Текст книги "Наша маленькая жизнь (сборник)"

Автор книги: Мария Метлицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ну, у всех по-разному, – дипломатично ответил он.

А она задумчиво протянула:

– В общем, жена из меня будет никакая. Нет школы! – И, испугавшись самой себя, со смущенным смешком добавила: – Зато я честно обо всем тебя предупредила. Теперь с меня взятки гладки!

Это правда, с нее всегда были взятки гладки. Как с гуся вода. Весь август пролетел в бешеной круговерти – днями они шатались по Москве, где уже определились их места – скамейка на Патриарших, кафешка на Бронной, сквер у Никитских, переулочки Замоскворечья, киношка в «Ударнике». Вечерами ехали к кому-то на квартиру: в августе у многих были свободные хаты – родители разъезжались в отпуска. А ночи, ночи были точно только их. На Лесной в августе почти не появлялись – пропадали у него на Вернадского. Сначала Маша возмущалась:

– Живешь на выселках!

А потом привыкла и оценила – да, воздух, лес под окном. Нет, неплохо, тихо. Действительно – спальный район. Правда, им было не до сна.

К сентябрю приехали родители. Мать критически осмотрела его – похудел, побледнел. Как-то протянула ему Машину заколку, посоветовала:

– Отдай владелице.

А он ходил с дурацкой улыбкой на лице и распевал:

– «А я кружу напропалую с самой ветреной из женщин».

И еще про то, как ругает мама, «что меня ночами нету».

Мать не ругала, нет, а только посмеивалась и качала головой. И еще грозно напоминала – скоро институт! Четвертый курс, между прочим!

В сентябре разбежались по институтам. Полдня прожить без Маши было невыносимо. После лекций мчался к ней, сидел в сквере напротив, вглядываясь в прохожих – только бы не пропустить.

Однажды в октябре мать сказала:

– Что же ты скрываешь от нас свою девушку? Приводи!

Он передал Маше, что в субботу родители ждут на ужин. Она удивилась и задала абсолютно нелепый вопрос:

– А для чего?

– В каком смысле, для чего? – разозлился он. – Просто познакомиться.

– А зачем? – вновь удивленно поинтересовалась она.

Нет, все-таки что-то ей абсолютно непонятно. Даже не знаешь, как человеку в девятнадцать лет можно объяснять такие вещи. А она канючила:

– А может, рассосется? Ну, не люблю я все это – здрасьте, здрасьте, шаркнуть ножкой, нож – вилка. А чем вы занимаетесь? А какие планы на будущее?

Но здесь он был тверд: во-первых, родители – нормальные люди, а во-вторых, как он им объяснит, что она не хочет приходить к ним в дом в их присутствии? Бред какой-то! Маша, вздыхая, согласилась. Он встретил ее у метро и купил маме букет садовых ромашек. Конечно, та накрыла стол – скатерть, пирог, курица, салат, бутылка вина. Маша не робела, просто недоумевала – к чему такой парад? Посидели, пообщались на общие темы. Без напряга. А потом пошли в его комнату, и она спросила:

– Я останусь?

Он помолчал и попытался ей объяснить, что это не очень здорово и их не поймут.

– Почему? – удивилась она. – Они же догадываются, что мы не просто за ручку ходим. Мы же взрослые люди? В конце концов это называется ханжество.

– Да нет, – оправдывался он. – Просто у нас так не принято, понимаешь, ну не готовы они пока к этому.

Она тогда впервые всерьез обиделась. Он спустился и поймал такси.

Назавтра мать ему сказала на кухне как бы так, между прочим:

– Ты же знаешь конечно же, я за любовь. Но она не жена, понимаешь? И ты не обольщайся. Люби себе на здоровье, но не заморачивайся.

Он разозлился:

– И это говоришь ты? Ты, которая провозглашает лозунг – только любовь имеет значение?

– Это так, – медленно ответила мать. – Но, видишь ли, кроме любви, есть еще много составляющих семейной жизни. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Нет! – резко ответил он. И добавил: – От тебя я такого не ожидал.

Начались занятия в институте, и видеться они стали реже. Нет, он конечно же по-прежнему рвался, бежал к Маше при любой возможности – встречал в садике у Щуки, провожал, караулил у дома. Она, при всей своей легкомысленности, была довольно серьезно погружена в учебный процесс – говорила о педагогах, предметах, любимых и нелюбимых, примеряла на себя возможные роли. Он к учебе относился спокойно, по-студенчески, занимался от сессии до сессии. Этот процесс его не увлекал, просто он четко понимал, что надо получить «верхнее» образование. Мать с отцом сначала опасались – не будет ли он манкировать занятиями, но потом успокоились и вздохнули: сессии сдает – и ладно.

Новый год они встречали вдвоем у Маши. Мать, Марина-балерина, как он ее окрестил, встречала праздник где-то за городом. Тридцать первого днем он притащил маленькую пушистую елочку. Маша растерялась – украшать елку было нечем, игрушек в доме не водилось. «Странно, – думал он, вешая на елку мандарины, конфеты, плюшевые игрушки и еще какую-то ерунду, – люди живут совсем без традиций. А мама всегда говорила, что традиции – основа семьи». Праздничный стол конечно же Маша не приготовила, но выручили мамины утка и пироги с капустой. Торт купили в соседней булочной. Зажгли свечи и сели за стол. Маша произнесла тост, состоящий из двух слов:

«За счастье».

Потом они танцевали, пили чай и в два часа ночи вышли на пустую улицу. Снега лежало немного, но мела поземка, и небо было чистым и звездным.

– Я люблю тебя, – выдохнул он.

Она не ответила, а только внимательным и долгим взглядом посмотрела ему в глаза, а потом вздохнула и провела по его щеке своей невесомой рукой. И опять была ночь, и смятение, и все-таки счастье. А утром она ему сказала:

– Слушай, перебирайся ко мне. Будем чаще видеться.

Он растерялся, опешил, а потом неловко пошутил:

– Ты делаешь мне предложение?

– Как хочешь это назови, но маман на Кутузовском со своим Жекой, вроде у них все ладно, а я по тебе скучаю.

– Давай поженимся, – вдруг предложил он.

– Дурак, разве в этом дело, – ответила она и вышла из комнаты.

На следующий день он перевез к ней свои вещи – магнитофон, гитару, какие-то тряпки. Она дала ему связку ключей. А в целом конечно же ничего не изменилось. Днями они пропадали в институтах, вечером встречались, варили пельмени, иногда шли в кино, иногда заваливались к кому-нибудь в гости, иногда кто-то приходил к ним. Если вдруг Маша задерживалась, он не отходил от окна и почему-то начинал ревновать. Однажды он пошутил на эту тему, а она удивленно посмотрела на него и сказала:

– А ты меня, оказывается, совсем не знаешь. Пока я с тобой, мне никого другого не надо. А когда будет надо, ты первый об этом узнаешь.

Его это почему-то не успокоило, слова «пока я с тобой» еще раз опустили его на землю. Женщина-ветер, она принадлежала только самой себе. Нет-нет, у них по-прежнему было все хорошо. Они не скандалили, не устраивали разборки на бытовые темы (просто он сразу и со всем смирился), почти не обижались друг на друга. Но он ничего не мог поделать с ощущением, что все это, вся их так называемая семейная жизнь оборвется, обрушится в один день, без всяких признаков и предупреждений. Он был не из тех, кто радостно живет одним днем.

Раз в неделю, вечерами, когда у Маши были репетиции или прогоны, он заезжал к родителям. Жадно набрасывался на мамины котлеты, жаркое, съедал две тарелки супа. Мать сидела напротив, подперев голову ладонью, и грустно смотрела на него.

– Бедный ты мой, – говорила она, вздыхая и проводя рукой по его волосам.

Он взрывался:

– Почему бедный?!

Мать, грустно улыбаясь, говорила:

– Потому что худой и голодный.

А он уже рвался на Лесную – скорее, скорее. Он уже по ней нестерпимо скучал. Почему-то очень ждал лета – ему казалось, что летом опять будут свобода и абсолютное счастье: вылазки на природу, долгий сон по утрам, вечерние прогулки по теплому зеленому городу.

На 8 Марта он принес Маше букет белых гвоздик, как доставал тогда – отдельная история. Она удивилась:

– Я пролетарских праздников не признаю.

Он обиделся и сунул букет в помойное ведро.

Она молча собралась и, не говоря ни слова, оделась и ушла. В одиннадцать вечера ее все еще не было, и он поехал к родителям. Всю ночь ждал, что она позвонит. Она не позвонила. Ни назавтра, ни на следующий день. Он поехал на Лесную. Маша была дома – сидела на кухне с подружкой. Он вызвал ее в комнату и спросил:

– Ты ничего не хочешь мне сказать?

Она дернула плечом:

– О чем говорить? По-моему, и так все понятно.

– Что понятно? – глупо настаивал он.

– Все, – ответила она.

– Это конец? – спросил он хрипловатым голосом.

Она усмехнулась:

– Ну ты же умный человек, – и добавила: – Только не надо ничего выяснять, умоляю.

Она ушла на кухню.

Он медленно собирал вещи – мелко дрожали руки. Потом заглянул на кухню.

– Я пошел, – сказал он.

– Ну, пока, – откликнулась Маша.

До дверей она его не проводила. Он положил ключи на столик в прихожей и громко хлопнул дверью. «Вот и все, – крутилось в голове. – Вот и все».

Когда он приехал домой, родителей не было. «Только бы обошлось без вопросов», – думал он, развешивая в шкафу свои вещи. Он включил музыку, любимых «Битлов», – и почему-то почувствовал облегчение. «Вот как оно, оказывается, бывает, – удивляясь, думал он. – А я ведь рад, что снова дома». Как он ошибался!

Вечером пришли с работы родители, все поняли тотчас, переглянулись и, не задавая ни единого вопроса, позвали его ужинать. Говорили о чем-то отвлеченно, и он в который раз ощутил их такт. А утром навалилась тяжелая, беспросветная тоска. И обида, и боль. В институт он не пошел – валялся, читал, проваливался в неглубокий тревожный сон. А вечером поехал к приятелю и напился.

С каждым днем он тосковал по ней сильнее и сильнее. Однажды набрал Машин номер – телефон не ответил. В другой раз подкараулил ее у института – только бы увидеть! Увидел. Она шла, оживленно с кем-то беседуя, свежая, прекрасная, в замечательном настроении. «Как с гуся вода», – в который раз подумал он. В июне, кое-как сдав сессию, уехал с приятелем к родне в Одессу и там закрутил романец с девочкой из Питера – пухленькой, беленькой, тихой и пугливой. В августе пошел работать к отцу в институт курьером. Впереди был последний курс института, а дальше – взрослая жизнь. Свою тоску и обиду он выжигал каленым железом. «Не думать, не думать, не вспоминать, вся жизнь впереди, сколько всего еще будет, и этих самых «любовей» в том числе», – твердил он себе и даже почти в это верил. Но иногда охватывала такая тоска, что хотелось ночью бежать на Лесную, только бы она открыла дверь, и увидеть, только увидеть и прижать к своему лицу ее тонкую, узкую и прохладную руку! Однажды он не выдержал и поехал туда, спрятался в тени еще не до конца облетевших кленов и увидел ее – она шла с высоким худющим парнем в узких джинсах, с длинными белыми волосами, перетянутыми на лбу узкой ленточкой. Держась за руки, они вошли в подъезд. «Вот теперь уже все, теперь точно все», – твердил он себе и рванул прочь почти бегом, не разбирая дороги.

А под Новый год приехала та самая беленькая девочка из Питера – и позвонила ему. Он был рад любому событию, которое могло закрутить, отвлечь, удалить, отвратить его от горьких дум и страданий. Девочка, милая и непритязательная, слушала его, широко открыв глаза, была молчалива и смешлива. Зачем-то он притащил ее домой на ужин. Она пришла с цветами и тортом, и это почему-то тронуло его. Потом она помогала матери убирать со стола и записывала рецепт материнских пирожков и салатов. Вечером он провожал ее до дома тетки, приютившей ее, и неожиданно для себя предложил выйти за него замуж. Она долго молчала, оторопев, а потом почему-то заплакала. И это опять его тронуло, он крепко прижал ее к себе.

Приехав домой, он зашел в родительскую спальню и, скоморошничая, объявил родителям о своем решении жениться. Мать встала с кровати, накинула халат.

– Что за бредни! – жестко сказала она.

– О чем ты? – продолжал он паясничать. – Ну разве она не жена? И хозяйственная, и услужливая, и внимательная!

– Да, – согласилась мать. – Девочка хорошая, только есть одно небольшое «но» – жениться все-таки стоит по любви.

– А как же составляющие семейной жизни? – не унимался он. – Те, про которые ты говорила?

– Говорила, – согласилась мать. – Только и любовь еще никто не отменял. Да и потом, подло рушить чужую жизнь кому-то назло. Вот и подумай. – Мать вышла из комнаты и плотно прикрыла дверь.

– Уже подумал! – крикнул он ей вслед.

В апреле он поехал в Питер и познакомился с будущими родственниками – обычная, вполне приличная питерская семья. Родители – инженеры, две комнаты в коммуналке на Васильевском. Решили, что жить будут в Москве – его невеста была согласна на переезд, решила перевестись на заочное. Училась она в пединституте. Свадьбу сыграли в мае в Москве. Обычная свадьба в кафе – родня, приятели, салат оливье. Глядя на свою невесту в белом громоздком платье, с тряпичной розочкой в волосах, он почему-то подумал, что Маша пошла бы под венец в джинсах и маечке на узких бретельках, позвякивая серебряными браслетами на узких запястьях. Если бы вообще пошла под этот самый «венец» в районном загсе. Его жена перевезла свои вещи, и ему было странно видеть, как она рассаживает в его комнате свои плюшевые игрушки и развешивает в его шкафу свои платья. Она и вправду оказалась хорошей девочкой – по субботам убирала квартиру, пекла торты, гладила его рубашки. Была корректна и сердечна с его родителями. Они ее даже полюбили. Только мать ему однажды сказала:

– Жалко мне вас – и тебя, и ее.

Жалел ли он о содеянном? Да нет, он вообще жил тогда как-то странно, ничего толком не осознавая, просто надо было, очень надо, чтобы меньше болела душа. Помогало? Он убеждал себя, что да. Бывают моменты в нашей жизни, когда мы даже себе ни за что не признаемся, не скажем правду. Это был как раз тот самый случай. А через полтора года у него родилась дочка, он назвал ее Маша. Мать только покачала головой, а отец его поддержал – хорошее имя. Рождение девочки немного отогрело его душу, он ее полюбил, но как-то спокойно, сдержанно. А отношения с женой совсем стерлись, сошли на окончательное и твердое «нет». Теперь она была занята по горло с дочкой. Да что там она – весь дом, включая родителей, построила эта малышка с кукольным личиком. А он жил своей жизнью – работа, друзья, преферанс по субботам, рыбалка. Жена ни в чем его не упрекала, он даже злился – хоть бы слово поперек сказала. А она все молчком – обед готов, все постирано, поглажено, убрано до блеска. Не жена – эталон жены. А на душе тоска – хоть волком вой. Но о чем сейчас жалеть, когда в деревянной кроватке в розовых ползунках спит его дочка.

Спустя какое-то время у него образовался на работе роман. Даже скорее не роман, а просто связь. Да, да, именно связь. С молодой и красивой, разведенной женщиной. Теперь по вечерам он частенько пропадал у нее. На лето сняли дачу для дочки в Шараповой Охоте. Приезжал он туда редко – раз-два в месяц. А родители ездили каждые выходные. Когда приезжал, видел, что жена похудела, подурнела, ничего не осталось от той беленькой девочки, румяной пышки. Они почти ни о чем не разговаривали – так, общие хозяйственные вопросы. В отпуск он уехал на байдарках в Карелию. А когда вернулся, жены уже в квартире не было – собрав дочку и вещи, она уехала в Питер к родителям. Вдогонку он не бросился, а спустя пару дней ей позвонил. Она сухо сказала, что пришлет документы на развод, с дочкой он может видеться – никаких препятствий. Теперь о дочке он все узнавал от матери – та поддерживала с бывшей невесткой постоянную связь. Жена присылала фотографии девочки – он рассматривал их уже почти равнодушно, отстраненно как-то. С любовницей он уже к тому времени расстался – та начала исподволь на него давить, ей очень хотелось замуж. И началась круговерть – один роман плавно перетекал в другой, одна история заканчивалась, и начиналась другая, новая. Он ушел от родителей и снял себе квартиру. Начал зарабатывать, появились машина, деньги и как следствие – возможности.

Теперь это был не тот, прежний, трепетный мальчик, а уже вполне сформировавшийся молодой, крепкий, сдержанный мужчина. И пожалуй, как ему казалось, уже ничего не может зажечь его, растопить его душу, заставить размякнуть, растечься. Никто – он был в этом уверен, – никто уже не сможет им манипулировать, распоряжаться. Его скорлупа, оболочка, броня казалась абсолютно надежной и неподатливой. В конце концов это был его выбор. Так было спокойнее. Да нет, конечно, иногда он чувствовал себя надорванным, изнуренным, что ли. Эта жизнь, безусловно, не была ему в радость. Но он точно знал одно: те страдания и муки, тот излом, были точно страшнее и мучительнее. В общем, он сказал себе твердо – больше никто и никогда не посмеет. И уж наверняка он никогда не задумывался над тем, что испытывали все те женщины, которые приходили к нему в дом, шли в его ванную, ложились в его постель, утром пили с ним кофе на кухне. Иногда по ночам они шептали ему потаенные, заветные слова – те, что произносят только в самые сокровенные минуты. Но это только заставляло его вздрагивать и морщиться, и он твердо останавливал их. Ни к чему.

На фоне затянувшихся связей он не отказывал себе и в коротких, одномоментных историях. Любое вторжение в его частную жизнь, любое желание как-то задержаться, закрепиться возле него он чувствовал моментально и абсолютно спокойно и безжалостно ставил все точки над «i». Да нет, конечно, он был не монстром, не чудовищем – вполне мог оценить и красоту, и юмор, и ум, и прелесть своих подруг. Сам он тоже был вполне галантен и обходителен, благовоспитан, любезен, приветлив и деликатен. Но все же имелась черта, демаркационная линия, противотанковые ежи, за которые вход был категорически воспрещен. Слишком болела его обожженная душа.

Конечно, родители страдали. Сначала молча, а потом мать не выдержала.

– Остановись! – умоляюще просила она. – Тебе нужны дом, семья, нормальная жена. Сколько можно палить свою жизнь?

Отец ее утешал:

– Все образуется, устаканится, ему это надоест, и он остановится. В конце концов наступает возраст, когда человек начинает стремиться к стабильности. Значит, еще не время.

А однажды он не выдержал и сорвался. Среди ночи, теплой летней ночи, почти такой же, как тогда, когда он был бесконечно счастлив. Он долго лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, на котором в свете фонаря чуть колыхались тени деревьев, и вдруг отчетливо понял, что если сейчас, да-да, прямо сейчас, он не увидит ее, то просто не доживет до утра. И поехал на Лесную. Дверь довольно быстро открыли – на пороге стояла Марина-балерина. «Постарела», – мелькнуло у него в голове. Ничуть не удивившись ни ему, ни его позднему, или скорее раннему, визиту, она поправила волосы, запахнула поглубже халат и зевнула.

– Привет, – сказала она.

Он судорожно сглотнул и кивнул.

– Пройдешь? – спросила невозмутимая маленькая рыжая женщина.

Он отрицательно мотнул головой и наконец смог произнести:

– Могу ли я видеть Машу?

Получилась странная высокопарная фраза.

Марина покачала головой:

– Ее же нет в Москве. Уже три года. А ты, что, не знал?

– А где она? – хрипло спросил он.

– В Вильнюсе, в Драмтеатре. Уехала по распределению. В общем, неплохой вариант, все не тмутаракань. Ей там нравится. Хотя репертуар не ахти, да и ролей не густо. Но все же цивилизация, – рассмеялась она. – Почти Европа!

– А адрес? Вы можете дать адрес? – спросил он.

– Да ты пройди. – Машина мать чуть отступила, освобождая пространство крохотной прихожей. – Пройди, я напишу!

Он мотнул головой:

– Вы скажите, я запомню.

– В общем-то, да, там несложно, – согласилась она. – Улица Святого Стефана, дом 14, квартира 3. Это где-то в старом городе.

– Спасибо, – сказал он и добавил: – Вы меня извините.

– За что? – не поняла она.

– Ну, за беспокойство, например.

Марина легко рассмеялась:

– Ерунда, бывает! – И крикнула ему, сбегающему по лестнице: – Удачи тебе!

Он крикнул в ответ:

– Спасибо!

Наутро он летел в Вильнюс. Два часа в самолете показались ему почти вечностью. Через четыре часа он почти бежал по старой узкой улочке, мимо каких-то лавочек, магазинчиков и крошечных кафешек. «Действительно Европа», – на бегу подумал он. Дом 14 оказался старым и мрачно-серым. В четыре этажа. Начал накрапывать дождь, серые, ненастные тучи почти затянули неяркое прибалтийское солнце. Квартира 3 находилась на первом этаже. Звонка не было, и он постучал в тонкую деревянную дверь. Ему не открыли. Он посмотрел на часы. «Наверное, Маша в театре», – подумал он и вышел из мрачноватого сырого подъезда. Дождь набирал обороты. Он перешел на противоположную сторону улицы и зашел в маленькое, на три столика, кафе. У одного из них, возле окна, стоял пожилой мужчина, почти старик, и ел сосиску. Вдруг он почувствовал жуткий голод, заказал три сосиски, салат, пирожное и большую чашку кофе. Все это показалось ему божественно вкусным. Дождь перестал моросить, и выглянуло робкое солнце. Он вышел на улицу и пошел по мощеным улицам куда глаза глядят. Впервые за несколько лет ему казалось, что жизнь прекрасна. Он бродил по старому городу, заходил в маленькие мощеные дворики, опять пил в кафешках настоящий, одуряюще пахнущий кофе. Заглянул в изящный, красного кирпича, костел – там шла служба и грустно и нежно звучал орган. А потом он на ощупь, наугад пошел назад – и почему-то быстро и легко, ни разу не спросив дороги, вышел на нужную улицу. В Машином окне горел свет. Он долго стоял у подъезда, выкурил пять сигарет подряд. А потом зашел внутрь.

Она открыла ему дверь и удивленно замерла на пороге. Он всматривался в ее лицо – прекрасное и родное. И в этот момент он простил ей все и тут же, моментально, стер, забыл всю свою предыдущую жизнь без нее. Казалось, что ее и не было – той жизни. А всегда была только она – его рыжая девочка, его Машка, тоненькая, белокожая, единственная. Самая родная на свете.

– Ничего себе, – воскликнула она. – Ну, входи, раз так. – Она понемногу пришла в себя и, не прекращая удивляться, улыбнулась: – Вот это сюрпризики.

Он зашел в узкую прихожую, сразу переходящую в комнату – узкую и длинную, как пенал. Комод, этажерка с книгами, журнальный столик, тахта, торшер под зеленым абажуром. На полу плетеная дорожка кирпичного цвета.

– У тебя уютно, – сказал он дрогнувшим голосом.

– Это не трудно, – отозвалась она. – Здесь, в Прибалтике, у всех уютно – коврики, керамика, свечи. Другая культура.

Он кивнул.

– Кофе будешь? – спросила она.

Он рассмеялся:

– Нет, только не кофе, я за день чашек семь выпил. Боюсь, сердце выскочит.

– От кофе? – удивилась она.

– От тебя, – помолчав, сказал он.

Она села на стул и закурила. А он смотрел на ее руки – на пальцах было много мелких серебряных колечек.

Она поймала его взгляд.

– Здесь хорошее и дешевое серебро.

Он кивнул:

– Надо будет что-нибудь купить маме.

– Завтра я тебя отведу в одну лавку. Ты ведь останешься до завтра?

– Мне некуда идти, – проговорил он.

Они замолчали.

– Ты здесь по делам? – спросила она.

Он молчал несколько минут, потом ответил:

– Ты же все знаешь, все понимаешь. Я приехал к тебе. Если выгонишь, тотчас уйду.

Она подошла к нему и внимательно посмотрела в глаза.

– Завтра мы пойдем в серебряную лавку, а потом я покажу тебе город. У меня три свободных дня. Это здорово, что все так совпало. – Она провела рукой по его губам.

Он поймал ее руку и снова сошел с ума.

Они провели вместе три дня, и не было человека счастливее его. Они шатались по старому городу, слушали мессы в католических храмах, поедали безумное количество пирожных со взбитыми сливками, пили бесконечный кофе, не отпускали ни на минуту рук и целовались на каждом перекрестке. Она говорила, что это ее город и что здесь ей очень хорошо, что в театре есть проблемы, но ее там ценят и у нее там есть будущее. Говорила о том, что совсем не скучает по Москве – и это удивило его. И ни слова, ни слова о своей личной жизни. Он только понимал, что она одинока. Вечером без задних ног они ввалились в ее крошечную квартирку – «трамвай», как она ее называла. И опять не спали почти до утра. Если и существовал на земле рай, то определенно он был здесь – в темноватой узкой комнате с жесткой ковровой дорожкой на дощатом некрашеном полу, с тускловатым, уютным зеленым торшером и маленьким окном, выходящим на древнюю, мощенную старым, полустертым булыжником мостовую улочки Святого Стефана. Они говорили обо всем на свете, кроме своего будущего. Отгулы кончались, и он должен был лететь в Москву. Попрощались на пороге, и он погладил ее по голове, как отец гладит дочь. Наконец он решился:

– Позвонишь мне? Мне-то тебе звонить некуда.

Телефона у нее не было.

Она кивнула.

– Можно все изменить, да? – спросил он и добавил почти весело: – В конце концов работа есть везде.

Маша снова кивнула. Он прижал ее к себе, и они замерли. Он подумал о том, что нет совершенно никаких сил, чтобы оторваться от нее.

– Иди, – тихо приказала она. – Ну пожалуйста!

В самолете ему пришла в голову простая и гениальная, как ему показалось, мысль. Кто-то должен решить. Если не оба, то кто-то один должен взять все на себя и просто поставить другого перед фактом. Ведь так все просто – немного, совсем чуть-чуть измени свою жизнь – и будь счастливым. Проще не бывает.

Он легко сбежал с трапа самолета, в здании аэропорта купил цветы, схватил такси и поехал к родителям. В сумке лежали бархатный футляр с тяжелым серебряным браслетом с мутным, беловатым, похожим на засахаренный мед янтарем для мамы и бутылка зеленого травяного ликера для отца.

Они сидели на кухне, ужинали, он жадно ел мамины котлеты, жареную картошку и долго пил чай. Мать глядела на него во все глаза – ничего не понимая, чувствуя только, что он ожил, ожил наконец, и не важно, что за причина. Главное – у сына светятся глаза, и он много ест и много говорит. Значит, что-то произошло, и какая разница – что. Он был счастлив, ее мальчик. Ее взрослый мальчик. И это было самое главное. Началась какая-то суета – он пытался договориться на работе, его не хотели отпускать, требовали, чтобы он нашел себе замену. Он поругался с начальством, бросил на стол заявление, тряс Трудовым кодексом, скандалил. Но ему по большому счету было на все наплевать. У соседки-спекулянтки он купил за бешеные деньги длинную, в пол, шоколадную дубленку, повесил ее на дверцу шкафа и любовался, трогал нежную замшу и легкий, пушистый мех. Счастливо улыбаясь, представляя Машу в этой дубленке зимой, ее глаза при виде этой роскошной, сказочной дохи. «Какая удача», – бормотал он. Почему-то он очень суетился – забрал у матери диплом и военный билет, а она все спрашивала – в чем дело, а он отвечал, что скоро, очень скоро он все им расскажет и просил чуть-чуть подождать. А мать нервничала и говорила ему, что он сошел с ума. А он смеялся и вполне соглашался.

А спустя две недели, когда он уже начал укладывать вещи, вечером позвонила мать и сказала, что ему пришла телеграмма из Вильнюса. У него почему-то страшно и больно екнуло сердце, он попросил зачитать ему текст.

Она отошла от телефона за телеграммой, и эти минуты показались ему вечностью.

– «Не стоит ничего менять», – прочла мать четыре слова и растерянно, с тревогой проговорила: – Ничего не понимаю, здесь без подписи. Ты что-нибудь понимаешь?

Он молчал.

– Ты меня слышишь?! – почти закричала мать.

Он медленно положил трубку на рычаг.

А потом он запил. Тяжело, беспросветно и беспробудно. На третью неделю его, уже почти беспомощного и несопротивляющегося, увезли к себе родители. Просто погрузили в машину на заднее сиденье – как чемодан. Конечно, был врач, делали какие-то процедуры, капельницы – он помнил все это плохо, почти все время спал, только иногда его будила мать и из старого, еще бабушкиного, фарфорового поильника с надписью «Кисловодск» поила его какими-то отварами и клюквенным соком. Он морщился, отталкивал ее руку, но все же пил.

Однажды он встал и подошел к окну. На деревьях и скамейках лежал плотный и тяжелый снег. Он открыл окно, с подоконника зачерпнул в пригоршню влажную горсть и почему-то начал есть этот снег. Странно, но ему полегчало.

– Мам! – крикнул он.

Мать копошилась на кухне.

Она влетела в комнату и с ужасом посмотрела на открытое окно.

– Мам, – повторил он. – Пойдем погуляем.

Она всполошилась, засуетилась и принялась его одевать – как в детстве, что-то приговаривая: свитер, джинсы, ботинки. Он почти не сопротивлялся – совсем не было сил. Она накинула пальто на халат и сунула ноги в старые сапоги. Они медленно спустились по лестнице. Он стоял у подъезда и никак не мог надышаться.

– Пройдемся? – предложила мать.

Он покачал головой – ноги совсем не слушались, и он тяжело опустился на мокрую скамейку.

А вечером он попросил жареной картошки. Мать поджарила ее так, как он любил – кругляшами, с луком. Он съел целую сковороду.

– А отцу? – спросил он испуганно, добирая до дна.

– Не волнуйся, есть обед, – успокоила его мать.

Потом он сидел в кресле, и очень хотелось свежего воздуха. Мать открыла окно и закутала его в плед. Он не заметил, как уснул. А когда проснулся, щелкнул пультом от телевизора. Шел какой-то дурацкий сериал – адюльтер, потерянные близнецы, злодейка, наследство, главный герой – временный коматозник – словом, то, перед чем он раньше не задержался бы ни на минуту. А здесь он смотрел все сорок минут, и ему было интересно. А в выходные отец куда-то уехал с утра и вернулся к обеду с пластмассовой переноской для животных. В переноске сидел крошечный, песочного цвета, мохнатый щенок.

Он взял этот теплый, скулящий комок с мокрым кожаным носом в руки, поднес к лицу и почувствовал молочный щенячий запах. Щенок пустил тонкую теплую струйку ему в ладонь, и он заплакал. В эту самую минуту он понял, что продолжается эта самая жизнь. Эта страшная, бьющая наотмашь, не дающая пощады, выбивающая почву из-под ног – та жизнь, которую он почти разлюбил и в ответ не получал от нее взаимности, в которой ему было почти невыносимо и совсем не хотелось спорить и мериться силой.

Ночью он не спал – на кровати лежал, свернувшись, щенок и изредка тихо поскуливал. Он прижимался к нему и думал о родителях. В который раз они спасли его – как просто все оказалось! Ему, словно малому дитю, купили собаку – и жизнь обрела смысл. Теперь он кормил щенка – пять раз в день, строго по книге: тертая морковка, творог, яйцо, отварное мясо. Убирал за ним бесконечные лужицы, не спускал его с рук. А через две недели начал выходить с ним на улицу, держа на руках осторожно, как ребенка, и аккуратно ставя на землю – на несколько минут. Дома он мыл ему лапы, вытирал полотенцем влажную шерстку, смотрел, как он ест и смешно лакает воду из блюдца. Вечерами он отыскивал старую, юношескую, любимую книгу в книжном шкафу, наливал себе чаю и долго, за полночь, читал. Щенок спал рядом с ним на подушке.