Текст книги "Мутные воды дельты (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Не могу!!! – ору я из последних сил и отворачиваюсь, чтобы посмотреть – нет ли поблизости ЕГО. Я чувствую, что ОН где-то рядом, где-то внизу, смотрит на меня, плывет ко мне, улыбаясь. Он утопит меня или сначала ударит хвостом, чтоб не барахтался? Лучше бы ударил – тогда, наверное, я не почувствую, как буду задыхаться и, наверное, мне уже не будет больно. Я снова глотаю воду, смешанную с собственной кровью, все еще текущей из разбитого носа, и опять тускло смотрю в сторону острова. Антоха суетливо машет руками, он очень далеко, а Венька… Венька плывет ко мне! Он плывет ко мне! И когда Венька подплывает ближе, я слышу, как он отчаянно ругается дрожащим голосом. Его движения больше не слаженны и не уверенны – он плывет нервно, дергано – так, словно в любой момент сорвется и помчится обратно, к острову. Лицо Веньки бледно и перекошено от страха перед тварью, утащившей Гарьку, и от ненависти ко мне – если б я там, на берегу, послушал его, то сейчас не барахтался бы здесь. Но, черт возьми, если б в свое время они поверили мне, здесь бы сейчас не было никого из нас!

– Покажи, где свело! Не лупи ногой! – кричит он, оказавшись рядом со мной. Я покоряюсь и тотчас ухожу в воду по макушку, а Венька ныряет головой вниз и хватает меня за правую ногу. В следующее мгновение у меня изо рта вырывается крик, который под водой превращается в большие пузыри, – Венька сильно, до крови кусает меня сначала за икру, а потом – за скрученные судорогой пальцы. Я выскакиваю из воды, набираю в легкие воздуха и теперь уже ору по настоящему. Спустя секунду выныривает Венька и, сморщившись, отплевывается.

– Ну, как?! – спрашивает он. – Отпустила?!

Укушенные места достаточно ощутимо болят, но сама судорога чудесным образом исчезла, словно ее и не было. Я осторожно шевелю ногой и понимаю, что снова могу плыть, и меня захлестывает волна неописуемого счастья. Семнадцать лет спустя, когда я буду в очередной раз вспоминать обо всем этом, то сделаю вывод – точно так же счастлив я был только однажды – когда узнал о рождении дочери. Выздоровевшая нога и ребенок – и то, и другое – жизнь.

– Отпустила! – отвечаю я с восторгом, и Венька орет мне почти в самое ухо:

– Тогда ПЛЫВИ, сволочь!!!

И тут он вскидывает правую руку, точно хочет отдать пионерский салют, и мгновенно уходит под воду, словно поплавок при хорошей поклевке крупной рыбы, а в меня ударяется волна от резкого движения огромного тела, и только сейчас я замечаю там, внизу, то самое черное омерзительное склизкое бревно с пастью-пещерой, которая захлопнулась на Венькиной ноге.

Все происходит так быстро, что Венька уходит под воду не вскрикивая, и теперь понятно, почему Рафик не смог позвать никого из нас. ОН опять обманул нас, подкрался и напал молниеносно, ниоткуда, словно какое-то сверхъестественное существо.

Сам не знаю как, я успеваю схватить Веньку за пальцы вскинутой руки – за средний и указательный, и меня тут же втягивает следом вниз головой, и только сейчас я понимаю, с какой силой столкнулся. Меня тянет вниз с такой же легкостью, с какой умелый рыбак выдергивает из воды бычка или окунька. Я крепко зажмурился, но чувствую, как подо мной отчаянно бьется Венька, и его свободная рука несколько раз задевает меня по плечу. А потом его пальцы начинают выскальзывать из моих. Я пытаюсь перехватить его руку за запястье… но тут же понимаю, что мне не удержать его. Я хотел бы его удержать, я очень бы этого хотел, я хотел бы этого больше всего на свете… но он тяжелый, он такой тяжелый… И я разжимаю пальцы… Я не хочу этого делать, но я разжимаю пальцы…

Я легко, как поплавок, выскакиваю на поверхность и, кашляя, осматриваюсь, но ни чудовища, ни Веньки уже не видно под водой, и только тонкая цепочка пузырьков отмечает их след.

Я не помню, как я доплыл до острова. Но хорошо помню, что когда, наконец, почувствовал под ногами долгожданную твердую почву, то не ощутил никакой радости. Как-то тупо, краем сознания я отметил, что спасен, и все. Выйдя на берег, я просто повалился на мокрый песок, неподалеку от Антохи, и лежал так долго-долго, наверное, несколько лет, и плакал отчаянно, потому что я разжал пальцы.

Спустя какое-то время среди ленивого плеска реки, хриплых криков мартынов и далеких гудков я слышу удивительный, волшебный звук – тарахтенье лодочного мотора. Вначале я думаю, что мне это мерещится, но звук не исчезает. Я поднимаюсь с песка и в самом деле вижу моторку – она идет за остров, весело и безжалостно полосуя мутную воду. Сидящий в ней человек небрежно машет мне рукой, и я на мгновение оцепеневаю, а потом принимаюсь вопить изо всех сил. Вначале лодка преспокойно плывет мимо – сидящий в ней решил, что я попросту валяю дурака. Но потом, видя, что я не умолкаю, и слегка засомневавшись, все же направляет лодку к западной оконечности острова, откуда я уже могу продемонстрировать ему свою окровавленную руку, которой все это время вытирал разбитый нос и внятно прокричать, что трое моих друзей утонули. Он слышит, видит Антоху, который неподвижно лежит на песке, наконец понимает, что это не шутки, и причаливает. Я узнаю его – это тот самый рыбак из девятиэтажки, которому я вчера помогал, – владелец замечательной цветной японской лески.

Наш вид повергает рыбака в шоковое состояние. У меня расквашен нос и я расстроен и перепуган до смерти, и слова у меня изо рта выскакивают ломаные, невнятные, потому что меня до сих пор трясет. Покрасневшие глаза Антохи совсем заплыли, его сильно тошнит, но желудок пуст, и Антоха почти непрерывно содрогается в бесполезных рвотных спазмах. У него по-прежнему идет кровь, и сейчас, глядя на него, я не могу понять, как он умудрился доплыть до острова.

Рыбак переносит Антоху в лодку, я же, ковыляя кое-как, забираюсь в нее сам, не отрывая глаз от реки, уже окрашивающейся в красно-золотистый цвет – всходит солнце. Теперь она уже не кажется неприветливой и угрюмой, но я-то знаю, кто там прячется. Я-то знаю…

Оказавшись в лодке, Антоха неожиданно оживает. Пока рыбак отводит лодку с мелкого места, Антоха приподнимается, держась за борт, смотрит вокруг, и у него начинается истерика:

– Я не поплыву! Не поплыву! Выпустите меня! Я хочу на остров! Я не поплыву больше!!!

Тряся рыжей головой, он пытается выпрыгнуть из лодки, и рыбак, как-то вяло ругаясь, с трудом удерживает его и пытается успокоить, но Антоха продолжает орать:

– Не поплыву! Пустите! Не поплыву!

Я молчу, но сижу на дне лодки, сжавшись в комок и закусив губу, и смотрю на свою ногу, на которой отчетливо видны красные полукружья от Венькиных зубов. Я стараюсь не смотреть за борт лодки – мне страшно. Я тоже не хочу плыть через реку. Но мотор тарахтит, лодка несется вперед, и я закрываю глаза.

– Нам хана… – бормочет Антоха, постепенно выдыхаясь, и хлюпает носом. – Там же сорок метров… сорок метров…

Теряя сознание, он сползает на дно лодки, свесив руку за борт, и, заметив это, я вскакиваю так поспешно, что чуть не вываливаюсь в воду.

– Сдурел?! – восклицает рыбак, изумленно наблюдая, как я закидываю руку Антохи обратно и снова шлепаюсь на дно лодки, и съеживаюсь, стараясь казаться как можно меньше. – Слушай, пацан, что у вас стряслось там?! Говори, пока едем! Кто утоп?! Почему?!

Я едва слышным голосом называю ему имена, и после Венькиного у меня начинается полуплач-полуикотка. Рыбак тупо смотрит на меня – до него никак не дойдет смысл сказанного.

– Трое?! – переспрашивает он. – Да ты что, пацан?! Как же это… Рафик – это толстый такой, да? Татарин? Гарька – это не Лексея Антипова сынок? А Венька – это шебутной такой с вашего двора, хулиганистый, да? Наши его Пиратом прозвали… Да как же такой лоб утонуть-то мог?! А ну выкладывай все! Ты ведь вчерашний, да? Ты ведь Константина Григорьевича сын?

Я киваю и пытаюсь рассказать, но не могу – меня трясет, и я с ужасом смотрю на широкое водное пространство вокруг, ищу – не потемнеет ли где вода, не поднимется ли ОН, чтобы довершить начатое…

– С-ск-колько в-врем-мени?

– Почти полшестого, – отвечает рыбак и глядит на меня с опасливой тревогой. – Ну, успокойся… ну…

Но я уже не могу успокоиться. Сознание того, что прошло всего лишь чуть больше часа, что все это случилось за такой до смешного короткий отрезок времени, добивает меня. Я видел ужасные вещи, я лишился троих друзей, я многое узнал и многое понял, я испугался до смерти, я стал другим человеком, я прожил целую жизнь, я разжал пальцы… и все это за какой-то жалкий час! У меня вырывается какой-то низкий вой, я переворачиваюсь, прижимаясь лицом к лодочному борту. Рыбак пугается, что я сошел с ума, и пытается ободрить меня, говоря что-то и оглаживая загрубевшей ладонью по голове.

– Ну… тихо, тихо, пацан, сейчас приедем…

– Вы не понимаете! Я не хотел его отпускать! Но он был такой тяжелый…

– …ну, ты же здоровый мужик, ну…

– … он был такой тяжелый…

– … тихо, тихо… уже почти приехали…

– … такой тяжелый…

* * *

Неделю спустя я, похудевший и осунувшийся, стою на балконе. Длинные листья маминых амариллисов свисают далеко вперед, за стол, на котором стоят цветочные горшки, – целая роща амариллисов, и я прячусь за этими листьями. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из прохожих меня видел.

Сейчас раннее утро, и с недосягаемых вершин огромных тополей, где проживает воронья колония, несется хриплое надрывное карканье, громкое и надоедливое. Я машинально беру влажный комочек земли из горшка, чтобы запустить в ворон, но тут же кладу его обратно. Меня больше не тянет к привычному утреннему ритуалу, и я не проверяю ящик с дождевыми червями, не оцениваю свои рыболовные снасти, и уж тем более не перевешиваюсь через перила и не заглядываю в соседские окна – Рафика там теперь нет, а его родители смотрят на меня с ненавистью, считая, что во всем виноваты те, кто выжили.

Позади меня в балконном проеме тихо стоит мать. Она думает, что я не подозреваю о ее присутствии, и смотрит на меня. Я знаю, что она хочет поговорить со мной – просто так, ни о чем, но слов найти не может. Она побаивается тех перемен, которые произошли со мной после речной трагедии – я сам слышал, как она говорила отцу, что я вернулся постаревшим на много лет. Может, так оно и есть. Но сейчас я не хочу об этом думать, я просто смотрю на улицу, по которой уже ходят люди, – смотрю с балкона родного дома, в который мне посчастливилось вернуться.

Нужно ли говорить, что моему рассказу никто вначале не поверил – мужчины не поверили потому, что считали себя великолепными знатоками нашей реки, в которой вроде как бы не водятся такие чудовища, а женщины не поверили потому, что это было слишком страшно. Но от родителей и сердобольных и любопытных соседей, в изобилии паломничающих в нашу квартиру, я знаю, что о случившемся говорят много, долго и со вкусом – ведь трое пропавших детей это очень серьезно, это большая трагедия. Несколько проницательных и всезнающих протягивают ниточки между ней, пропажей опытного рыбака Артема Пантюхина и утонувшим Серегой Бортниковым, и вскоре из этого сооружают леденящую кровь историю, которую рассказывают друг другу все волжанцы, глубокомысленно добавляя в конце: «Ну, это, конечно, сказки» и поглядывая, чтоб их дети поменьше времени проводили на реке. Конечно, нашлось несколько рыбаков с богатым воображением: одни из них были согласны со мной, что на нас напал именно сом, другие считали виновницей трагедии громадную белугу, третьи и вовсе полагали, что виной всему какое-то доисторическое чудовище, разбуженное какими-нибудь испытаниями или загрязнением реки, в особенности, после того, как открылся Волжанский электронный завод, в изобилии сливающий в воду различные химикалии. Все они отчаянные, азартные и до крайности любопытные мужики, и отец рассказывал мне, что они объединились в некую группу, которая изо дня в день прочесывает наш участок реки во всех направлениях – кто сетями, кто удочками – охотятся сами не зная на что. А здравомыслящее большинство пока решило, что на нас просто наехал какой-нибудь катер или баркас, а наше с Антохой взбудораженное воображение превратило его в чудовище, либо мы придумали его специально, чтобы умерить свою вину. Ведь налицо-то были только трое пропавших мальчишек, мой разбитый нос, сильное сотрясение мозга у Антохи и наш общий бессвязный лепет о рыбе-убийце, которую никто из нас толком и не видел. И еще был Мишка, который благополучно доплыл до берега целым и невредимым. Но в общем дело считается достаточно запутанным, и всех нас, в том числе и Антоху, которому теперь много времени предстоит провести в больнице, еще долго будут беспокоить расспросами.

Три дня я провалялся в постели с высокой температурой, бредя сомами и пропавшими друзьями, и за эти три дня мои родители словно бы постарели на добрый десяток лет. По ночам я поднимал их из постели дикими криками, потому что едва закрывал глаза, и все начиналось снова: я стою на шершавом теплом парапете, а внизу меня ждут друзья, кричат мне и смеются надо мной, и я прыгаю в мутную желтую воду, а вслед с парапета смотрит Юй с моей календулой в волосах, и мы плывем к фарватеру, через фарватер, за фарватер… Все заново, все заново… бледно-желтый мертвенный глаз, и огромная пещерообразная пасть, и Венькина рука выскальзывающая из моих пальцев…

Пока я болел, меня удивляло, что я совершенно не думаю о Юй. Если раньше она никогда не покидала моих мыслей, если на острове, лежа на мокром песке и вытирая кровь с носа, я считал, что буду ненавидеть ее всю жизнь, то сейчас я о ней совершенно не думаю. Никак. Я даже ее лица вспомнить не могу. Нефритовый браслет просто исчезла из моей памяти. Ее больше нет. Я не смог вспомнить Юй даже тогда, когда мама зашла однажды ко мне в комнату и положила на кровать маленький увесистый сверток.

– Юля просила тебе передать – я ее на улице встретила. Говорю, что ж сама не зайдешь, не проведаешь Леньку-то? Так она убежала. Вы поссорились что ли?

Так как я молчал, она пожала плечами и ушла, а я нехотя развернул сверток. Хотя я мог бы этого и не делать – я и так знаю, что там. Бесценный швейцарский нож сияет новенькой вишневой рукояткой и словно подмигивает мне своим белым крестом швейцарской конфедерации: мол, вот ты меня и получил, победитель! Но теперь я смотрю на драгоценный нож равнодушно, а потом прячу его в свой тайник за прикроватным ковром – этот нож не мой, и я – не победитель.

Я до сих пор не знаю, почему Юй отдала этот нож именно мне – ведь были еще Мишка и Антоха – я вообще не знаю, зачем она его отдала. Также я не знаю – специально или нарочно она завернула нож в тот самый номер «Комсомольца Каспия», где была напечатана маленькая статья о моих друзьях под названием «Трагический заплыв» – официальная версия, припудренная недосказанными домыслами. Так больно и странно было читать эту статью, в которой моих друзей называют взрослыми непривычными именами: Рафаэль Валиулин, Георгий Антипов и Вениамин Кудрявцев. Но в этой статье не было того, что я разжал пальцы. Того, что Вениамин Кудрявцев спас меня, а я, Леонид Максимов, разжал пальцы…

Вороны каркают на вершинах тополей все громче, в их крике слышится издевка, и, не выдержав, я хватаю комок земли из горшка с амариллисом, запускаю его в одну из ворон и попадаю, и ворона, хрипло крикнув, перелетает на соседний тополь. Ворона, конечно же, ни в чем не виновата, но я почему-то чувствую себя немного легче.

– Мам, ты что-то хотела? – спрашиваю я, и мать сзади вздрагивает, потом подходит ко мне и обнимает крепко-крепко.

– Пойдем завтракать.

Я ненавязчиво высвобождаюсь – я не люблю, когда меня тискают.

– Не хочу.

– Творожок, а? Я сгущенку вчера достала.

Сгущенка в то время – редкость, но я вяло мотаю головой.

– Не, мам. Не хочу.

– А помидорку.

– Нет.

Она облокачивается рядом на перила и делает вид, что смотрит на улицу, но на самом деле смотрит на меня.

– Как ты себя чувствуешь, Лень?

– Нормально.

– Так может на улицу сходишь, а? Погуляй чуток. А то сидишь затворником. Нельзя так, Лень. Жить надо.

Я дую на лист амариллиса, он качается вперед, потом легко шлепает меня по носу.

– На меня все будут смотреть, а я…

– Пусть смотрят. Пусть. Не обращай внимания. Всякое в жизни бывает, что ж тут поделать. Виноваты вы, конечно, но и наказаны уже достаточно. Иди, Лень, проветрись. Может, на рыбалку сходишь, а? Еще не поздно.

Наверное, отвращение на моем лице слишком явно, потому что она вздрагивает, отворачивается и уходит на кухню, не зная, что мне еще сказать. А я одеваюсь и иду к входной двери.

– Только недолго, Лень! – кричит мне мать из кухни. – И Лень… ты бы там за Виткой присмотрел, а?! Не нравится мне, что с ней творится. Как не увижу – все сидит на парапете – худющая, серая вся. Говорит, Веньку жду. Погляди за ней, Лень, а то вдруг беда с девчонкой случится. Нет ведь у нее теперь никого.

Мать говорит о Вите, словно о сироте, и я понимаю, что это действительно так. Кроме Веньки никто о ней не заботился, но теперь Веньки нет, и кому будет Вита ловить бычков на наживку… Странно, теперь мне совсем не хочется называть ее маленьким чудовищем.

Двор, как обычно в это время, уже полон, и мне приходится идти сквозь жалостливые приветствия и жадно-любопытные взгляды. Все смотрят на меня, как на какое-то диво и хотят что-то спросить, но не решаются. Я иду через двор к дороге, стараясь их не замечать.

На углу дома я сталкиваюсь с Венькиной матерью. Она возвращается из магазина с авоськой – идет медленно-медленно, едва передвигая ноги. Венькина мать всегда казалась мне очень молодой, но сейчас она выглядит глубокой старухой. Взгляд у нее строгий и серьезный, и она смотрит сквозь людей так, словно их и нет вовсе. Я тихо здороваюсь с ней, и она рассеянно кивает, похоже, даже не узнав меня. Я не знаю – лучше ли это, чем открытая ненависть родителей Рафика или обвиняющее сочувствие родителей Гарьки, которые позавчера заходили к нам и разговаривали с моим отцом.

На дороге я останавливаюсь и поднимаю два стеклянных шарика – машина-призрак уже проехала на завод стекловолокна. Я тщательно вытираю шарики о свои штаны, собираясь отдать их Вите.

У парапета, как обычно, полно рыбаков. Я нахожу среди них маленькую одинокую фигурку и иду к ней. Вита, съежившись, сидит на парапете и смотрит в сторону острова. Выражение лица у нее странное, совсем не детское, замерзшее, и она не замечает вокруг никого и ничего. Она не замечает и меня, и стеклянных шариков, которые я тихо кладу рядом с ней на бетон. Вита очень сильно похудела, хотя, казалось бы, дальше уже невозможно, от нее остались одни глаза, локти и поцарапанные коленки, на которых отчетливо видны грязные разводы, но платье на ней сегодня чистое, тщательно отглаженное. Я не знаю, что ей сказать, я даже боюсь поздороваться с ней и, постояв немного рядом, собираюсь уйти, но меня останавливает ее голос:

– А я их все выбросила!

– Кого? – спрашиваю я, возвращаясь. – Кого ты выбросила?

– Шарики. Зачем они мне – я ведь не маленькая. Веня все время мне их приносит, будто я маленькая, а мне они совсем не нужны. Когда он вернется, я скажу ему. Я уже давно не маленькая. Я слышала, как одна тетка из пятнадцатого дома сказала другой тетке из двадцать первого, что у меня шалавская натура. Это хорошо?

Я молчу, потому что не знаю что ответить, и Вита тут же задает новый вопрос, который нравится мне еще меньше:

– Он скоро вернется?

– Кто? – осторожно переспрашиваю я, хотя и так знаю, кого она имеет в виду. Вита морщится и смотрит на меня, как на дурака.

– Веня, конечно. Я уже устала его здесь ждать! Сколько можно ждать?! Почему его так долго нет?! Почему все говорят мне, чтоб я его не ждала. Почему?! Ведь ты же здесь и Мишка здесь… значит и он скоро вернется! Куда он поплыл?! Если он не вернется, я сама его найду! Думаешь, не смогу?! Дулечки! Я найду его!

Тогда мне стоило придать значения ее последним словам, но я, ошеломленный, расстроенный, сбитый с толку только отступаю назад, и все случившееся вновь прокручивается у меня перед глазами, и мне хочется убежать домой и забиться в самый дальний угол, чтоб никто меня никогда не видел. Я разжал пальцы… я не удержал Веньку и что мне теперь ответить его сестре, которая ждет его, не желая понять, что Венька больше никогда не вернется. Я даже не знаю, сказали ли ей о том, что произошло.

– Уходи!!! – вдруг кричит Вита с ненавистью, которую я еще никогда не слышал в ее голосе. – Уходи, уходи!

Она хватает мои шарики и с размаху швыряет их в воду, и они мгновенно исчезают в мутной глубине, и я вижу это, перегнувшись через парапет, вижу ленивую воду – вижу реку, и меня охватывает дикий ужас. Я с криком отшатываюсь от парапета, падаю, и все рыбаки с любопытством смотрят на меня, а я поднимаюсь и мчусь прочь, словно за мной гонится целая стая призраков.

Далеко я не убегаю. Скрывшись из вида тех, кто стоял возле парапета, я шлепаюсь на землю за кустами тутника, пытаясь отдышаться. Никогда не думал я, что родная река будет вызывать у меня такой ужас и такое отвращение. Но это так. А при мысли о том, что по той или иной причине мне придется оказаться в воде… Вся река мне теперь кажется одной гигантской пастью, огромной безжизненной улыбкой.

Немного успокоившись, я смотрю сквозь тутник на набережную. Рыбаки по-прежнему занимаются своим делом и по-прежнему сидит на парапете Вита, упрямо дожидаясь того, кто никогда не вернется. Глядя на нее, я пытаюсь понять, как же мне быть дальше. Никогда еще не доводилось мне решать столь сложную и ответственную задачу – раньше она бы меня вообще не заинтересовала, и это лишний раз доказывает, насколько сильно я изменился. Задача никак не поддается, и я катаю ее в голове, словно конфету на языке – и так, и этак, и в конце концов засыпаю прямо здесь, на теплой сухой земле у кустов тутника. Я давно не спал.

* * *

Сквозь горячую, душную пелену сна я слышу громкие, сбивчивые, возбужденные голоса множества людей. Они доносятся снизу, от парапета, и в них столько удивления, восторга, злорадства и благоговейного страха, что сон начинает сползать с меня, словно стаскиваемое кем-то одеяло.

– Ленька! Эй, Шпендик! Ты где?!! А-а, вот ты где!!! Ты чо, дрыхнешь что ли?! Нашел место… Подымайся!

Кто-то настойчиво трясет меня за плечо. Я, сморщившись, отталкиваю назойливые руки, открываю глаза и вижу перед собой Мишку. Его рот полуоткрыт, а в глазах блестит жадное любопытство, точно он только что нашел зарытый сундук с сокровищами и теперь собирается его открыть.

– Давай, пошли! Поймали!

За время моей болезни Мишка заходил ко мне один раз. Он поведал, что, доплыв до берега, сразу же пошел домой и ни разу не оглядывался на нас, потому ничего и не видел. Кроме того, когда он поднимался по лестнице, он видел, как уходила Юй – за ней пришел отец и забрал ее домой. Прекрасная дама даже не видела поединка, состоявшегося в ее честь.

Рассказывая Мишке, что произошло с того момента, как он повернул от фарватера к берегу, я не раз ловил себя на мысли, что Мишка смотрит на меня и укоризненно, и с видом побитой собаки, и мне все время казалось, что вот-вот он откроет рот и скажет: «Ага, а вот если бы вы тоже вернулись, а не…» Но Мишка этого не сказал, а когда я спросил, почему же он все-таки поплыл обратно, друг насупился и как-то быстро распрощался со мной, не ответив на вопрос. Он не ответит мне на него никогда, и первое время мы будем сторониться друг друга, а потом снова сдружимся – даже еще крепче, чем раньше, и в десятом классе снова влюбимся в одну и ту же девчонку. Но это будет потом, а сейчас мне видеть Мишку неприятно.

– Чего тебе?

– Пошли! – он настойчиво теребит меня. – Его поймали! Сергей Петрович и Лева, и дядя Вова… они его поймали! На лестницу вытаскивают! Хочешь посмотреть?!

– Да на кого?! – никак не могу я понять.

– Ну про которого ты говорил! Который наших…

Я отталкиваю его и вскакиваю. Возле одной из спускающихся в воду лестниц собралась волнующаяся и гудящая толпа. Она еще небольшая, но народу все прибывает и прибывает, и сбегаются рыбаки, побросав свои удочки, а это значит, что случилось нечто действительно важное. Я машинально смотрю на солнце и отмечаю, что проспал не больше получаса.

– Ну что же ты?! – Мишка снова нетерпеливо трясет меня. – А!..

Он раздраженно машет рукой и убегает, и я вижу как он слетает по лестнице, прыгая через две ступеньки, и ввинчивается в толпу. Я медленно, шатаясь, как пьяный, иду следом. Мне страшно, но я должен посмотреть, должен убедиться…И пока я спускаюсь по лестнице, перед глазами у меня неотрывно стоит взметывающееся из воды огромное, мощное, скользкое туловище, хвост, поднимающий тучу брызг, жуткий звук удара, пещерообразная пасть… То, что я видел, было очень большим, и очень сильным, и очень хитрым. Как могли наши рыбаки поймать такое?!

– Давай, тяни! – доносятся до меня громкие мужские голоса. – И-и… взяли!

– Да ты не тут – ты там перехвати!

– Во здоровый, а?! Не брехал, значит, Костин пацан-то?! А я, грешным делом, все ж таки думал – каким баркасом их пригладило. А ты ж гляди, какой зверь!

– Да-а, патриарх просто! Старый наверное.

– Давно такие здесь не ловились!

– Да вообще никогда тут таких не было! Ты погляди, какая пасть у него – это ж…

– Да брось, Петрович, не было! Ты его первым… потому и говоришь! У меня свояк в позапрошлом году еще поболе взял – вон там, у села…

Раздается глухой шлепок, и кто-то начинает испуганно ругаться.

– Так ты смотри, как хватать! – кричат ему. – Ты ж видишь, что живой еще!

– Вот гадюка живучая! Нож давайте – сейчас прямо здесь и выпотрошим – чего тянуть!..

– Ну, а делать-то чего с ним потом? Не есть же его!

Слушая это, я спускаюсь все быстрее и быстрее и под конец сбегаю с лестницы, врезаюсь в толпу и начинаю отчаянно проталкиваться, но люди, не глядя, отпихивают меня, и ничего увидеть мне не удается. Тогда я на четвереньках проползаю между многочисленными ногами и застываю в первом ряду.

Сома уже втащили по лестнице и положили на ровном месте, и сейчас его как раз переворачивают, и в небо уставляется его желтовато-белое с голубоватыми крапинками брюхо. Он еще жив и пытается дергать хвостом, но в него крепко вцепились двое рыбаков и держат, не давая сому шевелиться. Нижняя челюсть ходит вверх-вниз, давая возможность разглядеть мелкие, плотно сидящие зубы, похожие на щетку, и судорожно вздуваются жабры, выворачиваясь ярко-красным. Бледные усы лежат на бетоне, словно мокрые веревки, а под головой видна лужица крови, смешанной со слизью, – скорее всего, сома оглушили багром, чтоб не дергался. Я, стоя на четвереньках, ошеломленно и растерянно смотрю на издыхающего сома – сбегая по лестнице, я надеялся, что это и вправду тот самый… Это очень большой экземпляр – около двух с половиной метров в длину, и люди вокруг с облегчением говорят, что теперь-то бояться нечего. Настроены они решительно и, кажется, вот-вот порвут сома в клочья, но я не разделяю их ликования. Я хорошо помню напавшее на нас чудовище – хоть я видел его и недолго, но запомнил на всю жизнь – и мертвенный тусклый глаз, и длинные усы, и пасть, и размеры мощного тела, и его силу. Это не оно. Это – не оно!

– Это не он! – кричу я пронзительно, и несколько человек подпрыгивают и изворачиваются, чтобы посмотреть, кто это так громко вопит у них под ногами. – Вы же не того поймали! Тот был другой! Это не он!

Я вскакиваю и, стараясь держаться подальше от сома, пытаюсь объяснить всем обратившимся ко мне лицам, что они ошиблись, я суматошно машу руками, показывая размеры, я даже хочу сказать, что тот «улыбался» совсем по другому и совсем другие у него были глаза, но тут кто-то хватает меня подмышки, поднимает в воздух, поворачивает головой вперед, будто собирается вышибать мной дверь, и легко несет меня в сторону, точно я не мальчик, а пачка газет. Я отчаянно извиваюсь, пытаясь освободиться, и вслед мне доносятся обрывки фраз:

– … этого пацана сюда пустил?!

– У страха глаза велики, так он конечно…

– … не такой… он же сам-то метр с кепкой, так ему конечно казалось, что он больше, а на самом деле…

– … не тот…

– … взрежьте его да посмотрите…

Меня наконец-то сажают на парапет, и я оказываюсь лицом к лицу с тем самым рыбаком, который забрал меня с острова. Лишенный слушателей, я пытаюсь хотя бы ему объяснить, почему это не тот сом, и рыбак слушает меня на удивление внимательно и даже кивает, и только сейчас, откуда-то из глубины памяти выскакивает его имя – Валерий. Он оглаживает свою короткую черную бороду и смотрит на меня с легким уважением, как на взрослого собеседника, чьи слова заслуживают того, чтобы над ними подумать. Так некогда смотрел на меня дядя Артем.

– Да, да… – задумчиво произносит Валерий, – возможно…

– Где сома взяли? – поспешно спрашиваю я, и Валерий, придерживая меня одной рукой за плечо, машет рукой влево.

– Километрах в четырех отсюда. Пришлось повозиться…

– Это не тот сом! – перебиваю я его. Со стороны лестницы, где толпа обступила сома, до нас доносятся какие-то возгласы, потом мимо быстро пробегает какой-то пожилой мужчина, прижав руку ко рту. Я спрыгиваю с парапета, чтобы посмотреть, в чем дело, но Валерий неожиданно подхватывает меня и сажает обратно.

– Нет уж, дружок, сиди! Насмотрелся ты уже достаточно.

Я пытаюсь вывернуться и не столько потому, что мне очень хочется поглядеть, что там случилось, сколько потому, что сидеть на парапете мне очень неуютно – за спиной река, и мне кажется, что я сижу на краю бездонной пропасти. На мгновение мой взгляд падает в сторону – Вита все так же сидит на своем месте и смотрит в сторону острова, обхватив руками костлявые плечи. То, что творится возле лестницы, ее совершенно не интересует.

К нам подбегает человек в полотняной кепке с синим прозрачным козырьком и надписью «Ленинград». Его правая рука испачкана в крови, словно он кого-то зарезал, но у него лицо человека, которого самого собираются зарезать, и я понимаю, что сома все-таки выпотрошили. Валерий спрашивает, что случилось, и «Ленинград» манит его красными влажными пальцами.

– Сюда иди! – он с неприязнью смотрит на меня. – А ты, малой, шел бы домой, к маме!

Он явно собирается сказать еще что-нибудь в этом же роде, но Валерий утаскивает его за собой к лестнице, пригрозив, чтоб я сидел на месте. Возвращается он через пять минут, бледный и подавленный.

– Не, Ленька, ошибся ты, по-моему, – говорит он, вытаскивает папиросу, закуривает и облокачивается на парапет, спугивая хрупкую большеглазую стрекозу. – Это та самая тварь, похоже. Хотя конечно…

– Что-то нашли? – спрашиваю я. Мне уже понятно, в чем дело, и я спрашиваю только для того, чтобы окончательно удостовериться. – В соме, да? Нашли… – слова застревают у меня в горле и я опускаю голову. – А понятно… понятно, кто…