Текст книги "Современные рассказы о любви. Адюльтер"
Автор книги: Мария Метлицкая
Соавторы: Маша Трауб,Елена Нестерина,Ольга Карпович,Галина Артемьева,Иосиф Гольман,Ирина Муравьева,Ариадна Борисова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Иосиф Гольман
Любить королеву
1
Июньское солнце раскочегарилось по полной. Пахло летом и еще немного – тиной от протекавшей всего в сотне метров запруженной подгнивающей речонки. Неровный строй будущих воспитанников лагеря «Смена» приготовился к суровой речи старшего воспитателя. Большинство знало его сто лет и не ожидало от выступления ничего нового. Меньшинство, приехавшее из других районов – и бывшее в среднем явно младше аборигенов, – испуганно вытягивало шеи в опасении прослушать что-нибудь важное.
– Вы меня знаете? – начал Николай Петрович Толмачев, осанистый мужчина лет сорока пяти.
– Знаем, – ответно прошелестел строй.
– Я много не говорю. – Строй промолчал. Говорил Николай Петрович как раз много. Был он учителем физкультуры в местной школе, и большинство собравшихся прошло через его руки. Мужик он был неплохой, но, как говорится, не в авторитете.
– Так вот, – продолжил Толмачев. – Вы все знаете, как оказались здесь. У большинства на шее висят срока: у кого – условные, у кого – кто зону понюхал – условно-досрочные. Остальным тоже не время колготиться. Так что обдумывайте линию поведения.
Николай Петрович сделал паузу, видимо, давая время на обдумывание линии поведения. Строй молчал.
– Так, как в прошлом году, уже не будет! – махнул рукой, как шашкой рубанул, Толмачев. – Пусть всех на тюрьму свезем, но бардака не допустим!
Тишина стала мертвой, а новички из других районов и вовсе опустили стриженые головы, стараясь стать менее заметными.
Аборигены знали, о чем речь. Прошлогодний лагерь для трудновоспитуемых стал притчей во языцех не только у местной шпаны, но и в гороно, и даже в УВД. За сезон – две драки с поножовщиной, не считая обычных рукопашных, три побега и две беременности по окончании. Это много, решило соответствующее начальство и усилило нынешний состав Толмачевым, в том году отсутствующим, а также двумя студентами-старшекурсниками, которые должны были играть роль старших братьев-сестер. Плюс милиционер на постоянном довольствии (в прямом смысле слова: его жена работала в «Смене» поварихой).
Но все эти меры были полной туфтой, для отвода глаз интеллигента – главы администрации, искренне решившего, что заблудшим мальчикам и девочкам такой пансион полезнее тюрьмы. Реально могли помочь беседы, проведенные операми с будущими «лагерниками», сопровождаемые доходчивым матом, зуботычинами и потрясанием томами личных дел. Даже отпетому идиоту было ясно, что сидеть в самом плохом пионерлагере лучше, чем в самой хорошей зоне.
Опера кляли интеллигентов и очень надеялись на устрашающее воздействие своих аргументов. Не особо, впрочем, в это веря.
Само название лагеря злило и смешило ментов одновременно. «Смена» – это было круто, с учетом того, что у восьмидесяти процентов воспитанников кто-то из старших уже сидел: отцы, дяди, братья.
Толмачев все говорил и говорил. Зной между тем становился нестерпимым: врачиха уже дважды терла виски нашатырем самым нестойким воспитанникам.
Несмотря на жару, начали покусывать комары.
Вот этого Федор Седых особенно не любил. Собственно, он и в «Смене»-то оказался исключительно из-за нелюбви к комарам. Предыдущие три лета он провел в стройотряде в Сибири. На своей исторической, судя по сибирской фамилии, родине. Там все было классно: и народ, и деньги, и работа. Федор любил и умел строить, освоив полдесятка строительных специальностей. Ему нравилось, когда из-под его рук вдруг показывалось нечто сотворенное если не на века, то уж точно надолго.
Седых и в этот год с удовольствием поехал бы в стройотряд, если бы не комары.
Вообще-то им никто не рад. Но у Федора каждый укус сопровождался быстро возникающей и медленно спадающей опухолью размером от пятака до ладони, в результате приходилось возить с собой целую аптеку. Стройотрядовская докторша бубнила что-то умное про аллергию и индивидуальную непереносимость, однако реально ничем, кроме дурацких примочек, помочь не могла.
В третий, самый «комариный» год вздутия от укусов слились в одну сплошную болячку. Все тело дико чесалось, каждые пятнадцать минут Федор бросался в речку, ледяной водой утишая нестерпимый зуд и жжение. Удовольствие от жизни в таких условиях было явно ниже среднего.
Конечно, можно было сделать попытку и в этом году. Ребята все свои, вопроса о потерях рабочего времени из-за частых купаний никто не поднимал. Да Федор и не привык брать в долг, наверстывал потом ночами или в дожди, когда комаров становилось меньше. Но еще раз искушать судьбу не хотелось: а вдруг злобных насекомых прибавится, а речки рядом со стройкой не окажется? Федор осознал поражение в этой битве и на последнее институтское лето решил сменить вид трудовой деятельности.
Почему детский лагерь, да еще для трудновоспитуемых? А кто ж его знает! Так фишка легла: пришла в вузовский комитет ВЛКСМ «телега» из райкома. Стали искать романтиков. Нашелся один, который боялся комаров больше, чем малолетних урок. Все решилось в две минуты.
Федор покрутил головой, сгоняя со щеки очередного маленького вампира. Еще раз оглядел строй, привычно ища глазами хорошеньких девчонок.
Здесь такие были. Слегка, как говорил приятель Димка, «поношенные», но вполне симпатичные. Все они казались старше своих тринадцати-шестнадцати лет. Большинство явно злоупотребившие косметикой, особенно в такой жаркий денек.
А прямо напротив него вообще стояла красотка: не очень высокая, но стройная и какая-то вся ладная. Федор уже знал ее фамилию: Королева. Ольга Королева. Фамилия соответствует: эта девочка не миловидная, а именно красивая, с умными глазами и, главное, без следов половой усталости на юном челе. Ольга – одна из немногих, которые выглядели на свои шестнадцать.
И в то же время свежей женственностью она останавливала взгляд любого нормального мужика, еще не поддавшегося странной мании влюбляться в особей своего же пола. Федор этой мании не поддался ни в малейшей степени, а потому, отметив девочку, «проел глаза», на нее глядя.
Впрочем, интерес его был вполне абстрактным: в голове крепко засела мысль, вбитая на предварительном часовом инструктаже с помощью бесчисленных вариационных повторов все тем же Толмачевым. А излагал он пусть и разными словами, но одну и ту же грубую истину: «Главное – не трахаться с воспитанницами. Иначе – труба. Все простят, этого – никогда».
Федор, по привычке доводить ситуацию до логического конца, переспросил:
– А как насчет воспитательниц и поварихи?
Николай Петрович объяснил без улыбок:
– Насчет воспитательниц – если дадут. А муж поварихи будет находиться в лагере с табельным оружием. Усек?
Федор усек. Повариху он уже видел и не пристал бы к ней даже под угрозой уже упомянутого табельного оружия.
Что касается воспитательницы – Федор покосился налево, там как раз и находилась Лена Сиднева, симпатичная веселая девица-пятикурсница из его же института, – то здесь вопрос открытый. Хотя в последнее время ему все больше хотелось любви, а не просто «отношений».
Королева пару раз ловила его взгляд и улыбалась в ответ. Федор строго отводил глаза. Чтобы и не мечтала.
Кстати, в середине строя выделялась не одна она. Мало-мальски опытному глазу была заметна компактная группа из трех человек, причем девчонка являлась в ней не центральной фигурой. Кроме нее, в группу входил Хорьков, Хорь, быковатый молодой человек с мощно накачанными плечевыми бицепсами. Длинные руки кончались здоровенными, почти постоянно сжатыми кулаками. Так бывает у маленьких детей с повышенным мышечным тонусом. Их стараются «расслабить» массажем и специальными медикаментами.
Этого, похоже, в детстве расслабить не удалось. Его характерно стриженная голова состояла из маленького лба, маленьких глазок, злобно сверлящих из-под развитых надбровных дуг, и неожиданно крупных прочих черт лица. Хорьков производил отталкивающее – точнее, пугающее – впечатление; безусловно, он знал это, и ему это нравилось.
Но опять-таки и он главным не был. Рулевым был третий, Олег Симаков, стоящий посередине парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, с ясным открытым взглядом и ангельскими чертами лица. Чуть, может, подпорченными слегка тяжеловатой линией подбородка. Федор уже был в курсе, что кличка парнишки в точности соответствует внешности: Ангел. Ему бы еще крылышки и лук со стрелами. Глядишь, Федор быстро сменил бы «отношения» на любовь.
Ангел встретил его взгляд, и на его лице появилась улыбка – приятная, не широкая, а теплая какая-то. Как будто знает про тебя что-то хорошее. Федор невольно улыбнулся в ответ. «Что он здесь делает? – мелькнула мысль. – Ему бы открывать слет отличников в «Артеке».
Впрочем, он знал, что Ангел делает в «Смене». Мишка-опер, куратор лагеря, рассказал в деталях. Мальчик уже задерживался по подозрению в организации ряда тяжких преступлений. В том числе изнасилования с последующим убийством молодой девчонки в парке культуры. Мишка подозревал «этого подонка» еще как минимум в трех «злых» преступлениях, но доказать пока ничего не смог.
А не пойман – не вор. Кроме того, Ангел, похоже, по совместительству с «авторитетной» преступной деятельностью «стучал» Мишкиному начальнику, старшему оперуполномоченному майору Семенову, «сдавая» тому серьезных «гастролеров» и даже настоящих блатных. Такой симбиоз всех устраивал: Семенов побеждал преступность в отдельно взятом подмосковном районе, а Ангел мог обделывать свои делишки (в определенных пределах, очерченных майором), не опасаясь тяжкой длани правоохранительных органов.
При таком раскладе Семенов отдаст эту гадину только при наличии неопровержимых улик. А их-то Ангел как раз не оставлял. Хотя Мишка отдавал себе отчет в том, что его ненависть основана скорее на личной интуиции, чем на фактах. Факт, кроме доносов агентуры, которые без улик никуда не подошьешь, был лишь один. Даже не факт, а фактик.
Ангел задерживался лично им, Мишкой, в номере заводской гостиницы у приезжего фирмача. Фирмач спал, слегка наклофелиненный, а Ангел «шмонал» его вещи. Было это два года назад, сейчас Мишка такой глупости уже не допустил бы: дал бы тому собрать шмотки и выйти с ними из номера. А тогда… Ангел объяснил, что зашел в номер случайно. Дверь была открыта, он ничего не взял. И брать не собирался.
Клофелина финскому инженеру накапала та самая Оленька Королева, которая сейчас стояла на линейке рядом с Ангелом. Она и тогда была красоткой, хотя было ей всего тринадцать. Усыпив мужичка, девочка вышла из номера, ничего оттуда не взяв. Финн, узнав от Семенова ее возраст, вообще ушел в полную «несознанку». Только уверял, что секса не было из-за его абсолютного отключения. Заявление, понятное дело, писать отказался. А нет заявления – нет и дела, это за годы работы Мишка уяснил крепко.
Короче, придумать такое – одна травит, ничего не взяв, другой берет, никого не отравив, – мог только Ангел. Здесь Мишка зуб был дать готов. Все это Мишка и поведал Федору. Кроме, может быть, тонкостей взаимоотношений Ангела и старшего оперуполномоченного майора Семенова.
У Мишкиной откровенности (черты, операм, как правило, несвойственной) были как минимум две причины. Первая – хотелось хоть кому-то высказать наболевшее. А Федор ему сразу показался своим. Вторая – опер надеялся, что в лагере, расслабившись, Ангел допустит пару-тройку ошибок и даст в его руки – а точнее, в руки проинструктированного им Федора – пару-тройку крепких улик.
Седых выслушал все внимательно, но игра в шпионов его не увлекла. Единственное, что он понял: Мишка сильно не любит Ангела, эта нелюбовь прямо распространяется на его дружка Хорькова (почему-то обходя стороной его подружку Королеву) и имеет под собой определенные веские основания.
Толмачев, похоже, подходил к концу. Зевать не стеснялись даже затурканные поначалу приезжие. А на траве в теньке отдыхали уже трое сомлевших.
– Короче, наша задача – прожить два с половиной месяца без ЧП. Всем понятно? – закончил Николай Петрович.
– Всем, – сонно ответил строй.
– Не слышу, – с угрозой повторил Толмачев.
– Всем! – гаркнул строй.
– Вот так-то! – удовлетворенно заметил Николай Петрович и скомандовал: – По машинам!
Ребята, измученные долгим стоянием, рванули к «машинам» – одинокому старенькому «Икарусу», поджидавшему неподалеку. Через тридцать секунд площадь опустела.
Дизель взревел, двери закрылись, и автобус двинулся к шоссе.
Федор, сидя у окна, вздохнул: восемь лет отделяли его от последнего пионерского лета. Внезапно почувствовав чей-то взгляд, он поднял глаза. На него пристально смотрела Королева. А на нее – с соседнего сиденья – внимательно и оценивающе смотрел Ангел.
Лето обещало быть интересным.
2
Лагерь «Смена» обозначился через час езды. Он представлял собой два слабо благоустроенных барака. Один – жилой с двумя огромными «палатами» для мальчиков и девочек соответственно. Второй – пищеблок-столовая (она же клуб) с комнатками для поварихи и посудомойки. В комнатке с поварихой угнездился и усатый милиционер с табельным оружием. Ни милиционера, ни тем более его табельного оружия Федор толком и не разглядел: служивый, почувствовав волю, сразу так круто вошел в алкогольное пике, что выхода его из этого состояния Седых по ряду причин уже не застал.
Первые полтора дня прошли в организационных хлопотах: раздавали матрасы и постельное белье, приводили в порядок кухонное оборудование, распределяли внутрилагерные обязанности.
На общем собрании в столовой выбрали комитет самоуправления – так он громко назывался. Председателем по предложению Ангела единогласно избрали Хоря. Тот горделиво покрутил маленькой головой, расправил и без того широкие плечи, после чего немногословно пообещал неприятности нарушителям режима. Сказано было мало, но доходчиво. Эффект от его выступления на порядок перешиб толмачевскую речь. Николай Петрович это прекрасно понимал – человеком он был неглупым, – но уязвленной гордости никак не выказал. В конце концов, Хорь будет работать на него. Затем и взяли.
Толмачев не счел нужным скрывать от персонала суть «сделки» между Ангелом-Симаковым (а речь шла о сделке именно с Ангелом, а не с его мускулистым прикрытием) и администрацией «Смены». Он ей – полный порядок в лагере, она ему – положительную характеристику и снятие с учета в милиции.
– Причем, – подчеркнул Толмачев, – без каких-либо поблажек по режиму для самого Ангела или Хоря!
И действительно – первые два дня прошли без сучка без задоринки. По команде все дружно шли убирать территорию, так же четко работали дежурные. Не было зафиксировано ни одного случая курения в неположенных местах (в положенных – разрешалось), ни одной новой наколки (хотя любители этого дела среди воспитанников были и даже инструменты и тушь, как донесла агентура, с собой привезли).
Разумеется, никто не напился пьяным, не дрался и не покидал без разрешения территорию «Смены». Толмачев от радости потирал руки. Если все и дальше так пойдет, то быть ему завучем, как и обещало районо. А там, глядишь, директорство засветит. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом!
Федор крутился, как все, но в середине второго дня его вызвал Николай Петрович.
– Сегодня вечером – концерт, – без экивоков начал он. – Со стороны детей все сделают. От нас организатор – ты.
– А вы уверены за детей? – усомнился Федор. Кроме виртуозного мата, он пока никаких талантов там не заметил.
– Ангел обещал, пусть и выкручивается, – резонно заметил Толмачев. – Не сделает, я с него шкуру спущу. К нам из районо приедут. А может, и сам мэр нагрянет. Лагерь – его идея. Так что напрягись, голубчик. Детей тоже проверь. Ангел ангелом, а осторожность не помешает. А то затянут какую-нибудь «Таганку».
– Сделаю, – сказал Федор. Николай Петрович отнюдь не являлся его кумиром, но Седых понимал и принимал дисциплину. А значит, сделает все возможное, чтобы выполнить приказ.
Тем более что возможности у него были. Музыкальная школа по классу гитары с отличием. Он и после занимался, выгнали уже на втором курсе, когда Седых отказался бросить секцию бокса. Преподаватель сразу заметил «грязь» в гаммах и, узнав про спорт, встал на дыбы. Федора тоже заело, а так-то он играл практически профессионально. Собственно, это и обидело педагога, строившего на него вполне серьезные планы.
А еще Седых классно танцевал. Любые танцы. Хотя специализировался на современных бальных, выезжая даже на областные соревнования.
Короче, Федор искусству был не чужд. И оно отвечало ему взаимностью.
Первым делом он подошел к Ангелу.
– Как у вас с программой?
– Не волнуйтесь, Федор Сергеевич. – По отчеству Федора называли очень редко, и такое уважительное обращение было ему приятно. – Все будет «чики-чики».
– А что конкретно?
– Ольга споет и станцует. Я прочту стихотворение. Хорь покажет гимнастический этюд. Малыши готовят монтаж и танец. Можете на меня положиться, Федор Сергеевич. – Ангел опять улыбнулся. На щеках, обрамленных естественно белокурыми длинными волосами, выступили смешные добрые ямочки.
«Может, и впрямь что-то напутал Мишка-опер? – задумался Федор. – Если человек с такими чистыми глазами способен на убийство, то чего же ждать от остальных? У меня-то рожа пострашнее будет».
Конечно, лицо Федора страшной рожей не назовешь. Нормальное лицо. Не красавчик, как Ангел. Но и не урод. И когда Федор сам себе задавал вопрос, а чем же он, Федор Седых, может гордиться, то в ответе внешние данные не фигурировали вовсе.
Сам себя Федор хвалил за целеустремленность и собранность, за музыкальность и спортивные успехи, за дружелюбие и незлобивость.
Все это было, по полной программе. На силе воли Федор добирал недоданное природой. Полное отсутствие слуха (так сказали на приемных в «музыкалке») компенсировал утроенным трудолюбием. Школу окончил на одни пятерки и играть мог (и любил!) даже джаз. Невысокий (метр шестьдесят восемь) рост дополнил нормативом камээса по боксу и первым разрядом по дзюдо. И так во всем. Весь данный богом потенциал выбирал целиком, до зернышка.
Так что сейчас ему было с чем выйти к людям вообще и на предстоящий концерт в частности.
Поужинали на тридцать минут раньше. Воспитанники, не избалованные подобными зрелищами, торопились. К началу, назначенному на полвосьмого, прибыло тридцать семь ребят (еще один лежал в комнатке-изоляторе с расстройством желудка и больше переживал от невозможности посетить концерт, чем от наличия кишечной палочки).
Как и ожидалось, приехали и важная очкастая дама из районо, и мэр-демократ, один из первых выборных мэров в России.
Ангел выступал в качестве конферансье, и, надо сказать, это у него получалось.
Радостно сверкая глазами, сначала он представил публике «малышей», ребят до тринадцати лет. Тщательно умытые и причесанные, они уже выглядели весьма умилительно. Когда же они еще и запели! Да еще и в нотки попали!
«Крылатые качели» – не самая простая для исполнения вещь – поразили зал. Солировала, правда, Ольга. Красивый чистый голос уверенно вел мелодию. Детские голоса были разложены по партиям, и никто из выступавших не забыл слов. Лишь в последнем куплете мелкий пацан, которого все звали Васькой (по фамилии Васильев), невпопад спел в паузе и так расстроился, что даже всплакнул. Это еще более умилило высоких гостей.
Да, следовало отметить, что Ангел на все сто использовал предоставленное ему время.
Начало было прекрасное. Но и дальше было не хуже.
Королева исполнила две песни. Никакой попсы. Одна – отрывок из известной оперетты, спетый без сопровождения, легко, чисто и весело. Вторая – старый русский романс. «… Когда повеет вдруг весною, и что-то встрепенется в нас…» – уже со второго куплета зал активно подпевал исполнительнице.
Вообще Ольга была звездой вечера. Танцевала она ничуть не хуже, чем пела. Когда под восточную мелодию она, в купальнике, полуприкрытая прозрачным платком, начала танцевать, – сердце екнуло отнюдь не у одного Федора.
Толмачев с опасением посмотрел на мэра: не сочтет ли тот танец воспитанницы эротикой или, не дай бог, порнографией. Но мэр счел танец искусством и восторженно хлопал в ладоши после его завершения.
Ольга вышла на сцену, грациозно поклонилась и исполнила под магнитофонное сопровождение маленький отрывок из неизвестного Федору балета.
В конце ее лирическая героиня то ли умерла, то ли заснула, и вид безвольно лежащей на сцене Ольги – такой маленькой и хрупкой – вдруг словно толкнул Федора в сердце.
«Еще не хватало влюбиться в воспитанницу», – чуть не вырвалось у Седых. Он даже головой покрутил, снимая наваждение. Не надо было пить шампанское перед концертом!
Потом настала очередь взрослых. Много выступал сам Федор: играл на гитаре классику (пацаны аж рот раскрыли: никто из них не ожидал от «блатного» инструмента такой музыки!), пел вместе с Ленкой Сидневой студенческие песни, благо оба – агитбригадовцы со стажем.
Их номера были благосклонно встречены и начальством.
Концерт благополучно шел к завершению, как вдруг Королева начала выдавать экспромты. Поставив кассету с каким-то знойным танго, она пригласила Федора на танец. А поскольку танцы еще не начались, они вдвоем танцевали на пустой сцене.
Федор принял вызов. То, что началась бескровная дуэль, поняли даже самые маленькие зрители.
– Пам-пам-пам-пам, па-ра-па-пам-пам! – самозабвенно подпевала Ольга, буквально обволакивая Федора своим телом. Он призвал на помощь всю выучку и опыт, чтобы не ударить в грязь лицом. И не ударил. Они танцевали так, что и республиканский конкурс не посрамили бы.
Толмачев разволновался не на шутку. Теперь эротика была видна невооруженным глазом. Красиво, практически профессионально исполненное танго – это ли не высший класс эротики? А если учесть, что один из исполнителей – вожатый, а вторая – воспитанница или, называя вещи своими именами, малолетняя проститутка?
Впрочем, Николай Петрович волновался зря: и мэр, и чиновница были тоже увлечены зрелищем.
А вот для танцующего Федора начались трудные моменты. Ольга явно, как говорили у них в общаге, «шла на сближение». В другой раз (и с другой!) Федор был бы счастлив. Но сейчас, на сцене, на глазах начальства! Две вещи сразу – и танец не испортить, и ускользнуть из кольца ее рук (если бы только рук!) – ему удавались все с большим трудом. Поэтому он с огромным облегчением встретил заключительные аккорды.
Они стояли, взявшись за руки, лицом к залу, поклонами отвечая на обрушившиеся аплодисменты.
– Я порченая? – мгновенно приблизившись к его уху, спросила Ольга. – Ты так отшатываешься!
– Ты не порченая, – не сразу ответил Федор. – Ты моя пионерка. – И, чуть помедлив, добавил: – К сожалению.
– Хорошо хоть так, – грустно улыбнулась Королева. Несмотря на безусловный триумф, радости на ее лице видно не было.
Федор собрался уже сойти со сцены, как на нее вновь выскочил неугомонный конферансье. Глаза Ангела блестели. «Либо выпил, либо нюхнул», – решил Федор. Но, подойдя поближе, не обнаружил ни запаха, ни расширенных зрачков. Значит, Ангел завелся от их танца? Этого еще не хватало!
– В Древнем Риме был обычай, по которому после танца мужчина читал женщине посвященное ей стихотворение. Хороший обычай? – спросил он у зала.
– Хороший! – отозвался зал.
– Поэтому сейчас Федор Седых прочтет стихотворение, посвященное его партнерше!
Все захлопали.
Федор остановился, не зная, как себя вести. Какой, к черту, Древний Рим! Не было у них такого обычая! Особенно ему «понравились» слова про партнершу.
– Ну, что же вы, – улыбнулся из первого ряда мэр. – Ни одного стихотворения не знаете?
– Знаю, – серьезно сказал Федор.
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим!
После секундной паузы зал бешено зааплодировал.
– Это не мне, это Александр Сергеичу, – выждав мгновение тишины, улыбнулся Федор. И сорвал еще порцию аплодисментов.
– Я тоже хочу прочесть стихотворение! – объявил вновь вылезший на сцену Ангел. – Можно? – спросил он у мэра.
– Конечно! Что ж вы у меня спрашиваете? Это ведь ваш праздник!
Ангел вытянул вперед левую руку и начал:
Прикоснусь ботинком к цветку.
Оскоромлю нежную душу.
Подпилю цветущую грушу.
С медом пчел не пущу к летку.
Позвоню подруге чужой.
Сговорюсь о встрече ненужной.
Проведу, хмельной и недужный,
Скверный день под красной луной.
Странных игр постигая суть,
Поиграю в злость и проклятья,
Заплачу за рваные платья
И в дальнейший отправлюсь путь.
Среди псов и калек убогих
Поскачу на черную площадь.
Загоню любимую лошадь.
– Это вы сами сочинили? – в наступившей тишине спросила чиновница из районо.
– Интересно, интересно, – пробормотал мэр.
– И последнее, – явно теряя запал, сказал Ангел:
Уверенно черен, без выдоха,
Гнетущ, как убийцы замах,
Мягко мне в душу прыгает
Страх.
Страх.
Страх.
Отчаянье в чаяньях мнимых.
В пылу смертельных побед
Вместо речей счастливых —
Бред.
Бред.
Бред.
Лиц нет. Лишь сутулые спины.
Ночные кошмары – весь день.
И вместо лица любимой —
Тень.
Тень.
Тень.
С колонн маяков зовущих —
Тусклый, несвежий свет.
Предвестник грядущих, ждущих
Бед.
Бед.
Бед…
– Оваций не надо, – сказал Ангел и под стук своих каблуков пошел к выходу со сцены. Снизу на него пристально смотрела Ольга.
– А по-моему, вы талантливый человек, – спокойно сказал мэр. Толмачев, посчитав это приказом, ожесточенно зааплодировал. Его поддержали два-три человека из обслуги. И еще Федор, не написавший в своей жизни ни одного стихотворения и искренне считавший, что любое творчество заслуживает аплодисментов.
Ангел обернулся и посмотрел в зал. Как будто пересчитывал хлопающих. Его лицо сейчас никому не казалось нежным и добрым. А может, это лишь привиделось Федору.
– Ну, как концерт? – подбежал к начальству Толмачев.
– Отлично, – сказал мэр.
– Наши обязательства остаются в силе, – добавила чиновница.
Уже садясь в персональную «Волгу», мэр сказал Толмачеву:
– А этому парнишке, конферансье, нужен психолог. Или даже психиатр. Займитесь, пожалуйста.
– Займемся, – заверил Николай Петрович. «Какой психиатр? Его посадят скорее, там и найдут психиатра. Если, конечно, еще до посадки не прикончат». Толмачев прекрасно отдавал отчет в том, с каким контингентом имеет дело.
Перед отбоем Федор услышал всхлипы и странные хлопки из спальни мальчиков. Он мотнулся туда.
Хорь сильно бил Ваську по щекам. Голова пацана болталась из стороны в сторону, но тот даже не пытался сбежать или сопротивляться.
Ангел считал удары.
– Прекратить, сволочь! – заорал Федор. Хорь посмотрел на Ангела, ожидая инструкций.
– Чем вы недовольны, Федор Сергеевич? – учтиво спросил Ангел. – Не понравился концерт?
– Отпусти пацана!
– Нельзя. – Хорь снова сильно ударил Ваську по лицу. – Он сфальшивил.
– Урою обоих, б… и! – теряя рассудок, просипел Федор. Если бы они не прекратили экзекуцию, он бы кинулся на них. Но они прекратили.
– Не понимаю, – задумчиво сказал Ангел. – Я всего лишь выполняю наше соглашение.
– Значит, так, ублюдок. Слушай сюда. – Теперь это был совсем другой Федор, чем десять минут назад. – Порядки здесь буду устанавливать я. Понятно излагаю?
– Понятно-то понятно, – протянул Ангел. Он внимательно наблюдал за собеседником и понял, что вспышка ярости прошла. – Да не много ли на себя берете?
– Нормально беру, Ангел. Я всегда беру на себя столько, сколько гарантированно вывезу. Ты меня понял?
– Я-то понял, – улыбнулся Ангел. – Да вот поймут ли другие… – Последнее слово он оставил за собой, но всем присутствующим, жадно ловившим каждое слово, стало ясно, что над абсолютной властью этого странного тирана впервые нависла конкретная опасность.
Ольга стояла в коридорчике, ни разу за время ссоры не заглянув в комнату. Она слышала каждое слово, живо представляя себе происходящее.
Ольга улыбалась.
3
Потекла неспешная лагерная жизнь. Никаких экспромтов, никаких эксцессов. Во всем чувствовалась рука многоопытного шестнадцатилетнего руководителя.
Ангел сделал выводы и на рожон не лез, во всяком случае, открытых избиений заметно не было. Да ему и не нужно было прибегать к избиениям: авторитета и так хватало.
Кстати, Федор прекрасно понимал, что побитый Васька согласился бы еще на десять таких экзекуций – да что там, согласился бы, наверное, и с рукой расстаться! – лишь бы оказаться приближенным к Ангелу.
Но приближенных было всего двое: Хорь и Ольга. Первый был просто счастлив от такого расклада. По второй никогда ничего нельзя было понять. Красивое лицо с богатой мимикой жило как бы отдельно от мозга. Седых понял это буквально на третий день общения. И ужаснулся.
Девочек было две. Одна все время либо без умолку болтала, либо что-нибудь напевала и пританцовывала. Вторая холодно и отстраненно наблюдала за происходящим вокруг, и ее отношение к окружающей действительности даже опытному наблюдателю (каковым себя считал Федор) было неизвестно.
Неизвестным было даже ее отношение к Ангелу, подле которого она проводила большую часть времени.
Ангел же относился к ней ровно и мягко, как к младшей сестре. Впрочем, Федор насчет братских отношений не обольщался: по рассказам Мишки-опера, выходило, что Симаков и другим продавал свою «сестренку», и, наверное, сам ею пользовался. Хотя Мишке, ненавидевшему Ангела, тоже полностью верить нельзя.
Федор не стал мучиться в догадках. Его тип организации нервной деятельности был оптимальным. То, что нельзя сразу понять, откладывалось в дальний ящик для постепенного рассмотрения. Все должно разъясниться само, без ненужных усилий и лишней нервотрепки.
Потому что пока все было слишком неопределенно. Он даже не мог объяснить, как сам относится к Ангелу. Слишком уж быстро и часто это отношение менялось. От четкой ненависти, как в случае с Васькиным избиением, до почти дружеского участия, когда Ангел тепло улыбался при встречах или говорил то, что Федору было приятно слышать. Видимо, Ангелов тоже было два. Или даже больше.
Конечно, были и люди, к которым отношение Федора определилось вполне. Например, Хоря Седых пришиб бы при первой возможности. При этом Федора не пугала разница почти в двадцать сантиметров роста и в более двадцати килограммов веса. Седых знал себя в драке, и ему не на что было жаловаться.
Хорь был подонок, четкий и насквозь ясный.
Федор стряхнул крутившиеся по кольцу мысли, встал и пошел в палату мальчиков. Там явно вызревал второй центр влияния, и Ангел пока что в этот процесс не вмешивался.
Он открыл дверь, и на него свалились его же собственные сапоги. Каблук больно задел ухо.
Конечно, это снова засранец Печенкин! За прошедшие дни Федор наладил собственную агентуру, в основном из маленьких приезжих, и они работали не за мзду, а по велению сердца. Так что информацией Седых всегда обладал свежей и качественной.
