Текст книги "Зеленые горы и белые облака"
Автор книги: Марина Москвина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Москвина Марина
Зеленые горы и белые облака
Марина Москвина
Зеленые горы и белые облака
Повесть
Утром первого января, включив телевизор, я с удивлением обнаружила такую картину: с экрана молча, серьезно глядел на меня Дед Мороз.
Я сделала погромче – может, музыка играет, а он что-то бормочет или напевает, мало ли? Нет, ничего такого. Вздохнет – и снова полная тишина.
Видимо, какое-то недоразумение: Новый uод, прямой эфир, там, на телевидении, тоже люди: ночь не спали, выпили, за всем не уследишь. А Дед Мороз поздравил народ и замолчал. Наверно, в полной уверенности, что его больше не показывают, просто ждет, когда разрешат выйти из студии, от нечего делать камеру разглядывает.
Сейчас они опомнятся и пустят рекламу.
Не тут-то было. Десять, двадцать минут, тридцать пять он глядел мне прямо в лицо. А сколько это продолжалось до того, как я включила телевизор, вообще неизвестно. Белобородый, в красной бархатной шапке с серебряной оторочкой, ватные брови наклеенные. Главное, такой теплый взгляд.
Вдруг я в нем узнаю своего друга юности – Леонтия.
Это случилось внезапно, как озарение: Леонтий! Дрессировщик из Уголка Дурова. Он всегда на Новый год играет Деда Мороза. Сейчас мой сын уже вырос, а первый Дед Мороз, которого он увидел, был Леонтий!
Мальчик часто болел. И в Новый год у него, как назло, поднялась температура. А Леонтий нам заранее оставил билеты в Театр зверей. Я звоню, так и так, мы не сможем прийти.
Он сказал:
– Тогда я к вам приду сам.
Тридцать первого декабря под вечер звонок в дверь, открываю, стоит ОН в красной шубе, красной шапке, c красным носом, краснощекий, с белой бородой, в руке посох с набалдашником, а на плече – лиловый мешок с настоящей игрушечной железной дорогой.
Мы с мужем онемели. А для ребенка это было такое потрясение, мальчик до сих пор не может опомниться, хотя прошло уже двадцать лет.
Когда все немного успокоились, Леонтий при полной амуниции, ползая по ковру на четвереньках, принялся укладывать шпалы и рельсы, вдоль железнодорожного полотна выставлять леса и дома, он прокладывал мосты через реки, преграждал путь шлагбаумами, устанавливал здание вокзала... Чух-чух-чух! – подошел состав. Тут из двери вокзала на перрон выскочила живая белая мышка. Она забегала суетливо, потом принюхалась и деловито влезла в вагон.
– Поезд отправляется! – сказал Леонтий своим знаменитым басом. Ту-у-у! – загудел он, как паровоз. И – голосом кондуктора: – Ваш-ши билетики!!!
Мы, все трое, застонали от восторга.
Мышь Леонтий принес в кармане, тайно пустил ее на вокзал, а в вагон насыпал пшена. Ну, она и выскочила!..
Леонтий запарился в шубе, съел холодца, выпил рюмку водки и поехал домой.
А когда он только вошел, с его валенок на пол осыпался снег и растаял. На полу осталась маленькая лужица. Мальчик увидел – и в рев!
Я еле дождалась, когда Леонтий доедет до дома, бросилась к телефону.
– Умоляю тебя, – кричу ему в трубку, – скажи Ваське, что ты жив и невредим. Он увидел мокрые следы от твоих галош, час, как плачет и говорит, что ты растаял.
...Погоди, это ты уже взрослая – мать семейства... А когда вы с ним встретились в первый раз, на поляне, в лесу, на песчаном обрыве над озером, помнишь, весь Уголок Дурова летом на выходные отправлялся в поход? Причем каждый с собой брал свою собаку.
У меня был огромный палевый пудель с шикарной родословной. Еще его персиковую бабушку в дар балерине Галине Улановой преподнесла английская королева...
Пес был своенравный, никого к себе не подпускал. Вдруг смотрю, стоит мой грозный пудель на задних лапах, в полный рост, лицом к лицу с высоким белобрысым парнем – кудрявым, голубоглазым, в белой парусиновой кепке пшеница с васильками! Передние лапы ему на грудь положил и не сводит с него влюбленных глаз. А тот его за уши треплет и басит на всю округу:
– Чей это Артемон?
Я говорю:
– Мой.
Он обернулся (...эх-ма! в юности была я толстовата, длинноноса, застенчива, коротковата...), он в первый раз посмотрел на меня, причем сразу – вот этим своим теплым взглядом, и запел:
– Про-пала Маль-вина, не-веста моя...
Какими ветрами занесло меня в Уголок Дурова? Я только окончила школу и мечтала стать полярником, дрейфовать на льдине. Даже написала письмо в Ленин-градский институт океанографии о своих намерениях, сделав такой запрос: не помешает ли мне тот факт, что я девица, слабо разбираюсь в физике и живу в Москве?
Мне пришло письмо на официальном бланке с "шапкой" и печатью. В письме было одно слово:
"ПОМЕШАЕТ".
– Что ты расстраиваешься? – утешал меня папа. – Пойди во двор – сядь в сугроб, подрейфуй немного – и домой!
Папа хотел, чтобы я поступала в Институт международных отношений. Когда-то он сам его блестяще окончил, с красным дипломом – второй выпуск МГИМО! – и в своих мечтах видел меня журналистом-международником, спецкором в какой-нибудь более или менее дружественной стране, чтоб каждый вечер с гордостью лицезреть меня в программе "Время" – на фоне Эйфелевой башни, Букингемского дворца, статуи Свободы... Собственный "Роллс-Ройс", высокая зарплата, красивые наряды, звездные поклонники, светские рауты, приемы в посольстве.
– Ало?!! – Звонить Роме в Оренбург, тете Мане в Витебск, дяде Аркадию с тетей Асей на Звездный бульвар и Вальке-милиционеру, постовому на Садовом кольце, папиному двоюродному брату. – Включайте скорее телевизор, первую программу, Марина ведет репортаж из Рима. Вы смотрите? Интервью с Папой Римским!..
Мама хотела, чтоб я стала актрисой. Самой ей пробиться в артистки не удалось, хотя она была участницей фронтовой художественной самодеятельности – как раз наутро после их школьного выпускного вечера началась война.
В мае сорок пятого года готовился грандиозный концерт ко Дню Победы в Москве. Строгое жюри во главе с самим генералом Жуковым отбирало конферансье для эпохального представления. Нахмурив брови, товарищ Жуков придирчиво окидывал взглядом претенденток на роль ведущей.
– Эту блядь убрать, эту блядь убрать, а вот эту, – указал он на мою маму, – оставить!
– Свободней, естественней!.. – говорила мама, втайне от папы готовя меня к весеннему поступлению в театральное училище. – Не пыжься, не пучь глаза, раскованней: "...А розы были так свежи, так прекрасны..."
Ей даже удалось найти блат. В Щепкинском училище деканом работал знакомый ее приятельницы Миша Новохижин. Бывший военный летчик, он пел под гитару романсы. Предупрежденный о нашем участии в первом туре, Миша специально явился на прослушивание и стал изумленным свидетелем пронзительно исполненного мною этюда: "Старая якутка в чуме".
Главное, они мне сами сказали:
– Представьте себе, что вы ... знатная оленеводка!
Ну, я и представила. Села на пол, глаза прикрыла, раскачиваюсь, что-то стала бормотать себе под нос, не то сонная, не то пьяная. Люди передо мной растаяли в морозной дымке. Лишь за горизонт в дальние дали уходили бескрайние снега.
Вся моя жизнь сгустилась во мне, сумрачным взглядом я обозревала ее, не различая деталей, и синий табачный дым застилал мое морщинистое лицо.
– А-а-ай-я-я-я-я-я-а-ай!.. – зазвучала во мне какая-то незнакомая песня.
Я-а-а на-на Ой-ёй-ёой Ма-а-а Ма-ма-а Ньо-ой!.. – беззубым ртом и впалыми щеками я выводила, почесываясь. – М-м-ма-я-а-о-о, – заклокотало в горле.
– Спасибо!
Я вздрогнула и мутным глазом уставилась на приемную комиссию.
Меня попросили выйти.
Вскоре выскочил Миша, немного смущенный, и сбивчиво объяснил маме, что я для Малого театра не подхожу: им требуются "героини", а я безнадежно "характерный" типаж. Он мог бы сделать невозможное и протолкнуть меня на второй тур.
– Но это будет полностью безрассудный шаг, – убежденно проговорил
Миша. – Царев с Гоголевой на нее даже смотреть не будут! Так что не стоит травмировать ее, кажется, и без того неустойчивую психику.
Тем летом я так и не решила, кем бы мне стать. Поэтому целыми днями слонялась по улицам, глазела по сторонам, прогуливалась в Коломенском парке, уплетала мороженое и, разлегшись на траве, следила за жизнью облаков, мечтая о любви.
Родители отчаялись и уехали на курорт, оставив приглядывать за мной старого папиного друга – поэта и философа Маркова. Марков меня никак не угнетал. Ночами он сочинял стихи, не выпуская изо рта "беломорину", днем спал, а в сумерках выбирался в магазин за скромной рюмочкой. Иногда, ссылаясь на преклонный возраст, он гонял меня в винный, кричал вслед хорошо поставленным голосом:
– Если нет четвертинки, купи пол-литра и там кому-нибудь в очереди предложи разлить на троих.
Дома он расхаживал в растянутых лыжных штанах без резинки, их Марков удерживал на себе при помощи бельевой деревянной прищепки, в истонченной майке и прохудившихся носках. При этом он постоянно декламировал поэзию Серебряного века, особенно любил Северянина.
В деревне хочется столицы,
В столице хочется глуши.
И всюду человечьи лица
Нечеловеческой души...
читал Марков с благородной сдержанностью, прикрыв глаза, выразительно жестикулируя.
– ...Так как же не расхохотаться, – вдруг восклицал он громогласно, не разрыдаться и не жить, когда возможно расставаться, когда возможно разлюбить!..
Однажды он заявил:
– Маринохвостка! Ты взрослая девушка, хватит тебе болтаться без цели и смысла. Пора чем-нибудь заняться.
Я говорю:
– Да можно чем-нибудь. А чем?
– Надо тебя устроить в зоопарк. Ты так любишь животных. А впрочем, весело сказал Марков, – лучше в Уголок Дурова. Магуа вернется (это он моего папу так звал, Магуа в честь знаменитого африканского вождя), а ты уже не тунеядец, а рабочий человек.
А что? Это мысль. Я вполне могла бы посвятить себя деревьям, травам, птицам, зверям, рекам и камням, ну, может, еще звездам. Мне это всегда казалось чем-то настоящим, реальным – по сравнению со всем остальным. Не зря кто-то сказал: Бог создал животных, чтобы отогревать наши холодные сердца.
Короче, Марков надел свое кожаное пальто, двубортное, коричневое, изрядно потертое, серую шляпу, взял трость, и мы отправились в Уголок Дурова. Заходим – старое здание на улице Божедомка с утоптанной лестницей. Марков, простерев длань, величественно:
– Позовите мне Анну Владимировну Дурову!
Он хотел видеть только дочь Дурова, не меньше Раз уж нельзя поговорить с самим Дуровым.
Что удивительно, она явилась к нему – высокая, седая, в синем сатиновом халате, вся в рыбьей чешуе, только что от морских львов. Марков снял шляпу, наклонился, поцеловал ей руку и произнес:
– Журналист Марков.
О, это было волнующее зрелище. Оба они – бог знает в чем одеты, люди немолодые, всего в жизни навидавшиеся, и оба мгновенно почуяли друг в друге голубую кровь.
– Что вам угодно? – ласковым баритоном спросила Дурова.
– Хочу порекомендовать вам, – возвестил Марков, – дочь моего друга...
– Что ж, – ответила августейшая Дурова. – Мне нужны люди чистить клетки. Бери лопату, – повелела она мне, – бери метлу, бери корзину – иди, подметай ряд копытных.
И я с головой погрузилась в работу. Кучу за кучей я выметала – из-под ослов, козлов, оленей, шотландских пони, пары свиней, верблюда Вани и перуанской ламы Глаши. Ваня оказался чудовищно неблагодарной скотиной, стоило приблизиться к его вольеру, он набирал полный рот слюны и плевал мне в лицо. Глаша тоже плевала на меня. Хотя я их кормила и поила, а под ноги им сыпала ведра свежих опилок.
В графе "профессия или занимаемая должность" у меня навсегда теперь значится служитель по уходу за животными.
– Спасибо, не написали прямо: говночист!, – воскликнул папа, когда я с гордостью показала ему свою трудовую книжку.
Да, мы служили говночистами, но мы были молоды, нам казалось море по колено. Все разговоры у нас так или иначе касались этой темы, все шутки, ассоциации, прозвища.
– Где взять метлу?
– Во-он, видишь дверь светло-говенного цвета?..
Одного служителя – он чистил клетки у барсуков и енотов – смолоду звали Слабый Сфинктер. Потом он заматерел, окреп, его стали звать просто Сфинктер. Говорят, что недавно, провожая на пенсию, коллеги уважительно его величали Крепкий Сфинктер.
Наш бригадир – мачо Лисин по прозвищу Лисапендра, – в ковбойской шляпе, штанины колоколом, перепоясанный широким ремнем со скрещенными кольтами на золотой пряжке... Если он, например, видел палку, то высшим шиком считал заметить:
– Хорошая палка говно мешать!
Или был у нас экскурсовод Гарри Ключников. Когда кто-нибудь открыто и доверчиво зевал, не важно, кто – зоотехник, зам. директора по хозяйственной части, кассирша или вахтер, он, не в силах удержаться, совал этому зевающему человеку в рот свой черный толстый палец.
– Закрой рот – говно простынет! – радостно говорил Гарик.
Его даже побили однажды. Он все равно не прекратил. Не мог утерпеть.
Одним словом, я у копытных подметала. А Леонтий – рангом повыше – у медведей: сначала выгребал, а потом уж подметал.
– Мальвин, – говорил он, когда мы сидели на заднем дворе под грушей выпивали, – почему-то мне кажется, именно мишук – предок человека, а не обезьяна. Иногда подойдешь к нему, а он стоит, знаешь, они так любят стоять на задних ногах, передние лапы подняв к потолку, – им то ли потянуться хочется, то ли они что-то там выглядывают... – Леонтий задумчиво наливал нам в граненые стаканы кагор. – Вот он сверху на тебя смотрит – и такое ощущение, что это человек лесной. Лесной человек! Я тебе на полном серьезе говорю.
С медведями у Леонтия было редкое взаимопонимание. Поэтому дрессировщики любили, чтобы он им привел медведя на сцену, придержал, успокоил. А то Потапыч – зверь неоднозначный. Совсем не такой пентюх, каким кажется. Он прыткий и проворный, он может помчаться на всех парах, куда угодно вскарабкаться, внезапно рассвирепеть, а сила у него такая, что лося унесет или взрослого быка.
И в то же время он трусоватый, подслеповатый. Вдруг что-то ухнет в зале, хлопнет, упадет – он первый испугается и умотает со сцены. А если все привычно, комфортно – чуть ты зазевался, можешь и оплеуху получить.
– Причем когда получаешь оплеуху от мишука – это всегда неожиданно! – с восторгом говорил Леонтий. – Вот – бух! – и уже получил. Бух! – и уже готово! Ой, батюшки, как успел? Ты же все время был начеку. Нет, он за тобой следил, наблюдал, строил план.
А надо сказать, в Уголке еще со времен Дурова есть закон: никакого кнута, а только пряники. В этом коренилось главное отличие дуровского метода от цирка. Не знаю, может, дедушка Дуров действительно был такой добряк. Однако мало кто из его адептов отличался особым мягкосердечием. Например, об одном дрессировщике в Уголке ходили слухи, что он на репетиции здорового медведя убил ударом кулака.
Зато на спектакле с животными обращались подчеркнуто вежливо и человечно. Яркие декорации, веселая музыка, полный зал детей. Никаких зуботычин, сплошь подбадривание да угощения. Иначе ты в два счета вылетишь с работы. Звери это отлично знали и понимали. Поэтому на представлении все было полностью непредсказуемо.
Однажды дед Юрлов показывал свой номер с гималайцем Ромой. Медведь под два метра ростом! – шагал по досточке с гармонью в лапах и наигрывал какой-то бравурный мотив. Все шло по плану: дед манит Романа морковкой. А тот разухабистой походкой балансирует на доске, мехи раздвигает, разве что не поет. И вдруг неожиданно гармонь – шварк! – об пол, лапы в стороны и с глухим ворчанием, угрожающе двинулся на Юрлова.
Дед, конечно, струхнул, попятился – у него нет на сцене ни плетки, ни палки, отмахивается пустыми руками.
– Ё... твою мать! – бормочет (публики – полон зал!). – Ё... твою мать!
Тогда Леонтий за кулисами cхватил швабру, выскочил на сцену – сунул ее Роману под нос.
– Н-ну??! – грозно говорит и незаметно бац Роме по носу.
А чтоб зрители не подумали, что нарушается принцип дедушки Дурова, добавил:
– Не хочешь быть музыкантом, Роман, давай сцену мыть – наводить чистоту!!! У нас в Уголке полная свобода выбора...
Рома понял намек, подобрал гармонь, и они с Юрловым культурно продолжили выступление.
– Увидишь, я стану великим дрессировщиком медведей, – говорил мне Леонтий, блаженно развалясь под майской грушей в цвету, потягивая кагор. У нас кагора
было – залейся! Кагор входил в ежедневный рацион медведей. – Мишук ведь из всех животных самый понятливый зверь после собаки. Вот Сеня Рыбаков "сделал" в цирке медведя на фигурных коньках. У Валентина Филатова медведи ездят на мотоциклах, танцуют хоть румбу, хоть венский вальс, хоть аргентинское танго... Канатоходец – пожалуйста, эквилибрист, жонглер – для них нету потолка в дрессуре! И если кто-то вдруг выведет медведя к микрофону и тот скажет "Добрый вечер, дорогие друзья!" своим хорошо поставленным медвежьим голосом – ей-богу, не удивлюсь. Мне только нужно придумать звучный псевдоним. Например: ВЛАДИСЛАВ УСПЕХОВ!
– А не ЛЕША НЕУДАЧНИКОВ? – я спрашиваю. – Чем тебе не нравится имя Леонтий?
– Понимаешь, Мальвин, – он решительным залпом осушил стакан. – Если я останусь Леонтием – все будут вечно путать и звать меня Савелий. Это уже проверено.
Я всячески сопереживала Леонтию в его стремлении к артистической карьере.
– Тебе надо подготовить номер, – я говорила ему. – Может, пока нет медведя, попробовать с собакой?
– С какой собакой?
– Да хотя бы вот с этой!
Мы с ним в Барыбине летом возле пивного ларька пили пиво с воблой. А около нас крутилась большая дворняга, местный кадр непонятного окраса скорей всего, зеленого.
– Он что, зеленый? – спросил Леонтий. – Или мне это спьяну мерещится?
– Зеленый, – говорю.
– Оригинально...
Леонтий посвистел псу. Тот поднял голову – и мы увидели умнейшую физиономию, косящую под простодушие, веселый взгляд под лицемерной поволокой печали. Он дружелюбно завилял хвостом, всем своим видом показывая, что, в сущности, не претендует на слишком богатые дары, однако от рыбьей соленой головы, пожалуй бы, не отказался.
Леонтий запал на него моментально.
– Ребят! – он крикнул детворе, которая околачивалась возле ларька. Чья собачка?
– Ничья, дяденька!
– Можно забрать?
– Забирай!
Не сходя с места, барыбинскому кобелю за крыжовенный цвет было дадено
имя – Огурец. Леонтий взял его на медвежий ошейник с поводком, и тот радостной иноходью отправился с нами, почуяв перемену судьбы.
В Уголок Огурца нельзя было вести, нам запрещали ставить на довольствие личных животных. Поэтому Леонтий привез его домой – в большую коммуналку в Камергерском переулке.
Никем не замеченным, хотел он прошмыгнуть к себе в комнату, но из кухни с чайником – в бигудях и махровом халате – выплыла его теща Клара Цезаревна, сразу все поняла и запричитала насчет того, как это опасно подбирать на улице бездомных животных – верного источника блох, глистов и стригущего лишая.
– Ты со мной согласен? – требовала она поддержки от мужа – старенького Максим Максимыча.
Тот был глуховат, бесконфликтен и всегда приветливо улыбался в таких спорных случаях, делал вид, что не слышит, о чем идет речь.
– Ах, он не расслышал! – восклицала Клара Цезаревна. – А скажешь ему "хрен моржовый" – он услышит!
Вообще у Леонтия с тещей были хорошие отношения. Он ценил простоватые каши и гуляши в ее исполнении, уважал как ветерана Отечественной войны, но особенно поражался внезапно открывшемуся у нее с годами таланту художественного свиста. Во время семейных праздников, приняв рюмочку-другую, она таким заливалась соловьем, все что угодно могла сосвистеть – "Тальянку", "На сопках Маньчжурии", "Темную ночь", даже высвистывала "Чардаш" Монти...
Леонтий порой говорил:
– Клара Цезаревна! Наденьте ордена, начистите медали и посвистите – а я вас сниму на любительскую кинокамеру, чтобы вы остались жить в веках.
А она – ему:
– Нет-нет-нет, когда я свищу – у меня губки становятся, как куриная гузка.
– Но это же красиво! – отвечает Леонтий.
– Редкий зять, – говорила Клара Цезаревна, – так любит свою тещу. Да, он не будет плакать, когда я умру, но именно он все устроит и организует. Какое все-таки счастье, – признавалась она мне, – что мы не ингуши. По обычаям этого народа зять вообще не должен видеться с тещей. Поскольку теща – очень почитаемый у ингушей человек. Ведь если они увидятся хотя бы раз, то могут поскандалить...
Одно не устраивало в Леонтии Клару Цезаревну – род его занятий. И что он так фанатично предан своей узкой специальности. Ей хотелось, чтоб он продолжал делать телевизоры, Леонтий до армии работал на телевизионном заводе. А то ведь совестно сказать, кто у нее зять по профессии.
Вся коммуналка единодушно выразила недовольство по поводу Огурца: и шахматист Микола Распеченюк – когда-то он замахнулся на бабушку шахматной доской, за это полжизни провел в психбольнице; и одинокая библиотекарша Мирожкина; и семья Райхель – у них были два малыша, чистые ангелочки, только-только пошли, чуть ли не вчера заговорили. Отныне они бегали, взмыленные, по коридору и матерились так – хоть всех святых выноси. А их мамочка стояла, как каменная статуя, и твердила соседям: "Не фиксируйте внимания!"
Даже начальник ОВИРа Дзержинского района Жилин, которого вообще никогда не бывало дома, и тот поднял ропот.
Только скрипачка Анастасия Бриллианчик (про нее Клара Цезаревна говорила: "У Насти зубы – как жемчуг, а у меня – как янтарь!") простодушно обрадовалась Огурцу. Она еще не знала, что этот сукин сын, заслышав звуки скрипки, будет голосить на весь дом – видимо, подпевать, создавать полифонию.
Супруга Леонтия Сонечка тоже была не в восторге.
– Мальвин, моя жена не понимает меня, – жаловался Леонтий. – Я мало получаю, а ей хочется шубу из енота.
Он:
– Сонечка, – говорит, – да как же ты можешь такое заявлять? Енот-полоскун – это беззащитное существо с маленькими нежными черными руками. Он селится по берегам рек и озер, чтобы все мыть и полоскать, прежде чем положить себе в рот! На этом рефлексе полоскания Дуров построил целый номер "Прачечная енота
Тишки" – там Тишка стирает себе в корыте штаны и рубаху...
Главное, Леонтий настолько трогательно относился к енотам! Когда он подметал дорожку и услыхал, что Гарри Ключников в своей экскурсии произнес не "енот-полоскун", а "енот-потаскун", – влепил Гарику затрещину прямо на глазах у посетителей.
В такой вот неприветливой обстановке пришлось Леонтию начинать свою артистическую карьеру.
– Огурец! – сказал он, пряча за спиной кусок ливерной колбасы. Сколько будет к двум прибавить два?
Практически без всякого тайного сигнала Огурец пролаял четыре раза.
А когда Леонтий разложил на полу детские игрушки – льва, утенка, мишку, зайца, жирафа, крокодила – и попросил принести льва, Огурец побежал, схватил именно льва и принес Леонтию.
Короче, это оказался пес, которого, как утверждал Леонтий, можно послать в булочную и сказать: "Бери "французскую" булку, а за тринадцать копеек – не бери". Он войдет и спросит у продавца: "Какой свежий?" А когда вернется домой, еще и сдачу тебе отсчитает.
Огурец, играючи, завоевал жаркую любовь театральной публики, его зеленый портрет украсил афиши Театра зверей и обложки популярных детских журналов, газеты писали о нем как о редком даровании, поэтому неудивительно, что вскоре Огурца заметили и пригласили сниматься в кино. Все должно было происходить в Ялте, ранней весной, на крымском черноморском побережье.
Леонтия отпускали со скрипом. Он был по-прежнему служителем у медведей, ставки дрессировщика ему никто не думал предлагать, так что Леонтий попросил меня и Лисина, пока его не будет, присмотреть за медведями.
На дворе середина марта, снежная, солнечная, в Москве еще морозец. А мне как раз родители подарили модную синтетическую шубу – черную с белыми воротником и манжетами, сшитыми из материала, который под звездами и фонарями приобретал волшебное фиолетовое сияние.
Я, конечно, сразу надела эту умопомрачительную шубу, тем более ко мне на работу под вечер обещал заглянуть приятель, чемпион по греко-римской борьбе Деревяшкин из Белоруссии.
Когда он приехал, мы выпили немного. Я вывела его во двор и стала в сумерках водить между рядами – среди тоскливых птичьих криков, – показывать лис и волков, спящих барсуков, белоснежных зайцев. Потом завела его к медведям, существам лесных чащ, когтистым старикам, как их называл Леонтий.
Это была старая гвардия, которая давно демонстрировала свои номера только в клетках во время экскурсий. С годами в неволе медведь становится злым, раздражительным, прожорливым и свирепым, все знают, что от такого лучше держаться подальше.
Да, в состоянии легкого опьянения приблизилась я к бурой косматой медведице Фекле. Она потянула воздух, тихо заворчала.
– Алле! – взмахнула я рукой – в своей шикарной шубе, желая поразить Деревяшкина.
Грузная, косолапая Фекла медленно поднялась на задние лапы.
– Танцуй! – сказала я и покрутила у себя над головой морковкой.
Фекла затанцевала – кружится, бедрами покачивает, великанша!..
Я посмотрела на Деревяшкина – он был счастлив, как дитя.
Стоило мне на миг отвернуться, она лапами мою руку хвать – и прижала к прутьям клетки. Морковка вылетела, я только успела растопырить пальцы, чтоб рука не проскочила внутрь. Обомлев от страха, я почувствовала, как медведица уперлась носом в мою ладонь и зубами заскользила по ее поверхности.
Пока я мучительно соображала, как бы мне выбраться из этого положения, греко-римский чемпион Деревяшкин схватил меня за другую руку и давай тянуть изо всех сил. Это была борьба двух гигантов. Один к себе тащит, другой – к себе. Слышу, рукав моей шубы затрещал в когтях у Феклы. И тотчас же разъехался по швам второй рукав, на котором повис богатырь Деревяшкин. Оба рукава мне оторвали!..
Победоносно рыча, Фекла затащила добычу в клетку, изорвала ее в клочья и яростно втоптала в помет и опилки.
Лисин ножницами подрезал полы моей шубы, так что в результате получилась теплая старушечья безрукавка. А все, что уцелело от рукавов, я выудила граблями из клетки, отобрала у Деревяшкина и поехала домой.
Родители чуть в обморок не упали, когда я вернулась всклокоченная, под хмельком, в изодранной шубе, с лохмотьями в руках.
– Только фингала под глазом не хватает, – промолвил папа.
Впоследствии моя мама возродила рукава из пепла, пришила один к другому, вывернула наизнанку, и получилась отличная муфта для питона, которого Леонтий незадорого приобрел в Ялте, там распустили какой-то научный серпентарий.
Питону тоже нельзя было с бухты-барахты водвориться в Уголке – лишь сдав предварительно анализы, пройдя медицинское обследование и длительный карантин. Пришлось бедному Леонтию и этого "брата нашего меньшего" тащить к себе домой.
Теперь он стал умнее и решил соблюсти конспирацию. Питон был надежно припрятан в дорожной сумке, которую Леонтий, как вошел, сразу сунул в шкаф.
В тот день Соня с Кларой Цезаревной пригласили гостей. Панечка, старшая сестра Сони, наконец-то собралась выйти замуж. Вот они всей компанией ожидали родителей жениха, сам герой был в служебной командировке. Стол накрыли у
Сони – селедка под шубой, соленые огурцы, маслята, "Столичная" в холодильнике стынет, нарезали колбасу, Клара Цезаревна поджарила свиные отбивные. Максим Максимыч, побритый, наодеколоненный, в габардиновом костюме, взволнованно сновал взад-вперед по коридору, подносил хрусталь...
Зазвонил звонок. Явилась пожилая пара с маленькой собачкой. Собачка нервничала, сердилась, лаяла и даже цапнула легонько Максим Максимыча за ногу. Короче, посидели, выпили немного. Обо всем договорились. Смотрят, а собачки нет.
Все стали звать ее, искать. Страшная догадка шевельнулась в голове у Леонтия. Он кинулся к шкафу – дверца приоткрыта, питон лежит на полу, толстый, неподвижный, и глядит на всю эту суету равнодушными глазами.
Тут родные Леонтия и сам Леонтий поняли, в чем дело. Родители жениха рассердились, хлопнули дверью. Свадьба расстроилась. Панечка осталась старой девой и всю жизнь считала Леонтия виноватым в своей несчастной судьбе. Их семья снискала славу людей отпетых. А про Леонтия стали говорить, мол, он полоумный, одержимый. К тому же в юности он зарабатывал на жизнь тем, что ловил воробьев, перекрашивал их в малиновок и продавал на Птичьем рынке.
Сонечка сразу выдвинула ультиматум:
– Или я или питон!
(Будь я женой Леонтия, никогда бы не рискнула так ставить вопрос. Леонтий и за мной ухаживал, жарко шептал: "За одну ночь с тобой я готов отдать..." Дальше всегда шло перечисление какой-нибудь чепухи. Ни разу не слышала я – даже в такие мгновенья, – чтоб он сказал мне просто и прямо: "За ночь с тобой я готов отдать своего питона!")
Леонтий отвечал Сонечке уклончиво:
– Что ж мне его, на улицу вытолкать?
А сам купал змея в общей ванне (питон подолгу лежал на дне – отдыхал), кормил котлетами из кулинарии, всячески холил и лелеял. Тот был красавец крупный экземпляр, длиною метра четыре, но рос прямо на глазах, обещая стать исполином. Голова оливковая, спина с желтоватым узором посередине. Говорят, эти сетчатые питоны, когда входят в силу, могут завалить буйвола.
Леонтий рассказывал, один охотник в Индии подобрал подобную змею и нашел в ней при вскрытии целого оленя средней величины. В желудке другой такой же змеи он будто бы обнаружил дикого козла с длинными рогами. Внутри у третьей оказался дикобраз с иглами. А как-то раз, утверждал этот потрошитель змей, сетчатым питоном была проглочена беременная женщина!..
Естественно, Сонечке не понравилось, что однажды под утро питон заполз к ним в кровать погреться. Поэтому во избежание крика и шума Леонтий стал на ночь заворачивать его в одеяло и обкладывать вокруг бутылками с горячей водой.
На улице стояла теплынь. Весь город был полон чудесной и странной музыки. До поздней ночи после работы слонялась я по Москве, не зная, куда поведут меня ветры нового дня. Одно только ясно: во мне катастрофически нарастало ощущение родства с чужими людьми – прохожие это чувствовали, повсюду окликали меня или, может, просто отзывались? И я брела, не разбирая дороги, ошалевая – до чего все переплетено и взаимосвязано, не поймешь, где первичный звук, а где эхо.
Вот мы стоим с Леонтием в очереди в продуктовом, а впереди мужик взял белого батон и буханку, идет на выход.
– Мягкий? Мягкий? – спрашивают у него.
Он:
– Мягкий, нате попробуйте.
Все протянули руки, целая очередь! Давай ощупывать и белого батон, и буханку.
– Да, да, мягкий, – говорят.
Я спрашиваю:
– ...А вкусный?
Он подумал немного – такой, в старой куртке, потрепанный житейскими бурями, и говорит:
– Попробуйте.
Я:
– Что? Можно откусить?
А он мне:
– Конечно.
Я откусила горбушку – и правда, мягкий, вкусный.
Ну, я обняла его, прижалась головой к плечу и подумала: как все-таки нас всех роднит то, что мы едим хлеб. И не только это, нас многое роднит! Хотя бы – простое удовольствие ставить на землю одну ногу вслед за другой. Или как мы шарахаемся от всего, что сумрачно, и стремимся к покою сердца. Как мы странствуем в беспредельных просторах, сливаемся с лучами солнца и луны, великое для нас мало, а далекое близко. То, что мы все родились из земли и вернемся в землю и каждый из нас единственный, поэтому бесценный. Причем от всех шел такой силы свет, такая любовь – я просто не выдерживала.
