Текст книги "Роберт Шуман. Его жизнь и музыкальная деятельность"

Автор книги: Мария Давыдова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

«Мы переживаем теперь роман, – пишет Шуман, – какого не найдешь ни в одной книге». Героями этого романа были, конечно, Флорестан, Эвсебий и Раро, то есть сам Шуман; кроме них он вводит Ионафана, Серпентинуса, Юлиуса и других, за которыми скрываются его многочисленные товарищи. Этот замысел дает полный простор богатой фантазии Шумана и его литературному дарованию.

Флорестан и Эвсебий перед нами как живые; описывая подробно их внешность вплоть до их костюма, Шуман тонкими штрихами очерчивает их характер, упоминает об их привычках, в которых читатель угадывает самого автора. Он заставляет их собираться то в концерте, то просто между собой, и в их живые споры – конечно музыкальные – вкладывает свою критику о произведениях. Среди имен Давидсбюндлеров, наиболее часто упоминаемых Шуманом, попадается имя Меритис. Это Мендельсон, которому Шуман платил дань искреннего восторга, преклоняясь перед мелодичностью его гения, и главное перед изящным совершенством формы, часто недостававшей сочинениям Шумана. Для нас, русских, небезынтересны два маленьких отзыва Шумана о наших композиторах: Рубинштейне, бывшем тогда ребенком, и Львове, знаменитом авторе народного гимна.

Вот первый из них:

«А. Рубинштейн. Ундина. Этюд для фп. соч. 1.

Первая работа даровитого ребенка, заслужившего уже как пианист большую славу. Обладает ли он творческим дарованием – по первому сочинению нельзя ни отрицать, ни утверждать. То, что в этой вещице преобладает мелодичность, не представляющая, впрочем, ничего нового и необыкновенного, позволяет надеяться, что он начал понимать настоящую суть музыки и будет в этом направлении все больше развиваться. Название этюда основывается на волнообразном аккомпанементе; чего-нибудь более самобытного и вполне удачного мы не можем ожидать от такого юного возраста».

Со Львовым Шуман познакомился на одном музыкальном вечере, на котором Львов выступил в качестве скрипача. «Пишущий эти строки причисляет часы, проведенные со Львовым, к самым прекрасным, какие ему давало искусство и его жрецы. Г-н Львов – такой замечательный, редкий скрипач, что его можно поставить в ряды первых артистов; его музыка – такая новая, своеобразная, свежая, что, как очарованный, хочешь слушать все больше и больше… Это было величайшее наслаждение. Если в русской столице много подобных дилетантов[2]2
  Консерватории тогда еще не существовало


[Закрыть], то иной артист мог бы там скорее научиться, чем научить. Если эти строки попадутся высокоуважаемому г-ну Львову со временем на глаза, то пусть они ему выразят благодарность тех, кому он доставил удовольствие в тот день и кто причислил его имя к именам, наиболее прославляемым в новейшем искусстве».

Наравне с поэтической стороной в критике Шумана выступает едкий юмор, которым он беспощадно казнит своих противников.

В последующие годы издания газеты имена Давидсбюндлеров все реже и реже появляются и наконец совсем исчезают.

Кроме этих фантастических псевдонимов Шуман подписывался, хотя редко, числами, заключавшими в себе цифру 2: 2, 12, 22, 32 и так далее. Своей критической деятельностью он далеко не исчерпал всех своих широких замыслов, свидетельствовавших о его глубоком интересе к любимому искусству. В его записной книжке намечены планы, которые он хотел со временем осуществить:

«Письма о Шекспире как музыканте. Биография Бетховена, с критикой некоторых его сочинений, или по крайней мере полное собрание его писем; то же С. Баха; издание „Wohltemperiertes Clavier“ [3]3
  «Хорошо темперированный клавир» (нем.)


[Закрыть], с прибавлением и критикой всех вариантов; современный Conversations Lexicon для музыкантов (только биографии) с ежегодными приложениями. Выхлопотать закон об оперных композиторах в Германии по примеру Франции. Поместить в газете в алфавитном порядке биографии выдающихся музыкантов, написанные сжато и ярко», и так далее. Наконец он имел в виду осуществить отвлеченную идею Давидсбюндлеров, то есть действительно основать общество единомышленников: музыкантов, художников и литераторов, которые бы способствовали процветанию молодого искусства; желал также учредить агентуру для издания сочинений с той целью, чтобы главный доход, обыкновенно получаемый издателем, доставался самому композитору.

Хотя Шуман не успел привести в исполнение всех своих благих намерений, но благотворное влияние его газеты не замедлило отразиться на музыкальной жизни и произвести желанную реакцию: критика освободилась от духовного рабства, благодаря которому она «ковыляла за событиями», не имея мужества произнести своего приговора. Отличительной чертой новой критики является смелость, даже резкость, с которой она уничтожает все обветшалое, рутинное, лишенное живого духа, и пробивает дорогу новому и молодому. «Старые мудрецы посмеивались и думали, как великан во сне Альбаноса: „Друзья, водопад не течет наверх!“ Но юноши думали: „У нас есть крылья!“ Некоторые из толпы услышали молодой голос и говорили: „Слушайте, слушайте!“ Это мгновение теперь замерло в мире». Но оно не замерло: напротив того, молодой голос раздавался все громче и громче и старые смолкли. Та странная заря, о которой говорил Шуман, предвещала восход многих лучезарных светил. Владычество Герца, Гюнтена, Черни и других окончилось, и их место в искусстве заняли более достойные – Шопен, Мендельсон, Шуман.

Шуман завершает свою критическую деятельность словами, в которых дает как бы завет грядущему поколению:

«В каждом времени существует незримый союз родственных по духу умов. Сплотитесь все, кто к нему принадлежит, в тесный кружок, чтобы истина в искусстве ярче сияла, проливая повсюду радость и благодать».

Глава V. Эрнестина и Клара

Внешность Шумана. – Эрнестина фон Фрикен. – «Симфонические этюды» и «Карнавал». – Сонаты. – Смерть матери и разрыв с Эрнестиной. – Клара Вик, ее детство. – Борьба с отцом. – Свадьба. – Концерт для фортепиано. – «Фантазия», «Фантазиштюк», «Танцы Давидсбюндлеров», «Kinderscenen» («Сцены из детской жизни»), «Крейслериана» и песни.

Шуман был крепко сложенный, стройный юноша, со свежим цветом лица, с длинными темными волосами, зачесанными за уши; особенно характерны были его губы, сложенные всегда так, как будто он собирался свистеть. Он любил хорошо одеваться, и на всей его фигуре лежал отпечаток благородства и добродушия, которое светилось в его глубоких темных глазах, горевших мечтательным, вдохновенным огнем. Шуман был, по его собственным словам, большим поклонником женской красоты, так как красота, во всех ее проявлениях, затрагивала поэтические струны его художественной души. Он достиг возраста, когда мечты о семейном счастье впервые волнуют душу и сердце жаждет более сильной и глубокой привязанности. Вскоре его мечтами овладела молодая девушка, Эрнестина фон Фрикен, приехавшая в Лейпциг с целью усовершенствоваться в музыке под руководством Вика, в квартире которого она и поселилась. Эрнестина, родом из маленького богемского городка Аш, была дочерью барона фон Фрикен и, отличаясь большой музыкальностью, блистала вместе с тем свежей прелестью молодости.

Частые встречи в доме Вика, а также общие интересы способствовали сближению молодых людей и возбудили в душе Шумана страстное чувство, на которое молодая девушка отвечала полной взаимностью. Генриетта Фогт, большой друг Шумана, душа и покровительница их музыкального кружка, приняла на себя роль посредницы между влюбленными, передавала их корреспонденцию, – что ей было очень удобно, так как она сама вела деятельную переписку с Шуманом и даже сотрудничала в газете. Новая любовь, доставившая Шуману минуты восторженного блаженства, в которые ему хотелось улететь на небо, «чтобы никто не мешал думать, чувствовать и любить», причиняла ему и такие страдания, от которых он проводил дни и ночи в слезах и находился в том состоянии нравственного напряжения, когда «каждый нерв – слеза». Но, возбуждая нервы, любовь не вызвала в нем усиленного музыкального творчества, главной помехой которому служило, кроме того, издание газеты. К этому времени относятся так называемые «Симфонические этюды», написанные им в форме вариаций на тему, заимствованную, по словам Шумана, у отца Эрнестины. Эти этюды, обнаруживающие громадное искусство и изобретательность автора, принадлежат к числу наилучших его сочинений. За ними следует соната Fis-moll, впервые признанная и исполненная публично Францем Листом; в том же страстном характере, как эта соната, написано «Allegro», посвященное Эрнестине. Посылая его Генриетте Фогт, Шуман пишет, что «сочинитель стоит более чем это произведение, и менее той, кому оно посвящено». Вслед за тем создались новые вариации на тему Шуберта: «Sehnsuchtswalzer» [4]4
  «Тоскливый вальс» (нем.)


[Закрыть]. «Это – лилии любви, – пишет о них Шуман, – связанные вместе вальсом Шуберта». Наиболее замечательным произведением этого периода является «Carnaval» (карнавал), сделавшийся одной из самых популярных и любимых пьес публики. Хотя Шуман говорит, что «Карнавал» создавался им с серьезным настроением и при странных обстоятельствах, но музыка его не носит отпечатка грусти, напротив того необыкновенно ярко рисует нам веселье и оживленную картину праздника – карнавала. Среди ряженых – Пьеро, Арлекина, Панталоне и Коломбины, встречаются Флорестан, Эвсебий, Шопен, Киарина (Клара), Эстрелла (Эрнестина) и Паганини; среди сцен вымышленных попадаются названия, имеющие отношение к самой жизни Шумана; таким образом у него фантазия сливается с отголосками пережитого, и все волнующие его чувства находят исход в музыке. «Марш Давидсбюндлеров против филистеров», которым заканчивается это чудное произведение, есть тоже отражение одного из главных событий жизни Шумана, который с необыкновенным юмором изобразил филистеров мотивом старинного танца – гроссфатера, заглушенного торжественным маршем Давидсбюндлеров. После «Карнавала» следует соната G-moll (op. 22), посвященная Кларе Флорестаном и Эвсебием. Она носит отпечаток двойственности автора, олицетворенной им в Флорестане и Эвсебии, и состоит из резко противоположных друг другу частей.

В 1834 году Шумана посетило большое горе: смерть лишила его лучшего друга – Шунке. Немного более года спустя после того он потерял горячо любимую мать, умершую на 65-м году жизни. Утешением ему могла бы служить любовь к Эрнестине, с которой он был помолвлен, но она уже давно покинула Лейпциг.

Разлука с любимой девушкой сильно огорчала Шумана, но мало-помалу в их отношения вкралось охлаждение; прелестный образ девушки «с головой Мадонны» все более и более бледнел и наконец исчез совершенно из сердца Шумана. По причинам, которые до сих пор еще остаются тайной, помолвка их расстроилась и они дружески, но навсегда расстались. Эрнестина вышла впоследствии замуж за графа Цедвиц и умерла молодою, но до конца жизни не могла забыть Шумана и как святыню хранила все вещи, связанные у нее с воспоминанием о счастливых днях ее юности. Конец этого увлечения был лишь началом нового чувства, которое давно, но незаметно созревало в душе Шумана и выросло наконец в глубокую, незыблемую привязанность к Кларе Вик, только что вышедшей из детского возраста и превратившейся в прелестную девушку, в которой обаяние художественной натуры соединялось с симпатичной внешностью и милым нравом. Генрих Дорн пишет, что она была прелестным подростком: изящная фигура, нежный цвет лица, густые черные волосы, умные огненные глаза – все в ней дышало поэзией. Она родилась в 1819 году и в раннем детстве не проявляла никаких исключительных дарований, но пяти лет начала заниматься музыкой и тогда обнаружила громадный талант: благодаря опытному руководству отца она стала делать такие быстрые успехи, что уже девятилетней девочкой могла выступить в публичном концерте в качестве пианистки. Через два года после того начались ее артистические путешествия по Европе, которые были непрерывным рядом триумфов. В Веймаре Гете собственноручно принес подушку для юной пианистки и подарил ей свой портрет с надписью: «Гениальной Кларе Вик».

Шуман с большим интересом следил за ее успехами, восторгался гармоническим развитием ее умственных и душевных качеств и ставил ее как артистку наряду с первейшими виртуозами того времени.

«Я отдаю пальму первенства, – пишет он, – перед всеми мужчинами– виртуозами двум девушкам – Бельвиль и Кларе. Последняя, которая по-старому искренно ко мне привязана, осталась прежней – живой и мечтательной, бегает, прыгает и играет, как дитя, и говорит по временам самые глубокомысленные вещи. Радуешься, глядя, как ее душевные и умственные способности быстро, но равномерно развиваются, как лепесток за лепестком. Когда мы недавно вместе возвращались из Кэнневица (мы совершаем ежедневно двух– или трехчасовые прогулки), я слышал, как она сказала про себя: „Ах, как я счастлива! как счастлива!“ Кому же не приятно это слышать! По той же дороге попадается множество лишних камней на самой середине тропинки. Так как я в разговоре смотрю больше вверх, чем вниз, то она идет всегда позади меня и дергает меня за рукав у каждого камня, чтобы я не упал. Иногда она сама о них спотыкается».

В словах самого Шумана, так же как в нежной заботливости о нем его юной спутницы проглядывает глубокое чувство, скрывавшееся пока под видом простой дружбы. Отношения их носили характер доброго товарищества: частые отлучки артистки, ее юный возраст, а также увлечение Эрнестиной задерживали развитие их взаимной и горячей симпатии; но с исчезновением двух последних преград их дружба меняет свой спокойный характер. Письма Шумана становятся серьезнее, проникновеннее, он сам со страстным нетерпением ждет ответа, его всюду сопровождает чья-то «ангельская головка, похожая как две капли воды на Клару». Наконец в письме, написанном по смерти матери, прорывается страстное чувство, Шуман заменяет слово «вы» словом «ты» и высказывает надежду, что «может быть, отец не отнимет руку, если я попрошу его благословения. Конечно, предстоит еще многое обдумать и уладить. Но я верю в нашего доброго гения. Мы предназначены судьбой друг для друга: я давно это знал, но мои надежды не смели тебе высказать этого раньше, не надеясь быть тобою понятыми».

Клара, конечно, поняла надежды своего друга, которые были и ее собственными, но молодые люди встретили непредвиденное и сильное препятствие, побороть которое им стоило нескольких лет упорной борьбы; только их непреклонная верность и непоколебимая любовь могли выдержать долгое испытание: отец Клары не давал своего согласия на брак. Любя Шумана как ученика, он находил в то же время, что этот молодой скромный музыкант, небогатый и неизвестный – неподходящий жених для его всемирно прославленной дочери, для которой он желал более блестящую партию. Надеясь, что разлука охладит чувства влюбленных, Вик увез Клару в Бреславль, но Шуман, имевший благодаря газете связи во всех концах Германии, нашел возможность при посредстве знакомого вести тайную переписку со своей невестой. Хитрость старика не удалась, разлука только увеличила то, что он мечтал уничтожить. Шуман возобновил предложение и получил снова отказ. «Моя звезда как-то странно пошатнулась, – пишет Шуман, – я в критическом положении, для выхода из которого мне недостает спокойствия и ясности взгляда. Но дело стоит так, что или я никогда больше с ней не буду говорить, или же она будет моей». Вик основывал свой отказ главным образом на недостатке средств Шумана и, в своем озлоблении называя его флегматиком, со злой насмешкой спрашивал, где же его Дон Жуан и Фрейшютц? Шуман глубоко огорчался таким несправедливым отношением. «Твой отец называет меня флегматичным? – пишет он Кларе с негодованием. – „Карнавал“ – и флегматичный! Fis-moll соната – и флегматичный! Любовь к такой девушке – и флегматичный! И ты это спокойно выслушиваешь!» Тем не менее он все прощал старику как отцу его Клары, а для увеличения средств к существованию задумал переселиться в Вену, возлагая большие надежды на город, в котором некогда жили Моцарт, Бетховен и Шуберт. В начале октября 1838 года Шуман передал временно издание газеты Освальду Лоренцу и переехал в Вену, надеясь перевести туда газету. Но уже с первых дней своего пребывания там он убедился, что ошибся в своих предположениях. Вена давно утратила свои прежние традиции, музыкальная жизнь пришла в упадок, поклонение Бетховену сменилось боготворением Россини: в театре царили его оперы, в концертах – вальсы Штрауса. «Серьезность людей и вещей здесь не ищут и не понимают», – пишет Шуман; он увидал, что жизнь в Вене не может принести пользы ни ему, ни его газете, и решил сократить свое пребывание в ней. Сам город произвел на него приятное впечатление своей живописностью и приветливостью обитателей; Шуман, конечно, не забыл посетить места упокоения своих любимых композиторов, Бетховена и Шуберта, и на могиле первого нашел стальное перо, которое взял себе на память и хранил как святыню, видя в этом предзнаменование для своей деятельности. Он разыскал родственников Шуберта и в бумагах, оставшихся после композитора, нашел целую симфонию, которую тотчас же переслал Мендельсону. Она была исполнена в Гевандхаузе в декабре 1839 года, и Шуман пишет о ней Бекеру: «Сегодня я слышал на репетиции отрывки симфонии Шуберта; в ней воплотились все идеалы моей жизни: это величайшее из всего, что написано в инструментальной музыке после Бетховена». Свои впечатления венской жизни Шуман изобразил в «Faschingsschwank» [5]5
  «Fashingsschwank aus Wien. Phantasiebilder» («Венский карнавал. Фантастические картины»)


[Закрыть] и отомстил венцам тем, что поместил в конце замаскированную другими мотивами мелодию «Марсельезы», строго запрещенной в Вене. Весной он вернулся обратно в Лейпциг и вскоре после того в третий раз просил согласия Вика; старик снова отказал; тогда Шуман прибегнул к крайней мере и обратился в суд с просьбой решить его судьбу. Все время, пока тянулся процесс, Шуман находился в состоянии сильнейшего волнения и беспокойства, мешавшего его творчеству; между Кларой и отцом наступил разлад, и Клара переехала жить к тетке в ожидании решения суда. Так как отказ старого Вика не основывался ни на какой серьезной причине, то суд склонился в пользу молодых людей. Клара в это время находилась в Веймаре, где давала концерт, и счастливый жених явился неожиданно сообщить ей радостную весть. Через несколько дней, 12 сентября 1840 года, состоялась их скромная свадьба в селе Шенфельд, близ Лейпцига. Заветная мечта Шумана – фортепиано и возле Клара, осуществилась. Брак, соединивший замечательную пианистку с одним из величайших композиторов, увенчался полным и непрерывным счастьем вплоть до болезни Шумана. Для творчества требуется счастье и глубокое одиночество, замечает он: мирная обстановка семейной жизни, украшенная заботливостью любящей жены, благотворно отразилась на творчестве Шумана, который еще более чем прежде удалился от людей и жил в необъятном мире звуков.

Продолжительное время его сватовства ознаменовалось тоже необыкновенным возбуждением творческой деятельности. Он весь был полон музыки, так полон, что ему иногда казалось, что он «разорвется на части от музыки». «Ты удивишься, – пишет он Кларе, – сколько я написал в короткое время. Теперь я должен прекратить, и не могу. Из-за музыки я разучился писать и думать. Я опять так много сочинял, что мне иногда становится жутко. Ах, я не могу иначе, я хотел бы запеться до смерти, как соловей!» Все волнующие его чувства – любовь и надежда, радость и горе нашли свое выражение в звуках. «Глубокая жалоба о Кларе» вылилась в чудной фантазии (E-dur, op. 17).

Та же вечная дума о любимой девушке вложена в «Fantasiestücke» [6]6
  «Фантазии» (нем.)


[Закрыть], рисующие нам то различные душевные состояния, то чудные картинки природы, и в «Dawidsbündlertänze», которые заключают в себе мысли о свадьбе: «Эта история – целый девичник, и ты можешь себе разрисовать сама начало и конец. Если я был когда-нибудь счастлив за фортепиано, то именно тогда, когда я их сочинял». Дальше он повторяет, что «танцы» создались среди радости, тогда как «Карнавал» – среди горя и страдания, поэтому они совершенно иного характера и относятся к «Карнавалу», «как лица к маскам».

Достаточно было мимолетного замечания Клары, что Шуман ей представляется «маленьким ребенком», чтобы разбудить в душе его все святые воспоминания детства и настроить к созданию «необыкновенного, причудливого и торжественного». «У меня как будто выросли крылья, я написал тридцать нарядных вещиц, из которых выбрал двенадцать и назвал их „Kinderszenen“ („Сцены из детской жизни“)». В необыкновенно тонко подобранной последовательности проходит перед слушателями вся детская жизнь, изображенная в поэтических картинках; в заключение «говорит поэт» и благословляет уснувших малюток.

Чем больше писал Шуман, тем больше овладевало им вдохновение. «Прежде я долго раздумывал, – говорит он, – теперь едва вычеркиваю ноту. Теперь все идет как бы само собой, и иногда мне кажется, что я мог бы все играть и играть и никогда не кончить». Не успевал он создать одно произведение, как уже было готово другое, и богатство его фантазии казалось неисчерпаемым. За «Kinderszenen» следуют «Novelletten», «Scherzo», «Gigue», «Romance», «Arabeske», «Humoreske», «Concert», о котором Шуман говорит, что он – нечто среднее между симфонией, концертом и большой сонатой, наконец «Nachtstücke» [7]7
  «Ноктюрн» (нем.)


[Закрыть] и «Крейслериана». Шуман первоначально хотел «Nachtstücke» назвать «Leichenfantasie» (то есть похоронная фантазия) на том основании, что во время создания этой вещи его томили мрачные предчувствия: «В ней попадается место, к которому я постоянно возвращаюсь; оно звучит, как будто кто-то вздыхает от тяжелого сердца: ах, Боже! Я видел при сочинении все похоронные процессии, гробы, несчастных, удрученных горем людей; когда же кончил и искал подходящего названия, то мне все повторялось: Похоронная фантазия, – разве это не удивительно? При сочинении я иногда был так удручен, что плакал, сам не знаю почему, так как не было причины, – как вдруг пришло письмо, и мне все стало ясно».

Предчувствия его не обманули – брат его Эдуард был при смерти. Впоследствии он переменил название этого сочинения в «Nachtstücke». Ярче всего отразилось его душевное состояние в одном из наиболее крупных его сочинений, названном им «Крейслериана».

За этим названием, заимствованным Шуманом из произведения Гофмана «Катер Мурр», он скрывается сам, так как все волнения, страдания и радости, переживаемые героем этого романа, капельмейстером Крейслером, совершенно схожи с тем, что происходило в душе самого Шумана: «Подумай, – сообщает он Кларе, – со времени моего последнего письма у меня уже опять готова целая тетрадь новых вещей, в которой ты и мысль о тебе играет главную роль. Я ее назову „Крейслерианой“, я посвящу ее тебе, да, тебе и никому другому, – и ты будешь радостно улыбаться, когда узнаешь в ней себя. Моя музыка представляется мне теперь такой чудесно-замысловатой при всей ее простоте, такой сердечной; и так же она действует на всех, кому я ее играю, что я теперь делаю охотно и часто». «Крейслериана» посвящена Шопену и представляет собой один из крупнейших и драгоценнейших перлов во всей фортепианной литературе: ее бурная энергия и захватывающая страстность чередуются с тихой мечтательностью и грустью, соответствуя характеру Крейслера, состоящему из крайних противоположностей, и совпадая с теми различными, сменявшими друг друга ощущениями, которые волновали Шумана. Потому она состоит из отдельных небольших частей, связанных единством замысла и поражающих глубиной чувства вместе с необычайным богатством фантазии.

Возбужденное состояние, вызванное борьбой за счастье, достигло наивысшего напряжения в 1840 году и наконец, благополучно разрешившись, излилось целым потоком вдохновенных песен. Этот год по справедливости называется «годом песен», так как в течение его Шуман написал более 130 песен, преимущественно лирического характера, которые по оригинальности, красоте выражения, богатству и разнообразию внутреннего содержания, по своей глубине и поэтичности представляют собой венец всего, что было написано до тех пор в этой области. Наиболее известные из них: «Dichterliebe» («Любовь поэта»), на слова Гейне, «Frauenliebe und Leben» («Жизнь и любовь женщины»), что Шуман изобразил с необыкновенной художественностью и тонким пониманием, и «Мирты», посвященные его «милой» невесте.

Блеск имени Клары Вик давно затмился яркими лучами славы ее гениального мужа; но она заслуживает нашу признательность уже тем, что была причиной создания такого множества чудных, бессмертных творений. В 1893 году Клара Шуман жила еще во Франкфурте, где продолжала служить своему искусству преподаванием.