Текст книги "Кровь не вода (сборник)"

Автор книги: Мария Метлицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Сестры возмущались, не спали первую ночь после «шокирующего» известия, перезванивались допоздна, поносили фифу Лидку, а потом вдруг засомневались: «А может, и правильно? Лидка-то вовсе не дура!»

И торжественно объявили, не сговариваясь, что готовы тоже ехать на юг! «Так же дешевле, правильно? Ну, если одним котлом?»

Лида, конечно, впала в тоску. Боже мой! Пропал отпуск, пропал! Снова будет шум, суета и постоянные крики. Золовки не умели общаться не громко.

Питерской девочке Лиде слышать по утрам: «Надь, слышь, где большая сковорода под яишню? А, ты, что ль, в сортире? Слышь, Надьк?» – было почти невыносимо.

Шумные сборы на пляж, крики мамаш и непрекращающийся ор детей. Звяканье посуды, хлопанье дверей, чьи-то недовольства, конфликты между двоюродными братьями и сестрами…

Ужас и ужас. А что поделать? Муж сначала тоже расстраивался, а потом… потом сказал:

– А что я могу поделать? Они – мои сестры. Они меня вырастили. Да и, в конце концов, Надька и Тонька не хуже твоей чокнутой Лизки! Она, кстати, с нами не собирается? – недобро прищурил он хитрый глаз.

А Лиза-то как раз собиралась. Да, собиралась. Заказывала билет, шила новый сарафан и доставала с антресолей белые босоножки.

Лида ложилась в постель и начинала плакать. Ничего плохого. Абсолютно ничего!

Но… Почему ее жизнь принадлежит семейству Головановых? Почему? Почему она не может планировать ее сама – свою собственную, личную, семейную, можно сказать единственную, жизнь?

Почему не может восстать, возразить, отказаться? Поставить, в конце концов, ультиматум? Почему она должна зависеть от внезапных решений этих двух дур, Надьки и Тоньки? Разве мало они суют свой нос в ее семью? Чтобы еще тут, на отдыхе? Под платанами и каштанами?

Ладно Лиза. Человек несчастный и одинокий. А эти крикливые, шумные бабы? Какое они имеют право? Так проникать? Так внедряться?

Неделю она тихо плакала, а муж делал вид, что ничего не замечает. После слез приходили наконец мудрость и смирение – верные спутники Лиды.

Подумаешь, всего какие-то три недели. Всего-то! Что, не переживем? Не перетерпим? Не справимся? Да, не очень здорово, и так хотелось тишины – хотя бы вечером, когда «упакованы» по кроватям уставшие дети. Но есть же и положительные моменты. Есть, как не быть! Тоня прекрасно готовит. Для нее обед на такую семью – плевое дело. Надежда обожает магазины и рынки – в шесть утра уже намыливается за покупками. А значит, Лиде не надо будет вставать и спешить за колбасой и курями. Еще Надька обожает стирать и гладить – говорит, что успокаивает нервы. (А у нее есть нервы? Вот чудеса!) Причем стирает и гладит «на всех», без разбору. Плохо ли? Тоня драит кастрюли – с таким остервенением, словно от этого зависит счастье всего человечества, да и вообще обожает мыть посуду. Плохо ли? Пусть моральной свободы не будет, но физическая – тоже неплохо. Вечером, уложив детей, можно будет сбегать в кинцо, ну, или посидеть с мужем на набережной. А что, хорошо!

Да и вообще – Лида усвоила это давно, – семья – это главное. Нет ничего важнее семьи. Ведь если, не дай бог, беда – Головановы вставали плотной, без щелей, без просветов, защитной стеной. Такой плотной, что неприятности отскакивали от нее, как футбольный мяч. И прочие горести не просачивались – некуда было. Лида хорошо помнила, как страшно заболел Димка. Две недели не спадала сорокаградусная температура, а диагноз поставить не могли. Лида тогда совсем потерялась – сидела у его кровати и гладила сына по голове. По лицу текли слезы – без остановки. Приходили врачи и разводили руками, сестра колола антибиотики, медики настаивали на больнице, а Лида, точно безумная, Димку от себя не отпускала. Ей казалось, что увезут мальчика, и больше он домой не вернется. В первый раз ей тогда изменил разум. Да и Леша был в командировке – некому было Лиде по голове настучать.

Тогда приехали Надя и Тоня. Надя вызвала «Скорую», а Тоня собирала племянника. Обе поехали с ним в больницу. Лиде дали снотворное и уложили в кровать. Проспала она почти сутки. Потом удивлялась – и где же он, материнский инстинкт? Как я могла уснуть? При чем тут снотворное?

А Надя осталась в больнице. Через сутки Тоня ее сменила. Пока дежурила одна, другая приезжала к Лиде, варила обед, кормила девчонок и обихаживала почти обезножевшую невестку.

Было еще и такое – в Лешином цеху погиб рабочий. По халатности и из-за нарушения техники безопасности. Естественно, отвечать должен был Голованов. Грозила статья. Прямой вины Голованова не было, да кто будет разбираться? Нужен был стрелочник. Потом, слава богу, все разрешилось – оказалось, что парень был пьян. И суд был товарищеский, заводской. Обошлось выговором в личное дело и трехмесячным снятием с должности. Но чего все это стоило! Господи, не приведи! Леша тогда поседел, она, Лида, похудела на двадцать кило. После суда Тоня принесла им путевку – выбила в заводском профсоюзе. И сестры силой выпихнули их в санаторий. Была ранняя осень, и в глазах рябило от разноцветных кустов и деревьев – красных, золотых, зеленых и бурых. Санаторий стоял на крутом берегу Волги, и они просыпались от протяжных, далеких пароходных гудков. Было довольно тепло, и Леша даже купался – вылезал синий, дрожащий, – но именно там, на Волге, он впервые за последние полгода начал нормально есть и улыбаться. Тогда, впервые за много лет, они оказались одни. Без детей. Это было так странно, что они сперва растерялись и застеснялись друг друга. А спустя пару дней вдруг ощутили тихую радость, такую нежность от постоянного пребывания рядом друг с другом, беззаботные, свободные, никуда не спешащие, ни на что не отвлекающиеся. Они снова открывали друг друга, многое забывшие в жизненной суете, – медленно, радостно, ценя каждую минуту близости и наслаждаясь друг другом. Они словно вспомнили тогда о своих еще молодых телах – переливались друг в друга, заново знакомясь и открывая неведомые ранее возможности.

Лида тогда поймала себя на мысли, от которой испытала жгучее чувство стыда, – по детям она не скучает. Совсем. И домой тоже совсем не хотелось. Вот как бывает…

В последний вечер перед отъездом они купили в деревенском магазинчике бутылку сухого болгарского вина, распили его и, снова смущаясь, очень бурно (так, что утром стыдно было поднять на мужа глаза) провели последнюю «свободную» бессонную ночь.

Никогда больше не было у них такого – такой страсти и такой нежности. Никогда. Все было буднично, второпях, наспех и – никак. Даже слегка унизительно, что ли. Лида думала: их интимная жизнь похожа на собачью свадьбу.

Много было всего – обо всем и упомнить трудно, но Лида на память не жаловалась. И добрые дела мужниных сестер помнила.

Дети их дружили. Но постоянно вспыхивали какие-то дурацкие обиды, бывало, и зависть. И, разумеется, сплетни.

Матери, не разбираясь, вставали на сторону своего ребенка, и тогда начинались разборки и ссоры серьезней. А не стоило все это и пятиалтынного! Дети скоро мирились, снова создавали коалиции, ездили к друг другу на выходные, гуляли в Парке культуры и бегали в кино.

И снова было ощущение братства, защиты, семьи.

Однажды на каком-то очередном семейном сборище встала с рюмкой Надежда и, оглядев тяжелым, всегда недоверчивым взглядом головановское «поголовье», громко вздохнув, сказала:

– Вот запомните, дети! Что бы ни было – слышите! Все, что угодно! Но… – Она замолчала и оглядела притихших гостей. – Все, что угодно, – повторила она, – но в тяжелый момент вы будете вместе! Вы меня поняли?

Дети растерянно закивали, подталкивая сидящего рядом ногой, – поняли, что тут не понять?

Тетка Надя была «хороша» – это случалось с ней часто.

– Точно поняли? – с угрозой в голосе уточнила она. – Я вас не слышу!

Дети, подростки и малыши, опять закивали и недружно выкрикнули:

– Да поняли, теть Надь! Ты чего?

– Всегда! – чуть расслабившись, торжественно повторила Надежда. – А особливо – в беде. Как мы с сеструхой и братом. Ясно? Пока тишь да гладь – можете цапаться. А если беда – дружно все встали! Понятно? Встали в шеренгу, сомкнулись и про себя забыли, услышали?

Дети примолкли – всем почему-то стало не до шуток и не до тычков под столом.

Надежда махнула рюмку с водкой, забросила в рот половину соленого огурчика (Тонькино произведение, сказка, а не огурчик!) и улыбнулась:

– И тогда – все нипочем. Вы уж поверьте! Не зря же мы вас рожали. В таком вот количестве, а, Тонь? И ты, Лид? Правильно говорю?

Тоня и Лида, переглянувшись, кивнули.

Надя умерла первая. Через восемь месяцев после того «собрания». Знала, что больна. Или догадывалась. Обнаружив шишку на необъятной груди, к врачам не пошла и ни сестре, ни невестке не сказала. На ногах была до последнего – ездила на участок (свой дом построить так и не успела), сажала картошку и даже соорудила парник с огурцами. Только похудела очень. Слегла за месяц до смерти.

На вопросы родных: «Как же ты так могла? Не сказать, не поделиться – мы бы все сделали, Надь! Бились бы до последнего! И чем черт не шутит – вытащили бы, а?» – Надя покачала головой: «Да не хочу. Устала. Да и боюсь я всего – крови, больницы, уколов. Врачей этих. А суеты столько! Вас бы задергали, замотали. А у вас и без меня хлопот выше крыши. Хорош, нажилась!»

Конечно, подергались – привозили врачей, мотали измученную и обессиленную Надю по больницам. Не помогло.

На поминках все говорили о ней так тепло и трогательно, что это никак, казалось бы, не вязалось с ее напористым, нагловатым и скандальным характером. Вспомнили, как она «ходила» за родителями. Как поднимала Тоньку и Лешку. Как всегда возникала на пороге моментально – если с кем-то случалась беда. Как отдавала последнее, не задумавшись ни на минуту. Как была несчастлива со своим Петькой – мужиком пьющим и «никакущим» – по ее же словам.

А ведь она многое скрывала! Даже от сестры, не говоря уж о Лиде. Громогласная, бойкая и, казалось, распахнутая настежь, Надя утаивала от родных Петькины загулы и пьянки.

И еще – очень Лида горевала по Наде. Очень. Очень скучала. Вот никогда б не подумала! Сама удивлялась.

А тогда на «югах» собрались все, включая Лизу. Лиза подъехала двумя днями позже. Встречали ее на вокзале рано утром, пожертвовав драгоценным пляжным временем: «А как я доберусь одна? На автобусе? С вещами? Боже мой, я не справлюсь!»

«Мадемуазеля» – Тонино определение – вышла из вагона в соломенной шляпке с фиолетовым цветком, сарафане в фиолетовый же горох и белых босоножках. Беленькая сумочка кокетливо примостилась на хрупком бедре.

– Устала, – доверительно сообщила она сестре, – такой утомительный путь!

– Что же там утомительного? – возмутилась Лида, предвкушая Лизкины капризы и нытье. – Легла себе на полку и смотри в окно. Подумаешь!

Войдя во двор – обычный, южный, густозаселенный приезжими отдыхающими, – небрежно сбитый огромный стол под старой клеенкой, лавки, фруктовые деревья, виноград, оплетающий навес над столом, умывальник с металлической пипкой, хлипкая будочка туалета с характерным запахом, подгоняемым ветром к столу, – Лиза остолбенела:

– И здесь… мы будем жить?

– Уже живем, – жестко отрезала Лида. – Ну, и ты будешь. Если захочешь, конечно.

Головановы ускакали на пляж – терять дни было невозможно, не принято.

На открытой кухне пахло кукурузой – в огромной кастрюле бултыхалась гора ярко-желтых початков. Детям еда после пляжа – придут, как обычно, голодные. Остывала на косоногой табуретке такая же гигантская кастрюля свежесваренного борща – Тонина заслуга. В трехлитровой банке, поставленной в таз, полный воды, охлаждался сливовый, замечательного цвета густой марганцовки, компот.

Лизе показали ее комнату – жить ей предстояло с племянницами, Ниной и Альбиной. Три раскладушки, табуретка, заменяющая тумбочку, марля на окне и липучка от мух.

– Годится? – недобро уточнила Лида.

Лиза жалобно взглянула на нее и осторожно кивнула.

– А море? Море отсюда далеко?

– Неблизко, – кивнула Лида, – то, что, милая, близко, стоит совсем других денег. Ты меня поняла? Да и к тому же снять на такую ораву – это, знаешь ли… Не каждый хозяин обладает таким чувством юмора.

И Лиза опять понимающе закивала. Гневить сестру она совсем не хотела.

Надежда и Антонина, особенно не скрывая, подсмеивались над «мадемуазелью». Лида понимала, смотреть на это без слез непросто. Ну да ладно – Лиза, слава богу, не обижалась. Только разводила бледными ручками в крупных конопушках и притворно вздыхала: «Ой! А я так этому и не научилась. Ой, а это, оказывается, совсем не сложно! Нет-нет, я сама за это никогда не возьмусь. Не приведи господи! У меня ведь все равно не получится», – жалобно, по-девчачьи, добавляла она, хлопая длинными ресницами.

Все попытки хоть как-то приобщить ее к хозяйству, к самым простейшим кухонным манипуляциям, вроде терки моркови или порезки огурцов в салат, приводили к краху и порче продуктов, а золовок в настоящее бешенство.

– Иди, ради бога! – наконец не выдерживала одна из них и гнала безрукую родственницу прочь с кухни. – От тебя одни убытки, неумеха какая! И как ты еще с голоду не околела там у себя в Питере?

Лиза сокрушенно вздыхала, виновато поджимала губы и пятилась из кухни.

Наконец она была свободна. Она с удовольствием плюхалась в калеченое, древнее кресло, прикрытое старым полотенцем, и утыкалась в книгу. На пляже отсаживалась подальше от шумного головановского семейства – словно ей было неловко. От криков Надежды, тщетно пытающейся вытянуть детвору из воды. От утомительной суеты Антонины, раскладывающей на полосатом полотенце «перекус» – вареные яйца, колбасу, нарезанную оковалками, дольки подмокших помидоров, раскисшие от жары персики и крупный, прозрачный, словно стеклянный виноград.

Дети вываливались на берег, синегубые, покрытые пупырышками, словно только что сорванные огурчики, основательно замерзшие, и жадно – неужели проголодались? – набрасывались на «перекус». А мамаши, усевшись кругом, со счастливыми, благостными лицами и блаженными улыбками смотрели на чад и прикрывали их полотенцами.

Лиза тихонько вздыхала, словно осуждая – не дай бог, заметят! – эту компанию и утыкалась в книгу.

Купаться она не любила: вечно мерзла и боялась «подводного царства» – рыб и прочих чудовищ. Дети веселились от души, глядя на то, как она подслеповато разглядывает сквозь толщу воды дно.

– Ихтиандр, Лиза! – кричали они, и бедная Лиза выпрыгивала из воды.

На пляже она сидела в сарафане и кофточке. Ну и, разумеется, в своей неизбежной соломенной шляпе с уже поблекшими, выгоревшими фиалками.

Дети относились к ней как к предмету интерьера – ну, есть в доме небольшая, неприметная тумбочка! Нет, для тумбочки мелковата, скорее этажерка – шаткая, негромоздкая и довольно изящная. И, как все этажерки, в домашнем хозяйстве бесполезная. Стоит сбоку, не на проходе. Никому не мешает. Правда, и пользы от нее никакой – ну, абсолютно никакой! Узкая, неудобная, ничего не положишь и не поставишь. Да и бог с ней – стояла тут всегда, пусть живет дальше. Видимо, для чего-то она все-таки нужна. Раз до сих пор не выбросили.

Она не трогала их, своих племянников, а они не замечали ее.

Лиду она, пожалуй, раздражала больше, чем сестер. Тех она скорее веселила, чем раздражала. К тому же постоянная пища для разговоров и обсуждений – как та сделала что-то, ну, или скорее всего не сделала. Как обычно. Что сказала, от какой ерунды расстроилась, какая глупость или нелепость вылетела из ее рта. Да и сама она – одна сплошная нелепость и, уж простите, – глупость. Разумеется, да.

Да и, в конце концов, было не до нее – орава вечно голодных, шумных и беспокойных детей. Стирка, готовка, базар. Купание отпрысков – накипятить пару баков воды, поменять постели и просто все в очередной раз проконтролировать.

А еще пляж, внеклассное чтение – поди уследи! До дурочки ли? А Лешечка? Тоже любимое дитятко! Нет, понятно – взрослый мужик, сам отец троих малолеток. Но – младший братишка, выпестованный, выкормленный. Сирота.

И все три женщины, две сестры и жена, крутились вокруг «хозяина», стараясь в угождении опередить друг друга.

Эти две женщины, Надя и Тоня, про себя, казалось, не подумали ни разу в жизни. Ни разу им не пришла в голову мысль, что отдыхать можно поехать одной. Ну, или с мужчиной. А ведь на заводе давали путевки! Например, в Болгарию. Лида тогда уговаривала Тоню поехать. А та посмотрела на нее, как на ненормальную: «Тратить такие деньги? Триста рублей? Ты спятила, Лид! Да я лучше… куплю куртку Ваньке или Васятке велосипед! А мне ведь нужны новые зимние сапоги! Ты что, одурела? Какие еще заграницы? Смешно! Да и что я там не видала, Лид?»

– Ты ничего не «видала», – выговаривала ей невестка, – совсем ничего. Кроме фабрики своей и домашних забот. Да! И еще хлева в деревне и печки.

Тоня махала рукой:

– Да отстань. Нормальная жизнь. Как у всех.

И Лида, вздыхая, конечно же, отставала.

Когда Лида похвасталась гэдээровским бельем, купленным по случаю, они посмотрели на нее, словно на инопланетянку – и зачем на такую чепуху тратится? Глупость какая! И кружавчики эти, и жесткое все.

Сами, разумеется, всю жизнь носили хлопковые панталоны до колен – розовые, голубые, салатовые.

Поход Антонины в парикмахерскую – шестимесячная завивка, казнь для волос, кошмар и ужас – происходил раз в полгода. А зачем чаще? И так хорошо. Ну а если и не хорошо – так просто сойдет. Там же, раз в полгода, красились ресницы и брови, пугающие своей неестественной, угольной чернотой, смывающейся, правда, дней через пять или шесть.

Любое нездоровье старались просто не замечать – само пройдет. Идти в поликлинику – еще не хватало! Так, кстати, Надя запустила и свою онкологию. Таблетки – например, от давления, – принимались по совету тети Кати или бабы Дуси, соседки. Глотались горстями, подряд, а через пару дней про них забывали.

Они просто не привыкли включать свои нужды в длинный список проблем, которые нужно решать.

Рано овдовевшая Тоня ни разу не подумала об устройстве личной жизни – это, по ее мнению, было неприличным для порядочной женщины.

А когда однажды к ней стал кадриться мужичок из соседнего цеха, она просто разобиделась не на шутку – за кого он ее принимает? За шалаву какую-то?

А Надя терпела своего алкоголика Петьку. Выгнать? Куда? В никуда? Ой, да как же так можно? Отец ведь детей, да и… муж. Совсем пропадет, если выгоню!

А то, что этот алкаш никому не давал житья, – так это ж нормально. Обычно. А кто живет по-другому? И кому легко?

Жизнь их была трудовой, безусловно. Тяжелой, почти безрадостной, монотонной и однобокой. Казалось, все бытовые трудности, тяжелый физический труд, вечные утомительные хлопоты, нескончаемые заботы лишали их не только радостей жизни, но и возможности остановиться, задуматься, оглянуться, что-то понять или заметить.

А может быть, в этом и было спасение – не задумываться о своей жизни, так и не прозрев до последних дней. Не ужаснуться своей женской судьбе – так живут все, ну а мы-то чем лучше?

Эти хорошие, трудолюбивые, вечно хлопочущие и озабоченные женщины вычеркнули из своей жизни самих себя: казалось, однажды и навсегда они решили, что они сами – это что-то случайное, неважное, временное, на что не следует обращать внимания – чести много, а толку чуть, как всегда.

В субботу, например, было счастьем просто отоспаться. Ну, если в будний день на работу нужно было к семи, то в выходные до семи можно было поспать.

Они никогда не жаловались – ни на трудный быт, ни на тяжелую физическую работу на родной фабрике, ни на женскую судьбу, ни на пьющего мужа или раннее женское одиночество.

Так было у всех. А они что, другие? А в войну? В войну было легче? Мужики? Да все ведь пьют. Ну, или почти все. Тебе вот, Лидка, повезло! Наш Лешик не пьяница!

Вдова? А в войну сколько их, вдов, осталось? Ничего, выдюжили. И детей вырастили и выучили. И сами, слава богу, не пропали. И еще страну поднимали. Когда-то им объяснили, что все держится на них, женщинах. И они это твердо усвоили.

Больше, чем собственная жизнь и мироощущение, их волновали профсоюзное собрание и чьи-то неприятности или проблемы.

Осенью начиналось безумство – они делали запасы на зиму. Это превращалось в какой-то ад – компоты! Тридцать трехлитровых банок. Огурцы. Двадцать, не меньше. Помидоры сливка по тридцать копеек – ну да, тридцать, а «совсем симпатичные» – сорок. Такая дешевка, как пропустить? Салаты, грибы (по грибы ездили по воскресеньям всей семьей и делили «по-честному», тоже на всех) – соленые и маринованные. Картошку закупали мешками – за этим ездили в деревню к знакомым километров за сто двадцать – потому что своя и дешевле. Ездили на Лешиной машине. Хранили все это на даче, в подполе. Раз в две недели командировали брата за «припасами», вручая ему бумажку – картошки полмешка, пять банок солений, пять банок компота, шесть пол-литровых варенья разного. Кухня превращалась в преисподнюю, где шел постоянный перезвон, – они ревниво выведывали друг у друга, «кто сколько», и, разумеется, хвастались. Потом, зимой, приходя друг к другу в гости, гостинцы вынимали из авосек и хвастливо, со стуком, ставили на стол.

Было еще одно – пельмени. Это было безумие зимнее. Раз в два месяца пельмени лепила одна, в другой раз – другая. Пельмени варились в огромном зеленом эмалированном баке, предназначенном для кипячения белья.

Подавались на стол эти дымящиеся, ароматные, крошечные у Тони и большие, словно мужские уши, Надеждины, «страдания» в тазах. Вкусно было необыкновенно, что говорить.

Летом было что-то подобное с варениками. С вишней, малиной и сливой. Но не с таким размахом, слава богу, куда поскромней.

Когда, родив третьего ребенка, Лида ушла с работы, ее, разумеется, осудили – фифа, подумайте! А что, нет садов и яслей? Ну, понятное дело, такая же цаца, как и питерская мадемуазель, одного поля ягоды. Сестры! Нет, наша, конечно, не такая, как та, питерская. Но тоже хороша! Работать ей, видите ли, при троих детях сложно!

Леше в уши дули, естественно. Но тот остался непреклонен – Лида будет сидеть дома. Точка. И пользы от нее там будет определенно больше.

На Альбинкины занятия танцами и Нинкины в худшколе тоже смотрели косо. Но не комментировали. На Димкины хождения в биокружок при университете тоже помалкивали.

Но уж когда было куплено – по настоянию, естественно, Лиды – пианино, тут они не выдержали и высказали все не только любимому брату, но и невестке. Все!

Лида усмехнулась и покачала головой, показав тем самым, что они все-таки из разного теста. Так, между делом – да что вы там понимаете?

Опять провела черту – откуда вы и откуда я.

Напомнила.

Сестры обиделись всерьез. Но – ненадолго. Надолго они не умели.

Между ними, сестрами, тоже, разумеется, случались разногласия. Тогда обиженная принималась искать поддержку у невестки, названивая ей ежевечерне и осуждая сестру. Мирились быстро, потому что жить отдельно, не вникая в заботы друг друга, совсем не умели.

Но обиды помнили. После рюмочки на семейных посиделках нарывы вскрывались. Крик, шум, обильные слезы с обеих сторон – и инцидент, как говорится, исперчен.

Лида часто звонила в Питер. Не по зову души – душевной близости с сестрой не было никогда, а из простого человеческого беспокойства – эту дурочку могли каждый день обидеть или обмануть. Но ей, надо сказать, везло. Да и времена были совсем не людоедские – про отъем хорошей квартиры у одинокой немолодой женщины в центре города тогда и не догадывались, а воровать у нее было определенно нечего. Она так и работала в Русском – «стульчаком» – той самой интеллигентной тетенькой, сидящей на старом венском стуле и следящей за порядком в зале.

Лиза всегда радовалась звонкам сестры и принималась подробно рассказывать о своей жизни. Какие-то глупые, ненужные подробности о коллегах-старушках, соседях по дому, прочитанной книге или о просмотренном фильме.

– А что ты ела? – раздраженно перебивала ее сестра. – Что ты вообще ешь? И какие у вас там цены?

Лиза моментально грустнела, начинала бормотать совсем невнятное, словно оправдывалась за что-то.

Лида выносила вердикт:

– Все ясно. Окна ты опять не помыла – какой, кстати, год? Третий? Или четвертый? Шторы не постирала – вдыхаешь пыль и жалуешься на кашель. Замечательно! Опять на подножном корму – сушки, печенье, конфеты. Потом будешь ныть, что желудок болит. Неужели, – голос ее наливался гневом, – неужели нельзя сварить себе хотя бы бульону? Ну, или каши? Обычной картошки? Проще ведь не бывает! И есть это всю неделю, ты меня слышишь? И уже горячая пища! В нашем возрасте, детка, уже не сидят на кофе и сухарях!

Чтобы задобрить сестру и просто перевести разговор, Лиза начинала расспрашивать о детях.

Разговоривая с сестрой, Лида раздражалась всегда. Даже не раздражалась, а злилась. Потом ей было неловко и стыдно – ну что она так, в очередной раз, припустилась на Лизу? Кому она, в сущности, мешает, кому делает плохо? Живет как хочет, никого не трогает, помощи не просит.

Позже поняла – внутри давно зрело неприятное чувство, что сестра живет одиноко и, в сущности, никому не нужна. Отдельно от ее огромной семьи. Оправдывала себя, что и ей, Лизе, не нужен никто. Но совесть точила. Завела разговор о переезде Лизы в Москву.

Та и слушать ее не стала – заверещала так, что невозможно было ее перебить. Не обсуждается. Точка. Здесь все свое, родное. А квартира? А мамочкин комод? А папино кресло? Нет, и оставь меня в покое! Пожалуйста! Навсегда. Просто – оставь. Эта тема – табу!

«Я ведь ничего у вас не прошу!»

Пугалась таких разговоров очень.

И все это было чистейшей и самой правдивой правдой – Лиза не попросила помощи ни разу и ни по какому случаю. Впрочем, какие там случаи? Жизнь ее текла так размеренно, так однообразно, словно заказано было откуда-то сверху: эта милая, тихая и одинокая женщина так и проживет свою скромную жизнь – без потрясений, страстей, ярких вспышек, обязательных безумств, случающихся в жизни любой, ну, или почти любой женщины, переживаний любого толка и разочарований в чем бы то ни было.

Ее все устраивало, она была всем довольна. Казалось, одиночество ее совсем не тяготит, а даже наоборот – оно ей приятно и необходимо. Она так привыкла к своей монотонной, непритязательной одинокой жизни, что любое действие, самое обыкновенное для обычного человека, например поездка к сестре в Москву, двухнедельное пребывание в шумной семье, расценивала как катастрофу, переворот или повинность – надо так надо. В конце концов, Лида – единственный родной человек. Обидеть ее нельзя. Невозможно!

Лида всегда была в хлопотах – вытаскивала что-то из холодильника, ожесточенно терла кастрюли после вечерней каши, до скрипа оттирала содой чайные чашки и простирывала в раковине кухонные полотенца.

– Сядь наконец! – просила ее сестра. – Ну давай поговорим, повспоминаем!

Уставшая Лида раздражения не скрывала:

– Да о чем, господи? В сотый, нет, в тысячный раз – про нашу дурацкую школу, про дачу в Ольгино, про эвакуацию? Сколько можно, боже мой! Ну, неужели тебе все это приятно? Про мамину болезнь, про «папочкины страдания»? Про то, как было в квартире невыносимо холодно и ты заболела воспалением легких? Лиза! – Она бросала кухонное полотенце, присаживалась на табуретку, тяжело вздыхала и укоризненно смотрела на сестру. – Ну сколько же можно? Ведь все это такая тоска, такая печаль! Разве надо по сотому разу все это мусолить? Да и потом, – тут она прибавляла голосу, – у меня столько хлопот! Что просто не знаю, как со всем этим справиться. А ты, – она безнадежно махала рукой, – да что ты там… понимаешь… во всем этом! Ты же у нас… привыкла жить для себя!

При этих словах Лиза вздрагивала и начинала плакать.

– Вот и поплачь! – с каким-то садизмом кивала сестра. – Поплачь, дорогая! Что тебе еще делать?

Это было, конечно, жестоко. Совесть потом мучила сильно. Но скрыть раздражение и усталость было так сложно, что, наверное, не стоило и стараться. Тем более с Лизой все проходило. Обиды ее к утру испарялись – как и не было. К завтраку она вставала в хорошем настроении и бестолково толкалась на кухне, опять всем мешала. Птичка божья, одно слово!

И Лиде в который раз становилось стыдно.

Глава семьи по-прежнему относился к свояченице пренебрежительно – ну, есть и есть такой родственник, куда денешься. В конце концов, терпеть ее не приходилось долго – та приезжала максимум на две недели пару раз в год.

Однажды Лиза осторожно спросила сестру – та была, кажется, вполне в сносном настроении:

– Лидочка! А твоя жизнь с Алексеем? Ты никогда ни о чем не жалела?

Лида усмехнулась:

– Понимаю, о чем ты. То, что Алеша человек из другого теста, мужик деревенский, гораздо проще нас, «графьев», да? Мы ведь интеллигенция, да? Голубая кровь, белая кость! Ну, по крайней мере, ты так считаешь?

Лиза осторожно кивнула.

– Да о чем ты? – покачала головой сестра. – Мы женаты тысячу лет. Прошли через всякое. Трое детей. Приноровились к друг другу, привыкли. Знаешь, что в семье главное?

Лиза, разумеется, быстро замотала головой:

– Откуда мне знать, что ты?

– Главное, Лиза, почаще думать о других и пореже – о себе. Тогда и получается то, что называют семьей. Понимаешь? Ну, отодвинуть свои хотелки, свои обиды, свои привычки. А потом, – она задумалась, тяжело вздохнула и посмотрела в окно, – чего говорить! Жизнь-то почти прожита. И не самая плохая, думаю, жизнь! А Леша, – тут она оживилась, – Леша ведь совсем не плохой, поверь! Да, простоват. Груб бывает. Незатейлив, можно сказать. Но… понимаешь ли… В семье не это ведь важно!

– А что? – тихо и осторожно спросила сестра, радуясь, что интимный разговор, на который она почти не рассчитывала, наконец состоялся.

– Совсем другое, – засмеялась Лида, – совсем! Доверие, что ли. Жалость друг к другу. Привычка. Общее всякое – дети, разумеется. Поклейка обоев, покупка проигрывателя, отпуск, наконец. Грядки на даче. Семейные праздники. Ну, поняла? – с недоверием вздохнула она. – Семья – это общий стол и общие планы! А интеллект – так с годами не до него, ты мне поверь. Ценишь совсем другое. Вот поэтому я, – на секунду она замолчала, – и баб этих шумных, сестер его, столько терплю. Потому что эти дурехи – тоже семья!

Муж, конечно, Лизу терпел с трудом – Лида это видела и даже пыталась обижаться.

Он ответил резко, как ему свойственно, без церемоний:

– А пользы от нее, от этой букашки? Небо коптит, да и только. Вреда, правда, тоже немного, – добавил он, глядя на расстроенное лицо жены.

Ошибся. Ошибся насчет пользы. Когда его грохнул инсульт, Лида, совсем потерявшая голову, позвонила сестре. Не для дела – просто хотела сочувствия.