Текст книги "Вчерасегоднязавтра(СИ)"

– О! Это же этот... Как его... Ну, с собакой бегал, мент! – воскликнул Николай Ильич.

_ Папка! Ты что?! – возмутился Андрей – это ихний сериал какой-то, америкосовский, а то наш был! – выхватил у отца пульт и принялся переключать каналы.

– Ерундистика одна... – прокомментировал Николай Ильич.

– И ничего не ерундистика – возразила Тамара Семёновна мужу – Андрюх, оставь, это хорошее кино, про девчонку. Там ещё автобус террористы захватили.

– Верка! Жри быстрей! – прикрикнул Андрей на дочь, заметив, что та, выискивая в тарелке кусочки мяса, одновременно пытается изогнуться так, чтобы заглянуть в телевизор за спиной.

– Андрюша! – немедленно отреагировала Тамара Семёновна – Фу как некрасиво! Что это: "жри"?

–Да папа! Надо говорить "кушай"! – радостно вставила Вера.

– Рот закрой! – возмутился Николай Ильич.

– Когда я ем я глух и нем! – добавила Тамара Семёновна.

– Мама – полушёпотом обратилась к Наде Вера – можно я больше не буду?

– Конечно можно – сказала Надя cо вздохом, и встала, чтобы убрать тарелку. Тамара Семёновна округлила глаза – Этто что ещё за новости? Вера, ну-ка быстренько доедаем! Надя, оставь тарелку в покое!

– Тамара Семёновна – возразила Надя – Она и так много съела, живот будет болеть.

– Как это много? Ничего не много! В саду в два раза порция больше и она всё прекрасно съедает; это с мамой всё можно, вот и фокусничает. Живот болеть будет... Как же! Нечего на поводу у неё идти! Вера! Ну-ка села и скушала всё!

– Иди в комнату – сказала Надя и вышла с тарелкой на кухню. Вера выбежала за ней. Тамара Семёновна от возмущения замолчала.

Надя и Андрей поженились шесть лет назад. Познакомились они за год до свадьбы, среди шума и веселья бесплатного концерта, по случаю официальной праздничной даты из тех, в которые сотрудники милиции обряжены в белые рубашки и не обращают внимания на нетрезвых граждан, повсюду реют флаги, а вечером небо расцвечивается победным салютом. Для Андрея – слесаря-фрезеровщика четвёртого разряда, как и для всех нормальных людей, этот день был выходным, и, как все нормальные люди, утром в честь праздника он выпил водки с соседом по лестничной клетке, а вечером, с пивом и друзьями отправился получать свою порцию зрелищ. В патриотической толкотне Витёк, Топтун и Серый куда-то растерялись, и Андрей остался один с недопитой бутылкой среди толпы, в том умиротворённо-философском состоянии, какое случается, когда человек выпил ровно столько, сколько нужно, полностью удовлетворён собой и всем вокруг, и ещё не нуждается в физическом самоутверждении. Андрей ждал салют, покачивался под музыку, попивал пиво и любил весь мир, как вдруг ему на глаза попалась русая девушка в длинном, синем в цветах платье; она смешно подпрыгивала, пытаясь разглядеть сцену, и постоянно поправляла очки. В другом настроении Андрея бы только позабавил этот «тюлень» – девушка была полновата и на удивление неуклюжа, – а в компании Витька, Топтуна и Серого он бы даже отпустил пару удачных шуток; смущённый «тюлень» обязательно попытался бы сбежать, но в такой толпе девушка была бы вынуждена находиться рядом, краснела бы, злилась и может быть, даже заплакала бы или огрызнулась. Бы. Потому что сейчас нелепо-ромашковое платье, съезжающие очки и беспомощные подпрыгивания пробудили Настоящего Мужчину, Истинного Патриота, Защитника, Каменную Стену: «Девушка, я вам помогу», – небрежное усилие и тюлень вознесён над толпой, – Надя сидит на мужских плечах. На этой высоте она пребывала до самого конца салюта, хлопала в ладоши, кричала: «Россия! Ура!», захлёбываясь в общем вопле, а потом они гуляли вдвоём по ночной Москве, обнимаясь, грелись на лавочках, смеялись, вели нескончаемый разговор, перескакивая с одного на другое, пытались петь и снова смеялись.

Они стали видеться каждый день. Андрей рассказывал анекдоты, пересыпая их грубыми шутками заводчанина, Надя читала наизусть Лермонтова и Блока. Вдвоём ездили с палаткой в лес, жарили сосиски, плавали наперегонки, брызгались и хватали друг друга за пятки. Андрей кричал под гитару матерные песни – Надя, краснея, прятала голову в колени и задыхалась от смеха; научилась брить ноги, краситься, пить водку, и не ночевать дома. Оба словно проснулись, увидели нечто иное, до сих пор не изведанное, а потому влекущее и завораживающее. Надя жадно глотала эту новую жизнь, такую нежданную, простую, пропахшую потом и свободой любовь; университетские будни оказались вдруг затхлой кельей и прах их был развеян без почтения и прощальных слов; тихий родительский дом, пианино, паркет, мамин седой пучок, стопка тетрадей для проверки на столе, папины ноты, лысина и клетчатые тапочки – всё наводило тоску, угнетало как закрытая дверь в пустой комнате, и Надя бежала прочь, отплёвываясь от скопившейся пыли.

Андрей неосознанно склонялся перед женственностью и мягкостью, трепетал от полуулыбок и румянца, и колдовской трелью в тонком с придыханием голосе чудилась ему непонятная поэзия. Он чувствовал себя грубым конюхом, до которого снизошла принцесса; ощущение собственного тела, физической силы, мужественности переполняло его. Иногда он дарил Наде цветы, и благодарный поцелуй отзывался в нём ликующим звоном.

Новый год встречали у Андрея. Тамара Семёновна, красивая, увитая праздничной мишурой всё подкладывала Наде салаты и подливала шампанское, рассказывала, как в юности её укусила собака, как несколько ночей шила себе свадебное платье, как с четырёх утра стояла в очереди за дефицитной коляской для маленького Андрюши, какой он был худенький и капризный, как не хотел ходить в садик, и с каким трудом она добилась решения о его переводе к себе в группу; Николай Ильич уточнял и дополнял: "платье мать шила, а ты только намеряла и рукава пристрочила и то, потом матери переделывать пришлось – помнишь, Баба Маня ещё, Царство ей небесное, ругалась на свадьбе: вот, мол, жена – неумёха, даже рукава пришить не может; в очереди ты с четырёх не могла стоять, ты с шести стояла – это я помню точно, потому что мне к шести на работу – я тогда ещё на заводе работал, мы вышли тогда вместе, в пять – ещё Вовку встретили, он тебя подвёз, он как раз только жигуль купил, тёщу встречать ехал на Казанский; Андрюша вовсе был не худенький, вполне себе нормальный ребёнок, это штаны были велики, нам их Артюхины с Мишки отдали, помнишь, я тогда с ночной ещё за ними заезжал – во круголя-то пришлось давать, а Мишка-то старше Андрюхи года на два, а ты всё напутала – решила, что штаны на трёхлетку, а они на пятилетку почти были – шортиками; капризный – так это бабки постарались, разбаловали пацана, хуже девки стал...", Тамара Семёновна не соглашалась, возражала, разгорался спор, тогда Андрей, шептал со смешком: "Ну, понеслась!...", и за руку вытягивал Надю на лестничную клетку курить. Квартира постепенно заполнилась людьми – заходили с поздравлениями соседи; Николай Ильич включил старый патефон порылся в стопке дисков, вставил в музыкальный центр "Дискотеку восьмидесятых" и начались танцы. Андрей с Надей сбежали на улицу. Во дворе оказалось даже веселее – Витёк принёс ящик рома и хвастался, как удобно воровать если ты продавец алкоголя в супермаркете, Топтуну кто-то подложил в карман петарду – он забавно вопил, валяясь в сугробе и в ужасе срывал куртку. Катались с горки, играли в снежки, несколько раз включалась автомобильная сигнализация – выбегали полупьяные хозяева в тапочках и присоединялись к веселью; Ленка из третьего дома решила станцевать стриптиз на лавочке, но запуталась в джинсах, сломала каблук и упала в заваленную снегом песочницу. Серый попытался помочь Ленке подняться, но тоже запутался в её джинсах и ударился спиной об урну. Когда кончился ром, откуда-то явились водка, шампанское и бенгальские огни... Надя проснулась следующим вечером у Андрея в комнате, почему-то на полу и в пальто, сам же Андрей спал в прихожей, в обнимку с Надиной сумкой.

– Давай-ка, Надюх, быстренько стол сварганим? Посидим? – улыбаясь, заглянула в комнату Тамара Семёновна, и заговорщицки подмигнула – подарки разберём!

"Точно! Подарки! Новый год же!" – промелькнуло в голове у Нади и захлестнуло чувство полузабытого детского возбуждения, нетерпеливо-радостного ожидания, когда всю ночь не спишь – лежишь, затаив дыхание и прислушиваясь, и внутри всё прыгает и стучит, – и сразу чешется и пятка и спина и нос, а Деда Мороза всё нет, и не слышно ни его шагов, ни бубенчиков; только наверху кто-то двигает стулья, только шепчутся родители за стенкой, только шумит на кухне холодильник, только сквозь щёлку в занавесках пробивается свет фонаря и поблёскивают игрушки на ёлке... И под утро глаза уже нет сил разомкнуть, а когда стряхиваешь наконец внезапный сон, – и занавески раздвинуты, и трамваи звенят, и фонарь не горит, а под ёлкой яркие коробки и пакеты... "Новый год" – снова подумала Надя и вспомнила нарядную мамину юбку, жемчуг на морщинистой шее, папину свежую рубашку, вспомнила, что пообещала вернуться утром... "А уже вечер..." – вздохнула она про себя, вскочила на ноги, бросила Тамаре Семёновне: "Извините, мне надо...", пробежала мимо неё в прихожую, споткнулась об Андрея, вытянула у него из-под головы свою сумку, заметалась в поисках сапог.

– Надя! – встрепенулся с пола Андрей – Ты чё это?

– Где второй сапог?

– Не знаю! Ты куда?

– Домой...

– Подожди, зачем домой?

– Мне нужно... Там мама, папа... Тамара Семёновна, Николай Ильич – до свиданья, с Новым годом, Андрюш, извини, пока – она отыскала оба сапога, и спешно чмокнув Андрея в щёку, выскочила за дверь.

– Надя! Стой! Подожди! – Андрей выбежал за ней в подъезд, ухватил за руку – Побудь ещё!

– Ты понимаешь, я обещала ещё утром прийти! Они там меня ждали с ёлкой, с пирогом...

– У меня там тоже ёлка с мамой! Ну, давай, ты позвонишь им и потом пойдёшь, тебе ехать – хуй да кеды!!! Пошли, пошли! – и Андрей увлёк её обратно в квартиру.

– О! Никак сбежавшая невеста вернулась! – встретил их Николай Ильич. Он тоже только проснулся, но уже сидел за столом, успел выпить две стопки, и настроение у него было прекрасное.

– А мы вас и не ждали, ваши подарки собирались стырить – пошутила Тамара Семёновна.

– Ага, тебе только волю дай, ты всё сопрёшь! – притворно возмутился Андрей.

– Да ладно! Когда это я у тебя что пёрла??

–Интереесное кино! А вот трусики мои любимые с дырочкой на попе, где?

– Ну ни фига себе дырочка! Там такая дырень была – слон пролетит со свистом!

– Я, может, специально себе дырочку пропукал, чтобы проветривалось, а ты взяла и выбросила!

– А нечего пукать было! Пукают в туалете! – засмеялась Тамара Семёновна – Садитесь, ребят, за стол!

Елена Михайловна в кресле, спина прямая, на плечах платок, руки теребят юбку. Рядом стол: блюдца, вазочки, сахарница. Тикают часы. Надя звонила два часа назад. Елена Михайловна ждёт. Лев Константинович ходит по коридору, тапочки нервно хлопают об паркет.

– Лёвушка, давай чаю попьём?

– Спасибо, родная, не хочу.

Елена Михайловна встаёт у окна, смотрит в расцвеченную огнями ночь. Голос пытается не дрожать:

– Может быть, выйдем на улицу?

– Да, наверное... Погуляем. Около дома... – Лев Константинович подходит к жене, обнимает её за плечи. В последнее время, вечерами, они часто стоят вот так, смотрят в окно, ждут. Оба вздрагивают одновременно – звонок в дверь. Растрёпанная, заснеженная, с блестящими глазами, Надя врывается в квартиру, бросается на шею матери, целует отца, вручает им по свёртку:

– Мамочка, папочка, с Новым годом! Простите, задержалась – мы у Андрея подарки разбирали... Тамара Семёновна – это его мама – она мне помаду подарила, интересно такой цвет мне пойдёт? – и тычет в глаза что-то малиново-яркое, пахучее, в серебристой палочке – Андрей говорит, пойдёт!! Он говорит – мне всё идёт!

Елена Михайловна вздыхает:

– Пойдёт, наверно, Наденька... Только мне кажется, немного ярко.

– Ой, мам, вечно ты со своим "слишком ярко", "слишком броско"!.. Пап, а тебе как?

– Если волосы выкрасить в голубой, то пойдёт. – Лев Константинович улыбается, но подбородок дрожит. Он уходит в комнату и слышно как кряхтит, прогибаясь, старое кресло. Это было очень старое кресло, – с детства Надя помнила его скрип – случалось ли ей вернуться из школы в слезах (в седьмом классе Саша Макаров прочитал всю её тетрадку, в которой было записано какие у Саши красивые глаза и как он ей снится в образе Дубровского, а потом весь класс играл этой тетрадкой в "сифака"), заболеет ли кто (Надя всё детство болела то ангиной, то гриппом, а как-то даже заразила ветрянкой маму), – все неприятные и печальные события оплакивало своим продавленным телом это некрасивое, теперь совсем уже бесформенное бордовое кресло. Кресло стонало, папа курил, а потом вставал и весёлыми шутками приводил в чувство всю семью. Один только раз, когда умер папин отец – Дедушка Котя, папа не стал шутить; он пересел за пианино и много раз подряд играл "Катюшу". Музыка отражалась в люстре, в пепельнице на столе, в оконном стекле... Соседи стучали в стену, а Наде хотелось плакать и пожалеть папу. У неё не было никогда близких друзей и подруг – конечно, она общалась с одноклассниками и они приходили иногда в гости, но друзьями их было назвать сложно. Она не бегала с мальчиками по дворам и не лазила с ними по деревьям и гаражам, не прыгала с девочками "в резиночку", не рисовала принцесс и не приносила в школу кукол. Надя любила их наряжать, устраивать игрушечные чаепития и разыгрывать с ними на свой лад сюжеты из книг, но приносить кукол в школу не хотелось – это было бы, как что-то глубоко личное вывернуть перед всеми, – например, принести показать одноклассникам мамину ночную грязную рубашку. Надя была особенно связана с родителями, их чувства и настроение всегда отдавались в ней, но теперь эта связь ушла куда-то, спряталась -появился Андрей, началась другая жизнь и Надя отдалилась, не услышала скрип, не ощутила тревогу в глазах и голосе – пьяный замечает лишь то, что созвучно его состоянию.

Зима пролетела быстро, стаял снег, появилась зелень на деревьях, и в апреле, на Красную Горку – Тамара Семёновна настояла: «Семейная жизнь будет долгая и счастливая! Не разведётесь!» – сыграли свадьбу. Организацией занимались родители Андрея; сняли ресторан, договорились со своими приятелями – дядей Мишей и дядей Колей, чтобы были две машины; как положено – невеста в одной, жених в другой, а обратно вместе – ну а на лимузин тратиться нечего, не буржуи ведь, и так на ресторан разорились... Ауди и волгу обрядили в праздничный наряд из ленточек и воздушных шаров, на капот ауди посадили куклу в подвенечном платье – «еще с нашей свадьбы жива!» – гордо заявил накануне Николай Ильич. Надя ощущала себя гибридом индианки и матрёшки: снизу жёсткий капроновый наряд без лямок, сверху причёска-пирамида, завешенная фатой, и очень глупо выглядел Андрей с гелем на волосах и в костюме. Елена Михайловна неделю ходила с Надей по свадебным салонам в поисках платья, но всё, что выбирала мать, дочери казалось чересчур простым, совсем не праздничным, хоть и дорогим и, в конце концов, платье выбрала будущая свекровь. – «Очень элегантно, – смотри Надюх, и жемчуг почти как натуральный! Сколько вы времени в салонах убили, – сразу надо было в наш магазин идти! Ох, а как бы тебе моё платье пошло! Шикарно бы смотрелось... Вот бабка – сто рублей убытку – ну надо же было так прожечь! Ведь сколько раз говорила – без толку...» После регистрации усыпали рисом, лепестками и монетками ступени, выпили шампанского, прокричали: «горько» и поехали в ресторан. Роль тамады исполняла крёстная Андрея, Тётя Люба, кладезь тостов, прибауток и напутствий:

Вот совет тебе жена – борщ вари, носки стирай

Люби мужа, ублажай,

Но и жалеть не забывай -

Шубу покупая, цену не называй!

Все смеялись, чокались и танцевали. Наде очень тёрли туфли, давило платье в груди, и щёки чесались от пудры, но она тоже танцевала и смеялась; целовалась по сигналу с набитым ртом, пила шампанское, исподтишка разглядывала чужую причёску Андрея, и чувствовала себя случайной актрисой в неизвестном спектакле.

Началась семейная жизнь; Надя зарылась в кастрюли, половые тряпки и магазины – ей очень хотелось показать, что она хорошая правильная жена; вставала в полшестого, готовила завтрак, будила Андрея, целовала его на прощанье, вечером встречала горячим ужином в начисто вылизанной квартире; обсуждала со свекровью косметику и сериалы. Андрей работал и пил. Их волнующая близость куда-то делась, – теперь они были будто на войне, и Надя мыслилась в лагере Тамары Семёновны. Летом поехали на дачу, и Надя послушно полола грядки и таскала воду. Андрей был в отпуске, но всё равно уходил на весь день куда-то с компанией, и приходил всё равно пьяный и злой; Надя, молча, раздевала его, укрывала и ложилась тихо с краю. Однажды Надя не стала ждать вечера, а собралась и уехала в Москву к родителям. Елена Михайловна плакала вместе с Надей и приговаривала:

– Доченька, ну куда ж ты смотрела? Я же говорила тебе...

Действительно, говорила; длинные монологи в никуда. Надя тогда только улыбалась и не слушала. "...Андрей ведь совсем не то, что тебе нужно! О чём вы будете говорить? Чем заниматься? Вас же ничего не связывает, никаких общих интересов, он человек из совершенно другой среды, Наденька, ну подумай хоть немного! Невозможно построить совместную жизнь на пустом месте, это пройдёт у тебя, а ведь поздно будет... "

Лев Константинович сварил кофе пополам с молоком и рассказал длинную и смешную историю про своего ученика – мальчика Серёжу, который совсем не хотел учиться музыке, но очень увлекался составлением математических задачек, и большая часть музыкального урока превращалась в урок математики; мальчик Серёжа в роли преподавателя был очень терпелив и серьёзен, а его задачи непонятны, но просты. А как-то раз вместо мальчика Серёжи пришла его мама и устроила скандал: "...вы – пе-да-гог! Вы взяли на себя обязательство музыкально образовать ребёнка! Почему ребёнок до сих пор не играет? Вы же пе-да-гог!.." – Лев Константинович, рассказывая, вращал глазами и возмущённо пищал. У Нади от смеха заболел живот. Было весело и уютно, но что-то едва заметно зудело, где-то далеко, где-то на обочине сознания; мешало тому успокоительному чувству, какое появляется, когда, как в детстве, сидишь со своими родителями за одним столом и почти физически ощущаешь их заботу и ласку, Наде смутно хотелось сбежать куда-нибудь в холод, в дождь, чтобы погасить этот неуёмный жгучий зуд. А вечером приехал Андрей. Он мрачно смотрел из-под бровей и отрывисто бросал слова раскаяния, и так он был несчастен и потерян в своём неумении, – хуже ребёнка, который, хоть и не может сказать, но ещё не обрёл страха выражать свои чувства, – что непонятно было, чего хочется больше – приласкать его или побить. Произошла бурная сцена со слезами и криками, примирение; и опять пили кофе, – уже вчетвером. Елена Михайловна беседовала с Андреем о его работе, о даче: когда планируется достроить дом, – можно ли будет жить там зимой, большой ли участок, что выращивает на грядках мама, а Лев Константинович шутками сглаживал все неловкости. Впервые Надины родители общались вот так с зятем. После этого случая Андрей не пил около двух недель – до конца отпуска, но стал даже злее. Теперь он будто чувствовал предел: как только Надя была готова сорваться и снова сбежать, он становился вдруг мягким и ласковым, и стоило Наде успокоиться, его злоба опять начинала набирать оборот и снова стихала, достигнув опасной черты. Лето закончилось, и Надя поняла, что беременна. Тамара Семёновна была очень недовольна: "Ребёнка мало родить, его и на ноги надо поставить! А у вас – один копейки приносит, другая – иждивенка; живёт за наш счёт и своих ещё родителей обирает! Я вашего спиногрыза кормить не собираюсь – так и знайте!". Андрей молчал – он знал, что дети много кричат и на них уходят все деньги, но об аборте сказать не смел – это был предел. И тогда всё семейство Андрея, все дальние и ближние родственники, соседи и знакомые стали искать Наде работу – "в декрет пойдёшь, хоть копейка своя будет, деньги лишние не бывают". Но Надя упорно отказывалось мыть подъезды, расставлять товар в супермаркете и быть нянечкой в детском саду; полы и посуду она мыла дома, товар из супермаркета таскала домой два раза в неделю и не понимала, почему должна работать ещё больше, когда, вроде, должно было быть наоборот; у неё болели ноги, тянуло живот и тошнило, казалось, от самой жизни. Иногда она звонила маме и беспомощно плакала в трубку, но вернуться больше не пыталась, родители волновались, задавали вопросы, звали домой, и Надя перестала звонить. Жизнь стала каким-то полусном, дремотным оцепенением, какое бывает при высокой температуре; мозг превратился в большую рыбу, – как-то Надя видела такую в магазине, – застывшую в центре позеленевшего аквариума, с выпученными навеки бессмысленными глазами и приоткрытым ртом, – наверное, это была самая тупая и унылая рыба на свете.

В апреле родилась Вера, тонкая, крикливая девочка с недовесом и синеватыми пальцами. Заведующая родильным отделением сказала, что такого противного ребёнка вообще не надо было рожать. Самой заведующей было за восемьдесят, она имела единственную, уже на шестом десятке, дочь и прославилась на всё отделение прозвищем «Мачеха»; в особенно хорошее настроение она приходила, когда удавалось вызвать не просто слёзы, а настоящий нервный припадок. Она получала удовольствие от той ничтожной власти, которую имела и не гнушалась самым низменным садизмом: «Плохо матка сокращается», – и назначала процедуру – внутрь, в матку вставлялся резиновый шланг, похожий на шланг от устаревшей стиральной машины (может, это он и был), второй конец его крепился на водопроводный кран в палате и через него в матку в течение часа подавалась холодная вода, так же заведующая запрещала использовать прокладки – «На ваших подкладках не видно сгустков! Откуда я знаю, как у вас матка сокращается?» Любимых коньков у неё было два: сокращение матки – первый, ответственный за физический аспект садизма; и второй – выполняющий психологическую функцию – на ежедневном обходе кому-нибудь из рожениц сообщалось: «Зачем ты вообще рожала, дура?», а дальше следовала пространная нотация о том, как много нужно денег, чтобы прокормить и вырастить ребёнка, какой удар наносят роды фигуре и карьере, какой это ответственный шаг, как страшно сейчас жить; в пример ставилась её дочь – «Вот моя Нинель сорок тыщ зарабатывает, а родить так и не решилась, и правильно! – это ж копейки при теперешних запросах. А вы, сучки похотливые, нищету и безотцовщину плодите...». Все понимали, что заведующая исходит злобой от зависти, что на самом деле мечтает о внуках, которых её образцовая дочь не смогла ей дать – о причине этого ходили самые разные слухи; понимали, что это просто несчастная одинокая старуха, но истерзанные недавними родами, грязью и тараканами в палатах, грубостью и изолированностью от мира, женщины всё равно не выдерживали и пускались в слёзы. Наде повезло – её соседкой по палате оказалась совсем юная девушка, девочка, ещё школьница, у неё не было ни мужа, ни отца, только мать и больная бабушка, а теперь и мальчик, весом 4200 и шов от кесарева; это был настоящий подарок для заведующей, и конечно, размениваться на сокамерниц старшеклассницы она не собиралась. Однако полностью избежать внимания Мачехи не получилось: в последний день, Надя зашла в кабинет заведующей поинтересоваться, скоро ли будут готовы документы на выписку – и пришлось просидеть в палате до темноты под моторолльный писк «Лунной сонаты», – Андрей сначала ласково, потом раздражённо, спрашивал, сколько ещё ему греться на улице, и не лучше ли Наде выписаться завтра; с каждым звонком и он, и Бетховен становились всё неузнаваемей, Надя плакала, сидеть было больно, лежать невозможно, ходить взад-вперёд тяжело, соседки по палате недовольно цыкали, нарочито скрипели кроватями, и было никак не понять, как отключить у телефона звук.

Когда приехали домой, уже стемнело, всю дорогу Андрей сердито храпел, Вера лежала кукольным одеялом у Нади на коленях: жёлтое личико, то хмурилось, то улыбалось, таксист курил в пробках, через открытое окно врывался мокрый снег. Тамара Семёновна встретила недобро, гости за опустошённым столом пели, Николай Ильич рыгал в ванной, по телевизору шёл какой-то фильм, видимо американский, судя по частым упоминаниям задницы. Андрей сразу отправился за стол, а Надя положила ребёнка в кровать и хотела прилечь сама, но тут, в комнату вошла Тамара Семёновна и один за другим гости, все вместе они принялись шутливо пререкаться и ахать; потом проснулась Вера и жалобно закричала, – крик на невыносимой частоте, который достаёт до самого дна как голос совести, тот крик, из-за которого пьяные матери выкидывают младенцев в окно; Надя взяла ребёнка на руки, но покормить при гостях не могла, а они всё не уходили и Вера всё кричала.

– Да дай ты ей соску наконец! – сказала Тамара Семёновна – девка орёт как арихонская труба, а она стоит столбом!

– Тамара Семёновна, её покормить надо...

– Так корми! Чего застыла? Тут все свои, стесняться некого.

Гости радостно закивали, и Надя молча села, высвободила изнывшую грудь и сунула её в жадный маленький рот.

– ути, маленькая, сиську как просила ...

–Сиська вкууусная...

– Глупая какая мамка, сиську нам не даёт...

Надя закрыла глаза и попыталась заглушить эти возгласы мыслями, но мыслей не было, виски давило жарким туманом, грудь болела, во всём теле ощущалась даже не слабость, а какая-то невесомость и беспомощность; откуда-то сверху, издалека, Надя смотрела вниз и видела свиноматку на ярмарке – крошечную себя с младенцем у груди. Вере хватило нескольких минут, чтобы наесться и снова уснуть, гости захотели ещё выпить, и вышли, только Тамара Семёновна задержалась, толкнула Надю:

– Ты только с ней не укладывайся, приспишь! – и тоже вышла.

Вера росла нервным, очень привязанным к матери ребёнком, она спала только днём, а всю ночь её приходилось носить на руках. Тамара Семёновна считала, что это не правильно и отчитывала Надю за то, что по её милости вынуждена не выспавшись идти на работу, «в отличие от некоторых, которые ночью другим спать не дают, а днём прохлаждаются за чужой счёт!». Расходы увеличились, Андрей не понимал, куда уходят деньги, и осыпал Надю упрёками, но она уже не молчала как раньше, а отвечала ему тем же, срываясь в истерику; подключалась и свекровь – обязательно напоминалось, что памперсы и сухие смеси – это дорого и вредно, что Андрюша уже в полгода умел писать на горшок и пил молочко, – даже Николай Ильич отрывался от телевизора и поддакивал жене, заходилась в плаче и Вера. В конце концов, Надя хватала ребёнка на одну руку, другой коляску, и выбегала на улицу; рядом был парк, и они гуляли по заросшим бёрезой и клёном аллеям дотемна. В парке Вера спала, но как только возвращались домой, просыпалась, и всё начиналось заново. Иногда Надя уезжала с дочерью к родителям и тогда, Андрей названивал всю ночь на сотовый, а утром являлся сам, просил, не понимая за что, прощения, уговаривал вернуться, обещал что-то. И Надя возвращалась.

В три года Вера пошла в детский сад, в тот, где работала воспитательницей Тамара Семёновна, и начала болеть. Каждый месяц приходил детский врач из районной поликлиники – невысокая худая женщина с короткими бесцветными волосами – она выводила в карте «ОРВИ», выписывала антибиотики и капли в нос, а через неделю Надя выстаивала в поликлинике двухчасовую очередь за справкой. Потом запись в карте изменилась на «Острый отит» и очереди приходилось выстаивать теперь не к педиатру, а к ЛОРу. Отит повторялся уже не каждый месяц, а каждые две недели, от антибиотиков Вера похудела, ослабла и стала ещё более нервной и плаксивой. Елена Михайловна уговорила Надю обратиться к врачу-гомеопату, услугами которого она давно пользовалась сама, и вскоре прекратились не только отиты, но и «орви», теперь Надя ходила в поликлинику лишь для того, чтобы написать заявление об отказе от прививок и поругаться по этому поводу с педиатром. Гомеопатия направила возмущение Тамары Семёновны в новое русло, – она ругала шарлатанов, угрожала эпидемиями и неизлечимымыми болезнями, вспоминала время, когда без прививок не брали ни в сады, ни в школы, говорила о засилье приезжих – «эти все кислоглазые и чернозадые – рассадники заразы, они повсюду, и так девка болеет без конца...», Надя же увлеклась гомеопатией не на шутку – недавно появился компьютер – родители подарили – появился интернет; она изучила всё, что нашла там по этой теме и молчать была не в состоянии – возражала, сначала спокойно, потом срывала голос: «Прививки навязываются фармацевтическими компаниями и министерством здравоохранения через поликлиники, все они имеют прибыль от вакцин и лекарств! Гомеопатию невозможно признать официально – это значит вооружить конкурента! Как вы не понимаете?! Ведь именно поэтому трудно найти настоящего гомеопата, а не шарлатана! Вы на Веру посмотрите, она за три месяца ни разу не заболела, а её последний отит помните? Её выписали через три дня. Три дня, а не неделю, как раньше! Она окрепла, посвежела, повеселела, характер даже изменился! И денег не надо столько тратить – раньше на лекарства под тысячу уходило за каждую болезнь, теперь в аптеку ходим только за зелёнкой, разве вы не видите?» Однако Тамара Семёновна стояла на своём: Вера перестала болеть, потому что «переросла», гомеопатия помогает только тем, кто в неё верит, а с настоящей болезнью «травки» не справятся, все гомеопаты – шарлатаны, которые наживаются на таких доверчивых дурах, как Надя. Случались скандалы и ссоры, после которых свекровь с невесткой не разговаривали неделями. И Надя всё-таки научилась делать по-своему молча. Андрей в этих спорах не участвовал, – он привык, что дети и здоровье, наряду с приготовлением пищи, уборкой и оплатой коммунальных услуг -забота женщин. Он уволился с завода, и устроился к Витьку в супермаркет продавцом, денег стало чуть больше, а времени чуть меньше – теперь он работал по 12-тичасовому посменному графику. С завода он выносил цветной металл, в основном титан, который в пунктах приёма металла был значительно дороже меди, латуни и алюминия, но выгодно это было ещё до рождения Веры – потом цена на него понизилась до уровня обычных металлов и уже не во всех пунктах принимали, – один из методов профилактики разворовывания. Но Андрей обладал в избытке этим нередким в народе умением нигде не пропасть, – уволившись с завода, он собирал металл на помойках и в пустующих, под снос, домах, а из супермаркета таскал дорогой алкоголь, частично продавал его в ближайшие палатки, складывая остатки под кухонный стол. У соседки сверху он покупал канистрами спирт и продавал его знакомым в разлив и дороже, однако, денег всё равно было мало даже с теми, которые Наде давали родители; и если Тамара Семёновна не носила бы из детского сада остатки обедов и завтраков, – то едва бы хватало на пропитание. Пить Андрей продолжал дешёвую водку и соседский, не успевший продаться, спирт – красивые бутылки под столом стояли для души: «У жида отнять немножко – не воровство, а честная делёжка!» – любил приговаривать он, пополняя запасы. С появлением компьютера он стал проводить дома почти всё свободное время и с Надей теперь ссорился реже – его захватили виртуальные игры, и он мог сутками сидеть за монитором, отвлекаясь только, чтобы сходить в туалет или за новой бутылкой. Он так переполнялся эмоциями, что не мог держать их в себе и с воодушевлением описывал Наде свои победы: сколько земель завоевал, какой доход приносит каменоломня и как хитро он избежал восстания рабов; Надя злилась про себя, что Андрей занимает компьютер и слушала вполуха, – она восстановилась в университете и голова её была занята «Дактилической клаузулой в произведениях некоторых поэтов Серебряного века», писать от руки такую дипломную работу было крайне сложно потому, что техническую её часть быстрее и точней выполнила бы компьютерная программа. Если Андрей замечал, что Надя не проявляет интереса к его увлечению, он обижался, и тогда начиналась ссора, которая заканчивалась слезами и криками; и чем дольше Надя сохраняла спокойствие, тем сильнее и дотошней упрекал её Андрей. Он возмущался тем, что она как «жид с говном» носится с Верой, а на него не обращает внимания, что она «зазналась в своих институтах» и кроме Веры, «говнопатии» и «линхуистики» ничего знать не хочет; припоминал, как недавно она забыла выстирать его носки и ему пришлось идти на работу в грязных и твёрдых и он стёр себе все ноги, а месяц назад она ушла куда-то и заперла дверь, а он пришёл с ночной смены и не мог попасть домой, потому, что его ключи она куда-то задевала – выходило, что Надя не заботится, не интересуется, и ни капельки его не любит. И тогда начинала кричать она, – что надоел запах спиртного, грязных ног и гениталий, что никакой помощи и понимания, что все в «этом доме» против неё, что тошнит уже от грязной посуды и «мерзкой морды твоей матери», и что это он её совсем не любит, а только пользуется... Она ударялась в плач, Андрей успокаивал её, оба признавались в любви и всё на какое-то время успокаивалось.