Текст книги "Магония (ЛП)"

Автор книги: Мария Дахвана Хэдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

673518857527248912279381830119491298336733624406566430860213949463952247371907021798609437027705392171762931767523846748184676694051320005681271452635608277857713427577896.

Полдень, звучит звонок – специальный, который говорит: «Идёмте, сделаем нечто ужасное», – и я выхожу на улицу. Флаг приспущен. Это не школьное руководство расстаралось, они о таком даже не подумали. Его приспустили сегодня около трёх ночи. Я знаком со сторожами.

За моей спиной из здания потоком выплывают дети. Многие рыдают, что одновременно радует и злит. Кажется, наличие в школе умирающей ученицы в сознании людей равносильно тому, что никто другой не умрёт. Мол, эта ниша занята. Но все в любом случае её оплакивают, даже если для них она была лишь Умирающей Девочкой, а не делающей-светящиеся-надписи, создающей-чучела, смотрящей-на-кальмара Азой.

Зацикливание. Некоторые дни такие тёмные, что я не вижу ничего, кроме жалкого тумана – число за числом, слово за словом, облака из глаголов и существительных, и ничто из этого не заставит время пойти вспять.

Кое-кто – не буду называть имён – вообще-то так и не плакал с той ночи, когда Аза умерла. Я чувствую, что слёзы рвутся наружу, но если позволю им – из меня вытечет абсолютно всё. Так что я держусь.

«поскольку чувства во главе всего,

кто посвящает жизнь

лишь правилам и схемам –

не ощущает вкуса поцелуев»

Это мистер Э. Э. Каммингс. И он прав. Я много лет провёл, посвящая себя чему угодно, кроме того факта, что время от меня убегает. Середина стихотворения призывает не тратить попусту ни минуты, пока ты жив. И целовать тех, кого ты хочешь поцеловать, любить тех, кого думаешь, что любишь. Всё уже сказано. В последних строчках Каммингс тоже прав:

«для жизни нет полей,

и смерть, по-моему, нас в скобки не запрёт»

Люди декламируют его на похоронах, мол, лови момент, но мне кажется, что это нифига не оптимистичное стихотворение о том, что ты уже не получишь желаемого, оно не вызывает добрых чувств. Азе нравился Э. Э. Каммингс. Значит, и мне нравится Э. Э. Каммингс.

Я выезжаю вперёд и начинаю сигналить. Все повторяют за мной: сначала вся школа, а потом, когда я выбираюсь на шоссе, и весь город. По крайней мере, так кажется.

Давным-давно Аза рассказала мне, что она делает во время томографии. Она воображает, будто все эти гудки и щелчки издают киты.

Я создаю собственную версию. Наши автомобили – киты, говорящие друг с другом. На неком подобии азбуки Морзе. (Да, те, кто запоминает все факты обо всём подряд, также выдумывают поддельные коды, потому что мы любим внести немного хаоса. Немного управляемого хаоса.) Автомобили сигналят мой список. Ещё одна причина, почему это фальшивая азбука Морзе – не нужно, чтобы все знали, что я хочу сказать.

Когда я впервые увидел Азу, она сидела на полу, играясь с листком бумаги – кромсая его (как выяснилось позже, украденными) ножницами. Я встал со своего коврика, но ей нечего было мне сказать. Аза удостоила меня единственным взглядом и оскалилась.

Она была чем-то, найденным в озере подо льдом после весенней оттепели. Хотя я знаю, что она ненавидела свою внешность. Ох. Люди, вы так глупы.

«ТЫ НЕ ПОХОЖА НИ НА КОГО В ЦЕЛОМ МИРЕ», – сигналю я. Город гудит эхом.

Чувствую себя как кукла соседки Джулии; кукла, которой (эм-м, ради эксперимента?) отрезали ногу, обнажив пустоты тела. Аза украла её и наполнила сверчками. Я приклеил ногу обратно. Джули так перепугалась, когда её игрушка вдруг начала стрекотать.

Аза не была милой. У неё имелся особый способ коситься на меня, а потом решать меня, как слишком простое уравнение.

«Дай мне что-нибудь посерьёзней, – периодически говорила она. – Усложни задачку».

Мне не очень-то часто удавалось её одурачить.

«ТВОЁ СЕРДЦЕ ВСЁ В ШИПАХ», – сигналю я.

В день нашей первой встречи, когда Аза ушла, я поднял то, над чем она трудилась. Бумажный кораблик, мачты и паруса, крошечные люди взбираются по такелажу. Море из облаков, которые она сделала из маленьких закрученных листочков и разбросала под кораблём. Цепь из бумажных звеньев, а на конце – якорь, утяжелённый жвачкой.

Угу, добро пожаловать к пятилетней Азе.

Джейсон Кервин: Я могу вот это.

Аза Рэй Бойл: А я могу всё.

Я разыскал её и в исступлении рассказал алфавит задом наперёд, однако даже не думал, что она станет слушать. Аза – единственная, из-за кого я когда-либо чувствовал себя столь безнадёжно отстающим.

Она посмотрела на меня ещё разок, теперь вроде бы с жалостью, потому я попытал счастье с греческим алфавитом. Не то чтобы я умел читать по-гречески – я был маленький, – но Кэрол научила меня фонетической версии, и я запомнил буквы как песню. Мне показалось, я увидел искру интереса в глазах Азы, однако она лишь вздохнула, вырвала из своей тетрадки ещё один листок и приступила к вырезанию.

– Я работаю, – сказала самым осуждающим тоном.

Я посмотрел на её руки.

О, просто модель Солнечной системы. Когда Аза закончила, я взял с пола Сатурн и осознал свою проблему.

Пока Аза Рэй не знает моего имени, нет никакой возможности жить дальше.

Позже в тот же день у неё случился сильный приступ кашля, приехала скорая. Я видел, как Азу загружают в машину. И сам тоже пытался загрузиться.

В школу вызвали Ив и Кэрол, и у меня возникли проблемы из-за чрезмерной впечатлительности. Чрезмерно впечатлительный = Ребёнок, Который От Расстройства Порой Бьётся Головой О Стену.

Итак, я всё тот же парень, что гонится за скорой. На сей раз я, по крайней мере, смог быть внутри вместе с Азой. Давайте назовём это везением.

Никогда не понимал, почему некоторые больницы не разрешают спутникам сопровождать пациентов. Это ужасно. Дважды мне пришлось притворяться братом Азы. Мои мамы в курсе, что у меня есть фальшивое удостоверение, согласно которому моя фамилия – Рэй.

Но если уж говорить об одержимости, то не им меня судить. Мои мамы познакомились, потому что Ив семь месяцев прожила в гамаке на вершине сосны. Кэрол как врач должна была на расстоянии оценить её психическое и физическое самочувствие и пока стояла внизу, с мегафоном, влюбилась в Ив, а Ив ответила взаимностью. Ни одна из них не смогла мне этого объяснить. Я видел фотографии. Волосы Ив заплетены в косы, в них грязь и листья, и она загорелая до цвета дерева. Кэрол выглядит как Кэрол. В те времена она гладила всю свою одежду, включая джинсы, и совершенно не понимала, что Ив забыла на сосне.

Насколько я вижу, они по-прежнему влюблены.

Итак, о моей иррациональности по поводу Азы. Думаю, на самом деле мои мамы видят в этом карму. Они помнят реакцию своих родителей на их отношения, которая в основном сводилась к «ЧЁ?!».

Мамы посмотрели на нас с Азой и выдали то же самое. Но запретить мне не могли.

Другие люди пялятся в телик. Аза читала о криптографии и морских узлах. Мы постоянно соревновались, кто откопает более странную фиговину, о которой прежде никто из нас не слыхивал. По последним подсчётам, я выигрывал, но лишь на одно очко.

В прошлом году Аза записалась на шоу талантов, вышла на сцену и, включив запись битбокса, начала насвистывать что-то странное поверх. Я сидел в зале и помирал.

Потом она спросила меня: «А как твой сильбо?» и загоготала. Оказывается, сильбо – свистящий язык на Канарских островах. Аза выиграла этот раунд, хоть и не конкурс талантов. Я до сих пор не знаю, что она говорила. Она отказалась переводить.

Я сворачиваю налево, к кладбищу, и пристраиваюсь за потрёпанной синей машиной, в которой едут родители Азы и Эли.

И сигналю: «НЕ МОГУ ПОВЕРИТЬ, ЧТО ВСЁ ВРЕМЯ ЗАБЫВАЛ, ЧТО ТЫ УМИРАЕШЬ».

За рулём папа Азы. Он мигает мне фарами, а потом сигналит своей собственной азбукой Морзе, настоящей, тщательными штрихами.

«НАВСЕГДА».

Он об этом предупредил. Я повторяю за ним, и все остальные тоже. Они даже не знают, что говорят. Но мы с папой Азы знаем. И её мама, и Эли. Я вижу их в машине – держатся из последних сил.

Краткая декламация пи.

Итак, вернёмся к случаю, когда я явился на пятый день рождения Азы, уверенный, что мой хэллоуиновский костюм сделает меня невидимым. И он вроде как сделал. Я прошагал целую милю – действительно очень маленький аллигатор на обочине дороги, – и никто меня не арестовал. Мне предстояла важная миссия.

Тогда Аза никому не нравилась. Она уже смирилась с отсутствием друзей и просиживанием перемен в классных комнатах. Её считали грубой и заразной.

Я правда не нуждаюсь в других людях. Ну, нуждаюсь, в одной-единственной, и она ушла, и дерьмодерьмодерьмо.

Я сигналю свой список извинений. Вообще-то, не то чтобы список. Просто один гигантский пункт.

Семья Азы, не без моего участия, решила высказаться у самой могилы, потому что все эти мемориальные штуки срабатывают лучше, когда можно кричать – именно это мы и собираемся делать.

Безумный ветер. Все эти люди окружают дыру в земле, будто кто-то собирается явиться оттуда, а не наоборот.

Мы думали, что шестнадцатилетие Азы важно. Почему? Что в нём такого значимого? Ничего. В том самом понимании «ничто». Это даже не простое число.

Смотрю на ребят из школы, Дженни Грин и компания. Последние несколько дней целая куча народу получала пропуски для выхода из класса, чтобы в это время покурить за кафетерием. Раньше мы с Азой высмеяли бы их за скорбь по тому, кого они не любили.

Аза не особенно-то верила в скорбь. Дескать, это обременительно. Я тоже думал, что не верю, но теперь, когда нас с ней разделили, всё изменилось. Вижу мистера Гримма в солнцезащитных очках и шляпе. Держится в стороне. Выглядит так, будто тоже плакал.

Сзади подходят мои мамы. Судя по вздоху, Кэрол горячо надеялась, что я не надену то, что надел.

– Серьёзно? – говорит она. – Не смог обойтись без костюма, а?

– Ты знала, что он не сможет, – отвечает Ив. И даже улыбается.

– Я думала, он справится. Даже звонила в магазин костюмов. Они уверили, что аллигатор всё ещё висит на складе.

Вот только Кэрол не в курсе, что в магазине два таких костюма. Один моего размера, второй – Азы. Это было частью сюрприза на её день рождения.

– Это похороны Азы, – говорю. – Ей бы понравилось.

Я вновь надеваю голову. Ив показывает мне большой палец, но я ловлю на себе взгляд Кэрол. И как раз в тот момент, когда я начинаю слегка переживать, что она стопроцентно не на моей стороне, она говорит «Wǒ ài nǐ» – «люблю тебя» по-китайски. А потом «Nakupenda» – то же самое на суахили. Мы выучили, как сказать «Я люблю тебя» на тысяче языков, когда я был маленький. Такая вот Кэрол мама.

– Даже если у тебя горе, – начинает она чуть дрожащим голосом, – не надо просить прощения за то, за что, держу пари, ты собираешься.

Я и забыл, что рассказал ей о списках с извинениями.

– Ты не виноват в смерти Азы. Ты ведь понимаешь?

Я смотрю на Кэрол изнутри головы аллигатора. Нет, не понимаю.

Мама прижимает руку к груди и быстро идёт к своему стулу.

Когда я впервые осознал, что проживу дольше, чем Аза, то сказал ей всю классическую ерунду, которую говорят умирающим. Сказал: «Завтра я могу попасть под автобус», и всё в таком духе.

Аза ответила что-то вроде: «Ну да. Вот только, серьёзно, Джейсон, как часто людей насмерть давят автобусы?» И привела мне безжалостную статистику. Не так уж часто, как выяснилось.

Мама Азы обхватывает меня-аллигатора руками, и я веду её с мужем к их местам. Оба тяжело на меня опираются.

Могила, куда собираются опустить Азу, действительно маленькая.

091736371787214684409012249534301465495853710507922796

Когда настаёт мой черёд говорить, я снимаю крокодилью голову и выдаю немного числа пи. А потом, как можно быстрее:

– Итак, в курсе вы или нет, но люди продолжают открывать всё больше цифр числа пи. Я хотел дать Азе их все. Пытался сделать это в нашу первую встречу и только позже выяснил, что она знает куда больше цифр, чем я. Я пытался подарить ей что-то, что никогда не закончится.

Все пялятся на меня. Затем взрослые издают коллективный сочувствующий звук, от которого хочется блевать.

– Вот, – говорю я. – Это всё. Я в порядке. Нет, не волнуйтесь.

Люди делают подбадривающие лица. Про себя я отчаянно декламирую пи.

Очередь семьи Азы.

Мама Азы: Она болела, но разве променяла бы я её на кого-то здорового? Если бы это означало потерю той, кем она была? Нет.

Папа Азы: <трясёт головой, не в силах говорить>

Мама Азы обнимает его и передаёт ему листок цветной бумаги. Мне отсюда не виден этот «Я-люблю-тебя» список, но папа Азы секунду смотрит на жену, и на его лице написано, что она только что его спасла.

Эли: В прошлом году кто-то подарил мне валентинку, и Аза уверяла, что она ужасна. А мне понравилась. Ей тоже, но она продолжала притворяться, будто это не так. Теперь я дарю такую же ей.

Эли достаёт конфетти, и мы бросаем его в воздух. Оно в форме сердечек. И переливается, когда падает.

Думаю, а почему же я никогда не дарил Азе валентинок? Не знал, что она любит конфетти. Не знал, что ей нравятся сердечки. Она бы меня на смех подняла. Сказала бы, что я слюнтяй. Но, может, я…

Зацикливание.

Я привёз воздушные шары. Тут их сотни две. Точно мы на вечеринке, и нам всем по пять лет. Не считая того, что кое-кто на этой вечеринке мёртв.

Все крепят к ниткам записки. Ив возражала против этого из-за сомнительных материалов. Пришлось поднапрячься и найти биоразлагаемые. На мгновение мне кажется, что я всё сделал правильно.

Сильный дождь. Некоторые из шаров лопаются, едва мы их запускаем, но остальные, как и положено, устремляются в небо. Это самое отстойное в воздушных шариках. В руке они вроде большие, но стоит выпустить – мгновенно становятся крошечными.

Мой – зелёный, огромный, потому что должен донести длинное письмо, запрятанное в водонепроницаемой тубе. Я хотел, чтобы он подобрался максимально близко к космосу. Так что это укреплённый метеозонд, окрашенный из баллончика, дабы замаскировать от Ив.

И вдруг…

Гром.

Молния.

Люди бегут к своим машинам, но так, чтобы не выглядеть совсем уж непочтительно.

А куда именно должен идти я? Аза в маленьком ящике под землёй.

Могила слишком невелика, чтобы я туда поместился – даже прижав колени к груди – и позволил им себя закопать. Но как прикажете существовать остаток жизни?

Деревья гнутся. Ветка трещит и падает вниз, совсем рядом, и мои мамы (не так уж ненавязчиво) пытаются заставить меня уехать с ними.

Я смотрю вверх и отпускаю свой воздушный шар. И тогда-то замечаю какой-то блеск…

мелькает белый развевающийся парус и яркое пятно света – что-то полыхает в глубине тёмных туч. Я вижу что-то, верёвки, острый нос…

Это что-то выплывает из облаков, и я слышу голос Азы. Клянусь, я слышу.

Слышу, как Аза выкрикивает моё имя.

Глава 9
{Аза}

– Аза Рэй, – зовёт кто-то. Слишком громко. – Аза Рэй, проснись.

Прячу голову под одеяло. Ни за что. Не буду просыпаться, потому что сейчас явно только пять утра, а значит, будят меня только ради очередного кровопускания. Голова кружится и раскалывается – последствия того, неважно чего, почему я оказалась здесь. И да, я частично помню, что произошло, и да, это было ужасно, но ведь и раньше бывало ужасно, а я по-прежнему жива, и посему всё не так уж плохо.

Спала я как убитая. Я имею право так шутить. Не знаю, что мне вкололи, но это сработало. Если бы меня сейчас попросили оценить боль по шкале от одного до десяти, я дала бы ноль, чего прежде никогда не случалось, за всю мою больничную историю.

Голос становится жёстче. У этой медсестры никакого понятия о деликатности. И голос слишком громкий, слишком пронзительный. Натягиваю одеяло повыше.

– АЗА РЭЙ КВЕЛ. Немедленно просыпайся!

Меня тыкают чем-то острым. Кровать трясётся.

Неохотно открываю глаза и вижу…

Сову.

СОВУ РАЗМЕРОМ С ЧЕЛОВЕКА. Э-э-э, что? ЧТО? ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ МИРОВОГО МАСШТАБА.

Сова протягивает длинные жёлтые пальцы и проводит одним по моему лбу. Клацает на меня своим клювом.

– Всё ещё лихорадит, – говорит она.

Ой, ой, нет-нет-нет. Галлюцинации никогда со мной не разговаривали, хотя… кто знает. В последнее время я, кажется, превратилась в совершенно новую Азу, в ту, кому мерещатся корабли, гигантские птицы и…

– НА ПОМОЩЬ! – кричу я. И плевать, если своим психом нарушаю правила больницы. Я ставлю крест на своём тщательно созданном образе извечно спокойного пациента. – КТО-НИБУДЬ ПОМОГИТЕ!

Кровать так сильно качается, что к горлу подкатывает тошнота. Я опутана верёвками и ветками, закутана в одеяло из… перьев?

У птицы острый нос и губы. Это не птица. И не человек. Ни один из них. И оба сразу.

Это: ты ни черта не знаешь о настоящих галлюцинациях, пока с ними не столкнёшься. Это гигантское «офигеть».

«По крайней мере, всё вокруг не объято огнём», – замечает Джейсон в моей голове.

Ага, вот только в некотором смысле всё как раз в огне. Искривлённый мозг, спёкшийся мозг, сломанный мозг. На сове одежда, но и перья тоже. Она вся в перьях и полосках. У неё есть крылья. И руки. И она тянет ко мне пальцы. Она размером с человека, но с крыльями, о, определённо с крыльями, и ещё в сером мундире с символикой. На её груди вышит корабль в форме птицы.

Ангел? Ангело-птице-подобное существо? Что за хрень передо мной?

– Кто вы? Где я? Не прикасайтесь ко мне!

Сова явно пытается проверить мои жизненные показатели, но, чёрт, нет, я лучше сама. Если ты – профессиональный больной, то становишься до смешного опытной в обнаружении у себя смертельных симптомов.

Возможно, сова – медсестра-человек, а я просто брежу. Если так, то это не моя вина. Морфий? Но морфий означает, что всё плохо. Если я под капельницей в больнице, значит, они уменьшают боль. Значит, я умираю в муках.

Значит…

Перемотка. Вернёмся в скорую. В темноту. В тишину и парящий над миром снег.

Джейсон, Эли, папа, мама, о боже, я…

«Я умерла».

Что. За. Чёрт.

Аза, какого чёрта?

Где я?

Я схожу с ума.

– Где мои мама с папой? – успеваю спросить сову. – Где Джейсон? Почему я не умерла?

Сова квохчет:

– Нет нужды так бояться и суетиться, птенец. Ты на корабле. Добро пожаловать на борт «Амины Пеннарум».

Я осознаю, что говорит она на понятном мне языке, но это не английский. Не знаю, почему всё понимаю. Пытаюсь сосредоточиться и не могу. Смотрю на сову сквозь слёзы.

Её голова поворачивается на триста шестьдесят градусов и обратно, прямо как глобус в нашем классе истории, помятый шар из семидесятых – с рябой от карандашных пометок физиономией. У совы по всему лицу веснушки, и кожа бледная, словно серебряная.

Ногти чёрные, пальцы жёлтые, чешуйчатые. На всех – золотые кольца, связанные между собой. Они соединены ещё с чем-то под одеждой. Я вижу бегущие по рукам совы цепочки.

Что-то типа привязи? Она заключённая?

Я тоже?

В какой мы стране? В раю? Стоп, какой, блин, рай? Я в него не верю!

– НА ПОМОЩЬ! – снова ору я.

– Тише, – произносит сова тёплым, но нетерпеливым тоном. – Позволь Дыханию принять тебя, если и дальше хочешь так вопить. Птенец, ты не новорожденная. От тебя у меня уши болят. Успокойся.

В груди громыхает. И оттуда – прямо из лёгкого – доносится высокая нота. Я вспоминаю птицу в своей комнате. Жёлтую птицу. Которую я проглотила.

«Четыре рассвета, – говорит птица в моей груди голосом совершенно нормальным, за исключением того, что он ЗВУЧИТ ИЗ МОЕГО ЛЁГКОГО. – Ты проспала четыре рассвета».

Резко втягиваю воздух и готовлюсь к тому, что сейчас задохнусь от перьев.

Но нет. Я могу дышать. Пробую. Медленно вдыхаю и так же медленно выдыхаю. Раньше я никогда так не могла.

На секунду перестаю рыдать и прислушиваюсь. Никаких привычных для больницы запахов и звуков отчаяния, никаких людей, старающихся переварить скорую смерть их ребёнка с помощью дерьмового кофе в приёмной.

Мои крики, кажется, не испугали сову. Она смотрит на меня спокойно, проверяет пульс. Попробую вопросы.

Если это глюки, она ответит как медсестра. А если рай…

– Вы ангел?

Сова смеётся:

– Так ты умеешь быть вежливой. Мы уж начали сомневаться. Оказавшись на борту пять дней назад, ты только и делала, что вопила, уверяла всех, что мертва и что это какая-то неправильная смерть, а потом вновь потеряла сознание.

Кажется, у меня слегка учащается дыхание. Задаю вопросы между вздохами, но не кашляю. Я должна кашлять.

– Где я? Что произошло? Что это за фигня? Что вы за чертовщина? Я В АДУ? Почему вы птица? Это костюм? Вы настоящая? Вы медсестра? Я в больнице? Я на корабле?

Сова глядит на меня, склонив голову, и на лице её такое выражение, словно у нас с ней уже был подобный разговор. Она расправляет на мне одеяло. Оказывается, я голая.

Перед глазами всплывает морг. Вдруг я в морге? Лежу замороженная в ящике? Я не чувствую себя мёртвой. Наоборот – безумно живой.

– Птенец. Тебя доставили на борт в ужасном состоянии из-за экстренного призыва Дыхания, когда я и другие ростре «Амины Пеннарум» не сумели убедить тебя перейти мирным путём. Ты бы умерла там, внизу, в ловушке той кожи, если бы Милект не нашёл тебя. Это не ад и не рай. И я не чертовщина, я Ведда. Привет, тоже очень рада с тобой познакомиться. Я не птица, я ростре. И конечно, это не костюм. Это мои перья.

Ну да, теперь всё понятно.

Это какой-то срыв. Мой мозг затопило обрывками из всего, что я когда-либо читала: Милтон, Уильям Блейк, «Моби Дик». Плюс диснеевские фильмы, которые приходилось смотреть в больнице, и рождественские передачи, и позы новомодной йоги, что погружают твой мозг в некое космическое состояние свободы, и я. Не. Знаю. Что. И. Думать.

«Устраивайся, – наставляет птица в моей груди. – Гнездо. Кормление».

– Она и правда голодна, – небрежно отвечает Ведда моей грудной клетке. – Так долго спать – неестественно.

Затем наклоняется и пытается мне что-то скормить, проливая еду на лицо. Я не открываю рот, но она стучит ложкой по моим губам, и я наконец сдаюсь и пробую что-то вроде псевдоовсянки.

Откуда-то дует ветер. Словно океанский бриз. Звуки, которые я поначалу приняла за пиканье аппаратуры, и не пиканье вовсе. Это птицы. Птицы поют, ухают, пищат.

– Зачем вы здесь? – спрашиваю сову.

– Я твой стюард. У всех офицеров на борту «Амины Пеннарум» есть кураторы из пернатого класса. Ты совсем ничего не знаешь, детёныш, и многому должна научиться. Ты слишком долго отсутствовала.

Игнорирую слова о «долгом отсутствии».

– В каком мы океане? В Тихом? Это круизный лайнер? Плавучий госпиталь?

Ведда снова смеётся:

– Ты взошла на борт упавшим с мачты птенцом, слишком юным, чтобы летать. Но сейчас, думаю, ты поправляешься. Сплошные вопросы. Давай наденем на тебя форму. Ты достаточно провалялась в постели. Тебе нужен свежий воздух и упражнения.

– Я в норме, – говорю неловко. Ложь. – Я сама могу одеться. И поесть тоже. Мне не нужен стюард.

Ведда вздыхает:

– Во имя Дыхания! Я тоже не горю желанием одевать птенца, но на нас с тобой лежит ответственность, так что давай ты не будешь всё усложнять и позволишь мне сделать свою работу. А потом сможем перейти к делам поважнее.

Она так напоминает медсестру. Сухая и нетерпимая. Внезапно всплывает хорошее воспоминание: смех медсестёр посреди ночи, я слышу их в коридоре где-то возле моей палаты. О боже, где я? Что со мной произошло?

Ведда вручает мне плотную синюю куртку, брюки, рубашку и нижнее бельё из какой-то мягкой ткани. А затем дёргает меня, пока я полностью не одета. Вот вам и крики, мол, сделаю всё сама. Я чувствую себя такой слабой, что даже не могу застегнуть пуговицы, которые, скорее, смахивают на крючки.

– И всё же, – начинаю без всякой надежды, – что такое ростре?

– Тебя забрали ещё совсем крошкой. Ты ведь ничего не помнишь?

– Забрали.

Сова кивает, будто «забрали» – такая обыденность. Но это не так.

– Ростре, детёныш, это те, кого люди внизу назвали бы птицами. Вот только ростре – это птицы, которые не всегда птицы. Мой вид путешествует как по небесам подводников, так и здесь. Не все птицы, что ты видела внизу, как мы. Лишь некоторые.

Думаю о птицах: вороны, сороки, воробьи. Представляю целую стаю гусей, что превращаются в существ вроде Ведды, но на поверхности озера. Подобное встречается в сказках. И древних мифах.

Думаю обо всех пернатых на моей лужайке в тот день… когда бы он ни был. Устойчивый кусок воспоминаний – море птиц, все на меня пялятся, верёвка за окном…

И вообще, подводники? Что ещё за подводники?

Ведда натягивает мне на ноги сапоги из серой кожи.

– Вот это, к примеру, сделано из кожи голубей, – сообщает она. – Не ростре.

Чудесно. Чувствую трепетание их умолкших сердец через их мёртвую кожу.

Не-а. Нет, невозможно. Я трясу головой.

– Ты готова, птенец? – спрашивает Ведда, вновь распушая свои перья.

– К чему?

– Пришло время познакомиться с командой.

– Но я…

– Капитан! – кричит она. – Аза Рэй Квел проснулась!

Птицы возле каюты верещат, и с каждым странным свистком я осознаю, что шум, который слышу, – это язык. Они спорят о том, кто войдёт ко мне первым.

Распахивается дверь, и в каюту врываются нелюди. Крылья всех цветов, а под ними – лица. Делаю нервный шаг назад, но Ведда удерживает меня на месте.

Боже, Аза. Что происходит?

Девушка с ирокезом цвета индиго и ярко-голубыми перьями. Мужчина с вытянутым худым лицом, тёмными волосами и красным оперением на груди.

Ростре. Все в форме.

Они кланяются. Не знаю почему.

Есть и другие, лишь несколько, тоже в форме, с медалями и знаками отличия. Высокие и худые, и на первый взгляд вроде люди, только с тёмно-синими губами и синей кожей. Тонкокостные, бледные, облачный узор на шеях. На фоне голубого неба я, возможно, их и не заметила бы вовсе. Они как люди, весьма похожи на людей…

О чём ты, Аза? О чём именно мы говорим?

Люди?! КАК люди?!

Ты же в это не веришь. НЛО, шляпы из фольги, всемирный заговор – в стиле Джейсона Кервина. Это…

«Красивый», – прерывает мой мозг, и в это время остальные органы чувств замечают стоящего прямо передо мной высокого синего парня.

Его кожа какого-то нереального цвета. Голубее, чем моя когда-либо была. У него чёрные волосы, а глаза такие тёмные, что даже зрачков не разглядеть. Он пялится на меня так напряжённо, что я начинаю сомневаться, не превратилась ли в скомканную кучу коленей и локтей. Я смущённо фыркаю, словно поперхнувшись пустотой.

Парень оглядывает меня сверху донизу, и я чувствую, что дико краснею. Смотрю вниз, потому как кажется, будто я снова голая, но я полностью закрыта. Хорошо, что пуговицами занималась Ведда.

– Аза Рэй Квел – кожа да кости, – резко говорит парень и с укором смотрит на Ведду. – Она должна быть пригодна для службы. Она вообще может ходить? Петь? Она – лишь половина той, кем должна быть. Во имя Дыхания, я думал, предполагается, что она та самая.

Он протягивает руку и тычет мне в плечо, сильно, что мигом меня мобилизует.

– Прошу прощения? – Я справлюсь. – Ты кто?

Все пялятся на меня, схематизируют меня, равно птицелюди и синие. Выражают своё недовольство тихими звуками.

– Пожалуйста… кто-нибудь скажет, почему я здесь?

– Это не может быть правдой, – обращается один из синих к Ведде. – Этот жалкий птенец не та, кого мы выслеживали всё это время, не Аза Похищенная. Она пустышка.

– Жизнь среди подводников нанесла ей ущерб, – замечает кто-то ещё.

– И Дыхание, что доставило её на борт. Оно, наверное, тоже навредило. Оно перетащило её, – говорит другой с отвращением и ужасом. – Я слышал, её вырезали из кожи, в которой она жила. Омерзительно.

Все присутствующие содрогаются.

– Поразительно, что после такого она вообще выжила, – встревает первый синий.

У меня начинается морская болезнь. Один из синих проводит по моей груди острыми костяшками пальцев, толкает, и я слышу, как птица в моих лёгких щебечет – хрипло и приглушённо.

– Кэнвр свил гнездо в её лёгком, – говорит Ведда. – И никогда не угнездился бы в другом. Для капитана этого доказательства достаточно, как и для меня.

Внезапно все начинают толкаться и бормотать. Шёпотом, неловко. Всех словно парализует, а потом они вытягиваются по стойке «смирно».

Кто-то заходит. Женщина. Достаточно высокая, чтобы задевать потолок.

– Капитан, – говорит один из моих посетителей, – мы проверяли новобранца на «Амине Пеннарум»…

– Посмели обсуждать её состояние без меня? – рычит женщина на присутствующих. – Решили выяснить, является ли она тем, кем я её выставляю?

Она прямо передо мной, наклоняется ко мне. Её тёмные волосы скручены в сложные узлы, глаза – пятна нефти на тёмно-синем. Косые скулы. Острый нос, брови – наклонные чернильные чёрточки, руки словно лентами опутаны татуировками: спирали, перья и облака из слов.

Я узнаю её. Её лицо. Её татуировки.

Многие года я видела её во снах. Нас обеих. Стая птиц. Якорь. Облако.

Женщина протягивает дрожащую руку, касается моего лица.

– А… за, – шепчет она. Голос звучит не изо рта, из горла.

Она произносит моё имя, почти как мы с Джейсоном, когда оставляем местечко для &. Больше никто его так не говорит. Голос женщины скрежещет. Он не похож на мягкие голоса других синих в комнате. Нет, он иной. Резкий, чужеродный, болезненный шёпот.

– Я Аза, – пищу я самым нормальным голосом, какой могу выдавить.

Женщина поворачивается к Ведде:

– Она здорова? Жар спал?

– Да. Она набирается сил.

– Объясните?.. – пытаюсь сказать, но слова умирают в горле. Смотрю вниз на свои синие руки. Очень синие.

Женщина (капитан?) вновь касается моего лица холодными острыми пальцами. Безумно хочу к семье. К маме, папе, Эли, Джейсону.

– Итак, где моя мама? – спрашиваю, стараясь говорить небрежно и не издать ни одного из хныкающих звуков, что рвутся наружу.

– Здесь, – отвечает капитан.

– Нет. Где моя мама? – требую, с позорными детскими нотками. Хочу зарыться лицом в мамин свитер, хочу, чтобы она меня обняла.

В памяти всплывает её голос: «Ты можешь идти, если должна, Аза…»

О боже, моя бедная мамочка думает, что я мертва. Иначе она была бы здесь. Это единственное объяснение.

Вокруг крылья, лица наступают, приближаются, синие лица с перьями и клювами.

Ведда взъерошивается – ну прямо курица-наседка, а не сова.

– Отойдите, – приказывает громко и устрашающе. – Дайте крошке-птенцу дышать. Она без понятия, кто вы и что с ней произошло.

Все отступают, но лишь чуть-чуть.

Касаюсь груди в поисках привычной изогнутой кости в центре. Вот она. Но ощущается – внезапно – как дужка.

Хочу стетоскоп. Хочу своего врача. Хочу, чтобы она стучала мне по груди, охотясь на нарушителей, потому что у нас тут НАРУШИТЕЛЬ ВЕКА. Галлюцинатус максимус.

Всё так знакомо, дежавю. От обшивки стен до мимики капитана – её лицо в дюйме от моего. Всё вокруг и она сама.

На ней странное ожерелье, и когда капитан наклоняется, оно нависает надо мной, почти ударив. Крошечный кусочек чего-то – коралла или кости? – запечатанный в прозрачную смолу.

Земля кренится. Чувствую себя, будто в чужом теле.

– Тебя отыскал Милект, – говорит капитан. – Мы вырвали тебя от подводников как раз вовремя. Ты почти ушла.