
Перед этой картиной все во мне как бы отпрянуло назад, и сама я отступила за пределы собственного сознания. Проведывала, проведывала, а потом неожиданно пришла в себя совсем. Было решено перевести меня из одноместной палаты в общую для выздоровления. Но это оказалось не лучшим решением. На соседней кровати спала молодая женщина, которая перенесла такое же воспаление мозга, как и я. Когда она проснулась, я начала с ней разговаривать. Но неожиданно ее лицо искривила страшная гримаса, черты стали просто уродливы. Меня это так испугало, что я начала трястись и не могла успокоиться. Неожиданно все во мне расшаталось, будто я стала такой же развалиной, как и она. Прибежала медсестра, а потом врач. Я ничего не могла им объяснить, только слезы лились у меня по щекам. Вызвали тебя, и, взглянув на эту женщину, ты все понял. Меня снова перенесли в отдельную палату, где провела очередные три недели.
Один раз меня проведал он.
Вошел в белом халате, накинутом на плечи. Лицо, как всегда, замкнутое. Только когда мы остались одни, его глаза оживились.
– Эльжбета! – Он ничего больше не мог сказать, да и не успел бы, потому что раздались шаги. Это были твои шаги.
О чем я подумала тогда, зная, что вы встретитесь у моей кровати. Не помню. Но решила сбежать от этого и закрыла глаза. Твои шаги приближались. Сначала стало тихо, а потом его голос:
– Пани Кристина, кажется, заснула… я из издательства…
А потом твой голос:
– Жена была очень больна.
– Я знаю.
Тогда во второй раз я подумала, что моя жизнь – это китч. И в этой связи претензии только… к кому…
На время реабилитации меня отвезли в Оборы, в Дом творчества Союза литераторов, в который меня недавно приняли. Хронологичность писем обязывает, поэтому добавляю, что это произошло в середине июля тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Мне тридцать восемь, тебе пятьдесят, а Михалу двадцать. Я узнала одну интересную вещь: у Михала должен был скоро появиться ребенок, этим и объясняются все его планы с женитьбой. Мариола теперь жила на Новаковской. Моя болезнь так выбила тебя из равновесия, что ты согласился на все. Через несколько месяцев должен родиться ребенок. Удивительно, как я тогда этого не заметила. Может, потому что чувствовала себя не лучшим образом, да и теперь нельзя сказать, что хорошо. Самое трудное было держать ложку, пальцы стали абсолютно неподвижными. То же самое и с ходьбой: колени едва сгибались, будто кто-то вставил мне искусственные суставы. В общем, я не могла оставаться одна. Складывалось так, что первый месяц я буду с тобой, второй с Михалом. Меня это очень даже радовало. Ты ухаживал за мной, как за малым ребенком. Кормил меня, шевеля губами, как неграмотный, который учится читать.
– Одна ложечка, вторая, послушная девочка…
Я с омерзением проглатывала еду. И всегда думала о Марысе, о том, как я ее кормила. Может быть, если бы это делал ты, она бы еще жила. Мы ходили на прогулку, сначала до оврага, а потом дальше. Вечером в кустах сирени пели соловьи. Мы гуляли вокруг газона. Как-то глуховатая жена одного забытого автора спросила вдову другого забытого автора:
– Что это за пара, пани Хана? Выглядят, как будто только что поженились…
И та вторая ответила:
– Она была больна, думали, что умрет. Знаете, это та переводчица с французского.
– А, это она…
Они орали так, что мы услышали их и улыбнулись друг другу. Но мы не были тогда любовниками. Ты относился ко мне с трогательной заботой: помогал мыться, одеваться, стирал мое белье, как когда-то твоя мама. Я ведь оказалась словно без рук. У меня были не пальцы, а палки. Я боялась, что так останется навсегда. Врачи обещали, что я обязательно приду в норму, но нужно упражняться. Для этого из Варшавы приезжал физиотерапевт. Он работал в твоем отделении, потому что людям после инфаркта тоже необходима гимнастика. Ты сказал, что он прекрасный специалист, а вообще-то болван. Пан Роберт, так звали физиотерапевта, был чрезвычайно вежлив и от него пахло одеколоном. Тебя очень уважал и каждому твоему слову внимал наклоном головы: «Да, пан ординатор! Будет сделано, пан ординатор!».
– Возьмитесь поактивнее за мою жену, – приказал ты ему. – Она большая лентяйка, ей не хочется упражняться.
А он отвечал:
– Будет сделано, пан ординатор.
В конце июля тебя сменил Михал, мне тогда уже стало немного получше. Пан Роберт действительно активно за меня взялся. Иногда мне даже хотелось плакать, настолько быстро уставала. Но пожаловаться было нельзя, поскольку ты сурово говорил:
– Я долго буду твоей нянькой? – И, несмотря на то что твой голос звучал как признание в любви, пан Роберт принимал все за чистую монету и гонял меня беспощадно.
После твоего отъезда его усердие немного поумерилось, и мне удавалось сократить упражнения почти что наполовину. А с Михалом было просто прекрасно. Наши прогулки, наши беседы… Я уже могла сама одеваться, пробовала самостоятельно есть. Конечно, хлеб пока отрезать не могла, но и того, что делала, было достаточно. Как-то Михал, расстилая мне постель, сказал:
– Ну и нагнала ты на нас страху. Привыкли, что это мы болеем ангиной и катарами, а ты нам даешь сок из малины и аспирин.
– И конь иногда спотыкается, – рассмеялась я.
– Если бы с тобой, Кристинка, что-нибудь случилось, я бы навсегда остался один.
– Что ты говоришь! У тебя жена, скоро станешь отцом.
– С моим странным характером меня никто не поймет.
– Только другой такой же странный характер, ты это хотел сказать!
Михал говорил настолько серьезно, что меня это сбило с толку.
– Нет, мне хотелось сказать, я счастлив, что у меня есть ты…
– Однако признание после стольких лет…
И неожиданно мы оказались рядом. Я прижала его к себе, вернее, он меня прижал. Выше на голову, широкоплечий, фигуру он унаследовал от отца.
– Может, пойдем погуляем, еще минута, и мы растаем от слез и от избытка чувств, – проговорила наконец я. Меня бы в такой момент переполняло счастье, если бы не обычная примесь горечи. Теперь я подумала о Марысе. Жаль, она его не видит. Как бы гордилась, что ее сын стал таким. Почему она не хотела жить, хотя бы для него, для Михала. Я не осмеливалась у него спросить, думает ли он иногда о маме.
А на прогулках Михал рассказывал мне, над чем сейчас работает в институте. Ясно, что кандидатскую он уже имел в кармане…
– Кажется, ты будешь самым молодым кандидатом наук в Польше.
– Но уже профессором стану, когда буду стариком, не бойся. Тут тебе не Америка.
– Кстати, об Америке, как дела со стажировкой?
– Ну куда я сейчас поеду? – произнес он с сожалением. – А как же ребенок? Достаточно, что ты меня воспитала.
– У него же будет мама.
– Ты думаешь, я доверил бы сына этой идиотке?
– Откуда ты знаешь, что будет сын?
– Знаю.
– А ты уже придумал для него имя? – заговаривала я Михала, не желая, чтобы он спросил мое мнение о его жене.
– А ты?
Тогда неизвестно почему, я сказала:
– Артур.
И подумала, что если бы так произошло, то получился бы некий польско-еврейский сплав, в котором неизвестно, кто кем является, кто кого любит, кто кого ненавидит. Твой внук, носящий имя моего отца… Но мой приемный внук, носящий имя моего отца, это уже совершенно другое…
Михал уехал в Варшаву в последнюю неделю августа. Я еще осталась в Доме творчества. Двигалась уже без страха. Наверное, неуверенность исходила не от физической слабости, а от моей контуженной головы. В какие-то моменты не помнила, кто я и где нахожусь. Это, правда, быстро проходило. Когда кто-то неожиданно спрашивал меня, не могла сразу ответить. Неважно, о чем шла речь. Например, хочу ли я соль. Я не знала даже, что это такое – соль. И соображала в течение минуты, а может, и больше. Спросивший начинал приглядываться ко мне. Это меня раздражало… Может, поэтому я избегала разговоров с теми, кто жил в здании дворца, точнее, в административном корпусе, так как во дворец ходами только в столовую и смотреть телевизор.
Я жила на втором этаже в комнате с видом на парк. Каждое утро меня будило пение иволги. Однажды в мою комнату вошел он. Это произошло вскоре после отъезда Михала. Когда я увидела его, то подумала: ну вот, и возвращается шизофрения моей жизни. Вновь эту жизнь, как волос, нужно будет делить надвое. Я сидела у окна, бессмысленно уставившись на деревья. Он подошел, я почувствовала на плечах его руки. Эти руки меня приподняли. Он держал меня крепко, прижимая к себе. Как куклу, подумала я, поскольку ноги не доставали до пола. А потом повернул ключ и начал меня раздевать, не спрашивая, хочу ли я, нужно ли мне все это. Это нужно было ему. Сначала я ничего не чувствовала, наверное, потому что во время болезни далеко оторвалась от своего тела, точнее, это оно от меня. Я постоянно не успевала. Тело находилось уже на последней ступеньке лестницы, а я топталась где-то на полпути, вставала с кресла, а оказывалось, еще сидела в нем. Оно было мудрее меня, а может, только сохранило навыки, которых я не помнила. Ты относился ко мне нежно, но это не имело ничего общего с сексом. А сейчас я видела его темную голову, припавшую к моей груди, и что-то во мне дрогнуло, как бы воспоминание. Я дотронулась до его волос, они пересыпались между моих пальцев. Надо мной склонилось его лицо, затуманенные глаза. Губы дотронулись до моих губ, и я уже понимала, что такое – желать мужчину. Его руки обхватили мои бедра, и он глубоко вошел в меня. Острое желание подхватило меня, как волна. Своей любовью он возвращал меня в настоящую жизнь. Словно неожиданно я почувствовала вкус пищи, а до этого ела все без соли… Мы почти не разговаривали.
Прощаясь, он чувственно и осторожно поцеловал меня. Как они оба заботливы, подумала я. Очищенный грецкий орех выглядит, словно человеческий мозг, и делится на две половинки. Так и я делила себя между двумя мужчинами. Они были такими разными и одновременно дополняли друг друга. Я не могла быть только с одним из них – сразу становилась лишь половинкой грецкого ореха…
Я теперь ходила на прогулки одна и чаще гуляла по парку. Однажды добрела до самого конца и где-то около стены увидела гипсовую скульптуру Божьей Матери. Из-под голубого одеяния выглядывали босые ноги. Она наступала ими на змею, державшую яблоко… Это лицо с пустыми глазами не соответствовало драматическому языку сцены. Гораздо больше выражения было в злых глазках змеи, которая крепко держала это яблоко, и было видно, что ни за что его не выпустит. Я долго стояла, не в силах сдвинуться с места, и неожиданно поняла, что хочу спросить у этой гипсовой куклы, где ее сын…
Пан Роберт продолжал приезжать и делать со мной упражнения. Я все еще не могла держать ручку, не очень-то удавалось и печатать на машинке, пальцы сбивались и цепляли клавиши. Как только мы остались вдвоем, пан Роберт ожил. Он начал мне рассказывать о себе, и надо признать, ему было о чем рассказывать. Вечно с ним что-то случалось. Недавно приобрел машину и открыл для себя, что автомобили – его хобби. Другим его хобби были женщины, бабоньки, как говорил он.
– Бабоньки до тридцати пахнут пеленками, а под сорок уже мускусом.
– Ну, значит, мое общество для пана не очень приятно, – со смехом сказала я, – ведь я отношусь ко второй группе.
– Пани – феномен природы, – произнес он серьезно. – Если бы мне пришлось выступить в роли эксперта, то я бы дал вам двадцать восемь, потолок – тридцать…
– Выходит, я еще имею у вас шанс?
Тогда он посмотрел мне в глаза. Что-то в этом взгляде было такое, отчего я на секунду как бы потеряла равновесие.
– Некоторые даже и ничего, – тянул пан Роберт, – но не умеют за собой следить, Такие уж точно не для меня. Я люблю, чтобы бабонька была чистенькая, душистая. Но и возраст, конечно, тоже имеет значение.
– До тридцати, – с пониманием добавила я.
– Ну еще два-три года. И конец. Личико остается ничего, а вот попка начинает провисать. А для меня висящая попка – это мрак…
Хоть я и посмеялась над ним, но в тот же вечер, раздевшись догола, стояла перед зеркалом. Хотела проверить, моя попа – уже мрак или еще нет. Мне казалось, что нет, но на все сто процентов уверена не была. Кажется, первый раз я отдавала себе отчет, что тело, с которым я все время боролась и была к нему в претензии за то, что оно доминирует над моим «я», начнет стареть. Я должна радоваться, так как возникал шанс возмездия за все, что совершило тело. Но ведь это было мое тело, и, кажется, впервые мне удалось осознать, что тело – это тоже я. Не хотела стареть, не хотела иметь висящей попы и даже начала ее бояться. Этот парень обратил мое внимание на то, до чего сама я до сих пор не дошла. Ты тоже начинал стареть, но старость мужчины абсолютно другая, может, даже интересная. Вы оба старели, оба стали седыми, а он даже начал лысеть. Ему это шло. Теперь он коротко стригся. Две горькие складки в углах рта придавали его лицу новое выражение. Как-то я со смехом сказала ему, что он становится похожим на Джеймса Стефарда.
– Поезжай в Голливуд, посмотришь, какой произведешь фурор.
А он делал вид, что не слышит. С ним невозможно было шутить. Он воспринимал все серьезно. Меня это раздражало. Правильный – из гетто. Я же обладала чувством юмора на любую тему, может, иногда черным, но он меня всегда охранял. Юмор был, как парашют, который в последнюю минуту спасает и не дает превратиться в месиво. У него юмора не было, и прыжок означал бы конец. Удивительно, как это его спасли кусты за Стеной…
Однажды в ссоре я выкрикнула:
– И зачем я тогда к тебе пришла! Ты бы понятия не имел, что я жива…
Он рассмеялся.
– Что тебя так рассмешило? – недоверчиво спросила я.
– Имел, с той самой минуты, когда ты начала работать у Товарища. Ведь мы же тебя проверяли.
– Как это?
– А ты что думаешь, можно вот так, с улицы, попасть за закрытую дверь? Я уже через два часа имел на столе папку с твоим делом. И сразу узнал тебя по фотографии.
– Ну и дал мне рекомендации? – неожиданно задетая за живое, спросила я.
– Можно сказать и так…
Мы с тобой в Кельне два дня. Завтра ты читаешь свой реферат о сосудистых болезнях сердца, я перевела тебе его на немецкий. Хожу по городу. Сегодня заглянула в музей, остановилась у одной из картин Рембрандта – это был внутренний приказ. Что-то в ней заставило меня замереть. Рембрандту удалось написать боль существования. Я склонялась перед ним. Готова была упасть на колени и умолять, чтобы изображенный на полотне полунищий-полуфилософ Перестал так мучиться, потому что так мучиться нельзя. Это не пристало человеку. Подошла поближе и прочитала под картиной: «Христос».
Таким вот образом мое дело получило развязку. Христос-человек посредством художественного образа передал мне, что я не должна больше страдать, что Он все берет на себя. Мне кажется, я даже услышала тихий голос: «Иди с миром», и тут же припомнился другой голос, который постоянно звучал в ушах: «Эля». В этот раз он звучал как «Кристина». Ну вот, старший еврейский философ и младший позволили пасть перед ними на колени и слезами омыть ноги… Раз уж я нашла в себе силы, они меня в этой силе утверждали. Я вышла из музея счастливая. Я ощущала легкость. Ту самую, которую испытала на ступеньках деревенского дома, познав любовь, и раньше, познав музыку Баха, а теперь – познавая милосердие. Для меня кончилось время покаяния, которое одновременно являлось временем смерти.
Где-то через час ты вернешься в отель. Мы пойдем на ужин. Я жду тебя, Анджей.
Письмо шестое
Тогда, после возвращения из Кельна, ты сразу поехал в клинику, а я на Новаковскую. Когда я оказалась перед дверьми с табличкой «Кристина и Анджей Кожецкие», то возникло ощущение, что я нахожусь тут впервые. Я открыла дверь своим ключом и переступила через порог, точнее, сама себя перенесла через этот порог. Так я первый раз почувствовала, что нахожусь дома. Не у тебя, не у Михала, а просто у себя.
Начинались наилучшие годы. Через несколько дней по приезде я пошла к нашему приходскому ксендзу. Мы разговаривали в ризнице. Он спешил на обед, и я уверила его, что наш разговор будет коротким.
– Я хотела бы окреститься.
Он серьезно посмотрел на меня.
– Почему только сейчас?
– Раньше не была готова.
– Ну что же, прошу представить двух свидетелей, что вас раньше не крестили, посмотрим.
– Но у меня… нет свидетелей…
– Родители живы?
– Нет.
– А семья, родственники какие-нибудь?
– Нет никого.
– Это хуже. – Его глаза неожиданно оживились на оплывшем жиром лице. – В таком случае двух свидетелей с места жительства. Вы из Варшавы?
– Пан ксендз, я вас очень прошу. Я еврейка, но… хочу принять христианство. У меня есть свидетельство о крещении, но фальшивое, так же как и мои фамилия и имя.
– О, дорогая пани, – ответил он огорченно, – так нельзя.
– Я некрещеная, правда.
– Но вы не та, за кого себя выдаете, – проговорил он сурово.
– Именно поэтому я хочу наконец быть собой.
– Это ваше личное дело, кем вы хотите быть. Костел не может принимать участие в фальсификации. Верните свое настоящее имя, тогда напишем в курию.
– Я этого не могу сделать.
– Значит, я не могу вас крестить, – сказал он строго, держась за пуговицу на сутане. – С костелом шутить нельзя.
– У меня духовная потребность общения с Христом, – проговорила я.
– Иисусу Христу не нужны такие, как пани. Он есть чистота и добро.
– Что же я, по-вашему, – грязная?
– Не знаю, какая вы есть, лучше молитесь своему Богу.
– Пан ксендз, это ваше последнее слово?
– Да, – ответил он без сомнения в голосе и, снимая ключи с гвоздя, дал мне понять, что хочет закрыть костел.
Я вернулась домой, но работать не могла. Почти не понимала французского текста, буквы скакали у меня перед глазами. Я, наверное, еще не совсем поправилась, каждое волнение вызывало сумбур в голове. Я снова забывала, что должна сказать, а как-то меня застал врасплох телефонный звонок, и я ответила, что Кристины Кожецкой нет дома. Только когда редакторша попросила кое-что ей передать, только тогда сообразила: ведь это я. Мне стало неловко, и я постаралась все обернуть в шутку, дескать, не хотела называться, не зная, кто звонит. Хотя редакторша представилась. Теперь не могла найти себе места. Ходила по комнате, как по клетке, наконец оделась и вышла на улицу. Я поехала на Медовую к Дворцу Примаса. Ворота были открыты, и я вошла. Проходя вдоль рядов кустарника, чувствовала, как бьется сердце. Уже в холле меня остановил молодой ксендз, должно быть, секретарь Примаса.
– Я хочу видеть кардинала…
– По какому делу?
– По личному.
– Сюда приходят только по таким делам, – спокойно заметил он. – Прошу вас обратиться в канцелярию.
– Мое дело невозможно описать, – ответила я. – Мне нужно рассказать все кардиналу лично.
– Его преосвященство не может вас сейчас принять, – терпеливо, как ребенку, объяснял ксендз. – Он сейчас уезжает, но, если мы сочтем, что ваше дело требует аудиенции, вас известят.
– Пан ксендз, вы ничего не понимаете! – повысила я голос.
– Я стараюсь, – ответил он тем же спокойным голосом. – Прошу вас написать нам.
И тогда я увидела кардинала. Он показался из-за колонны, с ним шли два человека, по-моему, епископы, я не очень в этом разбиралась. Кардинала я узнала сразу, помнила лицо. Молодой ксендз стоял к ним спиной, поэтому не успел меня придержать.
– Ваше преосвященство, – проговорила я, – прошу вас уделить мне несколько минут, от этого зависит моя жизнь…
Он остановился, епископы тоже.
– Вы из Варшавы? – спросил он.
– Да.
– А не могла бы пани прийти завтра? – У него было доброжелательное лицо.
– Нет, для меня это очень важно…
Он посмотрел на часы, я видела, что он колеблется, поэтому добавила:
– У меня нет другого выхода.
– Ну хорошо, – сказал он.
– Но машина уже ждет, – заметил секретарь.
– Ничего, подождет, – ответил кардинал.
Мы вошли в комнату, похожую на кабинет.
На столе лежали какие-то папки.
– Я слушаю тебя, дитя мое.
Неожиданно я не смогла выдавить из себя слова, время шло.
– Я… Мария Магдалена, я была… но упала ему в ноги… Он меня простил…
– Христос, – сказал с пониманием кардинал, хотя после таких слов мог принять меня за сумасшедшую.
– Христос, – повторила я, чувствуя, как по щекам у меня текут слезы.
– Итак, вы свободны.
– Но я должна окреститься!
– Мой костел примет пани с распростертыми объятиями, – изрек он с твердой уверенностью.
– Католический костел меня не хочет… потому что я еврейка, у меня фальшивые документы еще с войны, необходимы свидетели, а у меня нет свидетелей.
– Католический костел принимает пани с распростертыми объятиями, – повторил кардинал.
Он написал что-то на бумажке, потом поставил печать.
«Позволяю подателю сего обряд крещения под именем и фамилией, какие назовет».
Я окрестилась. Моими крестными были двое случайных прохожих. Пожилая пара. Я подошла, увидев, что они приступили к обряду причастия. Сначала их очень удивила моя просьба, но потом я сказала:
– У меня никого нет, кого я могла бы попросить.
Она посмотрела на него.
– Наверное, мы можем это сделать, Олесь?
Он согласно кивнул головой. Это ничего, что меня крестил тот самый ксендз, который до этого отказал. Не в нем дело. Только Христос-человек в состоянии был понять мою низость. Он являлся моей милостью и прощением. Когда я услышала: «Крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа», – слово сделалось телом.
Вечером во время ужина ты присмотрелся ко мне с тревогой, а потом сказал:
– Кристина, ты что, впускала себе атропин? У тебя расширенные зрачки.
– У меня все в порядке, – ответила я.
Но ты велел мне водить глазами за твоим указательным пальцем, а потом опустить веки и дотронуться до кончика носа.
Ты не понимал, что я просто счастлива.
Мне осталось закончить только одно дело. Он. Должна была сказать ему, что ухожу навсегда. Я выбрала религию, по которой всю жизнь буду верна одному. Я не могла уже себя делить. Не имела права, потому что он бы мучился. Знаю, Анджей, твое отношение к религии, но постарайся меня понять. Я поверила по-настоящему. Бог-Отец и Мария оставались чужими, мне невозможно было отыскать правду в их нарисованных на образах лицах. Эту правду я нашла в образе Христа. Я точно знала, как выглядит мой Бог и где я его могу найти. Мой Бог всегда оставался доступен, достаточно было сесть в самолет до Кельна…
Мы встретились у него. Долго не виделись, и он меня очень хотел. Снова его темные глаза, в какой-то миг они смотрели на меня сквозь слезы. Я прижала его голову к голым грудям, желая спрятать ее в себе, уберечь перед ударом, который исходил от меня самой. Мы долго лежали без слов, а потом я сказала:
– Больше не приду.
– Почему? – спросил он, освобождаясь из моих рук.
– Потому что я католичка.
– Значит, выбираешь католика, – медленно произнес он.
– Я тебя люблю, – проговорила я, – но не могу быть с тобой.
– А его тоже любишь?
– Да.
– Это против твоей новой религии.
– Возбраняется только прелюбодейство. Я буду любить тебя всегда.
– Не относись к этому так серьезно, – с иронией сказал он и поднялся с постели. – Вы же не венчались в костеле, значит, с ним ты тоже прелюбодействуешь.
– Я знаю, все будет по-другому.
Он серьезно посмотрел на меня.
– Я открыла самую главную правду – диалог человека с Богом.
– И с кем же ты так разговариваешь? С ничем не запятнанной девушкой? Что же вы можете друг другу рассказать?
Я молчала, решив не поддаваться на провокации. Он, голый, и продолжал кружить по комнате. В какое-то мгновение присел около постели и так сильно обхватил мою голову ладонями, что мне стало больно. Я хотела высвободиться, но не могла.
– О, как же ты прекрасна, моя дорогая, как прекрасна! – На какое-то мгновение мне показалось, что передо мной лицо сумасшедшего. – Глаза твои, как голубки за шторками ресниц… Волосы твои, как стадо коз, пасущихся на предгорьях… Зубы твои, как отара стриженых овец, когда они выходят после купания, – одинаковые, как близнецы, все на месте…
Когда он это говорил, то продолжал стискивать мне голову. Я боялась, что через минуту он просто раздавит ее. Попыталась оторвать от висков его руки, но они были как из железа.
– Пусти! – Наконец мне удалось вырваться.
– Шея твоя, как башня Давида, стройна и крепка. Груди твои, как двое козлят, близнецов газели, пасущихся среди лилий…
Я плакала от боли. Неожиданно на его лице увидела капли крови. Я подумала, с ним что-то случилось, но оказалось, это у меня пошла кровь из носа. Он пришел в себя. Положил меня повыше, принес из кухни лед и сделал холодный компресс.
– Лопнул сосуд, – сказала я.
Это были последние слова, которые прозвучали между нами.
Я одевалась молча. Он подал мне пальто. Я вышла. На лестнице расплакалась. Носовой платок снова стал розовым. Задрала вверх голову и так дошла до машины. Не могла ее завести, когда наклонилась, кровь начала капать на пальто, на руль…
Через несколько дней после моего крещения пришел Михал с женой. Попросил, чтобы я стала крестной матерью его маленького Артура. Кто знает, не для этого ли я так спешила уладить свои дела с Богом? Крестным отцом должен был стать приятель Михала, тот самый из общежития, у которого Михал какое-то время ночевал. Ты отнесся к этому безразлично. Спросил только, что за число, потом посмотрел по календарю, нет ли у тебя каких-нибудь дел. А вечером сказал:
– Михал постоянно от нас чего-нибудь хочет…
– Я не протестую.
– Но у нас своя жизнь.
– И поэтому ты не видел внука, которому полгода?
– Я занят.
Я ничего не ответила, но мне стало неприятно. С другой стороны, я понимала тебя. Ты заведовал кардиологическим отделением, писал научную работу, издал с десяток публикаций, которые переведены на пятнадцать языков. С тобой стали считаться в мире. Одно плохо – не давали профессора, и это было как шип.
– Нет розы без шипов, – сказала я. – Тоталитарная система опасается индивидуальностей.
– Я даже антикоммунист, – кисло усмехнулся ты.
– Партийный антикоммунист – это могучее сочетание!
– Не плачу взносов.
Я рассмеялась:
– Ничего не бойся, так легко тебя не выкинут. Ты им нужен, только не будь столь самоуверенным.
– О! – Ты поднес палец кверху. – Именно здесь собака зарыта.
– То есть твое профессорское назначение. – Так мы разговаривали на эту тему.
Крещение отмечали у родителей Мариолы в Анино. Ее отец, профессиональный военный, был расквартирован на прекрасной вилле. Мариола говорила: «Можно сказать, что нам принадлежит целая вилла». Ее конфисковали после войны у владельцев, правда, разрешили им остаться в двух маленьких комнатушках. Большинство приглашенных были со стороны родителей Мариолы, а с нашей – только приятель Михала, ну и мы. Второй раз мне пришлось быть крестной матерью, но выглядело это как-то по-другому. Когда ксендз поливал водой голову ребенка, я боялась, что ему холодно, что может простудиться, и тут же вытерла ему лобик. Он не плакал, смотрел на меня веселыми глазками и даже растянул в улыбке ротик. Я увидела розовенькие десны с прорезавшимся зубиком. Так как не было святого Артура, второе имя ему дали Анджей. Это имя – дело моих рук, мелкая интрига. Мать ребенка хотела назвать его Станиславом, по ее отцу. Но я подговорила тебя – дескать, таким образом ты быстрей освоишься с мыслью, что стал дедом. Артур-Анджей – это сочетание меня очень устраивало и, можно даже сказать, восхищало. Мед лился на мое сердце не ковшиком, а целым ковшом. Рано утром я пошла на исповедь и на святое причастие. Я следила, чтобы это происходило одновременно. Боялась, что за ночь грехи вновь меня запачкают. Достаточно было тебе обратиться: «Кристина». И это уже означало нечто другое, о чем знала только я.
– Признайся во всем мужу, – советовал мне исповедник.
– Не могу, – отвечала я.
В общем, я была утвердившейся грешницей. Но грехи мне отпускались. Больше всего мне нравился костел Братьев Бернардинов на Медовой. Один из братьев был интеллектуал, часто и моя исповедь превращалась в дискуссию. Иногда я даже не могла подняться с колен – они становились деревянными. Потом нашла способ – просто вставала на них попеременно. Люди, наверное, думали, что у меня огромное количество грехов на душе, так как я подолгу не покидала исповедальню. Я ходила и в другие костелы. Но там исповедники не понимали моих грехов.
Ты пару раз спросил меня, куда я иду. А я отвечала: в костел. Наконец ты обратил на это внимание:
– Ну что ты без конца в костел, как деревенская баба?
– Я чувствую в этом необходимость.
– Еще чуть – чуть, и станешь святошей, – заключил ты с недовольным выражением на лице.
Я была не в силах тебе объяснять, чем является для меня причастие. Это была близость двух образов, которые я просто не могла увидеть глазами. Каждый раз, когда ксендз клал мне на язык просфору, меня охватывало состояние необъяснимого счастья. Как тогда, когда я лежала тяжелобольная на носилках и слышала голос отца… Я надеялась, они оба меня простят, что попутала человеческое с Божьим и что дорогу к Богу мне прокладывал один из них. Иногда тот младший, но иногда терновый венец ранил, чело старшего, и тот старший падал под крест… Я была всегда близко, готовая помочь… однако стояла и не могла сдвинуться с места…
Я решилась наконец поговорить с тобой. Сказала, что хотела бы обвенчаться в костеле. Ты серьезно посмотрел на меня:
– Зачем тебе это нужно?
– Нужно.
– Но зачем?
– Я верю, Анджей.
– Видишь ли, – произнес ты с легким раздражением. – Я тебе не запрещаю, но ты прекрасно знаешь, что я не верующий человек.
– Это может измениться.
Ты ничего больше не ответил, но моя деликатность в этом вопросе произвела впечатление, ты страшно не любил любого рода агитацию. В один из вечеров сам вернулся к теме.
– Ну, не прошло у тебя с этим венчанием? – спросил ты.
Я молча посмотрела тебе в глаза. Наши глаза умели разговаривать между собой. Оформила все документы, в том числе на венчание не по месту жительства. Я бы не перенесла, чтобы тот жирный ксендз связывал меня с тобой венцом. Ты был о нем такого же мнения. Как-то он явился к нам после распевания коляд. Ты отнесся к нему очень сухо. Я испугалась, что он проговорится о моем крещении, которое наверняка запомнил, поскольку меня рекомендовал сам кардинал. Но он лишь окропил углы, принял деньги и убрался.
