Текст книги "Мутные воды дельты (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Я невольно отшатнулся от парапета. Казалось бы, ничего нет необычного в том, что мартын нырнул, но птицу со вскинутой головой словно втянуло под воду, словно всосало вглубь. Я никогда не видел, чтобы мартыны ныряли таким образом.

Я долго, до боли в глазах всматривался в то место, где исчезла птица, ожидая, пока она вынырнет, но мартын так больше и не появился. И только на мгновение я увидел что-то странное, похожее на большое бревно, всплывшее на поверхность, темное и скользкое. Но почти сразу оно исчезло, и я заморгал, пытаясь понять, было ли оно вообще или солнце сыграло со мной шутку. А когда Юй толкнула меня и спросила, что случилось, я вдруг почему-то вспомнил сначала о Камалове и кудрявых пеликанах, а потом перед моими глазами всплыл тонущий в нарисованных волнах мальчик и неправдоподобно огромная сомовья пасть позади него. Я никогда не видел больших сомов – не огромных – даже просто больших. Случалось только видеть маленьких, длиной с руку взрослого мужчины, и они мне никогда не нравились – когда их пасть закрыта, кажется, что сомы скептически улыбаются, что они себе на уме и задумали какую-то пакость, о которой вам никак не догадаться, и смотреть на улыбку сома как-то тревожно. Улыбка – человеческое качество. В улыбке сома нет ничего человеческого, в ней даже нет ничего живого.

Я рассказал друзьям о пропавшем мартыне и о пеликанах, и, как и следовало ожидать, они меня высмеяли, и было особенно обидно, что громче всех смеялась Юй. И еще никогда, как в эту минуту, мне так сильно не хотелось оттаскать ее за волосы. Но я громко продолжал настаивать на своем рассказе – упрямо, хотя сам уже в это не верил, и вскоре в смехе Рафика и Антохи зазвучали нотки сомнения…

А потом внизу закричала Вита.

Не закричала – завизжала – пронзительно и отчаянно. Венька выронил леску, и все мы перегнулись через парапет. Там, где только что была Вита, вода бурлила отчаянно, словно кто-то поймал самого большого окуня. Потом над мутной поверхностью появились судорожно машущие руки Виты, а следом и ее искаженное диким ужасом лицо.

– Венька! Меня… – ее голова погрузилась в воду, и слова прервались бульканьем, затем снова вынырнула, – …тянет. Схватил за ноги! Венька-а-а! Вытащи меня! Мама!

Ее коротко остриженная голова снова скрылась под водой, и в следующее мгновение Венька промчался мимо меня – к лестнице, а следом и остальные, и только я остался стоять на месте и не мог сделать ни шагу и лишь смотрел туда, где под водой смутно виднелись очертания Витиного тела. А потом я зажмурился – крепко-накрепко и словно бы полетел куда-то вверх – в детстве у меня иногда бывало так при сильном испуге – не обморок, а какое-то трансовое состояние.

Ее схватил сом! Витку схватил сом! Какой ужас! Сейчас он сжует ее заживо, как наживку, сдернутую с крючка!

Я не знаю, сколько прошло времени, сколько я простоял вот так позорно, с зажмуренными глазами. Меня вернул к жизни голос Веньки, в котором одновременно звучали и ярость, и облегчение.

– А ну вылезай!

Следом раздался дружный смех. Я открыл глаза и увидел внизу Виту – она держалась на воде, как ни в чем не бывало, и хохотала – громко, издевательски хохотала. Мокрые волосы у нее прилипли к голове, и худющая, большеглазая, с резко очерченным некрасивым лицом она сама походила на какого-то диковинного малька.

Конечно же, я сразу понял, в чем дело. Маленькое чудовище услышало мой рассказ, поразмыслило немного над нашими препирательствами и решило подшутить надо нами, вернее, в основном, надо мной. Правда, теперь ей достанется – крепко достанется, но разве это высокая цена за мой позорный вид?!

Когда я спустился с лестницы, Венька, все еще тяжело дыша, сидел на ступеньке, поджидая сестру. Деваться Вите некуда – до следующей лестницы слишком далеко, да и нижние ступеньки у нее сбиты. Все еще хихикая, она плывет к нам, неловко загребая правой рукой, в которой что-то держит.

Улыбаясь, Юй сказала, чтобы я не расстраивался – все поверили, что Виту кто-то схватил. Но в ее голосе не было искренности, а в глазах, словно звезды в ночной реке, сверкали искорки смеха. Она проворковала «Бедненький!» и погладила меня по голове, и я тотчас залился мучительным жгучим румянцем. Это очень приятно Юй, и она снова смеется, а я отворачиваюсь и отхожу подальше, громко, пожалуй даже чересчур громко ругаясь в Витин адрес. И в этот момент я понимаю – мне придется переплыть реку. Теперь другого выхода у меня нет.

Одно хорошо – Вите влетело здорово. Мало того, что Венька как следует отшлепал ее – а ладони у Веньки крепкие, твердые, в мозолях – он еще и оттаскал сестру за уши, и они стали такого же цвета, как и моя футболка – рубиново-красными, и распухли неимоверно. Вита, как и положено девчонке, разревелась, распустив губы, и Юй, все еще смеясь, стала ее успокаивать. Венька, насупившись, стоял рядом, и было видно, что он едва сдерживается, чтобы не сделать то же самое, но пытается проявить справедливую строгость. На Юй он смотрел как-то уж очень благожелательно, и во мне начала разгораться ревность.

– Это что? – Рафик наклоняется и двумя пальцами поднимает принесенный Витой предмет – старую коричневую сандалию-«плетенку». С нее течет вода. – Витка! Ты зачем ее притащила?! Носить будешь?

Хлюпая носом, Вита презрительно посмотрела на него и объяснила, что ее крючок зацепился за сандалию, а сама сандалия застряла под корягой, потому и не вытаскивалась.

– Сам носить будешь! – добавляет она, прижимая ладони к ушам, которые горят, как две аварийные лампочки.

Сам не зная зачем, я спустился посмотреть на ее трофей. Это обыкновенная старая сандалия – в таких ходит полгорода, и ничего особенного в ней нет. Рафик переворачивает ее – на треснувшей поперек подошве сидит маленькая полосатая улитка. Отчего-то мне вдруг снова становится тревожно, и я не могу понять, почему – ведь сейчас для этого причин нет никаких. Рафик размахивается, и сандалия летит в воду.

Хлеба я в то утро так и не купил, просидев на парапете до тех пор, пока не пришел отец и не загнал меня домой. А вечером, уже засыпая, я вдруг сообразил, почему сандалия так встревожила меня. Уж очень трещина на ее подошве – от края до края – походила на ту трещину, которую неделю назад Серый, Сережка Бортников, заклеивал «восемьдесят восьмым» клеем, сидя во дворе на скамейке. Тогда я еще спросил у него: «Серый, че делаешь?», потом сказал: «А тут лучше „БФ-2“ возьмет», и Сережка, уязвленный, ответил на мой дружеский совет: «Отвали!» Да, эта трещина точь в точь, как та… Но как я уже говорил, половина Волжанска ходит в таких сандалиях, а мало ли на них трещин? До Сережки мне особого дела не было, и вскоре я заснул, по прежнему твердо убежденный, что он все еще ворует арбузы вместе с татарами.

* * *

Спустя день Архипыч – тот самый счастливый обладатель осетренка – получил сердечный приступ, когда увидел, что за рыба попалась на его закидушку.

Мы с Гарькой и Мишкой в то утро собирались за лещами и должны были встретиться во дворе. Для того чтобы ловить лещей (равно как судаков, сазанов и прочих достаточно крупных рыб) нужно не меньше трех человек – один тянет рыбу, другой подводит под нее круг, запутывая веревку в леске и переругиваясь с тянущим, а третий бегает вокруг и дает советы. В нужный час я вышел из подъезда с закидушками и «лещовой» кашей из пшенной крупы. Отец, взяв резиновую лодку, ушел намного раньше, в пять утра, когда только начало рассветать, – сейчас он вместе со своим другом, дядей Тимофеем, уже где-то на той стороне реки – тоже ловит лещей. А мы с ребятами идем на парапет, на обычное место.

Во дворе еще никого нет – только тетя Тамара осторожно, чтобы не поднимать пыль, машет метлой, да на зеленой скамейке возле клумбы сидит Вита. Меня это не удивляет – она всегда выскакивает на улицу ни свет, ни заря, а завтракает, как правило, у Веньки. Сегодня она уже похожа не на странного злобного малька, а на воробья, нахохлившегося и одинокого. В руках у нее книжка, и Вита читает вполголоса нараспев, и ее съежившаяся фигурка слегка раскачивается вперед-назад:

 
«Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, -
И мы плывем, пы-ла-ю-ще-ю безд-ной
Со всех сторон окружены».
 

– Ой, ой! – гнусно тяну я сзади. – Стишочки читает, смотрите!

Я стихов не люблю и не понимаю – мне вообще некогда тратить время на подобные глупости, и когда я вижу, как на них тратит время кто-то другой, мне тут же хочется над ним поиздеваться.

Вита густо покраснела, захлопнула книжку и посмотрела на меня с ненавистью. Наверное, она бы с удовольствием как следует меня стукнула, но я хоть и маленький, все же выше нее и сильнее, и могу дать хорошей сдачи, и она это знает.

– Че встал тут! – она положила книжку на скамейку и, подвинувшись, села на нее, чтобы я не мог увидеть обложку. – Иди отсюда! Бредун полосатый!

Я не знаю, что это значит, но на всякий случай тянусь к ней, чтобы дать подзатыльник – Веньки рядом нет и помешать он мне не может. Вита визжит, словно кто-то ткнул ей пальцами под ребра, вскакивает со скамейки и, забыв про книжку, мчится прочь. Бегает она очень быстро, и у меня, нагруженного снастями, нет никаких шансов ее догнать, но, пробегая мимо дворничихи, Вита зацепляет ногой черное кольцо шланга и шлепается на асфальт, и начинает густо реветь.

– Да что ж это такое?! – пронзительно возмущается тетя Тамара. – И не стыдно тебе – такой здоровый девчонку гоняешь! Я вот Нине Семеновне расскажу, как ты ребенка расшиб! Ну-ка, дите, подымайся!

Дите подымается. Его мятый цветастый сарафанчик в пыли, на колене – большая ссадина – асфальт содрал кожу основательно – месиво крови и грязи. Для меня такая ссадина – тьфу! – но Вита ревет так, словно ей отрезали ногу, сейчас она – жалкий несчастный ребенок, и это еще больше укрепляет дворничиху в мысли, что я – кровожадный убийца. Она грозит мне метлой, потом обнимает Виту за плечи и отводит к скамейке.

– Да не трогал я ее! – пытаюсь я оправдаться, одновременно отступая. – Че на меня-то сразу?!

– Я Веньке расскажу! – вопит Вита и на секунду перестает плакать. Тетя Тамара в этот момент не смотрит на нее. А лучше б посмотрела. Лицо у Виты хитрое, торжествующее, и боль на нем видна только чуть-чуть. Может, поди ж ты, и упала-то специально. Это – не история с притворством, тут Венька ничего своими глазами не видел, и за Виткину ссадину мне влетит. Я представляю, что она ему насочиняет, и внутренне холодею. Вот крыса!

– Крыса! – кричу я и пускаюсь наутек. Но дворничиха оказывается проворней, и мне в спину ударяет ледяная струя из шланга, окатывая меня с ног до головы.

– Ты у меня докричишься! – обещает тетя Тамара вслед. – Ишь! Ты докричишься у меня! Вот мать выйдет!..

Мое чудесное утреннее настроение испорчено, и хуже всего, что Гарька и Мишка уже вышли, все видели и теперь хихикают в сторонке. Нужно встряхнуться – черт с ними, с Виткой и Венькой! Идти на рыбалку с плохим настроением нельзя – рыба плохой настрой чует прекрасно – не подойдет к твоим крючкам.

Расставив закидушки, мы расположились вдоль парапета, соблюдая дистанцию, – у меня и Мишки – спиннинги, у Гарьки – длиннющая бамбуковая поплавушка. Наживка – толстые дождевые черви, розовые и живучие – оказавшись в воде, они продолжают отчаянно извиваться, и это должно быть очень завлекательным для проголодавшихся рыб.

Солнце еще не взошло, и река кажется серой, густой, от нее тянет утренней прохладой. Вдалеке, ближе к острову, видны несколько лодок. Я попытался найти среди них отцовскую, но не смог – слишком далеко. На той стороне остатки легкого тумана, и остров словно плывет сквозь него, как песчаный корабль. Сегодня река почему-то особенно широка, и я думаю, что ни за что не смогу ее переплыть. Я заговариваю на эту тему, но у остальных она поддержки почему-то не находит и быстро сходит на нет.

Метрах в восьми от нас расположился со своими удочками Архипыч – удочек у него, как всегда, больше, чем у всех – целый лес. Мы то и дело поглядываем на него с завистью – каждый, не задумываясь, отдал бы все что угодно, лишь бы вытащить осетра. Но сегодня Архипычу что-то не везет – верхушки его удочек неподвижны, а в нашем садке уже толкаются окуни, два подлещика и небольшой берш, польстившийся на червя, колючий и полосатый. И вот опять – Гарькин поплавок два раза приседает, а потом решительно ныряет вглубь, и Гарька, сжав губы, подсекает. На конце лески ходит здоровенный окунь, и верхушка удилища отчаянно дергается. Просто так этого окуня не вытащить.

– Мужики! – вопит Гарька. – Помогите! Уйдет!

Мишка бросает спиннинг, хватает круг и кидается ему на выручку. Он пытается подвести круг под окуня, но тот, соображая что к чему, мечется, колотя хвостом по воде, и у Мишки ничего не выходит. Он чуть не вываливается за парапет, потом, как и положено, запутывает веревку круга в Гарькиной леске, и они с Гарькой начинают ругаться. Разумеется каждый считает, что виноват другой. Архипыч и рыбак с левой от нас стороны дают советы, я же бешено кручу катушку своего спиннинга – только что клюнуло и у меня. Но я справляюсь быстро – на крючке большая вобла и она висит как камень.

– Да ты дурак, ты не с той стороны! – кричит Гарька и Мишка тут же огрызается:

– Да это ты не так подводишь! Тебе только бычков ловить! Сюда веди, куда ж ты его!..

Ситуацию разрешает неожиданное появление Веньки. Он молча отнимает у Мишки круг, и через несколько секунд окунь шлепается за парапет и бьется на асфальте, собирая мокрыми боками пыль и сухие веточки.

– Здоров! – говорит Венька довольно. Архипыч и рыбак слева подходят посмотреть на окуня. Архипыч снисходительно бросает:

– Ну, не мелкий.

Но тут звенит колокольчик его закидушки, и он убегает. Колокольчик сделан из использованной ружейной гильзы и звучит глухо, тускло. Архипыч снимает леску со сторожка и замирает, потом резко рвет ее на себя и начинает выбирать. А Венька, оставив окуня на попечение Гарьки, подходит ко мне. Я уже отставил спиннинг в сторону. Я знаю, что сейчас будет.

Разговор не затягивается – у всех дела. Я отделываюсь разбитой губой, у Веньки слегка расцарапано плечо – выше я не достал. Глядя, как он идет в сторону Архипыча, посмеиваясь надо мной, над моими недавними жалкими попытками превратить наказание в драку, я размазываю кровь по подбородку и свирепо сплевываю ярко-розовым в пыль. Я бы убил Веньку и эту крысу, его сестру, если б мог. Да, сейчас мое оскорбленное мужское достоинство вполне осознанно желает им смерти. Разбитая губа распухает и саднит – ужасно противно. Гарька и Мишка делают вид, что ничего не заметили, – это наш с Венькой разговор.

Я отправляю свою воблу в садок к остальной рыбе и смотрю в сторону Архипыча. Он уже не вытаскивает леску, а просто дергает – видать, зацепилось. На его лице разочарование. Я подхожу к нему и вместе со мной идет Мишка. Венька уже там, смотрит в воду, свесившись через парапет.

– Ну че? – Мишка качает курчавой головой. – Ушел?

– Пусто! – ворчит Архипыч, продолжая тянуть. – Зацепилась, зараза!

Леска начинает поддаваться, но очень туго, и Архипыч громко пыхтит. Мышцы на его руках под морщинистой дубленой кожей натягиваются, словно узловатые веревки.

– Нет, идет что-то, – бормочет он. Мокрая леска кольцами свивается на бетоне. – Черт, тяжело идет! Должно корягу тяну!

Если коряга большая, то леску придется рвать или спускаться в воду и отцеплять крючок. Сам Архипыч в воду, конечно, не полезет, а попросит кого-нибудь из нас.

Надо бы идти к своим удочкам, но мы остаемся стоять, зачарованно глядя в неподвижную воду. Никогда не знаешь, что может притащить с собой крючок. Вот уже видно – к поверхности идет что-то большое, идет неуклюже, равнодушно – не как живые существа. Но это не коряга – слишком светлое.

– Ну-ка, пацанье, подсобите! – кряхтит Архипыч, и Гарька перехватывает леску чуть пониже и тянет изо всех сил, а потом вдруг застывает, вытаращив глаза. Застываем и мы, свесившись за парапет и разинув рты.

Надо сказать, что я не сразу понял, в чем дело. Вначале мне показалось, что кто-то из мальчишек незаметно пробрался под водой в аккурат на наше место и теперь дразнится, издевательски высунув из воды ногу, – мол, как вам такая рыба?! Но нога, которая торчит из воды, какого-то странного нездорового цвета, словно ее покрывает огромный застарелый кровоподтек, и, приглядевшись, я вижу, что она вовсе не торчит сама по себе, а висит на леске Архипыча, которую он и Гарька судорожно сжимают в пальцах. Большой судачий крючок крепко зацепил щиколотку, под сухожилие, и бычок-живец сполз к цевью. Вокруг ноги обвилась длинная веточка роголистника, и ее концы колышутся в воде от течения.

Архипыч издает тонкий свистящий звук и выпускает леску, выпускает ее и Гарька и, скривившись, отчаянно трет мокрые ладони о собственную майку. Нога медленно и как-то неохотно опускается обратно в воду, и брошенная леска начинает сматываться вниз, но Венька наступает на нее. Его трясет, словно он очень сильно замерз. Улов Архипыча тихо качается под водой, его очертания смутны, но теперь уже хорошо видно, что это никакая не коряга – это человек. Я хватаюсь за парапет – мне кажется, что я снова начинаю куда-то улетать. Но это почти сразу проходит – все чувства пересиливает неумолимое любопытство, и я пытаюсь получше рассмотреть, кто там, под водой.

Спустя несколько минут на набережной поднимается переполох. Часть рыбаков свесилась за парапет или столпилась на уходящей в воду лестнице, часть суетится вокруг Архипыча, который мешком привалился к парапету и, прижав руку к груди, тяжело дышит. Его посиневшее лицо покрыто крупными каплями пота. Кто-то уже побежал звонить в «скорую» и милицию. Народу на набережной все прибывает и прибывает – новости в Волжанске разносятся быстро. Удочки забыты – сейчас уже не до рыбалки.

Вскоре приезжают врачи и милиция. Врачи почти сразу отбывают, увозя с собой Архипыча, а милиционеры пытаются разогнать толпу, но у них ничего не получается. Тогда они просят хотя бы убрать детей, то есть нас, но это тоже невозможно. Утопленник – это событие, которого мы не можем пропустить, мы просовываем головы в малейший зазор между телами взрослых, мы висим на самом краю парапета с риском свалиться в воду, мы протестующе верещим, и в конце концов нас оставляют в покое, и мы выбираем себе позицию поудобней, откуда все видно отлично, и наблюдаем, как милиционеры с помощью добровольцев из рыбаков помоложе вытаскивают труп на лестницу. Один из рыбаков держит удочку Архипыча, и выглядит это настолько обычно, словно там, внизу, вытаскивают не мертвого человека, а особо крупного сазана.

Мы, сидя на парапете, жмемся друг к другу. Нам и жутко, и сладко одновременно. В этом возрасте любопытство – преобладающее чувство, все остальные, в том числе страх и отвращение, плетутся где-то в кильватере, и мы жадно смотрим вниз. Нам уже доводилось видеть утопленника – прошлой весной. Но тот, Гошка Хрычев, по прозвищу Портянка, известный алкаш, утонул еще осенью, вмерз в лед, и по весне его нашли, вырубили изо льда и так, в ледяной глыбе, и привезли на берег. Зрелище было мерзкое – не человек, а распухшая сине-зеленая безлицая и безглазая кукла с лохмами отстающего мяса, уже изрядно попорченная рыбами. Этот же выглядит много лучше, хотя и над ним успели поработать рыбы. Но он мал ростом, он почему-то очень мал ростом, это не взрослый человек, это мальчишка, и когда перед нами мелькает его лицо, мы невольно вскрикиваем от изумления и ужаса. Его еще можно узнать. Это Сережка Бортников.

Мы ошарашенно переглядываемся, и лицо Мишки мертвеет – он единственный среди нас поддерживал с Серым отношения, которые с натяжкой можно назвать «дружескими». Получается, все время, пока мы думали, что Серый объедается арбузами где-то на бахчах, его в реке объедали рыбы. На Бортникове только короткие шорты – в них, без майки, он обычно и ходил, и купался – потому-то и не удивительно, что никто не нашел его одежду и не встревожился. Я вспоминаю о треснувшей поперек сандалии, за которую зацепился Виткин крючок, – значит, это действительно была Серегина. В воду она могла попасть как угодно – сандалии могли случайно уронить, столкнуть со ступеньки, где многие купающиеся оставляют обувь, могли, наконец, просто выбросить – в шутку или назло.

Значит, все это время, пока мы рыбачили, Серый был там. Я пытаюсь вспомнить, когда же он пропал – четыре дня назад? Пять?

Люди за парапетом и на лестнице шепчутся и качают головами. Кто-то осторожно крестится. Среди зрителей уже достаточно женщин, и многие из них всхлипывают по покойнику – не обязательно потому, что им очень жаль Сережку (как я уже говорил, до него никому не было дела), просто так положено. По толпе летает одно и то же: «Потонул пацан! Доплавался!»

Если бы мы своими глазами не видели тело там внизу, на лестнице, мы бы в жизни в это не поверили. Серега Бортников утонул! Серый плавал лучше всех на нашей улице, даже лучше Веньки, он и покрепче Веньки был, и уж если у кого и был шанс без труда доплыть до острова, так это у него. Он часто заплывал далеко и в реке чувствовал себя как рыба, и течение ему было нипочем. Как мог он утонуть? Что с ним случилось?

– Что это у него с ногой? – вдруг хрипло спрашивает Мишка.

На распухшей голени Бортникова огромный синяк – не синяк – полукруглая, полумесяцем, ссадина на всю голень, словно кожу содрало наждаком или асфальтом. Я невольно вспоминаю сбитую коленку Виты – похоже, но…

– Может, за парапет зацепило течением, – тускло бормочет Венька. – Или где по дну проволокло. Содрало.

Больше о ссадине никто не говорит, а вскоре Бортникова увозят, и народ начинает расходиться. А солнце уже стоит высоко и река весело играет под ним, она такая же, как и всегда, и в ней весело, зазывно всплескивает рыба. Но мы быстро, молча сматываем удочки и уходим с набережной. Ни о какой рыбалке, конечно, уже не может быть и речи.

Отца дома еще нет, а мать уже все знает и обращается со мной бережно, как с хрустальной вазой. Она даже выставляет передо мной тарелочку с деликатесом – тонко нарезанной сырокопченой колбасой, но у меня перед глазами стоит распухшая нога Серого, и тарелочку я отодвигаю. Ухожу в комнату и забиваюсь в большое старое кресло, в котором обычно сидит отец. Сегодня я впервые вблизи увидел смерть – смерть реальную. Это не Портянка, это мальчишка моего возраста, это хорошо знакомый мне мальчишка, и на его месте мог бы оказаться кто-нибудь из моих друзей, мог бы оказаться даже я, даже Юй… Смерть омерзительна, в ней нет ничего романтичного, и теперь я сомневаюсь, что когда-нибудь поплыву на остров. Я даже не знаю, смогу ли теперь купаться в Волге и ловить рыбу, как раньше.

Отчего-то меня очень беспокоит ссадина на ноге Бортникова, эта большой полумесяц содранной, стертой кожи, и я пытаюсь сообразить, откуда она могла взяться, но ничего придумать не могу. Почему мог утонуть Серый? Ударился головой? Свело ногу? Зацепился за что-нибудь? Или его утопили?

Через полчаса с рыбалки возвращается отец. Он все знает и он расстроен. А я отчего-то очень рад его видеть и догадываюсь, почему – потому что он вернулся с реки – вернулся целым и невредимым.

Ночью я долго не могу заснуть. Я все думаю о Сером, о его обезображенном лице, о ссадине полумесяцем, о мартыне, которого затянуло в воду, о плакатном мальчике тонущем в нарисованных синих волнах, и о мутно-желтой реке, в которой тайн больше, чем коряг, и она хранит эти тайны свято. В комнате очень жарко, но я натягиваю простыню до бровей, как щит. Сейчас я не самостоятельный тринадцатилетний мужчина, сейчас я обычный тринадцатилетний пацан, и мне страшно.

* * *

– Щука?! Сом?!

Дядя Артем смеется, пропуская сквозь рыжие усы густой папиросный дым, и смотрит на меня. Его очки на ярком солнце превратились в два маленьких зеркальца, и глаз дяди Артема я не вижу, и мне непонятно, смеется ли он взаправду.

Мы сидим во дворе за доминошным столом – друг напротив друга. Сейчас три часа дня, и за столом, кроме нас, никого нет – он заполнится ближе к вечеру. Под столом, в теньке, обернутый авоськой, лежит гигантский арбуз, блестящий и теплый, и поэтому разговор наш со стороны дяди Артема носит несколько раздраженный характер – арбузу полагалось бы давно плавать в ванне с холодной водой и остывать.

Сережку Бортникова нашли три дня назад. Времени прошло совсем немного, но яркость и значимость этого события уже успела поблекнуть в моей памяти, хоть я и пытаюсь узнать, что же произошло, и есть ли что-то там, в мутной глубине Волги. Как странно – тогда, три дня назад, мне казалось, что я уже никогда не буду купаться в нашей реке и ловить рыбу, но сегодня утром я вместе со всеми ходил на рыбалку так же, как и всегда, и поймал огромного леща. А совсем недавно я искупался на обычном месте, и волосы мои еще немного влажные. Пусть и охватывало меня периодически чувство беспокойства, но я списываю все это на детские страхи. А река течет лениво, как и всегда.

Завтра Сережку похоронят. А его смерть и то, как его нашли, уже превратились в страшную историю, которую рассказывают друг другу во всех дворах и дети, и взрослые. История обрастает многочисленными подробностями и постепенно станет сказкой, которая пополнит собой устный сборник волжанских легенд. И меня эта история уже не трогает так, как в тот день, но, тем не менее, я сижу здесь и разговариваю с дядей Артемом. Он у нас – один из лучших и знающих рыбаков, и я вываливаю ему все свои догадки – про мартына, про странную ссадину на Сережкиной ноге и про заповедник. Дядя Артем выслушивает меня внимательно и серьезно, и его смех – это не смех над глупым дитем, а смех над догадками взрослого мужчины, кажущимися ему нелепыми. Он нравится мне тем, что никогда не сюсюкает с нами, мальчишками, будто нам по пять лет, а относится как к взрослым людям.

– Щуку выбрось сразу! – говорит он, искоса поглядывая на арбуз. – Щука на людей не нападает. А вот сомы-сомищи человечинкой баловались, это факт. Но это большие сомы, старики, которым лет, значит, по шестьдесят и боле. Они, если живется им хорошо, место чистое, сытое, здоровенные вымахивают, гиганты просто. Вот на Одере, реке такая на границе Польши и Германии, их много раньше было, гигантов таких. В прошлом веке там сома поймали – за четыреста килограмм тянул. Метров семь-восемь в длину. Представляешь себе?

Я представляю. Сом получается размером с нашу большую комнату, а его «улыбка», наверное, как раз с ванну. Жутко даже представить, что где-то может жить такое чудовище. Дядя Артем, глядя на мое изменившееся лицо, ухмыляется.

– Не боись, у нас, на нижней Волге, таких сомов нет. Говорили, конечно, что вроде вылавливали и на двести пятьдесят килограмм, но, должно, сказки это – знаешь, как говорится, «рыбацкая правда». А так, ну, что… с лодку-резинку – видал, сам лавливал. Сильный был, зараза, усищи вот такие, – дядя Артем с гордостью разводит руки, и если им верить, то усы у сома ничуть не короче его самого. – Чуть не потопил меня – плесом как дал по лодке – чудом на воде удержалась. Да-а-а, – тянет он, – был бы тут такой сом, я бы его поймал, обязательно поймал. Они, сомы, очень лягушек любят. Они им все равно, что тебе мороженое или арбуз. И к кваканью очень чувствительные. На звук идут, значит… Да-а-а.

Его взгляд становится мечтательным, наверное мысленно дядя Артем уже видит, как бы он ловил такого вот огромного сома. Да, наверное это действительно здорово, но если случайно свалишься туда, к нему в воду… Семиметровый сом… да даже трехметровый – увидь я рядом с собой в воде такого, я бы, наверное, умер от страха. Я хорошо знаю предел своей храбрости.

– Дядь Артем! – пытаюсь я вырвать его из мечтаний. – Так где такие большие сомы водятся?

– Я ж тебе сказал – в Одере, в Дунае еще, в Днестре, в Днепре.

– А у нас точно нет?

Он неопределенно пожимает плечами.

– Да откуда?!

– А в заповеднике мог такой вырасти?

– Хм, – дядя Артем задумывается. – Да нет, вряд ли. Можно, значит, конечно, предположить, – он грозит мне пальцем, – только предположить, что рос там такой сом, жил привольно, а потом что-то случилось – может, разлив, может потревожили его. Он и ушел. А сомы, как правило, вверх по реке идут, так что он мог бы и у нас пройти, но, конечно, вряд ли бы задержался. Здесь движение, да и вода – сам видишь. А сомы, значит, – они чистую воду любят. Дождь особенно. И они… это… лентяи большие. Домоседы. Больше сидят в яме своей на дне где-то.

Я раздумываю над его словами. Дядя Артем наклоняется и трогает ладонью арбуз. На его лице отражается недовольство.

– А большие сомы, значит, человека могут съесть? Ну, те, которых у нас нет.

– Да, могут, бывало такое. Пасть-то у них – будь здоров, туда и я помещусь! – он смеется. – И телят хватали с воды, и детей, и женщин, значит, слышал, съедали. Вот насчет мужиков не знаю. Но сомы прожорливые, очень прожорливые. Они, значит, с поверхности что схватят, так на дно тянут. Утопят, а потом проглатывают целиком. Зубки-то у них так себе – мелкие, вроде короткой щетки – удержать ими можно, а вот разорвать на куски, значит, нет.

Я снова спрашиваю дядю Артема о ссадине на Сережкиной ноге. Мне интересно, мог ли такой след оставить схвативший его сом. Дядя Артем качает головой.

– След бы похож был. Но ты, Ленек, мысли эти глупые из башки своей выкинь. Нет у нас таких сомов, не-ту! – он снова дотрагивается до арбуза, потом шлепает его по полосатому боку, и арбуз отзывается – спело, упруго. – Товарищ твой, значит, утонул, и его течением по дну проволокло, а на дне барахла всякого знаешь сколько?! Там и зацепило его. Жутко, конечно, жутко. Жалко парня. Вечно же все чуть ли не на фарватер заплывал, вот и дозаплывался. А ты, Ленька, щучий ты сын, о соме забудь! Нет здесь таких! И никогда не было! Вот, значит, как.

Его голос звучит уверенно, но когда он слегка поворачивает голову, и блики с его очков исчезают, мне чудится, что у дяди Артема в глазах хитринка и опаска. Будто он боится, как бы у него чего не отняли. А еще у него в глазах азарт. Азарт рыбака. И в этот момент я думаю, что дядя Артем убеждает меня в том, чего сам не думает. Я этого не понимаю, прощаюсь с ним и ухожу растерянный.

Идя, я один раз оборачиваюсь. Дядя Артем сидит за столом задумчивый и совсем не торопится отнести арбуз домой в прохладную ванную, а в стеклах его очков снова сверкает солнце. Он вытаскивает новую папиросу и приминает ее пальцами. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь.

Я не знаю, что вижу дядю Артема в последний раз.

* * *

Время обеда.