Текст книги "Наша маленькая жизнь (сборник)"

Автор книги: Мария Метлицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

А еще через месяц он уехал к себе. Теперь с ним было почти все в порядке. Как-то, гуляя с собакой, он спустился к метро за сигаретами, его окликнули – старый школьный приятель. Поболтали о том о сем, обменялись телефонами, и вечером следующего дня тот позвонил ему и предложил работу. Директором в свою фирму – ему нужен был свой человек. Он взялся за это с отчаянием, понимая, что это выход, сейчас ему это необходимо. Работа пришлась ему по душе. Приятель, видя его усердие и рвение, наконец-то свободно вздохнул и слегка расслабился, и он получил полный карт-бланш. Работал увлеченно, по двенадцать часов в сутки. Впрочем, деньги ему положили тоже немалые – и он, как человек приличный, отрабатывал их на полную катушку.

Все его прежние любовные похождения, как ему казалось, остались в далеком прошлом. Просто все это стало неинтересно. Он загонял себя, забивал работой – по горло, по макушку, и в этом было его спасение. Одиночество его совсем не угнетало, к тому же дома ждал пес, вымахавший в крупную, прекрасную и умную собаку. Он всегда скучал по нему, ощущая пресловутую собачью преданность и любовь в полной мере. Без оговорок. Только так, как умеет тебя любить твоя собака – без упреков, претензий, обид и просьб о взаимности. О Маше он старался не думать. Да что там старался! Просто запретил себе – жестко и категорично, понимая, что иначе не справится. Не анализировать и не пытаться понять. И все. Иначе просто можно сойти с ума. В третий раз из этой ямы ему уже не выбраться.

А потом появилась Красная Шапочка. Он познакомился с ней в банке. Она стояла перед ним у окошка в черном пальто и красном берете и что-то спокойно и обстоятельно пыталась доказать упрямому клерку. Клерк не спешил соглашаться и вел себя довольно нагло, а она продолжала отстаивать свои права. Четко и вразумительно. Он удивился ее логике и терпению и предложил клерку вести беседу корректнее. Она обернулась на него, слегка покраснела и поблагодарила за участие. Когда она закончила свои дела, он вышел вслед за ней и окликнул, предложив подвезти. Она опять покраснела и, подумав пару секунд, согласилась. Он разглядел ее – круглое лицо из разряда простоватых, но миловидных, вздернутый нос, голубые глаза. Невысокая, крепко сбитая, даже чуть полноватая, по нещадным сегодняшним меркам.

В машине она принялась рассказывать о себе – друзья, работа, родители. Впрочем, все это было не назойливо, а довольно мило и непринужденно. Договорились вечером встретиться и выпить кофе. Встретились, кофе выпили и заодно сходили в кино. Он подумал, что не был в кино целую вечность. Потом он отвез ее домой и заторопился – дома его ждала собака. В следующий раз она пригласила его в гости – у нее была маленькая уютная квартирка, доставшаяся ей после смерти бабушки. Кружевные шторы, хрустальная люстра, мягкий палас, горшки с фиалками на окне. Она встретила его в клетчатом переднике с рюшами – и эта деталь почему-то умилила его. Они пили чай с еще теплым черничным пирогом, и ему казалось, что эта милая и уютная женщина, ее тонкие белые чашки в голубой цветочек, кружевная скатерть на столе и фиалки в горшках – словом, это все то, чего ему так не хватает в этой жизни. Он опять шел от противного и только в этом видел свое спасение. Он остался у нее в тот день, и ему показалось, что это и есть его тихая гавань. К черту страдания и страсти, к черту накал бесконечных эмоций. Ведь есть где-то покой и уют, никто не отменял тихую радость: теплый дом, тапочки с пушистыми помпонами, черничный пирог и сливовое варенье.

Ей было чуть-чуть за тридцать, самую малость. С одной стороны – вся жизнь впереди, а с другой – край, черта, за которой ты навсегда можешь остаться старой девой. И это с ее-то врожденным настроем на семейную жизнь. С ее четкостью, аккуратностью, сдержанностью. Видела, сколько вокруг одиноких, оставленных, неприкаянных. И наряду с этим – успешных, красивых и стройных. Занимающих положение и как следствие – прекрасно зарабатывающих. Имеющих дорогие машины, квартиры-студии, одевающихся в бутиках и – тотально одиноких. Про себя все понимала. Знала, чем может взять и что кто-то это в конце концов оценит. Если вообще появится этот кто-то. И вот он появился. Влюбилась ли она в него? Этот вопрос она себе не задавала. Но нравился он ей точно. Очень нравился. И немного пугал. Чувствовала его сильный внутренний излом. Ни о чем не спрашивала – ума хватало. И еще каким-то внутренним, женским, почти звериным, чутьем угадала, почуяла, что ему надо. И это совсем не противоречило ее натуре. Напротив, вся та забота, опека, в которую она старалась, как в кокон, его укутать, запеленать, была ей, безусловно, в радость. В общем, что называется, совпало – они встретились в нужном месте и в нужное время. Обычно он уезжал в ночи – наутро надо было гулять с собакой. Однажды Красная Шапочка предложила переехать к ней. Можно сказать – переступила через себя. Собака в ее представлении была полной катастрофой: лапы, шерсть, слюни – бр-р-р. Он удивился, но пса привез. Пес показался Красной Шапочке огромным – он занял все пространство. Боже, в коридоре был его хвост, а на кухне под столом – морда. Он визжал, лаял, клацал когтями по паркету, пару раз (о ужас!) прыгнул на кровать, застеленную светло-бежевым покрывалом. Когда он ел, добрая половина каши разлеталась по стенам и полу. Но она улыбалась.

– Милая собака! – Это все, что она смогла выдавить из себя.

Милая собака, впрочем, Красную Шапочку и вовсе не замечала – ей нужен был только хозяин. Не замечала и того, что она варила ей кашу, вытирала стены и пол, стирала ее подстилку. В общем, семейная жизнь – один большой компромисс. Это-то Красная Шапочка усвоила. Конечно, хотелось нежности, трепета, цветов, маленьких сюрпризов, волнительных слов, но она понимала – он дает ей только то, что может. В конце концов, он приличный человек, непьющий, вроде бы негулящий, приносит в дом деньги. Она не одинока, у нее есть мужчина. Практически муж. А на все остальное можно закрыть глаза. Одним словом, она старалась. И у нее, надо сказать, неплохо получалось.

По выходным они ездили к его родителям – милейшим, ненавязчивым людям. И она решила, что будет считать так – ей повезло. Крупно повезло. Вскочила, что называется, в последний вагон. Он ее, конечно, ценил и даже испытывал благодарность. Теперь он был почти спокоен, и ему стало везти в делах. Его друг, хозяин той самой фирмы, где он служил, решил совсем отойти от дел – денег ему вполне хватало. К тому же у его жены был успешный и грамотно выстроенный бизнес да еще в придачу пара квартир в центре, удачно купленных в нужное время и сданных в аренду. Словом, «париться» ему было ни к чему. И друг продал ему свою долю – выгодно, в рассрочку. Теперь у него была своя фирма – успешная и раскрученная. В общем, казалось бы, все было расставлено по своим местам. Работа, дом, семья, собака.

Из офиса он выехал в начале девятого. По дороге заехал в «Перекресток». Сначала взял все по списку, а потом слегка добавил самодеятельности – «Хеннеси» для отца, творожный тортик для матери, еще ананас, киви и маленький бразильский арбуз. Мать обожала арбузы. Из машины он позвонил Красной Шапочке. Как всегда, стандартно:

– Как дела? Что пес? Если сможешь, выйди с ним, я буду поздно, старики приболели.

Она забеспокоилась:

– Может быть, нужна помощь? Хочешь, я тоже приеду, что-нибудь приготовлю, а?

Он отказался, но подумал: «Хорошая» – и почему-то тяжело вздохнул.

Шаркая, отец открыл дверь. Неловко чмокнулись. Отец заохал и заойкал, увидев количество пакетов в руках сына. Он разделся, вымыл руки и, пока отец разбирал покупки, зашел к матери в спальню. Мать лежала на высоких подушках, и на ее лице была гримаса боли. Увидев сына, она приподнялась и заулыбалась. Он сел на край кровати, взял ее руку.

– Ну, как ты? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Ну-у, – протянула мать. – Ты же в курсе. Но в целом все могло быть и хуже. Да что говорить, болячки в нашем возрасте не могут уменьшаться. Они могут только прибавляться. Это закон природы, и с этим не поспоришь. Главное, чтобы боли чуть-чуть ушли и я смогла бы ходить. Хотя бы понемножку. Отца вот совсем замучила, а у него тоже нога не ах. Обычные стариковские дела. – Она грустно улыбнулась и тут же оживилась: – Ну, как у тебя, что у тебя? Это, ей-богу, интереснее.

Он что-то начал ей рассказывать – какие-то обрывки, фрагменты: про бизнес, про новую машину, про собаку.

– А как твоя Красная Шапочка, Серый Волк?

Он задумался и пожал плечами.

Мать внимательно посмотрела на него и опять тяжело вздохнула.

– Она неплохая девочка, – сказал он.

Мать покивала.

– Неплохая. Ну это еще не все для того, чтобы быть счастливым. Господи, что я тебе говорю! – ужаснулась она.

– Ну, матушка, – попробовал отшутиться он, – вас, право, не поймешь! То любовь у вас не главное, а есть еще куча составляющих семейной жизни, как было заявлено ранее. Теперь, когда есть все эти сос-тав-ля-ю-щие, – произнес он по слогам, – вы опять грустите. Что с вами, мадам? Вы уж определитесь.

– Маразм, думаю, – в тон ему ответила мать, а потом посмотрела на него и серьезно сказала: – А вообще-то я определилась.

– В тебе-то я не сомневаюсь, – глубоко вздохнув, усмехнулся он.

В проеме спальни возник отец и огорченно и взволнованно проговорил:

– Нет, ну у тебя в руках совершенно нет меры. Такие яства и в таком количестве!

Сын махнул рукой:

– Оставь, это все такие мелочи.

– Слушай, – твердо сказала мать, – ты лучше не возмущайся, а покорми ребенка. Ребенок-то после работы. А ты все пакетами шуршишь.

Отец расстроился еще больше и, прихрамывая, припустился на кухню, приговаривая вслух:

– И правда, старый болван, совсем старый болван.

Мать рассмеялась и погладила сына по руке:

– Иди, поешь. У нас фасолевый суп и котлеты.

Он наклонился, поцеловал ее в щеку и пошел на кухню.

– Руки помой! – крикнула мать ему вслед.

На кухне отец ставил на стол тарелку с супом, от которой тянулся густой горячий пар. Он заметил, что у отца мелко дрожат руки. Потом отец резал хлеб, грел котлеты и перекидывался с сыном фразами – обычный словесный пинг-понг, как всегда, с юмором.

Он жадно ел, вспомнив, что за день выпил только две чашки черного кофе. Потом отец, извиняясь, сказал:

– Я пойду к матери, посижу, а? Не возражаешь?

Сын конечно же не возражал.

Он с удовольствием съел суп, две котлеты и, вздохнув, бросив взгляд на свой уже вполне образовавшийся животик, положил себе в тарелку жареной картошки. Поев, он с удовольствием выкурил сигарету, глядя в окно на темную улицу, потом поднялся, вымыл посуду и пошел по длинному коридору к родительской спальне. Дверь в нее была прикрыта. Он невольно притормозил, словно что-то почувствовав, и замер у двери, почему-то не решаясь ее открыть.

– Даже не думай, – услышал он.

Отец говорил тихо, но твердо, словно одновременно прося и требуя.

– Ты просто не имеешь права ни о чем плохом думать. Вспомни, что было в жизни. И мы все преодолели, через все прошли. Ты же знаешь, почему. Только потому, что мы всегда были вместе. И сейчас все осилим. Ну ты же мне всегда верила! Даже когда я тебя сильно разочаровывал. А что сейчас изменилось? Ты мне перестала верить? – настаивал отец.

Мать, всхлипывая, что-то тихо отвечала ему, но сын не расслышал.

– И вообще, – продолжал спокойно и уверенно отец. – Все будет хорошо. По-другому и быть не может.

Он на минуту замолчал, а потом сын услышал:

– Ты вся моя жизнь, слышишь?! Вся моя жизнь. Без тебя нет ничего и не может быть. Без тебя просто нет меня. Без тебя и нет, собственно, самой жизни.

Отец еще что-то говорил, но сын уже на цыпочках отступал в коридор. У двери он, кашлянув, хрипло крикнул:

– Мам, пап, я поел, все супер, как всегда.

Отец вышел в коридор.

– Ну что, будешь двигаться? – деловито спросил он.

– Да, только с мамой попрощаюсь.

Он зашел в комнату к матери.

– Все, мамуль, поехал, завтра рано вставать, как всегда, – произнес он скороговоркой. – И обязательно съешь арбуз, слышишь, мам? Ну не зря же я его тащил?!

Мать кивала и улыбалась.

Он поцеловал ее руку и вышел в коридор.

– В общем, бать, звони, если что. Ну давай, до связи. – Он обнял отца, вышел на лестничную клетку и вызвал лифт.

Потом сел в машину, завел мотор и долго курил, глядя прямо перед собой на влажную от дождя черную дорогу, на покачивающиеся тени уже почти облетевших деревьев, поблескивающих серыми мокрыми стволами, и молчал, курил и думал – так, ни о чем конкретном. Просто о жизни в целом. Но кажется, понял что-то очень важное. Важное для себя. Именно в тот обычный, урочный, ничем не примечательный вечер.

Он тронул с места и открыл окно до основания. Капли холодного, мелкого и колкого дождя падали ему на лицо, и почему-то ему было это даже приятно. Он выжал до отказа педаль газа, и машина понеслась по шоссе. Потом он включил музыку, дурацкую, пустую – какой-то шансон. И опять удивился, что она совсем не раздражает, а даже скорее нравится ему. Он усмехнулся. Он ехал быстро по почти пустому проспекту, мерно работали дворники. И впервые за последнее время эта жизнь не показалась ему обузой и наказанием. «Как все просто, – подумал он. – Как, оказывается, все просто!»

Он долго спал утром, его разбудил пес, жалобно и настойчиво поскуливая и требуя своего, положенного. Из ванной он крикнул собаке, извиняясь:

– Сейчас, сейчас!

Быстро собрал свои вещи в новый дорожный чемодан, купленный к предстоящему совместному отдыху, вырвал листок из ежедневника, написал на нем короткую фразу и повесил листок на холодильник, прижав его магнитом-клубничкой.

Позвав пса, он легко спустился вниз. Пес, повизгивая, бежал рядом. Он открыл машину, бросил в багажник чемодан, а собака, радостно дрожа и задрав ногу, уже справляла нужду под соседним деревом. Потом он открыл заднюю дверцу, пес, заядлый автолюбитель, ворвался, влетел в машину и разлегся на заднем сиденье королем. Он завел мотор, и машина резко взяла с места.

А в квартире на шестом этаже, на холодильнике, прижатая глянцевой пластиковой ягодой, чуть колыхаясь от слабого ветра, идущего из фрамуги, висела записка, написанная его торопливой рукой. В ней было всего четыре слова. Проще не бывает: «Не стоит ничего менять».

И это тоже еще кому-то предстояло пережить.

Близкие люди

С вечера, как всегда, была назойливая, дребезжащая тревога. Вдруг Наденька не придет? Нет, нет, она все понимала и даже не собиралась осуждать – ни на минуту, не приведи господи! Ну что ей делать у старухи? Сомнительное удовольствие обсуждать болячки и теребить заскорузлые воспоминания. Хотя нет, конечно же Софья Михайловна старалась держать себя в руках и об этом не говорить. Зачем девочке ее невеселые проблемы? К приходу Наденьки она готовилась тщательно и заранее – в супермаркете (слава богу, пятнадцать минут пешком, соседний дом) старалась купить что-нибудь вкусненькое, что любит Наденька. Например, венгерские ватрушки, вполне, кстати, приличные, с лимонной цедрой, совсем свежие (в магазине была своя пекарня). Или дорогущий (ужас!) сыр с плесенью – Наденька его обожала. Хотя это, конечно, сильно подрывало хилый бюджет. Или кусок ветчины – правда, это, как правило, оказывалось разочарованием, и она со вздохом вспоминала тамбовский окорок «со слезой». Придя домой, Софья Михайловна заваривала чай по всем правилам: два раза ополоснуть кипятком, потом заварка – чуть воды на десять минут – это называлось «поженить». А уж потом доверху кипяток – опыт, полученный в Ташкенте в прошлом веке. На единственный парадный сервиз, вернее, на его остатки, раскладывались сыр, ветчина, лимон, выпечка, свежий хлеб. Она придирчиво осматривала стол. Конечно же скатерть, никаких клеенок. Из буфета доставалась банка сливового джема, густого, можно резать ножом. «Мармелад», – называла его Софья Михайловна. В литровую банку она перекладывала из зеленой, с отбитым боком кастрюли квашенную собственноручно капусту – антоновское яблоко, клюква, моркови совсем чуть-чуть. Очередные вязаные носки – Наденька без конца хватает простуду.

Потом она доставала потертую деревянную шкатулку с почти стертой аппликацией – поле, дорога, две сосны по краю поля – и начинала перебирать свои нехитрые богатства. Все лучшее уже подарено Наденьке. Остатки жалки – простая золотая цепь, правда, девяносто третья проба, но совсем некрасивая, еще бабушкина. Кажется, бабушка носила на ней ключ от буфета, где хранилось сладкое, но точно Софья Михайловна не помнила. Серебряное колечко с чернью и мелкой, ярко-зеленой бирюзинкой – так, совсем чепуха. Одна серьга, вторая утеряна лет тридцать назад. Но даже та, оставшаяся, не потеряла своей ценности без напарницы. Камень по-прежнему прекрасен и чист – крупный, каплевидный, около карата – последний привет от покойной свекрови. Давняя мечта – сделать у ювелира из этой одинокой серьги кольцо для Наденьки, но страшно отдавать в работу – камень могут подменить, Софья Михайловна об этом слышала.

Еще браслет, тяжелый, из мутноватого темного янтаря – муж купил его ей в Риге, кажется, в конце шестидесятых. Подарок мужа – это из разряда святынь. Это не обсуждается. Да и вряд ли бы это порадовало Наденьку. Слишком грубо, массивно – под руку Софьи Михайловны. Под крупную, рабочую руку оперирующего хирурга. А Наденькино тонкое и бледное запястье… Софья Михайловна со стуком захлопывает крышку шкатулки и снова думает о серьге-кольце. Надо найти своего ювелира. Своего! И дело решится. Она смотрит на часы и подходит к окну. Из-под старой рамы тянет улицей и ветерком. Софья Михайловна сворачивает старый шарф трубочкой и подтыкает окно.

Наденька приходит ко времени, и Софья Михайловна дрожащими руками открывает дверной замок. Наденька долго раздевается в прихожей, поправляет волосы у зеркала, надевает тапки и не спеша моет руки в ванной. Потом она садится за стол в комнате, и Софья Михайловна торопливо несет из кухни заварной чайник. Наденька ест медленно, откусывает крошечными кусочками сыр и ветчину, ломает тонкой рукой венгерскую ватрушку, Софья Михайловна глядит на нее внимательно и с умилением. И снова тревога. Гемоглобин! «Надо проверить гемоглобин, – мелькает у нее в голове. – Такая бледность, Господи, почти в синеву. И круги под глазами. И вечно зябкие руки!» Софья Михайловна опять тревожится – бедная Наденька! Совсем мало жизненных сил. И все бьется одна – работа, ребенок, дом. Сердце сжимается от жалости и любви к этой хрупкой, немолодой женщине – единственному близкому человеку. Наденька ест мало, наедается быстро – просто птичка божья. Они ведут неторопливый разговор. Вопросы в основном задает Софья Михайловна, а Наденька отвечает – коротко, без подробностей. Да, очень устает от дороги на работу – ехать на двух автобусах и метро. В метро еще ничего, хотя народу, народу… А вот автобус – беда, эти безумные пробки. Начальница – склочная баба, оставленная мужем, обеды в столовой отвратительны и постоянно дорожают. Приходится экономить и пить чай с пряниками или сушками. Софья Михайловна пугается:

– Что ты, что ты, у тебя же гастрит с детства! Разве можно без первого, – горячится она.

Наденька всхлипывает, потом долго сморкается. Опять насморк! У девочки совсем нет иммунитета – расстраивается Софья Михайловна. А Илюша? Нет, конечно, мальчик неплохой, особенно на фоне всех этих! Без дурных мыслей в голове, но возраст! Все-таки пятнадцать лет есть пятнадцать лет, и от этого никуда не деться. И отвечает грубо, и носит рваные джинсы, и эта ужасная музыка, которую он слушает. Нет, не просит ничего, но понятно, что ему всего хочется – и компьютер, и плеер, и кроссовки.

Софья Михайловна опять расстраивается – почти до слез – и почему-то чувствует свою вину за то, что не может помочь двум самым близким людям. Помочь в полной мере. Потом они обсуждают Илюшино будущее – на близком горизонте маячат и институт, и армия. А по большому счету он все-таки балбес – никак не может определиться. Обе тяжело вздыхают, и Софья Михайловна снова идет на кухню – подогреть чайник. Но Наденька уже смотрит на часы – и Софья Михайловна понимает, что ей хочется домой, понимает все без обид. И они выходят в коридор. Наденька опять долго смотрит на себя в зеркало, вздыхает, достает из сумочки тюбик помады и тщательно водит карандашом по тонким бледным губам, но результат практически не виден – помада прозрачная, почти бесцветная. Софье Михайловне хочется посоветовать Наденьке взять помаду поярче, посочнее, и еще нужно бы подкрасить ресницы и брови – они у Наденьки светлые и тонкие, почти незаметные. Хорошо бы сделать короткую стрижку и волосы покрасить тоже – ну, к примеру, светлый каштан или что-нибудь с рыжиной. Но она стесняется это сказать и выносит пакет, где тщательно уложены банка с капустой, сливовый мармелад, маленькая майонезная баночка протертой земляники – отменный деликатес. Еще, стесняясь и пряча глаза, она дает Наденьке конверт, там сэкономленные полторы тысячи рублей – приличные деньги! Наденька пытается отказаться:

– Что вы, тетя Соня! При ваших-то малых возможностях!

Но Софья Михайловна настойчива.

– Это Илюше на Новый год и обсуждению не подлежит. – Софья Михайловна говорит это жестко и бескомпромиссно.

Наденька вздыхает и берет конверт:

– Спасибо.

Она уходит, и Софья Михайловна смотрит ей вслед, Наденька скрывается за поворотом, а Софья Михайловна все еще стоит у окна.

Ночью ей конечно же не спится – она тяжело ворочается и вздыхает. Болит сердце, болит душа.

В 56-м году Соня Меркулова, крупная, крепкая, спортивная девица двадцати трех лет, с отличием окончила Первый медицинский институт. Профессию выбрала, как ей казалось, самую гуманную – акушер-гинеколог. Высокая, темноволосая, с ярким румянцем на полных щеках, с задорным блеском в крупных карих глазах, красавицей она не была никогда, но отличалась крепким здоровьем, чистыми помыслами и твердо верила в счастливую, радостную и долгую жизнь. Умная, начитанная, интеллигентка – мещанского ни капли, ни грамма. Бегала в консерваторию, театры, музеи. Горячо и яростно отстаивала свои взгляды, считалась верным и надежным другом, ненавидела сплетни и всегда готова была прийти на помощь. Словом, идеальное воплощение советского человека – уверенного в себе и в завтрашнем светлом будущем, без рефлексий, ипохондрии и каких-либо сомнений по поводу несовершенства данного мира. После защиты диплома она определилась на работу в Грауэрмана – лучший роддом тех лет, тот, что на Арбате. С коллективом отношения сложились легко и сразу – ну не в чем было упрекнуть эту доброжелательную и ответственную девушку. К ней благоволил даже строгий завотделением – и тут же пошли смешки и шутки на эту тему. Соня, будучи человеком без задних мыслей, яростно сердилась на болтливых акушерок, а тех ее гнев только раззадоривал.

Работала сутками, тяжело, но довольна была, только когда роженицы шли потоком и не оставалось времени передохнуть и выпить чаю. Это было не служебное рвение, а искреннее желание молодого и здорового человека постигнуть, познать, вникнуть, осмыслить, разобраться – и помочь! После суток приходила домой, пила чай и валилась спать – но хватало трех-четырех часов, и вот, бодрая, умытая ледяной водой, она уже бежит в киношку или Третьяковку, а если повезет, то на лишний билетик в Зал Чайковского. Конечно, имелись ухажеры: бывший сокурсник Димочка Сомов – верный паж и поклонник, хирург из соседнего отделения Игорь Петрович – педант и старый холостяк, сосед по дому Мишка – водитель грузовика, русский богатырь из былинных сказок. Но никто, никто не трогал ее душу, ни разу не дрогнуло ее чистое и верное сердце. Всему свое время. Ее время пришло спустя три года после окончания института, когда уже ее тишайшая мама не на шутку переживала, справедливо считая свою бойкую дочку перестарком.

Сашу, или Шуру, как будет называть она его всю их дальнейшую долгую и счастливую жизнь, Софья Михайловна увидела впервые в приемной роддома. Он сопровождал маленькую женщину, мелкоглазую, со смазанным лицом и острым подбородком. Высокий, статный красавец с ранней проседью осторожно и нежно держал за плечи свою невзрачную спутницу. Когда медсестра стала оформлять роженицу, Соня услышала, что сопровождающий не муж, а брат. Она подняла на него глаза и, столкнувшись с ним взглядом, тут же очень смутилась, засуетилась и даже уронила медицинскую карту на кафельный пол. За картой они, естественно, нагнулись одновременно. Тем же вечером роженица благополучно разрешилась хилым младенцем мужского пола, а позже благодарный дядька встречал Соню на улице с букетом белых пионов.

Эти пионы так и остались ее любимыми цветами на всю дальнейшую жизнь, бесповоротно отодвинув букеты роз, гвоздик, тюльпанов и гладиолусов – несчитанные охапки цветов, подаренных за долгую трудовую жизнь хорошего, добротного и честного врача.

Неискушенная, Соня влюбилась отчаянно. Всем своим пылким и наивным сердцем. Впрочем, любовь эта была, скорее всего, из серии «я тебя люблю, а ты принимаешь мое большое чувство». И все долгие годы, правда, нечасто, она задавала себе один и тот же вопрос: способен ли нежно любимый Шура на истинную страсть? Сомнения были, были… Нет, сетовать и роптать ей не пришло бы и в голову: Александр Николаевич, Шура – сначала жених, а потом и муж – оказался предупредительным, внимательным и обходительным. Упреждал все ее желания, коих конечно же в силу ее характера было немного, не говоря о капризах, был нежен и терпелив, заботлив и не скуп. И все-таки каким-то неопровержимым женским чутьем, тончайшим осязанием, закравшейся, промелькнувшей, холодной и коварной задней мыслишкой она понимала – даже не понимала, а чувствовала, что женился он на ней не по сердечной горячности, а по здравому смыслу и честному, справедливому и, скорее всего, необидному расчету. Жена из нее действительно получилась замечательная – верная, преданная, терпеливая, жертвенная, усердная. Для нее невозможны были сомнительные компромиссы, вялые заигрывания с совестью – стоит ли говорить о предательстве и вероломстве? Он, надо сказать, не ошибся ни в чем и ни на йоту. Соня была соратницей, сподвижницей, подругой, жилеткой, плечом, истиной в последней инстанции, самым непоколебимым и преданным поклонником. Защитницей и заступницей. Даже когда он подвергал свои действия бо-о-льшим сомнениям. Вначале его удивляло, что она оказалась еще и прекрасной хозяйкой: домовитой и расчетливой, чистюлей и кулинаркой. По воскресеньям были пироги, в конце августа она пыхтела над нудным и кропотливым консервированием овощей и фруктов. До блеска драила кастрюли и натирала столовые мельхиоровые наследные приборы, вязала крючком кружевные салфетки под вазы, плела кашпо, шила юбки и блузки, натирала вонючей мастикой до зеркального блеска старый дубовый рассохшийся паркет. И к слову сказать, считалась лучшим специалистом в своем отделении – ей, тридцатилетней, уже доверяли затянувшиеся роды, тяжелые кесаревы.

Александр Николаевич, Шура, служил в ЦСУ – работа нудная, монотонная, связанная с цифрами и отчетами. Коллектив женский на девяносто процентов. Каждый мужчина – платиновый слиток, каждый на виду. Конечно, продвигали мужчин быстрее. Александр быстро стал руководителем отдела. Соблазнить его пыталась не одна и не раз – красавец, скромник, галантен, интеллигентен. Не мужчина – провокация для женского коллектива. Примы мрачного творения Ле Корбюзье на Кировской совершали вокруг немногословного красавца свои ритуальные танцы. В ход пускалось все: яркая помада, терпкие духи, короткая юбка, дедероновые чулки, делающие ногу стройнее и как будто длиннее. Угощения в виде пирожков и диковинных многослойных тортов с безе и без, маринованных своими руками патиссонов и соленых грибов. Просьбы разобраться с отчетом (сесть напротив, расстегнуть верхнюю пуговицу блузки, вздох, отчаянный взгляд). Не работало НИЧЕГО. Александр был по-прежнему сдержан, даже слегка суров, немногословен и спокоен. Одна из обиженных его равнодушием местных красавиц даже пустила по управлению слух – дескать, ни на что не годен, в смысле мужском полный ноль, знаю, пробовала. В курилке она закатывала глаза, шумно затягивалась и убежденно подтверждала, с трагическим вздохом – увы, увы! Ей и верили, и нет. Впрочем, какая разница.

Софья Михайловна, сама неспособная на обман, как-то не думала о том, что ее мужа ежедневно окружает толпа молодых и не очень, прекрасных, готовых на все женщин. Лишь однажды, на предновогоднем концерте со стандартным набором – иллюзионист, чтец-декламатор, полная меццо-сопрано в плюшевом платье цвета электрик, – она вдруг огляделась и увидела то, что ее потрясло. Господи, сколько красивых, хорошо одетых, ухоженных, одиноких – выдает взгляд – женщин! Тут же она увидела себя со стороны – грузная, немолодая, плохо одетая, совсем без косметики, со скучным узлом на затылке докторша. Сердце больно кольнула тоска. Разглядывали ее, конечно, с повышенным интересом, и она видела разочарование в глазах смотрящих. Настроение было окончательно испорчено, слезы в глазах, ком в горле. Ночью тревога не отпустила. Решила как-то себя приукрасить. На следующий день после работы зашла в галантерею. Купила помаду, две нитки бус – под жемчуг и под бирюзу, пудру «Балет» и духи «Каменный цветок». Заказала в ателье новое пальто с дефицитной норкой и норковую же шляпу. Хотела отрезать волосы, сделать модную короткую стрижку, но так и не решилась. Впрочем, довольно скоро за хлопотами и работой думать о том, что ее тревожило, она перестала. В конце концов, доверие в семейной жизни – это главное. Да и поводов усомниться в себе Шура никогда не давал. Жили они складно. Долго ужинали по вечерам, обсуждая новости, события на работе, прочитанные книги, просмотренные фильмы. По субботам ходили на рынок, обедали поздно, позволяли себе выпить бутылочку сладкого вина «Лидия» – словом, отдыхали.

Скоро, правда, Софья Михайловна забросила свои чахлые попытки приукрасить себя. Забросила после того, как услышала за спиной ехидный комментарий молоденькой медсестрички по поводу ее новой норковой шляпы, которую она тоже почему-то невзлюбила и стеснялась носить. Словом, шляпу тем же днем пересыпала нафталином, завернула в старую наволочку и убрала поглубже в шкаф, а на голову нацепила старый вязаный серый берет. И вздохнула с облегчением. В отпуск уезжали в конце августа на море, чтобы прихватить первую неделю мягкого бархатного сезона. Ездили на Азовское – теплее и мельче. Плавать Софья Михайловна не умела, просто заходила в воду по грудь, закрывала глаза, подставляла лицо солнцу, и на лице ее блуждала счастливая улыбка. В эти минуты она была совершенно счастлива. С годами, правда, на юг ездить перестали, заменив солнце, море, теплые края на такую ненадежную в смысле погоды Прибалтику. И тоже полюбили ее всем сердцем, найдя с удовольствием ворох достоинств и в этом – сосновые леса, отличный воздух, чистота, вкуснейшие молочные продукты, почтенная публика. Ездили в Литву, Друскининкай. Снимали комнату у хозяйки, брали курсовки на лечение в санатории, пили целебную минеральную воду в павильоне на набережной.