Текст книги "Мутные воды дельты (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Мария Барышева
МУТНЫЕ ВОДЫ ДЕЛЬТЫ

Недавно принесли мне посмотреть один старый фильм ужасов – «Челюсти». Думаю, вы его видели – отвратительно сделанная акула, и большую часть героев в лучших американских традициях красочно рвут на куски. Вы знаете, я смеялся – до того ненастоящим и глупым мне там все казалось, и в течение всего фильма жена смотрела на меня как на сумасшедшего. Ужасы, да? Но я-то знаю, что такое ужас – настоящий. И оттого мне было особенно смешно.

А ночью мне опять, как уже много лет, приснилось, как Венька, вскидывая руку, исчезает в мутной желтоватой воде – мгновенно, как поплавок при хорошей поклевке крупной рыбы, и как…

На улице сейчас зима, крепкая настоящая костромская зима, и в оконные щели просачивается холод, но проснулся я весь в поту. Возможно, я кричал во сне – не знаю, раньше жена говорила мне об этом, но теперь уже нет – привыкла. Я кое-как выпутался из одеял, слез с кровати и вышел из комнаты.

Я не знаю, кто и как снимает стресс после кошмаров (если таковые имеются). Лично я всегда ухожу в комнату к дочери и сижу возле ее кровати какое-то время – меня это очень успокаивает. Когда я смотрю на свою Ленку, которая всегда спит в самых причудливых позах – то разметавшись поперек кровати, то ногами на подушке, то наполовину свесившись – я могу только улыбаться и уже не думаю ни о чем плохом. Те, у кого есть дети и дети любимые, думаю, поймут меня – все хорошо в этом мире, если ваш ребенок, будь ему пять лет или пятнадцать, спит безмятежно.

Да, только так.

Но сегодня прошлое было особенно настойчиво.

А случилось все это очень давно.

Никто до сих пор не знает, было ли это связано с волжанским электронным заводом, в то время еще только начавшим работать, сливая в реку разную химическую дрянь, или с естественной шуткой природы? Юмор природы давным-давно черен – в отместку за то, что мы с ней сотворили.

А когда все началось, никто вначале ничего не понял. Может, потому, что первым пропал именно Серега Бортников. Он давно собирался удрать из дома, и все решили, что так он и сделал. Родители-алкаши им совершенно не интересовались, во дворе он всегда держался особняком, в школе тоже… В общем, человек, до которого никому нет дела. Он исчез и все. Было лето, и все решили, что он отправился промышлять на бахчи, к татарам. Так и думали – до тех пор, пока…

В то лето мне только-только исполнилось тринадцать, и в нашей компании я был самый хилый. Наверное, именно из-за этого всегда первым и лез на рожон. Как вспомню все наши затеи, все драки с соседними дворами… Впрочем, били меня мало – боялись убить. Но это не мешало мне постоянно ходить в синяках и с расквашенным носом, и мать, глядя на меня, все чаще тоскливо качала головой, отец же, напротив, посматривал горделиво и все старался выучить меня каким-то приемам, которые сам же и изобретал. Но это мне мало помогало. Чему он меня действительно научил отменно, так это рыбалке.

Если вы никогда не были в Волжанске, то вы не знаете, что рыбалка здесь – это не просто основное и любимейшее занятие большей части мужского населения города. Это, если хотите, образ жизни, мировоззрение, способ общения с миром и дело чести. Рыбаков в Волжанске воспитывают, что называется, с младых ногтей. В каждой семье – свои секреты, свои способы, свое время и свое место. И женщины в Волжанске особенно одиноки, потому что их мужчины всегда, изначально большую часть времени проводят с другой женщиной – с Волгой. Вам не понять этой страсти, если вы никогда не рыбачили. Вам не понять, что это такое, когда на другом конце лески – там, в глубине мутной желтой воды – бьется чужая жизнь, и леска врезается вам в пальцы или с визгом бежит по катушке спиннинга. И вам не понять, что это такое, когда утро проходит без единой поклевки, а потом вдруг вытаскиваешь во-от такого сазанищу или огромного зубастого судака с глазами, горящими злым холодным огнем… и как они упираются, как сражаются за свою жизнь!

Рыбалка и была основным занятием нашей компании, в особенности, летом и зимой, когда самый лов, или ранней весной после схода льда, когда идет на нерест вобла. А тогда было лето, и мы только и делали, что прыгали с парапета нашей набережной в теплую взбаламученную воду, плавали наперегонки против течения да рыбачили. Лето в Волжанске всегда горячее, душное и для непривычного человека тяжелое. Лето – пора арбузов, мошкары, комарья и земляных лягушек. Последние на неделю или больше заполоняют все дворы, все дороги – скачут куда-то упрямо и бестолково – их давят сотнями, но лягушачье нашествие этим не остановишь – все скачут – маленькие, пыльные, липкие, зеленовато-серые. Для нас всегда было большим удовольствием набрать их полное ведро и втихаря ранним вечером, когда самая купальная пора, высыпать это ведро на маленький песчаный пляжик под парапетом, где возятся девчонки и нежатся их мамаши. А потом хорошо наблюдать из безопасного места, какой на пляжике начинается переполох. Мы, мальчишки, понятное дело, со смеху помирали, но меня всегда удивляло почему-то, что во всех этих наших затеях всегда участвовала и Юй, хотя ей-то, как девчонке, следовало быть солидарной с женской половиной человечества.

Юй…

Ее полное имя было Юйхуань (так ее назвал дед), что, как она утверждала, означало «Нефритовый браслет», но, конечно, никто из нас ее так не называл – только Юй, а еще чаще – именем, которое дали ей родители – Юлька. Я никогда не видел нефритовых браслетов, но мне всегда казалось, что это должна быть очень красивая вещь. Только очень красивая вещь, волшебно красивая могла отдать свое имя этой девчонке. На четверть русская и на три четверти китаянка, четырнадцатилетняя Юйхуань, как это часто бывает у метисов, обладала внешностью удивительно привлекательной и притягательной. В нее были безнадежно влюблены мальчишки не только нашего, но и соседних дворов. Невозможно было не влюбиться – вы бы поняли это, если бы увидели ее, если б она улыбнулась вам и приветливо-нежно прощебетала: «Нин хао!» Конечно, я тоже не избежал печальной участи всех своих безответно влюбленных приятелей, отчаянно краснел, если Юйхуань случайно прикасалась ко мне, и так же, как и они, примитивно выражал свою любовь, дергая обожаемую принцессу за тугие, длинные, черные косы, запихивая ей стрекоз за шиворот или отнимая у нее какую-нибудь безделушку, чтобы принцесса с возмущенными воплями гонялась за мной по двору. Иногда я, словно индейский лазутчик, прокрадывался на ее площадку и прицеплял к дверной ручке букетик. Букетики эти, как правило, были довольно жалкие – цветы я рвал наспех, чтобы никто не увидел. В то лето, в последний раз это были календулы – да, я помню это до сих пор.

Юйхуань никогда ничего не говорила об этих букетиках, но, я думаю, она знала, кто их приносит, потому что иногда улыбалась мне как-то по особенному, будто мы были заговорщиками. Но я, как и все остальные в нашей компании, был только «пен еу» – друг – и ни разу не замечал, чтобы она выделяла кого-то из нас, разве что, может быть, Веньку… А Венька, возглавлявший нашу непутевую компанию, как раз-таки не проявлял никаких признаков влюбленности и смотрел на нас, волжанских Ромео, снисходительно-насмешливо, как смотрит бывалый пес на разыгравшихся щенков. Но я знал, я чувствовал, что и у него внутри горит огонь.

Нефритовый браслет сыграла одну из главных ролей в этой истории, наравне со швейцарским ножом и созданием с волжского илистого дна, но немаловажные роли сыграли и все мы, и, наверное, никогда больше ни один человек не раскрывался передо мной так ясно и четко, как мои друзья в тот самый злосчастный день, когда мы спрыгнули с парапета в Волгу и поплыли… и кто-то уплыл гораздо дальше, чем собирался. А я плыву до сих пор… я плыву… и хотя возраст мой уже подбирается к четвертому десятку, и нет лучшего лекаря, чем время, – я плыву, правда, с недавних пор реже чем обычно. Но все равно приходят эти ночи, когда, проваливаясь в сон, я лечу сквозь кровать куда-то вниз, и кровать уже не кровать – это выщербленный, горячий от августовского солнца парапет, а внизу – ленивая, мутная, желтая вода, и уже плещутся в ней Венька, и Рафик, и Гарька, и Мишка, и Антоха – они ждут меня, а мне снова тринадцать… И мы плывем, борясь с течением, и все начинается заново, а вслед нам с парапета смотрит Юйхуань и смеется, а в ее блестящие волосы воткнут цветок календулы.

Компания наша была пестрой, интернациональной. Помимо дочери Востока Юй в ней был также татарин Рафик, толстый, неуклюжий; был украинец Гарька, который, разговаривая, всегда смачно «гхэкал», в особенности при произнесении собственного имени; курчавый же и смуглый Мишка был почти чистокровным грузином. Только я – Ленька Максимов по прозвищу «Шпендик», Венька и Антоха были русскими. Впрочем, на наши взаимоотношения такое разнообразие национальностей не оказывало никакого влияния. В Волжанске такой компанией никого нельзя было удивить – уже давно Волжанск был словно яркий пестрый лоскутный коврик – китайцы, корейцы, кубинцы, русские, арабы, татары, сомалийцы – все перемешались и все друг к другу привыкли. Частично это разнообразие было вызвано наличием Волжанского технического института рыбной промышленности и хозяйства, пользовавшегося особой популярностью как на нашем, так и на африканском континентах.

Все мы сдружились еще до школы и, как мне казалось, хорошо знали друг друга. Но то, что случилось одним августовским днем, показало мне, как сильно я ошибался.

Я помню все очень хорошо. С самого первого дня, и если закрыть глаза, то…

* * *

…я, как обычно, просыпаюсь рано – в хорошую погоду в нашем доме вообще невозможно проснуться поздно, потому что старые огромные тополя вокруг него вот уже много лет облюбовала большая воронья стая и по утрам исправно поднимает невыносимый хриплый гвалт. Я выхожу на балкон, заглядываю в наполненный землей фанерный посылочный ящик, в котором мы с отцом разводим дождевых червей для рыбалки, с презрением смотрю на заросли маминых амариллисов, щупаю висящий на перилах садок, с гордостью оглядываю поплавушки и спиннинги в углу балкона, вытаскиваю из цветочного горшка влажный комок земли и швыряю его в горланящих на тополе ворон, не попадаю, перегибаюсь через перила и пытаюсь заглянуть в окно жившего по соседству Рафика, чтобы узнать, что там делается, но тут подкравшаяся сзади мать дает мне подзатыльник и говорит, чтобы я перестал валять дурака и шел завтракать.

За завтраком отец, рассеянно просматривая вчерашний «Труд», сообщает матери, что встретил какого-то Димку Камалова. Судя по тому, как удивилась и обрадовалась мать, это был какой-то их давний хороший знакомый. Я о нем никогда не слышал.

– И где он теперь? – спрашивает она, открывая коробку с рафинадом.

Продолжая читать, отец говорит, что Камалов теперь работает егерем в Волжанском заповеднике, который находится ниже по реке, и живет там же. Потом они начинают обсуждать Камаловскую семью, чьих-то детей, племянников, какую-то Свету – что-то из далекого прошлого, в котором меня еще не было, и я тут же теряю к разговору всякий интерес и сосредотачиваюсь на завтраке. И только когда уже допиваю чай с рафинадом вприкуску, их разговор снова врывается в мое сознание.

– … расстроился. Недели три назад у них там трех кудрявых пеликанов кто-то скушал – помнишь, видели в…

– Кто?! – бесцеремонно вклиниваюсь я в разговор, и отец осуждающе смотрит на меня поверх очков и газеты.

– Я с матерью разговариваю! Ешь!

– Почему он решил, что их скушали?! – спрашивает мать и достает из холодильника два дефицитных яйца – вчера она простояла за ними в очереди почти полдня. – Украли что ли? Подстрелили их?

– Да в том-то и дело, что нет – одного пеликана прямо у Димки на глазах под воду затащило. Должно рыба какая-то. Димка думает – щука. Расстроился страшно – любит он этих пеликанов.

– Пеликан в щуку не поместится! – убежденно заявляю я, и мать, замешивая тесто, кивает согласно:

– И правда, Кость, у нас-то и щук таких нет – это ж какая должна быть большая…

Рыба (если тут действительно замешана рыба) и вправду должна быть очень большая и обладать гигантской пастью. Мне доводилось видеть пеликанов – они здоровенные, весом не меньше двенадцати килограммов, и способны преспокойно проглотить двухкилограммового сазана.

– Много вы в рыбе понимаете! – буркнул отец и бросил на стол «Труд», и я посмотрел на газету, потому что забыл, какое сегодня число. Ага, 5 августа 1984 года. – Вот когда я на Амуре жил, так там щуки под два метра длиной – представляешь – это ж целый крокодил! У щуки голова занимает четверть длины всего тела. Вот и подумай, Нин, – полуметровая голова – и какая там пасть! Ты видела щучью пасть?!

– Но здесь не Амур, а Волга! Нет здесь таких щук, наверное, Дима напутал там что-то. Они ведь никого не поймали?

– Да нет, – отец развернул «Волгу». – Они особо и не ловили.

– А может это сом? – спросил я и встал из-за стола, сунув напоследок в рот еще кусок рафинада. – Помнишь, ты рассказывал, как подсек сома длиной с лодку?

– Может быть, – отец немного оживился и сложил газету, спрятав в бумажных сгибах большой портрет Черненко. – Вот то был красавец, как сейчас помню… усы у него… а пасть какая! Чуть не потопил меня, но я его все-таки… А вообще что тут гадать – Волга – река большая, мало ли что в ней может вырасти. Народ такие байки травит – заслушаешься. Кто знает, кто знает… Волга – очень большая река. Тайн в ней не меньше, чем коряг.

– Ага, – сказал я. – Спасибо, мам.

– На здоровье. Что, опять на рыбалку сорвешься?

Вопрос был риторическим, и мы оба это знали, но я все же ответил, что да, возможно, даже скорее всего, и мама покачала головой и в который раз заметила, что проще купить на выбор любую живую рыбу в плавучем магазине-садке неподалеку, чем целый день жариться на солнце среди комарья, и в который раз уязвленный отец бросил газету и принялся доказывать ей, почему это неправильно, и я быстро выскользнул из кухни.

Когда я уже собираюсь уходить, мать дает мне двадцатикопеечную монету и категорическим тоном приказывает купить булку хлеба.

– Принесешь хлеб – получишь удочки! – заявляет она и открывает передо мной входную дверь. – Брысь отсюда! И чтоб к обеду был дома!

– А что на обед?

– Пироги с визигой буду делать.

Я скорчил рожу, потому что пироги с визигой терпеть не мог, и мама грозит мне пальцем и повторяет:

– Чтоб к обеду был дома!

– Ма-ам! А помидорку дашь?

Она выносит мне огромный холодный розовый помидор, я хватаю его и выскакиваю на площадку, и отец кричит мне вслед.

– Ленька! А че – про Серого ничего не слышно?!

– Не-а.

– Ну надо же, а – пропал пацан и хоть бы одна… ладно, иди. Снасти твои я вниз снесу, заберешь потом.

Я с грохотом ссыпался по ступенькам, сжимая в кулаке монетку и выбежал из подъезда. Утро уже медленно, но верно раскалялось под огромным солнцем, и в воздухе трещали прозрачными крыльями стрекозы, большие и разноцветные. Неподалеку стояла толстая дворничиха тетя Тамара и поливала пыльный двор из длинного черного шланга, и блестящие капли весело барабанили по мелким листьям кустарниковой акации, окружавшей двор пышной зеленой оградой. Я поздоровался с ней, получил вместе с приветствием струей холодной воды по ногам, восторженно взвизгнул и вприприжку понесся через двор, на ходу вгрызаясь в помидор, и прохладный розовый сок тек у меня по руке и по подбородку.

Как я уже говорил, дом наш всегда просыпался рано, и двор уже был полон – на многочисленных приподъездных и дворовых скамейках сидели женщины разных возрастов с бидонами и авоськами и разговаривали, а в дворовой пыли, в кустах, на качелях с визгом возились дети – слишком маленькие, чтобы я удостаивал их своим вниманием – малышня не старше девяти лет! Я же в свои тринадцать, перейдя в шестой класс, считал себя уже абсолютно взрослым человеком, большим и могучим мужем – неважно, что ростом был всего метр сорок пять.

Разумеется, сразу ни в какой магазин я не пошел. Я перемахнул через трубу, тянувшуюся вокруг всего двора, перебежал через дорогу и помчался к набережной – посмотреть, где все, а также – не занял ли кто мое коронное рыбацкое место. Я не сомневался, что в это время уже, по крайней мере, половина нашей компании находится на боевом посту.

Парапет уже ощетинился удочками самой разнообразной длины и возле них застыло в нетерпеливом ожидании почти все мужское население нашего и соседних домов. Вдалеке темнели возвращавшиеся с утреннего лова лодки.

Еще не дойдя до парапета, я увидел, что мое место занято – и ни кем иным, как самим Венькой. На бетоне лежит доска с вколоченными в нее тремя сторожками с латунными колокольчиками, придавленная для верности кирпичом, и от сторожков бегут в мутную воду туго натянутые лески. По реке гуляет небольшая волна, и изредка черные резиновые верхушки сторожков слегка кланяются и едва слышно звякают колокольчики. Венька же стоит рядом и сосредоточенно дергает «резинку». Венька на два года старше меня, намного выше ростом, и глядя, как напрягаются мышцы на его смуглых руках, я, как обычно, чувствую не только злость, но и зависть. У меня от «резинки» всегда очень быстро устают руки, Венька же может дергать ее часами.

Еще больше я разозлился, когда увидел, что неподалеку от Веньки на парапете сидит еще и его двоюродная сестра Вита и, болтая босыми ногами, ловит на поплавушку бычков и уклеек для Венькиных закидушек. Вите было восемь лет, и большей врушки я еще в своей жизни не видел. Врушка, симулянтка, притворщица, драчунья – она словно бы состояла из двух половинок – обычной девчонки и отчаянно плохой девчонки. Она была под стать своему имени, тоже состоявшему из двух половинок, – ее полное имя было Викторита. Когда она родилась, ее родители никак не могли решить, как назвать дочь – Виктория или Маргарита – и разрешили спор вот таким вот образом. Мать всегда говорила, что из Витки вырастет великая актриса. А еще она говорила, что Виту следует жалеть. Тогда я еще не понимал почему – только знал, что дома у Виты, помимо нее, живет шесть человек, и как-то услышал, что отец говорил: у Венькиной сестры три папы и три мамы. Сейчас-то я понимаю, что в той квартире было некое сообщество вроде шведской семьи и понимаю, каково было там маленькой девчонке. Но тогда я, конечно, этого не знал. Она жила в соседнем доме, большую часть времени болталась на улице – до глубокой ночи, и единственный человек, чье мнение ее интересовало, был Венька. В нашу компанию она не входила, но если уж появлялась рядом с нами – никто не смел ее прогнать – Венька за сестру мог отлупить кого угодно.

Что ж, я подошел к ним, залез с ногами на парапет, сплюнул в воду и сообщил этой загорелой банде, что здесь мое место. Венька тоже сплюнул в воду и сказал, что ему на это наплевать с высокой колокольни – он пришел раньше и уходить не собирается. Вита же довольно поддержала брата:

– Ленька – дурак! – и показала мне язык. Я сказал, что из ее языка выйдет классная наживка для судака и даже извлек из кармана завалявшийся там сломанный крючок, и Вита заныла, и Венька, не оборачиваясь, сказал, чтобы мы заткнулись.

– Ты же все равно пустой, – заметил он резонно. – Если что – рядом встанешь. Место некупленное.

Я фыркнул. Рядом на дне валялась старая арматура и ловить там было невозможно. Нужно на сегодня искать другое место, а где его сейчас найдешь – все уже занято! Придется далеко отходить – почти к мосту. И словно назло мне Виткин белый пенопластовый поплавок резко нырнул, Вита взвизгнула, подсекла и спустя несколько секунд на бетон шлепнулся коричневый бычок длиной с ладонь. Вита спрыгнула с парапета, осторожно отцепила крючок от рыбьей губы и гордо поднесла Веньке, как подносят особо ценные трофеи подчиненные своему правителю. Венька с видом знатока оглядел бычка и мотнул головой.

– Слишком большой. Выкинь!

– Ну-у-у!

– Ну а какой в нем смысл? – снисходительно спросил я. – Судак на него не возьмет, а кошки его не едят. Сдохнет – и все! Выкинь!

Вита посмотрела на меня с презрением, потом размахнулась и швырнула бычка в воду. Раздался тихий плеск и бычок исчез.

– Че, ловится? – я положил на парапет недоеденный помидор и осторожно приподнял за веревку опущенный в воду садок, и в нем тотчас сердито забились два больших полосатых окуня, средних размеров судак и небольшая таранька (наверняка пойманная Витой). При виде чужого улова меня охватил знакомый рыбацкий зуд, и захотелось немедленно бежать домой за удочками, а чтобы получить удочки, нужно принести хлеб.

– Не тягай садок – разрешали тебе? – сердито сказал Венька, и я поспешно вернул садок на место. Венька был моим приятелем, но сейчас он кроме этого еще был и рыбаком, а я хорошо знаю, что рыбака лучше не раздражать.

Сложно объяснить, как я относился тогда к Веньке. Он был именно таким, каким всегда хотелось быть мне самому – высоким, крепким и сильным, и поэтому я завидовал ему отчаянно и восхищался им. Он был именно тем, кто мог бы понравиться Юй, и поэтому я иногда почти ненавидел его. И он был тем, кто чаще других потешался надо мной, и из всей компании именно с ним я ссорился чаще, чем с другими. Его снисходительно-презрительное обращение, словно я был мелкой букашкой, не могло меня не бесить. Но если всем нам случалось ввязываться в драку, и мой противник начинал валять меня по земле (а сделать это было несложно) – Венька всегда приходил на выручку. Нет, я не могу объяснить, как я относился к нему. Мои родители, да и все соседи так называемого «здравомыслящего» возраста, называли Веньку хулиганом, негодяем, бездельником и предрекали, что большую часть своей жизни он проведет в тюрьме. Да, я могу привести любое мнение о Веньке, кроме своего собственного.

Я взял с парапета свой помидор и, внимательно наблюдая за сторожками, доел его, нарочно громко хлюпая. Я знаю, что сейчас Вита обернулась и с завистью смотрит на меня. Она тоже хочет помидор. Но всему есть предел. Упросить Веньку заставить меня отдать ей помидор она не может.

Послышался нарастающий гул, и по реке – вверх, в дельту, – промчалась «ракета». Следом в сторону рыбокомбината неторопливо пополз сейнер, разведя большую волну. Натянулись лески, закачались сторожки закидушек и верхушки спиннингов, брякнули колокольчики, заплясали на волне поплавки и все рыбаки, включая и Веньку с Витой, громко выругались.

Я сделал еще одну попытку прогнать захватчиков, но и она закончилась неудачей. Довольная тем, что я не могу согнать ее со своего места, Венькина сестра издевательски захихикала. Я показал ей кулак, испытывая страстное желание спихнуть это маленькое чудовище в воду, и повернулся, чтобы уйти. Мой взгляд упал на большой предупреждающий знак возле лестницы, которым часто пугали непослушных детей: на белом прямоугольнике было написано черными траурными буквами суровое предупреждение «Не заплывайте на фарватер». Ниже надписи располагалась страшная картинка, которой я в глубоком детстве очень боялся: тонущий в синих волнах мальчик с открытым перекошенным ртом и вскинутой над головой рукой, прямо на него идет пароход, а сзади из воды высовывается огромная голова сома с распахнутой пещероподобной пастью и длиннющими усами. При виде этого плаката мне вспомнился недавний рассказ отца и вместо мальчика тут же представился пеликан с большим клювом. Рассказов о гигантских сомах, огромных щуках, сазанах размером с человека, которые якобы водятся в Волге, я слышал множество, но ни один из них никогда не был подтвержден – это были обычные рыбацкие истории, которыми Волга давным-давно обросла так же плотно, как камень ракушками.

– А Архипыч осетра поймал! – вдруг сообщил сзади Венька, и я, забыв и плакат, и недавнюю обиду, метнулся к парапету и залез на него с ногами.

– Врешь!

– А че мне врать?! Больно надо! Поймал – два часа назад. Ну, не осетра – осетренка, – Венька воткнул короткое удилище «резинки» в щель и развел руки сантиметров на сорок. При этом у него было лицо человека, который, если захочет, может хоть сейчас поймать осетра раза в четыре больше. – На уклейку взял!

Я закрутил головой по сторонам, надеясь увидеть Архипыча и его чудесный улов, но, конечно, не увидел. Разумеется, поймав осетренка, Архипыч тут же собрал снасти и сбежал вместе с рыбой домой – ловить осетров у нас запрещено.

Неподалеку глухо звякнул колокольчик закидушки, и стоявший рядом мужчина лет сорока схватил леску и отвел руку назад, натянув леску на указательном пальце, и множество голов повернулось к нему, внимательно наблюдая. А он подержал леску где-то с минуту, прислушиваясь пальцами, а потом вернул ее на сторожок, и наши взгляды тотчас ушли от него, как ушла где-то там, в глубине примерявшаяся к наживке рыба.

– А из наших никого еще не было? – спросил я как можно равнодушней. Венька повернулся, и в его глазах на секунду мелькнуло недовольство, потом его сменила насмешка.

– Антоха с дядей Толей вон там, – он махнул рукой влево. – А Мишка пошел на завтрак. Он вытащил большого леща и трех подлещиков. Свезло сегодня!

– Вень, зацепилось!

Я повернул голову и увидел, что Вита в отчаянии дергает свою леску. У меня на этом месте крючок обычно не цеплялся – наверное течением приволокло какую-нибудь корягу. Грузило-то на поплавушке – тьфу – баловство, закрутило леску волной, запутало.

– Вень, отцепи!

– Сама отцепи, некогда мне.

– Не отцепляется!

– Ну, оторви тогда – я тебе другую мормышку привяжу.

Тогда Вита, которой жаль было терять мормышку, начала обхаживать меня, уговаривать изо всех сил. Человек, который не знал бы Виту, конечно не смог бы ей отказать – в такое милое, несчастное, просящее существо она сейчас превратилась. Но я Виту знал хорошо, а посему сказал:

– Отвянь!

Она надула губы, прислонила удочку к парапету, спрыгнула прямо мне на ногу, быстро стянула с себя платье и побежала к лестнице, которая спускалась прямо в воду.

– Осторожней, там железяк много! – крикнул Венька с легкой тревогой. – Подожди, давай уж я!

Какое там – только рукой махнула – обиделась! Венька пожал плечами и снова начал дергать «резинку». Глядя на него, в жизни нельзя было подумать, что он немного расстроен – кремень – но, тем не менее, это было так. Вита была его слабым местом.

Но через несколько минут и его, и мое настроение резко изменилось – пришли заспанный Рафик и Юй с большим куском арбуза. Они по очереди приподняли садок, проверяя, что в нем, а потом Юй забралась на парапет и, болтая ногами, принялась есть арбуз, сплевывая семечки в воду, где их тут же принимались гонять стайки мальков. Мы с Рафиком восторженно болтали с ней, и были забыты и хлеб, и удочки, и только Венька, отвернувшись, крикнул:

– Витка! Чего ты там копаешься?!

Вита снизу крикнула, что еще не нашла, за что зацепился крючок, и Юй, услышав ее голос, сказала:

– А тебя мать ищет.

Вита ничего не ответила, зато Венька вдруг буркнул:

– Пусть ищет!

Юй беззаботно пожала плечами и заговорила о другом, и вскоре все мы горячо обсуждали наболевший вопрос – когда мы, наконец, поплывем на остров Стрежевой.

Уже давным-давно мы собирались совершить это безумство – переплыть Волгу, и это была, пожалуй, единственная наша затея, в которой Юй участвовать не могла, да, в принципе, и мне это было не по силам. Я уже говорил, что был маленьким и хилым – оттого-то мне больше других хотелось доплыть до заветного острова, чтобы подняться и в собственных глазах, и в глазах Юй. Другими двигали, в основном, те же побуждения. Но до сих пор мы все никак не могли решиться. А сегодня уже балансировали на грани – вот-вот, еще толчок, и мы все же поплывем.

Переплывать Волгу без помощи лодки, рассчитывая только на собственные руки и ноги было действительно чистейшей воды безумием. В том месте, где расположился Волжанск, глубина реки около сорока метров, а ширина – примерно километра полтора. Большой песчаный остров-пляж напротив нашей набережной сокращал это расстояние до шестисот метров, а летом, когда вода отступала, шестьсот метров превращались в двести. Вы можете сказать, что двести – это немного. Нет. Это очень много. И прибавьте к этому течение со скоростью 3–4 километра в час. Нужно отчаянно плыть не только для того, чтобы продвигаться вперед, но и хотя бы для того, чтобы просто остаться на месте, иначе тебя быстро снесет вниз. Ну и, конечно, прибавьте сюда транспорт. Волга – одна из самых оживленных рек – на вершину дельты и с нее постоянно ходят самоходки, буксиры волокут за собой баржи с арбузами, фруктами, лесом и щебнем, понтоны с вязанками камыша, носятся «ракеты» и «метеоры» – и это не считая разных баркасов и катерков. Увидеть с судна на воде плывущего можно отнюдь не всегда – днем вода искрится солнечными бликами, которые могут сбить с толку даже опытный глаз. А наедет на тебя «ракета» – все! Прикормка!

В конце концов мы расшумелись неимоверно, и каждый доказывал другому, почему именно он и только он сможет доплыть до острова, и к нашему спору присоединился Антоха, бросив своего отца в окружении удочек, и вскоре ловившие по соседству начали довольно громко выходить из себя, и на несколько минут среди нас воцарилась тишина.

Мы смотрели на реку, которая лениво текла мимо, неся на своей спине мусор, окурки, стайки мальков, смотрели на вожделенный песчаный остров – сейчас он выступал из теплой воды во всей красе, весной же его почти полностью затопляло. Доплыть до острова – сейчас эта цель кому угодно покажется смешной, тогда же она могла заслонить собой весь мир. И в это мгновение я почти видел, как бреду по песку – по щиколотку в теплой воде – бреду по острову, а где-то, далеко позади, бултыхаются остальные – плывут из последних сил, и даже Венька… Но тут громко загудел сейнер, и я вернулся обратно на набережную, к удочкам, к притихшим друзьям, к блестящим волосам Юй, закрученным на макушке в сложный узел и ее белозубой улыбке, и Вита все еще возилась внизу, разыскивая свой крючок. Я вздохнул, снова вспомнил, что должен принести домой хлеб, и опять собрался уходить, но тут Венька оставил свою «резинку», снял леску закидушки с одного из сторожков и принялся неторопливо вытаскивать. Конечно, на крючке, скорее всего, ничего не было, кроме остатков наживки, но я все же остался посмотреть. Довольно часто бывает так, что вроде бы поклевок не было, а вытащишь леску – на крючке большой тихоня-бычок, который висит себе смирно и даже не думает дергаться.

Я перегнулся через парапет, глядя, как вытягивается из воды мокрая леска, пытаясь разглядеть, что там, под водой. Внизу мелькнули пятки Виты – она снова нырнула, пытаясь отцепить крючок, – песчаная отмель-пляжик намного правее, а здесь глубина не меньше полутора метров. Но за Виту беспокоиться нечего – благодаря брату она плавает не хуже всех нас. Бесстрашные мальки воблы суетятся почти возле нее, стремительно мелькая в желтой воде. В это время года их в реке тучи, и для мартынов – речных чаек – раздолье. Вот и сейчас они то и дело с плеском падают в воду, словно проваливаясь в воздухе, лихо подхватывая маленькие серебристые тельца. Голоса у них пронзительные, противные. Один мартын опустился на воду отдохнуть и, сложив крылья, лениво покачивается на мелких волнах. Солнце еще не взошло полностью, сильных бликов на реке нет, и мне хорошо было видно птицу, хоть сидит она неблизко, и несколько секунд я рассеянно смотрел на нее, пытаясь высчитать, сколько воблят такой мартын может съесть за раз. И тут, хрипло вскрикнув, мартын нырнул.