Текст книги "Воспоминания о московском антропософском обществе (СИ)"

Автор книги: Мария Жемчужникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Предисловие

Накануне Первой мировой войны Николай Бердяев писал: «В нашу эпоху есть не только подлинное возрождение мистики, но и фальшивая мода на мистику. Отношение к мистике стало слишком легким, мистика делается достоянием литературщины и легко сбивается на мистификацию. Быть немного мистиком ныне считается признаком утонченной культурности, как недавно еще считалось признаком отсталости и варварства»[1]1
  СМЫСЛ ТВОРЧЕСТВА.(Первое изд. 1916 г.; цит. по второму изд.: Париж, 1985, с.335).


[Закрыть]. Свое резкое суждение Бердяев заключил следующим предсказанием: «…ныне оккультизм делается внешне популярным, вызывает к себе интерес в широких кругах и подвергается опасности стать модным. Оккультизм, по всей вероятности, есть и сила и мода завтрашнего дня»[2]2
  Там же, с.345.


[Закрыть]. Много лет спустя, в 1940 г., в своей автобиографии «Самопознание», он назвал два главных течения начала XX века, связанные с мистическими и религиозными исканиями: «Одно течение представляла православная религиозная философия, мало, впрочем, приемлемая для официальной церковности. /…/ Другое течение представляла религиозная мистика и оккультизм»[3]3
  САМОПОЗНАНИЕ,(Первое изл. 1949 г.; цит. по второму изд.: Париж, 1983, с. 186–187).


[Закрыть]. Бердяев сам испытывал влияние первого течения, в котором он играл заметную роль, но в нем была и тяга ко второму, особенно к антропософии, которой увлекались близкие ему люди, группировавшиеся вокруг московского издательства «Мусагет». Он хорошо был знаком с антропософией «и по книгам и по людям», перед тем, как он ее, так же как и ее «предшественницу», т. е. теософию, окончательно отверг в 1916 г. (см. «Типы религиозной мысли в России. I. Теософия и антропософия». – «Русская мысль», 1916, № 11, с. 1–19, вторая пагинация). Тем не менее, в «Самопознании» он должен был признаться, что «наиболее интересно [среди оккультных течений того времени] было течение антропософское. Оно увлекало более культурных людей»[4]4
  Берляев. САМОПОЗНАНИЕ, ст.217.


[Закрыть].

Задолго до формального основания русского теософского общества в Петербурге (17 ноября 1908 г.) и русского антропософского общества в Москве (20 сентября 1913 г.), в день положения краеугольного камня будущего антропософского "храма" Гетеанума в Дорнахе, влияние обоих течений уже было ощутимо в интеллектуальной и художественной жизни русского общества. Стоит упомянуть хотя бы о значимости теософии для художественной системы Александра Скрябина и Василия Кандинского (приверженцев движения) или важность теософско-антропософских мотивов в стихах Константина Бальмонта, Максимилиана Волошина и Вячеслава Иванова, не говоря уже о центральном месте антропософии в творчестве Андрея Белого, который стал читать теософскую литературу уже в 1896 г.

Давно существует сравнительно большая литература о русском религиозно-философском возрождении начала XX века. Теософия и ее разновидность, антропософия, равно как и другие, менее "респектабельные" оккультные течения того времени (спиритуализм, спиритизм, медиумизм, астрология и т. д.) еше ждут своих исследователей. (Историками русского женского движения совершенно игнорируется тот факт, что многие из участниц этого движения не только были связаны как с русскими, так и с европейскими оккультными течениями, но и сыграли там исключительно важную роль: назвать хотя бы Анну Павловну Философову.) Будущим исследователям предстоит столкнуться с немалыми трудностями и препятствиями. С закрытием обоих обществ в 1923 г. участники их ушли, так сказать, в подполье. Волна арестов и обысков толстовцев и теософов после убийства Войкова в 1927 г.[5]5
  См.: «Хроники» (Аресты толстовцев). – «Социалист-революционер», 1927,№ 1(Мириж), С,23–24,


[Закрыть] и новая волна арестов антропософов весной 1931 г. рассеяли большинство их по ссыльным местам Советского Союза; немногие вернулись оттуда. Закрытие обществ в 1923 г. сопровождалось конфискацией библиотек и значительной части архивов (книги из этих библиотек продавались на Западе в тридцатые годы; судьба архивных материалов пока неизвестна). В бредовых условиях 1930-х годов стало более чем опасно держать у себя запретную литературу, особенно документы, касающиеся «юридической» стороны запрещенных организаций (членские списки, протоколы заседаний и т. д.). Можно надеяться, что кое-что было вовремя (т. е. уже в двадцатые годы) отправлено в верные руки на Запад: в «генштаб» антропософского движения в Дорнах, в английское отделение теософского общества, с которым русское отделение всегда было тесно связано. Возможно, кое-что уцелело в личных архивах и в государственных хранилищах. Но нужно думать, что очень многое, может быть, самое существенное, было невозвратно утеряно или уничтожено.

Ввиду отсутствия первоисточников печатная и особенно мемуарная литература, значение которой нельзя преуменьшать для изучения культуры начала века, является едва ли не единственным источником для будущих историков теософии и антропософии в России. Читателям уже известны воспоминания Андрея Белого, Маргариты Сабашниковой-Волошиной, Аси Тургеневой, Клавдии Васильевны Бугаевой и др., которые, однако, уделяют больше внимания скорее фигуре Рудольфа Штейнера, чем истории возникновения и развития самого русского антропософского движения. Воспоминания, которые публикуются здесь впервые, уникальны тем, что они дают не только историю "пути" их автора к антропософии, портреты многих, кто оставил заметный след в истории русского антропософского движения, но и нечто вроде хотя и очень отрывочной и неполной, но хроники. Об их авторе, как и о многих других упомянутых ею людях, я ничего не могу сказать. "Непосвященному", по вполне очевидным причинам, было почти невозможно проникнуть в то, что осталось от московских и ленинградских антропософских кругов (замкнутая кружковщина всегда была характерна для теософской и антропософской среды). Теперь они, как и автор настоящих воспоминаний, "канули в Вечность: без возврата" (А.Белый). Жемчужникова, к сожалению, не уделяет достаточного внимания повседневной деятельности Общества. Отчасти эту лакуну восполняют материалы из архива Андрея Белого, представленные в другом разделе настоящего выпуска альманаха: его "Материал к биографии (интимный)"; его переписка, выразительно показывающая "стиль отношений" в тех кругах ("Искали тайных обществ, посвященных. Подозревали друг друга в причастности к оккультным организациям. В разговорах были оккультные намеки"[6]6
  Бердяев. САМОПОЗНАНИЕ,с.218.


[Закрыть]); материалы, касающиеся периода 1918-27 гг., когда Белый был особенно активен как в открытой, так и в «подпольной» деятельности движения, которому он остался верен до конца своей жизни (последние будут помещены в одном из ближайших выпусков «Минувшего»).

Работа над биографией и творчеством Белого привела меня, как и многих других, к изучению антропософского движения. Не хочется сводить историю этого движения исключительно к фигуре Андрея Белого, но пока другие материалы не станут доступными исследователям или не "всплывут" на поверхность, мы должны опираться на его биографию, на многообразие им написанного, на его огромный архив (в настоящем выпуске "Минувшего" публикуется отрывок о его антропософских годах, 1910–1915), положив этим начало освещению истории одного из самых интересных явлений, которыми богата русская культура нашего столетия.

Дж. Мальмстад

Первые шаги

Слово «антропософия» и имя Рудольфа Штейнера[7]7
  Штейнер, Рудольф (Rudolf Steiner, 1861–1925) – доктор наук, с 1902 г. – генеральный секретарь немецкого отделения Теософского Общества, основатель и руководитель Антропософского Общества (январь 1913), центр которого до сих пор находится в Дорнахе (Швейцария). См. ВОСПОМИНАНИЯ О ШТЕИНЕРЕАндрея Белого (Париж, 1982).


[Закрыть] я впервые услышала 17-ти лет в 7-ом классе гимназии. На рождественские каникулы 1915-16 г. мы поехали в наше имение Холмищи, Калужской губернии. С нами поехала мамина приятельница Надежда Николаевна Нотгафт с двумя девочками и моя подруга по гимназии Наташа Спиридонова. Мы собирались всласть походить на лыжах, повеселиться на елке. Сначала, до Нового года, все так и было. И в это же время Надежда Николаевна дала мне первую в моей жизни книгу Штейнера. Это была Акаша-хроника[8]8
  AUS DER AKASHA-CHRONIK(1904-08).


[Закрыть]. Мы с Наташей восприняли ее юмористически и хохотали до упаду, представляя, какими были наши «предки» – атланты и лемурийцы. Мы спрашивали: «Что это за автор, который разводит такие фантазии? И зачем их печатают?» Но Надежда Николаевна отвечала: «Вы можете, конечно, посмеяться. Но знайте, что автор – серьезный человек. Он доктор философии и имеет высшее образование также и в естествознании. И это не фантазер подобно спиритам с их стуками и блюдцами. О теософии ты уже знаешь кое-что, так вот, Штейнер – глава особой ветви теософии, называемой „антропософия“. Это теософия, так сказать, высшего ранга, для тех, кто хочет в теософию внести дух научного знания». На Наташу эти сообщения не действовали, она только смеялась. Я вполне разделяла ее веселость, но все-таки меня «зацепила» самая идея возможности знать что-то о прошлом человечества не только документально исторически, но и как-то иначе – однако столь же «документально» – по отпечаткам Акаши-хроники, невидимой, но все же как-то доступной человеку. При этом очень импонировали два факультета – философия и естествознание, соединившиеся в авторе. И я порешила – по возвращении в Москву достать все, что можно, из сочинений Штейнера, чтобы понять – что это? Вздор или серьезно?

Наше веселое Рождество было прервано страшным ударом. 11 января мой брат Боря 12 лет заболел. 16-го января он умер. Молниеносный менингит – тогда против него не было средств спасения. Врач, вызванный из Москвы, определив диагноз, так и сказал: "Сделать ничего нельзя, я здесь лишний", – и уехал. Уехала и Наташа. Мы остались втроем: мама, Надежда Николаевна и я. И умирающий Боря. У мамы один за другим следовали приступы нервного шока, пугавшие меня до ужаса. Легче были бы любые отчаянные рыдания, чем эти состояния оцепенения. Ведь всего два года назад умерла моя сестра Таня, тоже 12 лет. Она болела долго и тяжело. Было сделано все – и сложнейший домашний уход, и больница, и заграничный курорт, и операция – все это мама вынесла по сути дела одна. Ничто не помогло. Таня умерла.

И теперь – новый удар. Немудрено, что ее нервная система оказалась на краю пропасти. Я внешне была спокойна, вполне владела собой. Но помню пароксизм отчаяния, взрыв истерических рыданий, когда Надежда Николаевна тащила меня в дальнюю комнату подальше от мамы. Такой же взрыв был и два года назад, когда умирала Таня и та же Надежда Николаевна тащила меня подальше в сад и требовала замолчать ради мамы. Но была разница: тогда, в возрасте 15 лет меня ранило чувство бессилия. Я кричала: "Ничего нельзя сделать!" Теперь, через 2 года, меня потрясал крик: "За что? Почему?" Я сама этого не помню – что именно было главным в этом взрыве. Говорю со слов Надежды Николаевны, которая позднее как-то рассказала об этих двух эпизодах, отмечая разницу, как признак душевного повзросления.

По возвращении в Москву я исполнила свое намерение и с помощью Надежды Николаевны доставала и читала все, какие были тогда книги Штейнера. Но и кроме того читала много и разных авторов – от Соловьева до Метерлинка. С нежностью вспоминаю книжечку Фильдинга "Душа одного народа" – о Бирме и бирманцах[9]9
  Harold Fielding-Hall (1859–1917) много лет жил в Бирме, где работал в британской колониальной администрации. Его книгаTHE SOUL OF А PEOPLE вышлав Лондоне в 1898 г. Он много писал о бирманском буддизме.


[Закрыть]. В ней было много изречений буддистской морали. Я старательно переписывала их в свою записную книжечку, где они оказались в странном соседстве со столь еще недавно живыми для меня цитатами атеизма и научного позитивизма. Еще недавно, в возрасте от 12 до 15 лет, мы с моей подругой Ташей Старковой испещряли поля нашего школьного катехизиса «ядовитыми» замечаниями. Теперь меня все это просто перестало интересовать. Правда, смерть Тани и начавшаяся в том же 1914-м году война уже значительно сбили меня с этих «твердых» позиций, но ничего нового, по существу, еще не внесли. Теперь это новое широким потоком хлынуло в сознание. Но странно – не было борьбы, сомнений, просто хлынул поток и унес в другую сторону. Не было борьбы со старым, но не было и утверждения нового, как истины. Просто открылся новый мир, и я егоизучалаКогда меня спрашивали: «Зачем ты читаешь эти книги? Ты что – стала теософкой?» – «Нет, – отвечала я, – я просто интересуюсь антропософией». И это было совершенно точной формулировкой. Я« интересовалась», т. е. открывала свое сознание этим мыслям, образам, представлениям.

Однако, плоды этого чтения скоро сказались, и один совершенно банальный эпизод мне это открыл. По окончании гимназии весной 1917 года мы по гимназическому обычаю все завели себе альбомы и писали друг другу разные разности "на память". Завела и я такой альбом. И в нем одна подружка написала приблизительно так: "Раньше я тебя терпеть не могла, ты была гордячка и задирала нос. Но теперь ты стала совсем другая, и я тебя очень люблю и хочу дружить". Это меня поразило! Как же так? Почему я стала "другая"? Ведь ничего для этого не делала! Никакой борьбы со своими недостатками не вела, ни о каком совершенствовании по-толстовски и не помышляла? Что же меня изменило? Осенило открытие: это сделалимысли. Новые мыслисделали новогочеловека. Мысли – не мое порождение, не моя выдумка, мысль существует сама по себе, и она действует во мне, как реальнаясила. Как поразило это открытие! Огромной радостью и, вместе с тем – страхом! Нельзя просто отдаваться мыслям. Мысли надовыбирать. Этот момент я считаю первым своим шагом в духовный мир, в антропософию.

Скоро, тоже весной 1917 года, судьба послала мне и второй. Появилась афиша: Андрей Белый читает лекцию "Жезл Аарона" [10]10
  24 января 1917 г. Белый читал публичную лекцию «Жезл Аарона (О слове и поэзии)» в Малом зале Консерватории. Она была опубликована в том же году в первом сборникеСКИФЫ.


[Закрыть]. В программе не было ничего связанного с антропософией. Я и не знала тогда, что А.Белый антропософ. Говорилось лишь, что лектор расскажет о новом, им разработанном методе анализа стихосложения, помогающем уяснять поэтический смысл стиха. С другой моей подружкой Надей Вольпин, для которой вопросы стиховедения были особенно близки (она и сама писала неплохие стихи)[11]11
  Одно стихотворение Н.Д. Вольпин (р. 1900) опубликовано в кн. ПОЭТЫ НАШИХ ДНЕЙ(М., 1924). Впоследствии она переводила с белорусского, идиш (Маркиш), литовского и туркменского. 12 мая 1924 г. она родила сына, Александра, от Есенина.


[Закрыть], мы решили пойти послушать известного поэта (помнится – в Малом зале Консерватории).

Лекция была блестяща, увлекательна, по-новому открывала поэзию стиха. Мы обе были в восторге и от лекции, и от лектора. Но многое, особенно по части техники нового метода, оставалось неясным. И мы решили написать А.Белому письмо с просьбой указать, где можно узнать подробней об этом методе. Обратный адрес указали мой. И через несколько дней – звонок. Горничная докладывает: "Вас, барышня, спрашивают". Выхожу – Боже! Андрей Белый, сам, самолично. Сияющие глаза, очаровательная улыбка, весь обвешан пакетиками, даже на пуговице пальто болтается покупочка на веревочке! Все это я увидела, а не догадалась даже пригласить из передней в гостиную! (уж и ругала меня мама за это невежество, когда пришла). Но я просто остолбенела. Он говорит: "Я получил Ваше письмо, но, к сожалению, никакой литературы указать не могу. Ведь я сам только что разработал этот метод и сам еще нигде о нем не писал. Но вот на следующей неделе я повторю свой доклад в доме моих друзей. Если Вам интересно – приходите, вот моя карточка и адрес, где я буду читать". Я только "спасибо" смогла пробормотать, но эти удивительные глаза уже не с эстрады, а совсем близко увидела.

Надежда Николаевна, посмотрев карточку: "Да ведь ты прямо на верхушку антропософии попала! Написано – квартира Григоровых, а Григоров – председатель Антропософского общества. Да и Андрей Белый – антропософ, ученик Штейнера, недавно приехал, прямо от него!"[12]12
  Белый Андрей (псевд. Бориса Николаевича Бугаева, 1880–1934) – «Философ, ученый, поэт, математик, писатель и мистик – уживались в нем, объединяясь в образе устремленного, проницательно-страстного человека мыслителя» (М.А. Чехов. ЖИЗНЬ И ВСТРЕЧИ. – «Новый журнал», IX, 1944, с.5). Самый знаменитый из русских учеников Р.Штейнера. В «исповеди» ПОЧЕМУ Я СТАЛ СИМВОЛИСТОМ И ПОЧЕМУ Я НЕ ПЕРЕСТАЛ ИМ БЫТЬ ВО ВСЕХ ФАЗАХ МОЕГО ИДЕЙНОГО И ХУДОЖЕСТВЕННОГО РАЗВИТИЯ(1928, опубл. в 1982, изд. «Ardis») Белый писал: «Считаю началом своей антропософской общественности мое появление в Мюнхене в июле 1912 года» (с.86). Он провел 1913-16 гг. в Дорнахе, откуда уехал в июле 1916 г., когда был призван в армию.


[Закрыть]

И, как на грех, Надя Вольпин куда-то уехала, надо было идти одной. Трусила я ужасно! Но отступать, конечно, не собиралась. По наивности я пришла ровно в назначенный час, и оказалась первой. Вышла Надежда Афанасьевна Григорова13, очень любезно меня приняла, но все-таки, пока собирался народ, я чувствовала себя совсем дурочкой. Ободрилась, увидев знакомое лицо: философ Лев Шестов. Я тогда не читала ни одной его строчки, а знала – Танин папа: его дочь Таня Березовская училась со мной в гимназии, и я, бывая у них, видела и его14. Совсем обрадовалась, когда явился хороший знакомый Надежды Николаевны, профессор математики Иван Иванович Жегалкин[15]15
  Жегалкин, Иван Иванович (1869–1947) – математик, проф. Моск. ун-та.


[Закрыть]. Усевшись рядом с ним, я обрела достаточное душевное равновесие, чтобы воспринимать окружающее. К сожалению, за исключением двух упомянутых лиц, я не могу назвать никого из присутствующих. Я никого не знала, но весь их вид, поведение, а главное – та беседа, которая завязалась после доклада, подтверждали: да, это те самые «сливки», о которых говорила Надежда Николаевна (теперь говорят «элита», тогда говорили проще – «сливки»).

Доклад был как откровение. Для меня это был вход в мир поэзии. Я почувствовала – до чего мое отношение к стихам до сих пор было просто ребяческим. Теперь этот мир ожил, заговорил, затанцевал – и тютчевский "Фонтан", и пушкинское "Я помню чудное мгновенье", и лермонтовская "Русалка", и другие… Распахнулись жесткие створки стихотворных форм и ожили высокие "Поэтические Смыслы". Живые танцующие образы двигались вокруг тоже танцующей фигуры лектора, слетали с его жестикулирующих рук, звучали в произносимых им стихах.

В совершенном упоении шла я домой с Кудринской на Пречистенку по длиннейшему Трубниковскому переулку, совершенно темному, но в душе горел яркий свет. "Да, вот он, настоящий духовный мир. Он только что недавно открыл мне свою силу в мыслях, действующих во мне, теперь он открывается в своих собственных существах, в нем обитающих. Да, вот истина, которой можно не просто интересоваться, но на которой можно утвердиться".

И возникло совершенно четкое решение: да, именно к этим людям мне надо идти – в Антропософское Общество!

Московские антропософы старшего поколения

Это решение я и осуществила осенью того же 1917 года одновременно с поступлением на юридический факультет Московского университета.

Общество помещалось тогда в Полуэктовом переулке (ныне пер. Сеченова) на Пречистенке, дом 5, во дворе. Было оживленно, многие приходили, уходили, толпились у стола библиотеки, смотрели книги, с ними беседовали, отвечали на вопросы. Я обратилась к Борису Павловичу Григорову [16]16
  Григоров, Борис Павлович (1883–1945) – по профессии экономист, член кружка «Молодой Мусагет», где Белый вел курсы в 1910 г. Принимал участие в строительстве Гетеанума. Один из основателей Р.А.О. и его председатель вначале. В своем «автобиографическом письме» Иванову-Разумнику (1927), Белый пишет: "/…/ возникает Б.П. Григоров, возникает Московская группа, дорнахский антропософский Коллектив, вынашиваются«зерна» в душе будущей«антропософской молодежи»(2-ая и 3-ья волна антропософии)". «Cahiers du Monde Russe et Sovie-nque», 1–2, vol.XV, Janvier-Juin, 1974, p.70). См. также письмо Белого Асе Тургеневой от 11 ноября 1921 г.: "АО-вополно теперь жизнью, произошли решительные перемены. Григорова дружески попросили уйти из председателей, после чего он поднял«бунт».Но эта мучительная операциябыла необходима давно. О-вотеперь состоит из председателя (Трапезников), членов Совета (Петровский, Алексей Нас. Сабашников) и Vorstand'a, в который входила группа (я, Сизов, Столяров, К Н. Васильева, М.В.Сабашникова /…/). Есть два вводительных кружка (Григоровский и Столяровскнй)".(ВОЗДУШНЫЕ ПУТИ,V, 1967, с.309). О семейном архиве Григоровых см. «Записки отдела рукописей ГБЛ», вып. 34 (1973), с.166.


[Закрыть], которого я уже видела на том памятном докладе А.Белого. У меня не было заготовлено никаких своих вопросов по существу антропософии, я только сказала, что интересуюсь антропософией. Борис Павлович сказал, что в таком случае я могу записаться в кружок по изучению книги Штейнера «Теософия»[17]17
  THEOSOPHIE. EINFUHRUNG IN UBERSINNLICHE WELTERKENNTNIS UND MENSCHENBESTIMMUNG(1904). Русское изд. – СПб, 1910.


[Закрыть], который он сам будет вести. Я могу также записаться в библиотеку Общества и получать книги. Конечно, я сделала и то и другое. Скоро начались занятия.

Борис Павлович вел кружок очень серьезно, его комментарии были разнообразны, побуждали мыслить, в них чувствовались большие и основательные знания. Когда он слушал ваш вопрос, ' слегка склонив голову набок, вы чувствовали, что ответ будет дан продуманно, с чувством ответственности перед истиной. Возникал авторитет, но это не возносило его на пьедестал, потому что вся его эрудиция всегда сопровождалась удивительным чувством чуткого внимания и благожелательности. По богатству получаемого материала это был профессор, но по отношению к вам – не профессор, а старший брат. С первого же занятия я перестала дичиться и чувствовала: да, я попала именно туда, куда надо; здесь не просто интересное, носамое важное. Это чувство было общим, и оно-то и в последующие мрачные годы как магнитом притягивало на занятия и собрания, несмотря на все трудности и даже опасности, темные, заваленные сугробами улицы, холодные дымные помещения.

Той же зимой 1917-18 г. Общество переехало в другое помещение – Кудринская Садовая, д.6, кв.2, в бывшую квартиру Григоровых, и заняло там ту самую большую гостиную, где весной я слушала памятный доклад А.Белого. В этом помещении Общество и оставалось до самого его закрытия в 1923 году. Здесь происходили и регулярные еженедельные собрания членов Общества, где читались циклы лекций Штейнера и велись по ним беседы всеми присутствующими, без определенного руководителя, и отдельные доклады или собеседования по каким-либо специальным вопросам, и особые праздничные собрания – Рождественские, Пасхальные и другие. Здесь же занимались и некоторые кружки начинающих под руководством членов Общества, а другие устраивали свои занятия у кого-либо из своих членов, где квартирные условия были получше. Здесь стояла маленькая печурка "буржуйка". Иногда она оставалась холодной, и сидящие в шубах мерзли, иногда оказывалась чуть-чуть протопленной – не знаю, чьими заботами это делалось, – и тогда большей частью нещадно дымила.

Но это были общие условия всех московских квартир того времени, и они уже никого не пугали, потому что здесь мы получали "хлеб жизни".

Еще в старом помещении, придя на собрание кружка, мы увидели два новых лица, и Борис Павлович, знакомя нас, сказал, что члены Общества будут вести кружки: Клавдия Николаевна Васильева по книге "Как достигнуть познания высших миров"[18]18
  Васильева, Клавдия Николаевна (урожд. Алексеева, 1886–1970) – вела антропософскую работу и в Москве, и в Петербурге. Вторая жена Андрея Белого. О ней см. предисловие в кн.: К.Н. Бугаева. ВОСПОМИНАНИЯ О БЕЛОМ, ред. J.E. Malmstad (Berkeley, 1981). Она также написала воспоминания о Штейнере (1929, опубл. в немецком переводе: K.N. Bugajewa,WIE EINE RUSSISCHE SEELE RUDOLF STEINER ERLEBTE.Verlag Die Pforte, Basel, 1987). О ее архиве см.: «Записки отдела рукописей ГБЛ», вып.38, с.183.
  WIE ERLANGT MAN ERKENNTNISSE DER HЦHEREN WELTEN?(1904-05) Р.Штейнера.


[Закрыть] и Вера Оскаровна Анисимова по книге «Христианство как мистический факт и мистерии древности»[19]19
  Анисимова, Вера Оскаровна (1890–1967) – писательница, переводчица (печаталась под девичьей фамилией В.Станевич). О ней см. КЛЭ,т.7, с. 141. Ее муж, Юлиан Павлович Анисимов (1889–1940) – поэт и переводчик.
  DAS CHRISTENTUM ALS MYSTISCHE TATSACHE UND DIE MYSTERIEN DES ALTERTUMS(1902) Р.Штейнера.


[Закрыть]. Желающие могут записаться. Я тогда только что прочитала эту книгу, вышедшую в новом издании и новом переводе О.Н. Анненковой[20]20
  Анненкова, Ольга Николаевна (ум. 1949) – упомянута как кузина («Леля») поэта и критика Бориса Дикса (псевд. антропософа Бориса Алексеевича Лемана, 1880–1945) на с.82 кн. БелогоМЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ (Л.,1934) и на с.171 кн. Сабашниковой-ВолошинойDIE GRЬNE SCHLANGE(изд. 1985 г.): «/…/ seine blonde, Knabenhafte und vogelartige Kusine Olga von Annenkow». Слушала курсы Штейнера в Европе, участвовала в постройке Гетеанума в Дорнахе. Белый ее упоминает в своихВОСПОМИНАНИЯХ О ШТЕЙНЕРЕ,с.223, 280. С начала ноября 1923 г. «бездомный» Белый жил в Москве у Анненковых на Бережковской набережной, на заводе Анилтреста.


[Закрыть], и она произвела на меня огромное впечатление. Антропософия оказывалась не только делом внутренней духовной жизни человека, мировоззрением религиозным и философским. Она вступала в сферу исторических событий, объясняла их смысл и значение. А я ведь еще с 6-го класса гимназии знала, что из всех наук самая интересная – наука об обществе, и мое призвание именно здесь. Этим объяснялся и выбор юридического факультета, куда только революция открыла доступ женщинам. Конечно, я записалась в кружок Веры Оскаровны.

Редко можно встретить человека, обладающего таким четким, конкретным и в то же время образным мышлением. Широкое философское образование дало ей способность обобщения, но эти обобщения не были абстрактными, а выливались в образы, которые, однако, отнюдь не "витали в облаках", а всегда выражали собой конкретное содержание того, о чем шла речь. Это был удивительный дар речи, блестящей по форме и богатой по содержанию. Эрудиция у нее была не меньше, чем у Бориса Павловича, но мировосприятие, а вместе с тем и восприятие антропософии – совсем другое; я бы сказала – художественное. Недаром в ее жизни такую большую роль играла музыка. Музыкальность натуры и острый ум – две черты, часто противоречащие друг другу, у нее сливались воедино, создавая неповторимое своеобразие личности. Страстная, увлекающаяся натура, полная противоречий и в то же время в чем-то основном непоколебимо цельная. И люди к ней относились по-разному: одни (как и я), сразу подпадая под ее обаяние, оставались ей преданными, часто на всю жизнь, несмотря на все шипы и колючки, которых тоже было немало в ее характере. Другие, напротив, испытывали раздражение, даже враждебность. Щедрость, всякая – и чисто материальная и душевная, были ее свойством. В те мрачные годы она, случалось, не задумываясь отдавала последнее полешко, последнюю горсть муки. А уж свое умственное и душевное богатство она расточала без удержу, иной раз по малодостойному адресу. Оба ее мужа принесли ей много горя, некоторые годы ее жизни были просто мученическими, и нужно было непоколебимое душевное благородство, чтобы это вынести. Да, она бывала и жестока, и несправедлива, и резка, но все это – оболочка, руда, внутри которой слиток чистого золота. И кто его увидел и почувствовал, оставался ей предан на всю жизнь. Мне кажется, что многое в этом характере объясняется ее происхождением. Она была не родной, а приемной дочерью пензенского врача Станевича; были довольно обоснованны предположения, что ребенок был подкинут ему из цыганского табора, кочевавшего в тех краях. Цыганские черты можно видеть и в ее музыкальной и вообще художественной одаренности, и в страстности темперамента, и в более глубоких свойствах души – способности любить преданно и жертвенно. И еще одно в ее существе может быть идет оттуда же: черты атавистического ясновидения. Она эти способности не развивала, даже страшилась, но они у нее были – это я испытала на себе. Неся все это "цыган-ство" в себе, она прошла строгую школу мысли, сначала классической философии на Высших Женских Курсах, главным образом у Б. А. Фохта[21]21
  Фохт, Борис Александрович (1875–1946), философ-кантианец (последователь Когэна), проф. Московского ун-та. Автор комментированных переволов Канта, Аристотеля, Гегеля. См. НАЧАЛО ВЕКА(М. 1933) А.Белого, С.351, и его жеВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ. – «Эпопея», № 2, с. 155. Он и «N.N.» в стих. БелогоПРЕМУДРОСТЬ(1908,УРНА):«Профессор марбургский Когэн, / Творец сухих методологий! / Им отравил меня N*N*. / И увлекательный и строгий».


[Закрыть], а затем – целиком отдавшись науке антропософии.

И кто знает – может быть, ее призванием в этой жизни было развить это атавистическое ясновидение, очистить его и поднять для входа в истинное ясновидческое познание; первая его ступень – имагинация – ведь была ей так близка! Но она уклонилась. Почему? Это – тайна индивидуальности и не нам о ней судить. После ее смерти, в ее архиве, мне встретилась беглая, на клочке бумаги, запись. Может быть, она скажет о ней больше, чем все мои неуклюжие попытки характеристики:

– Я варю суп – то это много,

Эта сама философия

В лице самой ничтожной служанки своей

Ходила на рынок и стряпает, неумело

Надев передник. Поэтому не требуйте

От меня уменья жен и таланта хозяек

Я среди них чужая, не мое это -

Облик, характер, салат, добродетель…

Мое – звезды над морем, горы и чудаки.

Да еще – сладостный вздрог от сознанья,

Что понята мыслей система,

Что Кант пред тобою – как дерево

Со всеми ветвями и листьями;

Да мое еще – зовы симфоний

За пределы ведомых содержаний

Туда, где пульсирует как артерия

Единство вселенского Смысла.

И когда я умру и все, кто любил меня,

Забудут, меня вспомнят все те, кого я любила,

Камни, звездинки, звуки и чудаки.

Они согреют мое одиночество

И войдут в бессмертие мое.

Поэтому я вас прошу: не принимайте

Меня за ту, кем я не была и не буду;

И не судите меня за мои пути,

Только им я хочу быть верна,

Остальное – ложь и личина.

Вера Оскаровна прожила долгую жизнь, умерла в 1967 году. В этой жизни было многое и разное. Прекрасно зная языки, она специализировалась на переводах и в этой области достигла большого совершенства. Ее имя – В. Станевич – неизменно называлось среди лучших, ведущих наших переводчиков художественной литературы Запада. И в секции переводчиков Союза Писателей она работала много лет. В литературных кругах ее знали многие и на вечере ее памяти в Литиздате многие поминали добром. Но все это – за пределами моей темы, ведь я пишу только о Московском Антропософском Обществе 20-ых годов.

Но одного недоразумения, связанного с ее именем в последующих годах, я должна коснуться. Среди антропософов некоторые упрекали ее в "отступничестве", а другие еще хуже – в лицемерном угодничестве ради "карьеры". И то и другое неверно. Психологию таких "отступников" удивительно метко изобразил Пастернак в лице "перековавшихся" друзей Юрия Живаго. Он говорит приблизительно так (не имея подлинника, цитирую по памяти): "Человеческому свободному духу так противно всякое насилие, что он старается убедить себя, что это его собственное настоящее мнение, а вовсе не давление со стороны"[22]22
  См. «Окончание, 7»ДОКТОРА ЖИВАГО, особенно с. 493–94 (изд. 1958 г.), где автор пишет о Дудорове, недавно отбывшем срок первой своей ссылки: «Теперь он посвящал друзей в свои ощущения и состояния души в ссылке. Он говорил с ними искренне и нелицемерно. Замечания его не были вызваны трусостью или посторонними соображениями /…/. Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю».


[Закрыть]. Антропософию она даже сама перед собой законспирировала, не читала и не говорила о ней. Но антропософия в ней жила. Совсем незадолго до смерти она мне об этом прямо сказала, упомянув, будто вскользь – что ее духовный стержень – медитация «Die Sonne Schaue…» А еще спустя некоторое время она взялась за перевод Автобиографии Штейнера[23]23
  MEIN LEBENSGANG(1923-25).


[Закрыть], который я ей всячески навязывала, считая действительно, что только она может дать настоящий перевод этой книги, требующей философской эрудиции вместе с искусством находить формулировки тончайших оттенков мысли. Она взялась за этот перевод, но смерть опередила, у меня остались всего 2 1/2 главы в черновике.

И еще скажу, что Клавдия Николаевна – человек в антропософии бескомпромиссный, понимала мое отношение к Вере Оскаровне и его полностью разделяла. "Я ее очень люблю", – говорила она. И, даря ей сборник стихотворений А.Белого, вышедший в 1965 году[24]24
  Сб. А.Белого СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ.(Библиотека поэта, большая серия) вышел в 1966 г.


[Закрыть], она написала: «Дорогой Вере Оскаровне на память о нашей многолетней дружбе и с благодарностью за ту радость, которую доставляли мне ее высокохудожественные переводы. К.Бугаева. 19 июля 1966 г., Москва-Снегири-Москва». Упоминание о Снегирях не случайно. Там оба семейства – Васильевы и Анисимовы жили вместе на даче в 1916-м или 1917-м году, только что познакомившись в Антропософском Обществе. И подружились крепко, на всю жизнь. В этом имени законспирированы истоки этой связи – встреча в Антропософии. Говорю со слов самой Клавдии Николаевны, так пояснившей мне эту надпись.

Клавдия Николаевна Васильева (во втором браке Бугаева) – совсем другой человек и внутренне, и внешне. Небольшая легкая фигурка, спокойные, какие-то музыкально ритмичные движения. Красивая ритмичная походка была ее особым свойством, впоследствии еще развитым в эвритмии. И говорила она спокойно и просто, но всегда очень по существу. Любовь к шутке, юмор тоже всегда как бы играли вокруг ее лица, смягчая категоричность суждений, нисколько не умаляя этим убежденность в их истине. Но только заглянув в ее глаза, вы чувствовали то, что, на мой взгляд, можно определить как основу всего ее существа. Я называю это "жар души". У нее были удивительные глаза. Описать их можно только одним словом – "лучистые", т. е. лучистые глаза, о которых Толстой не устает напоминать, говоря о княжне Марии Болконской. Они запоминались. Одну свою приятельницу, человека совершенно постороннего, я бегло познакомила с Кл. Ник. на каком-то концерте (моя приятельница была машинисткой и предполагалось, что ее работа понадобится Кл. Н.). Знакомство продолжения не имело, но моя приятельница много лет в дальнейшем постоянно спрашивала меня о "той даме, с которой вы меня познакомили на концерте, у которой такие удивительные глаза". Трудно описать, какой ореол окружал ее в Обществе. "Старшие" говорили "Клодя", и в их голосе звучала нежность; "младшие" говорили "Клавдия Николаевна" с восхищением и почитанием. Ее авторитет был непохож на авторитет, например, Бориса Павловича, но он был необычайно высок. Было в обычае именно к ней приходить с разными "личными" вопросами в антропософии. Она сама никогда не претендовала на такую роль "исповедника", но так получалось. К ней приходили не только из ее кружка, но и из других. Приходила и я, хотя в ее кружке не состояла. Меня к ней тянуло. Она была очень умна, это свойство замечали в ней прежде всего, даже люди со стороны. Но ум этот и эрудиция были согреты вот тем "жаром души", который в ней горел и согревал души тех, кто с ней соприкасался. Случилось мне как-то услышать ядовитое замечание недоброжелателя: "Антропософы как хлысты, у них даже своя богородица есть для радений". (Это было сказано, когда пошли слухи об эвритмии). Это, конечно, глубоко неверно, потому что нет может быть большей противоположности, чем между антропософией и хлыстовством. Да и сама Клавдия Николаевна больше чем далека от какой бы то ни было экстатичности. Но роль Клавдии Николаевны как некоего "душевного центра" здесь, пожалуй, подмечена верно. Позднее многое изменилось, когда А.Белый как бомбой взорвал гармонию дома Васильевых, и эта бомба детонировала среди окружающих людей. Но я пишу об Антропософском Обществе начала 20-х годов, когда эта гармония была в полной силе, и свет ее светил многим душам. Вспоминаются наши вечерние, верней – ночные возвращения из Общества. С Кудринской площади по Смоленскому бульвару топает наше Пречистенско-Арбатское землячество. Посреди бульвара между сугробами вьется протоптанная пешеходами дорожка. Кругом темнота, весь вечер мы мерзли или плакали от дыма, дома ожидает весьма скудный ужин и такая же полухолодная комната. Но нам весело, в душе подъем и от того, что только что было узнано, почувствовано, и оттого, что впереди – Клавдия Николаевна. Вот она – под руку с Петром Николаевичем; оба небольшие, легкие, складные. Они шутят, смеются. Петр Николаевич – чудесный человек, все его любят. Всегда веселый, улыбчивый, а главное – он муж Клавдии Николаевны, ее друг и защитник[23]23
  MEIN LEBENSGANG(1923-25).


[Закрыть]. За этой легконогой парой – другая, более солидная и крупная: сестра Клавдии Николаевны Елена Николаевна, высокая, красивая, и ее муж Сергей Матвеевич Кезельман[26]26
  Кезельман, Елена Николаевна – сестра К.Н. Васильевой-Бугаевой. О ней см. ПИСЬМА А.БЕЛОГО К E.H. КЕЗЕЛЬМАН.«Новый журнал», № 124, 1976, и ее воспоминания о БеломЖИЗНЬ В ЛЕБЕДЯНИ ЛЕТОМ 32-го ГОДА(в кн. К.Н. Бугаевой ВОСПОМИНАНИЯ О БЕЛОМ). Лебедянь – место ее ссылки на 3 года, когда она была арестована вместе с другими антропософами в 1931 г.


[Закрыть]. Внешне очень ладная пара, но мне уже известно, что между ними внутренней гармонии нет. Но для обоих Клавдия Николаевна – предмет нежной любви и восхищения. На Смоленской площади прощаемся. Они идут направо по Плющихе, а остальная свита расходится по своим арбатско-пречистенским переулкам. Незабываемые встречи, незабываемые вечера!