Текст книги "Вчерасегоднязавтра(СИ)"

Автор книги: Мария Голозад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Андрей был старше Нади на несколько лет, но совсем полуребёнок; с мягким, податливым характером, от природы добрый и впечатлительный, всё детство был вынужден поступать «как надо» и давить «хочу», – сам застилал постель, чистил зубы два раза в день, мыл руки перед едой и ноги перед сном, и твёрдо знал, что проснувшись раньше всех нельзя шуметь и выходить из своей комнаты, чтобы не тревожить родителей, у которых тяжёлая работа и уйма дел; с полутора лет он посещал ясли, с трёх – детский сад, в семь пошёл в школу, – носил синюю форму и октябрятскую звёздочку, в третьем классе как все повязал красный галстук, а через год, со всеми его снял. Он молчал и слушался лет до 13-ти, а потом все забитые «хочу», искалеченные и уродливые, выползли наружу; он стал прогуливать школу, пропадать на чердаках и в подвалах, курить, пить, нюхать клей, бензин и ацетон, – в то время это были самые популярные и доступные наркотики среди подростков лет до 17-ти; те, кто постарше употребляли кетамин, первитин, если повезёт – героин, и презирали «клеедышек». Родители Андрея, оба, работали в две смены, и уставали так, что сил хватало только на то, чтобы поесть и включить телевизор; для них было достаточно, что сын в одиннадцать вечера дома, и уж конечно, они не могли заметить, что ночью он выходит через окно. Они боялись потерять последнее, – их привычный мир покачнулся, всё вокруг вдруг изменилось – деньги, одежда, люди, улицы. По телевизору говорили много пугающего и непонятного, – бездомные, наркотики, бандиты, проституция... Тамара Семёновна и Николай Ильич отгораживались, как могли, цеплялись за своё привычное, и уж конечно, увидеть в своём доме, в собственном сыне это страшное, они были просто неспособны. Андрей кое-как закончил девятый класс, потом ПТУ, оттуда пошёл на завод, вместо двух лет армии провёл месяц в психиатрической больнице, потому, что пришёл в военкомат с бритыми висками и в майке с надписью: «Гражданская оборона». Москва стала взрываться, – подвалы закрыли, клей начали выпускать без толуола; Андрей постепенно взрослел, – пил с мужиками спирт и настойку боярышника, ночью спал дома. Встретив через несколько лет Надю, он смутно почувствовал, что есть что-то другое, что-то ещё, сначала ему нравилось опекать её и посмеиваться над наивностью и такой непривычной доверчивостью, а потом он стал цепляться за Надю, как за мать, которой на него не хватило. Со временем, различия между ними перестали волновать и, если раньше, каждый из них стремился постичь другого полностью, и вывернуть себя в ответ, то теперь, всё непонятное раздражало, казалось странным и чужим, а потому – враждебным. Когда родилась Вера, Андрей почувствовал себя совсем ненужным и брошенным, как подросток, у которого вдруг родилась младшая сестра, всё его неушедшее детское, весь протест и эгоистичная жажда любви вылились в неудержимое пьянство и потребность устроить скандал – так ненадолго становилось легче. Надя пыталась сохранить себя, казалось, стоит хоть немного ослабить напряжение, и она потонет, она находила, казалось, несуществующие силы, чтобы отвоевать что-то только своё, личное; восстановилась в университете, с остервенением била ночами по клавиатуре, выстраивала черновые схемы и таблицы в тетради и при малейшей возможности бежала в библиотеку.

Наступило очередное лето, Надя получила диплом, Андрей отпуск, и Веру, уже четырёхлетнюю, впервые, повезли на дачу, – только в этом году достроили дом, и появилась чистая вода – наконец пробурили скважину. Вера восторгалась всем – бабочками, стрекозами, кузнечиками, клубникой, неспелыми помидорами, – даже Андрей как-то оттаял, и Тамара Семёновна стала добрее. Этот участок был плодом многолетнего труда, – Николаю Ильичу его выделило предприятие, и сначала там кроме травы ничего не было. Со временем докупили соседний пустующий участок, посадили цветы, картошку, укроп, помидоры, поставили бытовку, забор, начали строить дом; и вот уже и дом достроен, и вода есть и даже душевая кабинка; перед домом красиво подстриженная лужайка, аккуратные клумбы, за домом свой огород, поблизости лес и озеро. Дача была предметом гордости и любимым ребёнком Тамары Семёновны и Николая Ильича, – здесь они отдыхали душой и всё мечтали, как выйдут на пенсию, уедут из Москвы и будут жить тут круглый год. Каждое утро начиналось со стука и скрежета – Николай Ильич мастерил то табуретку, то подставку под умывальник, поправлял калитку. Из домов вокруг доносились похожие звуки, – все что-то пилили, колотили, ремонтировали; иногда проезжали грузовики, гружённые брёвнами и трактора. «А Белоконяш-то всё строится», – говорил Николай Ильич, наблюдая, как худой мужичок в длинных трусах, весь коричневый и в синей кепке, задумчиво бродит вокруг соседнего дома без крыши и что-то измеряет рулеткой. Николай Ильич довольно улыбался – ему было радостно, что у него всё так добротно и красиво – и забор ровный, аккуратный, и крыльцо с резными перильцами и дом большой -двухэтажный, и всё своими руками, а кто-то ещё без крыши. Тамара Семёновна в купальнике и шляпе, полола грядки, вешала бельё, раздавала указания – собрать смородину, покосить траву, потолочь яичную скорлупу на удобрения, набрать воды – она любила, чтобы все были при деле, и выглядела лет на пятнадцать моложе. Днём ходили купаться на озеро – Вера плескалась в надувном круге и радостно визжала, бывало, Андрей разрешал ей прыгать с его плеч в воду или подбрасывал её так, что она ныряла с кувырка. Тамара Семёновна и Николай Ильич неспешно обплывали озеро по кругу, а потом вылезали и фотографировали внучку, Надя скучно сидела у берега по шею в воде и тревожно наблюдала за дочерью. Иногда, когда было не очень жарко, Андрей и Надя ходили купаться вдвоём и тогда становилось почти как раньше, – Андрей в шутку топил Надю, а та вырывалась, брызгалась, как Вера, забиралась ему на плечи и, визжа, прыгала в воду. Вечерами, Андрей уходил гулять, – неподалёку, в лесу подростки жгли костёр и пили пиво. Андрей был душой компании, старше их лет на десять, он сыпал шутками и анекдотами, играл на гитаре, приносил водку и учил пить её из горла, делился сигаретами. Несколько раз он брал с собой Надю, но с ней было скучно, она ревниво наблюдала за ним и злилась – она видела, что всё внимание обращено к нему, что юноши пытаются ему подражать, а девушки смотрят ему в рот, – и ей казалось, что он только ради девушек сюда и ходит; Надя всматривалась то в одну, то в другую, и всё пыталась угадать – какая же? Дома, в кровати, она демонстративно поворачивалась к нему спиной и нарочно плакала, Андрей пугался, пытался утешить, Надя забрасывала его упрёками, он злился, уходил на крыльцо курить, и Надя рыдала уже непритворно. Просыпалась на втором этаже Тамара Семёновна, недовольная и опухшая, спускалась и кричала на них обоих, плакала сквозь сон Вера в соседней комнате; а потом, когда всё стихало, Андрей просил у Нади прощения, и тонул в нём и дрожал на её языке. Наступил август. Ещё стояла жара, но уже вечером становилось холодно, и как-то неуловимо изменился воздух, стал глубже, в нём появились новые оттенки – ощущалась осень. Озеро помутнело, омелело, кое-где в нём плавали жёлтые листья, люди постепенно разъезжались, по ночам падали звёзды и в кустах мерцали светлячки. Николай Ильич и Андрей уехали в Москву, – у них закончились отпуска, – Николай Ильич теперь приезжал по пятницам и оставался до воскресенья, Андрей же приезжал, как позволял его рабочий график. Купаться было уже холодно, только две спортивные старушки плавали по утрам, Андрей прозвал их поганками из-за круглых, одинаково выгоревших шляп; старушки переговаривались тихими сухими голосами и смеялись ломким шелестящим кашлем, они будто выгорели насквозь, вместе со своими шляпами, и никакая вода уже не могла их напитать; они садились шпагатами на траве, наклонялись влево и вправо – казалось, они перетрутся вот-вот в суставах и рассыплются, – потом медленно переплывали туда и обратно озеро, и уходили, завернувшись в полосатые халаты. Вера любила повторять за ними, – пока Надя, лёжа на полотенце, пыталась поймать последнее солнце, она в розовой панамке до бровей, усаживалась на берегу, расставив галочкой ноги и припевая что-то, изгибалась на один бок и другой, потом приходили другие дети, – кривоногие малыши в спортивных костюмах и колясках, Вера ковырялась с ними в песке, качала на ржавых качелях и показывала божьих коровок и муравьёв. Странно, детей её возраста совсем не было, пропали все и сразу, будто вымерли вдруг или выросли, – детей постарше, казалось, стало больше, они носились на велосипедах по всему посёлку, их голоса далеко разносились в воздухе, особенно по вечерам, – беззаботные мальчишеские голоса, чуть тронутые тайным курением; девочек не было вообще, они попадались только днём рядом с автолавкой, – серьёзные личики, резиновые сапоги, в тонких руках матерчатые сумки: «Творог развесной, триста грамм... нет, больше не надо, бабушка сказала – испортится... и батон ...». Надю они пугали, а Тамару Семёновну восхищали. Шиповник давно отцвёл, малина сошла, а в углу участка налилась ежевика и падали на землю яблоки, ударялись сочными боками и валялись в траве все в мягких пятнах; Надя собирала их в ведро, резала на дольки, выбрасывала сердцевины и варила компот, который разливался по банкам и ставился под дом «на холодок»; вечерами Тамара Семёновна накрывала помидоры и бегала по участку с большой алюминиевой лейкой, пока Надя читала Вере на ночь.

Уезжали в дождь, сначала по лесу, – на автобусе, медленно и вразвалку, ветки царапались в бока, и ямы бросались под колёса; потом на электричке, носом в паркие пупки и ширинки; Вера уснула на полпути, и её отяжелевшая голова больно давила Наде в ноги, Тамара Семёновна щебетала с попутчицей, – очень удачно она оказалась соседкой по даче. Николай Ильич ехал с ними – как раз воскресенье, а у Андрея был рабочий день. В окно виднёлось замутнённое стеклом и рассечённое проводами небо – тревожного фиолетово-серого цвета, таинственное и пронзительно бездонное; мимо пробегали столбы, склонённые ветром деревья, проблёскивали лужи и в кособоких домах уже светились окна. Ближе к Москве небо стало совсем серым и потеряло глубину, – теперь это был просто комок грязной ваты; на вокзале Вере пришлось идти самой: сначала Надя взяла её на руки, но сразу же чей-то зонт зацепился за капюшон и чуть не попал в глаз, – и теперь девочка сонно переступала резиновыми, в глупых лягушках, сапогами. Тамара Семёновна бодро неслась вперёд с двумя обьёмными сумками – по сумке в каждой руке, за ней с трудом покряхтывал под рюкзаком Николай Ильич. В метро толпа рассеялась, и Вера опять уснула, сначала как-то неудобно скрючилась, потом разоспалась, развернулась и заняла почти три места. Дома оказалось неубрано – тапочки по всей прихожей, на плите липкие пятна, в раковине грязная посуда, в комнате незастеленная постель: "ну, Андрюха, вот свинушник развёл!" – беззлобно покачала головой Тамара Семёновна, переоделась в леопардовый халат и захлопотала: поставила чайник, разбила на сковородку яйца; Вера бросилась к забытым игрушкам – сон с неё совершенно слетел, и она не спала потом полночи, – болтала о чём-то сама с собой, вертелась и роняла на пол подушку. Андрей ругал Надю, что она позволила Вере спать в дороге, а Тамара Семёновна стучала в стену, – ей с утра нужно было на работу, готовить детский сад к приёму детей. Надя порадовалась было, что ещё неделю можно не вставать рано, но тут же вспомнила, что перед детским садом нужно взять у районного врача справку и отвести ребёнка на анализы. В поликлинику пришлось ходить каждый день в течение всей этой свободной недели, потому что народу было много, половина просто не успевала попасть в кабинет за часы приёма, и с утренним сном пришлось распрощаться. Сентябрь начался как-то незаметно, постепенно: ещё по-летнему ленилось утрами тело, светило солнце в окно, но уже зажелтел-закраснел парк, появился холодный ветер, и летняя лень постепенно переросла в осеннюю хандру. Вера капризничала и отказывалась идти в сад, Тамара Семёновна и Николай Ильич засыпали сразу после работы, Андрей приходил совсем поздно и в свои рабочие, и в выходные дни, и пьяный. Надя спала весь день, Лев Константинович нашёл ей место учительницы в школе, но она отказалась, – сказала, что хочет отдохнуть и, может быть, на следующий год...

Родители Андрея продолжали ездить по выходным на дачу, иногда брали с собой Веру, – "пусть девка хоть воздухом подышит, чего в четырёх стенах просиживать, вы ж и не выйдете с ней...", в такие дни к Андрею приходили друзья, много пили, бренчали на гитаре, курили, били рюмки. Пока в доме оставался хоть один гость, Андрей пребывал в радостно-приподнятом настроении, по-хозяйски обнимал Надю, ухаживал за ней, всё время улыбался, много шутил; но как только они с Надей оставались в квартире одни, его взгляд вдруг становилось злобным и тупым, а голос приобретал возмущённо-хамскую интонацию; он кричал, швырял на пол посуду; вдруг им овладевали ревнивые подозрения, и он обвинял, бился головой о стену, плакал, через секунду забывал и предлагал Наде выпить. Надя пила с ним, пыталась делать всё, что он хочет, только бы продержать его в благодушии, но он, словно одержимый – бесы сменялись молниеносно и непредсказуемо вне зависимости от внешнего воздействия. Однажды он вывалил на пол сковородку с тушёным мясом: "для кого готовишь, сука? кого ждёшь, падла?", топтал его ногами, поскользнулся, выбежал в подъезд и отбил о стены себе обе руки. Надя сидела на полу в большой комнате, которую называли залом, прикусив указательный палец.

– Мааать... Ты что на полу сидишь? Давай пожрём что-нибудь?

– Ты еду выбросил.

–Да ладно! Хорош пиздить! Я только что пришёл!

–Иди посмотри на кухне...

– Да иди на хуй сама!

И опять всё снова. К середине ночи Андрей утомился и заснул в кресле. Надя оделась и ушла. На улице, показалось, было неожиданно тепло, для октября, под ногами сыро – до вечера лил дождь; Надя прошла мимо тёмных пятиэтажек, и через проспект, по зебре, вошла в парк. Здесь стало спокойней, как-то вольней и совсем тихо. Только с деревьев капало, и звенели каблуки по асфальтовой дорожке, быстро и неровно. В центре парка стояли кольцом лавочки и странные скульптуры: три руки – кисти рук с растопыренными пальцами, днём они должны были, наверное, символизировать семью – большая синяя – папа; поменьше красная – мама, маленькая жёлтая – ребёнок, а сейчас одинаково бурые и под ними чёрные тени, они казались игрушечными деревьями, неполучившимися и безобразными. Чуть дальше, за руками поблёскивал пруд, и Надя пошла туда. Несколько лет назад, когда тут была грязная лужа, чмокал глинистый берег и плавал мусор, в парке было решено провести фестиваль цветов и тогда всё вокруг облагородили: подстригли кусты, разбили клумбы, поставили несколько детских площадок, на столбах развесили цветочные кашпо; почистили пруд, построили домик для уток, перекинули деревянный мостик с перилами. С момента фестиваля прошло уже два года, краска на площадках облезла, качели и лесенки стали ржаветь и местами покосились, в пруду снова появился мусор, а мостик подгнил, и перила почти отвалились. Но летом всё равно было людно, – лавочки по берегам усыпаны пивной молодёжью и бабушками с колясками, а на мосту собирались рыбаки и дети; одни ловили рыбу, другие кормили уток. Сейчас было мокро и пусто. По воде бежала рябь и что-то, видимо стеклянная бутылка, билось водой о бордюр. Надя села на мост, свесила ноги вниз – они почти касались дрожащей воды, – а вода поблёскивала в свете фонарей, казалась густой, как желе и живой. Хотелось плакать, – самозабвенно, как возможно только в одиночестве, но не получалось. Надя подробно представляла себе пьяный голос Андрея, его грубые интонации и руки, категоричную и властную Тамару Семёновну, полупризрачного Николая Ильича – все они виделись заводными истуканами, которые навеки застыли на одной точке раз и навсегда; та точка – их дом, их быт – маленькая планетка, шарик-мирок, капля в мире. Так мелко, так далеко... да и всё сейчас казалось незначительным. Надя легла навзничь, устремилась в белёсое с прорехами черни небо; спине было жёстко и мокро, но это тоже было, как и всё остальное, совсем не важно.

Что-то застучало по мосту, приближаясь, – над лицом нависла морда, – то ли такса, то ли спаниель, то ли ещё какая-то маленькая собака. Вслед за собакой появился и хозяин – крупный мужчина в капюшоне:

– Что-то случилось? Вам помочь?

– Нет-нет, всё в порядке. Спасибо. – Надя встала и пошла вперёд. Мужчина нагнал её и придержал за руку:

– Девушка, ну нельзя так поздно одной по парку! У вас точно что-то случилось, я же вижу, давайте погуляем вместе?

Надя попыталась отнекиваться, но незнакомец так участливо говорил и так бережно придерживал её руку – от него так и веяло теплом и заботой, – что Надя позволила себя увлечь. Они обогнули пруд, прошлись по аллее, по той, где Надя гуляла с маленькой Верой; дошли до беседки c дырявой крышей в глубине парка. Мужчина говорил о поэзии и театре, восхищался свежестью осенней ночи, вспоминал недавнюю смерть старенькой матери, свой развалившийся брак, несчастную школьную любовь; они сели в беседке, незнакомец нежно держал Надины пальцы:

– Какие хрупкие у вас пальчики... Таких женщин беречь нужно.

И Надя заговорила, и умолкнуть уже не могла, – всё что скопилось, вся эта спрессованная замороженная груда вываливалась наружу, больно царапаясь острыми углами; голос то прерывался, то снова набирал силу и сорвался, наконец, в плач – без всхлипываний и спазмов – вырвался вдруг потоком.

– Ну-ну, родная... – он гладил её по голове и целовал в макушку, и как-то незаметно его руки оказались у неё под курткой, Надя отпрянула.

– Ну что ты... что ты, милая... – руки стали настойчивей, в голосе зазвучала нехорошая улыбка – не жмись...

Надя пыталась отстраниться, но он держал крепко:

– Целку строить будем?

Он ударил её в челюсть, сжал плечи и повалил спиной на лавку, больно впечатав затылком в доски, наступил коленом в живот, отвесил несколько пощёчин.

– Сладкая сисечка, – он укусил её сосок – но висит... Ты что же, за сиськами следить надо! – он задрал ей юбку и разорвал колготки. Надя почувствовала, что руки свободны, снова забилась и тут же получила новый удар – с кулака в правую скулу, мужчина, видимо, был левша. "А блоху подковать слабо?" – подумалось вдруг, и тоненький крысиный смешок вырвался и, булькнув, умер в сыром воздухе.

– Не плачь, малышка, возьми конфетку... Ай, какая вкусная у нас конфетка!

Надя, стояла коленями на мокром деревянном полу, в рот ей тыкался толстый член, тёплый и сухой, похожий на дорогой пластилин, который она недавно покупала для Веры; губы инстинктивно сжались, Надя замотала головой, но пальцы на шее, прямо под челюстью, заставили повиноваться. Во рту член стал мокрый и скользкий, он упёрся в горло, а горячая ладонь на затылке насаживала всё глубже и Надю вырвало.

– Сука! Блядь паршивая, ща жрать свою блевотину у меня будешь!..

Банди – всё-таки это была такса – носился по газону, слышно было его радостное собачье дыхание; мужчина постанывал, распухший член пульсировал и горел, как закрытый нарыв, Надя слизывала рвоту, пыталась выплёвывать и тогда он бил и матерился. Потом он бросил её на пол, и она лежала распятая, вжатая в гнилые доски и снова лицом в небо – оно совсем очистилось и чернело, и дрожало звёздами сквозь дыры в крыше, и снова всё было далеко и безразлично. Когда он ушёл, Надя ещё долго не вставала, – пока не поняла, что ей больно, холодно и хочется курить. Она пришла домой почти утром, Андрей так и спал в кресле, – голова закинута назад, рот открыт, – и громко храпел. Надя пошла в ванную. Она читала где-то, что обычно, в таких случаях, долго стоят под струёй воды, чтобы смыть грязь, которая никак не смывается, а потом режут себе вены или едят таблетки, но почему-то она никакой грязи не чувствовала; только во рту было противно, и волосы пахли блевотиной, – таблеток тоже не хотелось и ощущала она себя так, как будто кто-то умер. Кто-то чужой, – например сосед, с которым всю жизнь здороваешься, но понятия не имеешь, любит ли он кошек, есть ли у него дети и даже как его зовут, – просто каждое утро он с усами и портфелем, вежливо кивает, говорит: "Добрый день" и помолчав, выходит из лифта. А потом случайно узнаёшь, что Иван Григорьевич из 24-ой квартиры умер уже как полгода, и понимаешь вдруг, и удивляешься, – как не заметил, что давно по утрам ездишь в лифте один. Надя прополоскала рот перекисью водорода, почистила зубы, рассмотрела в зеркале лицо – это была не она, какой-то заплывший китаец, – и только потом залезла в душ и отмыла липкие подтёки и приставшие листья, вытираться было больно. Она сложила одежду в мусорное ведро и легла в постель. Сон наступил сразу, глубокий и тёмный, без образов и звуков; Надя словно погрузилась в глухой мягкий кокон. Утром, её разбудил Андрей, – он стоял на коленях перед кроватью и осторожно гладил её волосы. От него пахло перегаром, а глаза были влажные, а в них страх:

– Надя. Надя, прости меня, пожалуйста, я не буду больше пить, Надя, я не буду больше, пожалуйста...

Надя лежала молча, всё болело и ничего не хотелось.

– Не бросай меня только, любимая, милая, Надя, только не уходи! Я не буду больше, я закодируюсь, хочешь?

Надя посмотрела на него и заплакала. Андрей показался ей вдруг таким родным, тёплым, близким, даже с перегаром и грязными ногами.

– Не плачь, пожалуйста, Надя... Хочешь чай? Я сделаю, сейчас...

Андрей убежал на кухню, слышно было, как разбилось что-то, и он приглушённо выматерился, как наливает воду в чайник и ставит его на плиту, как достаёт из шкафчика сахар, чашку, металлическую банку с чаем. Звуки дома, обычного, живого, где бьют посуду, пьют чай, приглушали боль, и она сворачивалась клубком и пряталась внутри. Андрей был уверен, что это он, пьяный и невменяемый, избил Надю, его руки с окровавленными костяшками, провал в памяти и чувство вины, которое неизбежно овладевает женатым человеком с похмелья, подтверждали это, он мучился, и не знал как добиться прощения и у Нади и у себя. Вечером приехали его родители, привезли Веру, Андрей, впервые, сам уложил дочь спать, даже попробовал ей почитать; Вера слушала плохо – Андрей запинался на длинных словах и читал без выражения, – спрашивала, где мама.

– Мама заболела. У неё температура... – этого объяснения было достаточно и для Веры, и для Тамары Семёновны, она даже запретила внучке заходить к Наде в комнату: "подцепит щас заразу, потом год не отделаемся, нечего сад прогуливать, Андрюх, может ты тоже пока воздержишься? к Верке перебазируешься, я раскладушку вытащу с антресоли?"; на следующий день Надя уехала "болеть" к родителям, процедив: "я не могу пока простить, мне надо подумать", родителям же она рассказала всё. Елена Михайловна очень уговаривала рассказать и Андрею, но Надя только плакала и мотала головой; Лев Константинович отстучал "Катюшу" пальцами на столе и сидел нахмурившись:

– Надя, так нельзя. Ты понимаешь, что это очень серьёзный обман?

– Папочка я просто не могу... И я не врала – он сам так подумал. А если я скажу – он побежит искать этого человека, будет кричать, злиться, снова напьётся... Пусть лучше так, он даже Верой стал заниматься, вдруг у нас всё хорошо будет, он обещал пить бросить...

– Не будет хорошо, Надь. Даже если он бросит пить. Ты не будешь себя чувствовать счастливой, потому что ты всё равно будешь знать, что это обман. Подумай...

– Да, доченька, подумай, чтобы у вас там ни было, Андрей никогда тебя не бил, ты представляешь, кем он себя сейчас чувствует? Он, наверное, просто в ужасе – напился, избил тебя до полусмерти... И он ничего не помнит! – Елена Михайловна вздохнула – Наденька, ну это, в конце концов, просто низко...

– Да вы ничего не понимаете! Низко!.. А разве не низко так себя вести как он? Он же напивается каждый день как скотина! Ему наплевать, что я чувствую! Они все там надо мной издеваются, его мать считает, что я его, видите ли, "распустила"! Как будто раньше он не пил!... Они даже говорить по-человечески не умеют – только кричат все и указывают. У них тюль и шампунь женского рода, и меня тошнит от бесконечного "звОнить" и "Одевать сапоги"!.. А ещё они "пользуют" стиральный порошок и покупают "кило помидор"! Андрей вообще только матерится!.. Да с какой стати я должна думать, как он себя чувствует? Я уже корвалол, как старуха пью!.. И это всё, всё из-за него, это он виноват и его гадкая мамаша!.. – Надя разрыдалась в голос, Елена Михайловна обняла её, прижала к груди, Лев Константинович мрачно опустился в бордовое кресло и закурил:

– Тебя никто не заставляет там оставаться, ты в любой момент можешь забрать Веру и вернуться домой.

– Я не могу! Ну почему вы ничего не понимаете?.. – Надя уже просто выла.

– Лёвушка, хватит – сказала Елена Михайловна, она сама чуть не плакала – ну хватит, хватит – приговаривала она уже дочери.

Надя вернулась к Андрею, как только сошли синяки; пока её не было он действительно не пил, ходил на работу, вернувшись, укладывал Веру спать, когда не надо было на работу, сам водил в детский сад и вечером забирал (когда он работал, это делала его мать). Каждый вечер он звонил Наде, снова просил прощения и умолял вернуться. Приехать к ней он боялся, – не знал как после всего вести себя с её родителями, как смотреть им в глаза; он очень мучился. Надя вернулась в субботу; Николай Ильич и Тамара Семёновна снова уехали с Верой на дачу, Андрей вымыл полы и купил цветы: много разноцветных астр, и расставил их по всей комнате. Наде было немного стыдно, но она уверила себя, что имеет полное право так поступать, и открыто смотрела Андрею в лицо, принимая его раскаяние как должное. Они провели вдвоём весь день, Надя говорила, Андрей только слушал и кивал. Он не всё понял из её длинной речи, но твёрдо усвоил, что кругом виноват, и если "ещё хоть раз" – последует неизбежный развод.

И жизнь, действительно, потекла по-новому. Андрей удерживал себя от пьянства невероятными усилиями, – с трудом отбившись от настойчивых предложений своих "коллег", после работы он возвращался домой обходными путями и, пригнув голову, быстро пробегал все окрестные лавочки. Надя не разрешила ему кодироваться и отвела к своему гомеопату, тот сразу предупредил, что алкоголизм вылечить почти невозможно, не только гомеопатией, но вообще, чем бы то ни было, потому что это болезнь психики, а не тела; говорил, что гомеопатией можно устранить физиологические последствия, а психику только направить, что тут всё зависит от человека, а не от лекарства, и что это долгий процесс; предлагал обратиться к психологу или к анонимным алкоголикам, но Андрей наотрез отказался – анонимные алкоголики его очень насмешили, а слова, начинающиеся с "психо" пугали, вызывали воспоминания о мягких стенах и смирительной рубашке. Гомеопат всё-таки провёл приём и назначил лекарство. Постепенно у Андрея перестало сводить ноги, и желудок больше не болел, ему даже казалось, что выпить хочется не так сильно, и он шёл с работы напрямик, твёрдым шагом и проходил мимо лавочек, спокойно здороваясь, иногда даже останавливаясь поболтать минутку-другую. Уже близился Новый год, было холодно, но снег шёл редко и помалу, лужи под ногами раскалывались тонкими льдинками. Надя мечтала о холодной и снежной зиме, ей хотелось белого и чистого, хотелось искряных снежинок и возить Веру на санках. Но дворники сметали с асфальта скудную порошу, как только она появлялась, и всё вокруг оставалась серым и противным. Надя просила Андрея уговорить Николая Ильича и Тамару Семёновну остаться на Новый год в Москве, не ехать на дачу, чтобы можно было поехать туда втроём, без них, – сто шестьдесят километров от Москвы, там ведь полно снега! Это Москва всегда как выжженное пятно. Но родители не только не согласились остаться в Москве, они даже запретили Андрею и Наде ехать с ними:

– Там только одна тёплая комната! нечего жопа об жопу тереться, и так отдохнёте – ребёнка забираем! – недовольно сказала Тамара Семёновна.

– Мам, мы в другой будем, обогреватель включим... – Андрей ещё не научился спорить с матерью, его интонации были робкие и просительные. Тамара Семёновна совсем рассердилась:

– Ага, электричество мне нажигать! Он жрёт – ого-го! Нет уж!

Спорить было бессмысленно, Андрей и Надя остались на Новый год в Москве. Они нарядили ёлку, Андрей сам сделал салаты, расставил тарелки, под бой курантов хлопнуло дорогое шампанское; Надя написала на бумажке своё желание, сожгла его и утопила в бокале – Андрей всегда смеялся над этой её привычкой. И наконец, пошёл снег, – получилась настоящая новогодняя ночь, – снег переливался в воздухе и медленно опускался вниз, где-то грохотали петарды, в небе вспыхивали разноцветные фонтанчики, слышались радостные крики и смех. Допили шампанское, и Наде захотелось туда. Они зашли к Надиным родителям, подарили им торт и пошли по проспекту в сторону Воробьёвых гор, ветра не было, – только снег и повсюду огни. Андрей держал Надю за руку:

– Красиво сегодня, правда?

– Да. Только за городом лучше, представляешь, как там сейчас в лесу? Тихо, наверное, и везде снег...

– Сейчас бы ты туда не пошла. Там темно же, ты боишься.

– Ах, ну да... Зато утром бы пошла. И озеро всё во льду... Почему твоя мама пускает нас только летом?

– Она сама там потусить хочет.

– Будто мы ей мешаем!

– Бля, ты же знаешь мою маман! Мы свет нажгём...

– Нажжём!

– Неважно – ты поняла, порядок её весь испортим. Типа, это её дача и она там отдыхает.

– Если б у нас были деньги, мы могли бы хоть в санаторий какой-нибудь поехать...

– Надь, ну нет денег... Может, ты тоже работать пойдёшь? Тогда больше будет.

– Ой, не знаю... Я и так устаю.

– Ну, Веру я иногда могу водить, когда выходной.

– Да? А почитать ей нормально, а еду приготовить, пол помыть?.. У тебя хоть выходные есть, а у меня каждый день...

– Да ладно, мать часто её берёт на дачу, днём она в саду; и не надо ничего мыть, пусть маман сама моет, если ты работать пойдёшь, она орать не будет.

– Ну всё равно. Я хочу отдохнуть, только учёба кончилась. Я так устала от всего...

– Ну да, мудак я был...

– Да уж, это точно... Помнишь, мы тут проходили, на девятое мая? Я упала тогда, и колено ободрала, а ты смеялся?

– Это когда познакомились, что ли? А разве не день города был?

– Да нет! Ты что, весна была, – я точно помню, я ж университет тогда бросила. А мне только экзамены оставалось сдать! Ты видишь, совсем пропил и мозги и память.