Текст книги "Живи, Мария!"

Автор книги: Марина Красуля

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Глава 20

Ну вот, значится, идут они из бани развеселые, умытые. Генка вырвался от матери, побежал вперед, расшалился-разбаловался.

Марь-Лексевна кликанула:

– Гена, вернись! Ты меня слышишь? Кому говорю, угомонись сейчас же! Вымажешься. Ну вот куда, куда тебя черт несет?!. Вернись!

А он и вернулся с криком:

– Мама, мама, почтальон к нам. Ур-ра! Наверное, папкино письмо, бежим!

И они прибавили ходу.

Почтальонша, уставшая женщина, не поднимая головы, молча сунула конверт и быстро ушла. Конверт! Не треугольник, понимаете? Не треугольник, а именно конверт.

Время остановилось.

Похоронка.

– Ну, чего там? Чего? Мамка, не молчи! Давай читай скорее, мам! Ну, чего ты? – дети плясали, висли на руках, Гена пытался отобрать страшную бумажку…

Марусины глаза изменили цвет. Из чудесных лилово-голубых они в одно мгновение превратились в обычные серо-зеленые… Будто лютый смерч оборвал фиалковые лепестки. Осталась запыленная листва.

Марь-Лексевна подхватила оцепеневшую Марусю и в дом. Ни слова не спрашивая, закрутила, завертела детей, чтоб… Нельзя сейчас… пусть сама, одна…

Маруся присела на край койки. Бумажка на коленях. Замерла. Ни мыслей, ни слез… Сколько так сидела? Казалось, вечность.

А Маня все сидела и сидела…

Надо было действовать, и Марь-Лексевна решилась. Подошла и наотмашь врезала по лицу. Голова болтанулась, тело запрокинулось в подушки, Маня коротко хватанула воздуха – ах! ах! – потом набрала полную грудь и дико, безумно взвыла, скорчилась, зарычала…

– Слава Богу! Дыши, дыши, милая! Ори! Реви! Громче ори! Давай, давай, сейчас полегчает… Вот водка, пей залпом… да, да… весь стакан… до донышка! Глотай, говорю, не цеди! Вот так… вот так… а теперь хлебушек… жуй…

И Маруся обмякла… и заплакала… полилась горючими слезами… такими горючими, будто и не слезы это, а чистый уксус.

А что дети? Они, конечно, учуяли беду, но дети же! Подошли ближе. Гена залез на перекладину, за спинку держится, так виднее. Люда – впритык к кровати, положила локти на постель, уткнулась в них, и оба громко зарыдали. Раз мамка плачет, значит, и им тоже надо, а как же? Плакать всем вместе и вправду хорошо… даже очень приятно…

Маруся опомнилась – дел по уши! Только нет-нет да и польются слезоньки потоком. А малявки так и караулят, где она запрячется. Плакать без них – не честно! Порыдают ребятки, убегут, поиграют и опять к маме плакать.

– Ген, айда к мамику, опять поплачем!

– Не-е… я ужо утром плакал, сама иди. Я потом еще пореву… попозже… Видишь, занят сейчас… саблю мастерю.

Глава 21

Прошло больше года…

Позади радость Великой Горькой Победы. Впереди планов громадьё, мечты самые светлые, самые чистые. Жизнь мирная строится. С фронта возвращаются мужики. Многие с невиданным добром, многие с незаживающими ранами…

Нет-нет да приподнимет Маруся тюфяк, да прижмет к груди икону крепко-крепко. Бывало, и поговорит секретно. Только не жаловалась сроду. Только с радостью к Богородице да приветом…

Марь-Лексевна с утра взяла веник, у двора подмести. Ни разу не заглядывала в ржавый почтовый ящик. Откуда известиям-то взяться? А сегодня видит краем глаза – вроде белеется. Полезла, а там конверт, и в нем что-то плотное. То ли толстое письмо, то ли картонка вставлена. Стала разглядывать, не ошибка ль? Нет, улица Красногвардейская – наша, отправлено на фамилию – Блохины. А вот обратный адрес незнакомый: Димитровская обл., Домоковский р-н, станция Мировая, от Запары Дарьи Емельяновны. Ну, мало ли? Может, Маруся знает… Сколько лежал – неизвестно, запылен… По штемпелю выходит – месяца три.

Еле дотерпела до вечера, как Маруся с работы вернулась, так сразу и подала конверт.

– Вот, Марусь, похоже, тебе корреспонденция, – в голосе недоумение и тревога.

У Мани затряслись руки: открывать – не открывать?! Закусила губу, отложила. Черпанула кружкой воды из ведра, выпила залпом. Схватила было конверт, схватила и резко кинула, будто он ядовитый. Бумажка за копейку, а беды в ней может быть на миллион… Еще постояла, подумала… Вздохнула глубоко: чего тянуть?… А-ах, будь что будет! Осторожно распечатала.

Первой лежала фотография. Она ее сразу узнала – это та, которую Ваня взял с собой из вагончика. Ну там, в Каракалпакии, помните? Перед уходом. На ней запечатлена счастливая смеющаяся Маруся в гороховом сарафане. Справа годовалая Людочка на венском стуле стоит. Пышное платьице с бантом – чисто барышня. Слева Генка, худущий, как былинка, болтаются на нем шорты, если б не помочи, потерял бы! Бравый такой, нос курносый задирает, сандалии скосолапил.

Та карточка, да не совсем… Теперь посередине снимка зияет небольшая ровная дыра с опаленными краями и запекшиеся бурые подтеки… Кровь! Иванова это кровь, точно…

Все это время в глубине души Маруся Кувшинова прятала и лелеяла крохотную светлую надежду: вдруг похоронка – просто ошибка, вдруг недосмотр, бывало ж у людей!

Дальше лежало письмо. Почерк девичий, сразу видно. Буквы аккуратные, ровные, ясные, так пишет только очень хороший человек.

Маруся протянула исписанный листок Марь-Лексевне:

– Прочитай вслух, я сама не могу, все сливается. – Оно и понятно, кроме той дырки, она еще долго ничего не увидит.

Бывшая учительница надела очки и, медленно выговаривая каждое слово, начала:

«Здравствуйте, родные Ивана Блохина! Или, может быть, знакомые Ивана Блохина! Я очень надеюсь, что хоть кто-нибудь из семьи остался живой.

Меня зовут Даша. Я медсестра. Зимой сорок четвертого развернули мы медсанбат…

Фронт в отдалении, взрывы слышно, но гулко, издалека. На подводах, на „эмках“, на „студебеккерах“ день и ночь подвозят раненых. Хирурги сменяют друг дружку, оперируют без остановки. Операционная как муравейник: заносят – осколки-пули вынимают – выносят.

А в соседнем лесу завелись снайперы немецкие, чтобы страху нагнать, вывести из рабочего состояния весь батальон. Начали, гады, методично отстреливать врачей, медсестер и раненых офицеров. Не успевают носилки снять с подводы – щелк! – и лечить некого.

Докторам хоть на воздух не выходи – щелк! – и лечить некому. Извели те снайперы народу человек пятнадцать. Главное, ни нянечек, ни солдат не трогают: ходи, ори – никакой реакции. Но стоит кому важному нос высунуть – щелк!

Ходили охранники в лес, чтобы этих паразитов прищучить, да вернулись ни с чем…

Находился у нас на излечении ваш Иван Блохин с легким ранением, осколком зацепило. Веселый мужик, балагур. Что ни день, соберет вокруг себя ребят и травит байки, одну шальней другой. Чего говорить, сами небось знаете, чистый артист.

Вот, значит, сидел он однажды на бревнышке с парнем из охранного оцепления, курил и увидел мельком вспышку в лесу. Выхватил у солдата трехлинейку, вскинул и с бедра попал в „кукушку“…

Вот тут и выяснилось, что фрицы работают в паре. Второй номер тотчас обнаружился. Только, похоже, опытнее первого. Остался стрелок один-одинешенек, но не ушел, стал еще яростнее крошить докторов. Пришлют новых на замену – день-два – поснимал! Такая беда, хуже некуда! Раненых-то везут без передыху. Бои!

Короче, вызвался Иван в лес идти. Один, говорит, пойду, скрытно.

Сделал Блохин „засидку“ грамотно: размазал черты¹², как у стрелков полагается, чтоб его самого отследить невозможно было, отходы приготовил, начал изучать повадки „зверя“. Трое суток караулил. Засек-таки позицию немца. Задержал дыхание и нажал на курок. Глянул в прицел: полморды снесло фашисту, всю нижнюю часть лица срезало – смертельная рана.

Довольный собою, Иван лукаво улыбнулся и встал во весь рост. В эту секунду агония отпустила немца на мгновение, очнулся, поганый, и выстрелил Ивану в грудь.

Одна пуля. Всего одна…

Стрельнул фриц и сам сдох.

На пятый день мы поняли, что снайпера-фашиста больше нет. Иван все не возвращался. Тогда медсестры, что от дежурства свободные были, пошли в лес искать. Холод стоял бешеный, но мы все искали и искали…

Я присела на сугроб и вижу: каблук сапога и, кажись, приклад… Это я на засыпанного снегом Ивана села. Вскрикнула. Девчата прибежали, откопали…

Он лежал на правом боку, к его ладони примерзла эта карточка. Я думаю, на ней – жена и дети. Глаза были открыты, смотрели на фото, так он прощался с вами.

Иван умер не сразу. Сколько лежал, не знаю… Похоже, замерз или истек кровью.

Эту карточку я прибрала себе, сама не знаю почему. И с тех пор мучаюсь.

Конечно, мы сообщили кому следует и тело похоронили, не волнуйтесь.

Ваш Иван – настоящий герой. Говорили, будто уйму врагов побил, может, даже сто. Так люди говорили, я верю.

Иван вас горячо любил, это точно…

С уважением Даша Запара».

Письмо, застрелившее надежду… насмерть…

Глава 22

Не ходила Маруся в церковь. Незнамо почему… Верить – верила. А ходить – не вспомню. Разве в детстве?

Она с Иваном когда-то прочитала у Толстого: «С Богом нельзя иметь дело, вмешивая посредника и зрителя, только с глазу на глаз начинаются настоящие отношения; только когда другой не знает и не слышит, Бог слышит тебя».

Поняла не сразу, просила объяснить. Долго и мучительно думала, размышляла. Запало в душу…

Хотя, может, и другая какая причина. Перед каждой Пасхой старательно выбеливала не только весь дом изнутри, но и фасад. Пекла пироги, куличи, яйца красила луковой шелухой. Только икону из-под тюфяка никогда никому не показывала…

Глава 23

Случилась с Марусей мечта. Самая настоящая. Для себя. Простая и теплая.

Увидала однажды на незнакомке в жилконторе белый оренбургский платок. Не платок, а пуховое кружево – сама нежность, в обручальное кольцо без запинки проскользнет. Такой белый, такой белый – беленей беленого – аж в глазах резь! Дородная женщина сняла с головы воздушную легкую паутинку и небрежно откинула на спинку стула. Шалька колыхнулась облаком и замерла.

Маруся прямо-таки заболела. Так захотелось ей в прохладу повязывать это чудо, так захотелось, что сны зачастили один краше другого.

Во сне тот платочек был ее собственным. Рисунок на полотне тонкой вязки виделся причудливый, нереальный, словно изморозь на стекле. И будто сушит она тот платок осторожно, на специальной раме со стальными гвоздиками. И будто глядится она в трельяж и сокровище то на голову повязывает, прилаживает, поправляет. Сложит треугольником, широкий край в два оборота рубчиком свернет, а углы шарфом вокруг шеи оборачивает. И такая милая Маруся в отражении получается, такая свежая, как в молодые годы, в годы безмятежные… И глаза будто снова фиалковой силой сияют.

Вот такая охота приключилась, охота пуще неволи!

Начала откладывать деньги по копеечке. Целый год копила и мечту свою нежила, холила, лелеяла. Наконец сумма собралась приличная, и она отправилась за покупкой. Но не тут-то было: раз пришла – не нашла, два пришла – не нашла… Платков полным-полно, да все серыми, тяжелыми, грустными торгуют – совсем не то. А заветного – нету, как и не было…

И вот однажды, дело было в субботу, сыпал мелкий противный дождичек, истоптала по жиже весь рынок, осмотрела все ряды-прилавки и, отчаявшись, встала посреди базарной площади. Стоит сусликом – лапки на пузе, крутит головой по сторонам, думает: «Гляну в последний раз и уйду – знать, не судьба!»

И тут цепляет ее черный цыганский взгляд. Идет молодуха вразвалочку прямо на Марусю. Юбки аляпистые в пол, волосы нечесаные из-под мятой косынки, фуфайка драная, зуб золотой. Смотрит в упор и глазом наглым, бездонным – хлоп! хлоп! – подмигивает. А из-за пазухи торчит «заячье ухо» – край того самого ажурного платка цвета чистого снега, какой Маня столько дней ищет.

Мечтательница замерла: он!

Цыганка махнула заляпанным грязью подлом, подобрала юбки, резко развернулась и быстрым шагом направилась прочь с базара в сторону железнодорожной насыпи. Маня за ней. Та отбежит, поворотится, поманит и дальше чешет. Маня за ней вприпрыжку, как котька за фантиком.

Вот место безлюдное. Похолодало…

Черноокая остановилась, выпятила грудь с «ушком» из-за пазухи, стоит, вихляется, нахально улыбается.

Маруся, запыхавшись:

– За сколько шаль отдашь?

– Недорого-недешево. Чтоб тебе не жаль и мне не обида! – проговорила нараспев. Голос глубокий, медовый.

– Возьми, сколько есть. Вот! – Маня протянула деньги, сто раз считаные-пересчитаные, аккуратно сложенные стопкой.

Цыганка ловко хлопнула пачкой по своему локтю и сунула деньги назад, в Манину ладонь:

– Мало! Не отдам! – и как сиганет по шпалам! Перепрыгнула овраг и, не оборачиваясь, замелькала юбками вдалеке…

Такой прыти Маня не ждала. А когда очнулась, разглядела то, что в руках осталось. Кукла! Сверху – деньга, снизу – деньга, посередке – резаные газеты.

Задохнулась, но не заплакала. Забурлило в голове. Поплелась в сторону дома, беспрерывно чертыхаясь и бормоча: «Вот и отхватила куцему хвост. В кои веки удалось коту с печки прыгнуть, и то лапки отшиб. Так тебе, дурехе, и надыть! Так и надыть! За какого дьявола бежала?!. Физкультурница недобитая! И не споткнулась же! Вот же ж дура-дура, бестолковая… Деньги что? Не жалко. Что деньги?!. Наработаю… Мечту жалко… Ну вот чаво, чаво платок энтот понадобился?! Чаво-чаво? Чавокалка с ушами. Охоча жаба до орехов, токма зубов нету! Плоха, что ль, серая обнова? Не-е, ей, прынцессе, белы тенеты подавай. Э-эх…»

Шла, шла, сокрушалась, сбилась с пути, до курмыша дошла: тупик не тупик, закуток. Стемнело почти. Луна обгрызенная вылезла, криво светит. Видит Маня: впереди два силуэта маячат – мужик и баба, вроде ругаются. Пригляделась: никак ее знакомая цыганка со своим хахалем. Орут матерно.

А мужик возьми да и воткни кулаком в харю – зубы лязгнули, космы мотнулись. А он, гад, в раж вошел и давай оховячивать воровку. Тело в шабалах¹³ с шумом повалилось на землю, а громила его – ногами, ногами.

Первая мысль, что юркнула в Манину голову: «Бог-то шельму метит!» И тут же наша кулемушка устыдилась. Мужичара зверски топтал уже вялое тело товарки. Забьет!

Мимо пройти? Не на Марусин это характер! Подняла дрын, приметилась и со всей мощи звезданула цыгану поперек хребта. Тот крякнул и осел. Манька схватила бабенку за шкирку и во всю прыть вжарила по проулку, волоча за собой пострадавшую.

Оказавшись на безопасном расстоянии, женщины остановились, отдышались. Маруся, не взглянув на стонущую, молча развернулась и пошла к себе домой, та за ней. Прихрамывает, кровью сплевывает, не отстает.

Маня через плечо:

– Чаво нада? Жива, и ладно. Иди к богу в рай, – сказала просто, без ехидства, без обиды.

– Жубы вышиб… шволота… – цыганка полезла пальцами в рот. – Рожа огнем горит.

– Заслужила, видать!

– Не поймешь!

– Куда мне!…

– Шбежала. Иш табора шбежала… муш он мне… Вше одно: поймает – жабьет!

– Такое жабьё и забить не грех!

– Жлишься? Твоя правда… Жачем тогда шпашала? – вздохнула шумно и села в грязь.

Мысли у Маруси растопырились и залипли. Погань же, а вот ведь – жалко…

– Пойдем ко мне. Обмоешься, пугало.

Марь-Лексевна встретила без упрека, только засопела тревожно. Рядом с цыганами почему-то всегда тревожно, хотя понятно почему.

А как чаю напились, постелили гостье на полу. Беззубая уж вроде улеглась, да как соскочит, метнула на Марусю прищуренный взгляд:

– Иди щуда! Погадаю. Левую ладошку давай. Ну! Давай, говорю. Вшю правду шкажу.

Маруся покорно протянула руку. Та внимательно рассматривала натруженную ладонь, вертела ее и так и этак. Шамкала больным ртом, причмокивала, а потом и говорит:

– Трудная твоя шудьба, штрашная… Ничего, ничего… Шкоро муж вернетша. Живой, ждоровый. Третий год тебя ищет. Любит швою Маньку больше жижни… Шкоро найдет. Жди.

Маруся горько усмехнулась:

– Брехать – не пахать! На войне он убитый в сорок четвертом. Ложись, морда бесстыжая, спать, неча душу травить.

– Верь, не верь – дело хожяйское. А только придет твой мужик, нежданно-негаданно жаявится. Вот увидишь!

Поверить не поверила Маруся воровке, а сна лишилась… Всю ночь с боку на бок вертелась. Думки разные в голову лезли: и про отца в голод усопшего, и про детство голопузое в ромашковых полях, и про Володьку Быстрова, еще совсем мальчишку, забитого активистами, и про дочку Лидочку, сгоревшую в коклюше, и про мытарства свои, и про Каракалпакию, и про… Не знай про что… Слезами подушку измочила. Только на рассвете задремала, изорвав воспоминаниями сердце…

Наутро, когда семья пробудилась, ночная гостья исчезла. Упорхнула, ворона горбоносая, не попрощавшись.

На столе лежал вязаный пуховой кусок, размером с носовой платок. Да, да, та самая «обманка», на которую Маруся повелась. И деньги. Все до рубля. Вот те на!…

Правда, сперла кой-какую одежу чистую, а лохмотья свои в угол покидала, не утерпела, вишь… Ну, да и Бог с ней!

Глава 24

Вот так у Маруси излишек денег образовался. То, что цыганка вернула, требовалось потратить. Монеты, от которых в душе отказался, хранить невозможно. Они как живые, будто блохи кусают, покою не дают.

Ну и допекли, конечно, деньжата. Пошла на базар – тратить.

А купила Маня такое, такое… в жизни не догадаетесь! Перли-надрывались ту громадину четыре парня, она им литр водки посулила.

Приволокли работяги трофейное немецкое пианино! Ага! Самое настоящее. Старинное такое фортепиано, черное, с бронзовыми подсвечниками, с резьбой на деке, с гнутыми ножками в виде кошачьих лап. Клавиши желтоватые, костяные, чуть треснутые. И стульчик крутящийся в довесок.

Ошарашенная Марь-Лексевна, к тому времени совсем уже старушка, запрыгала вокруг инструмента, как девочка. Засуетилась неестественно: речь бессвязная, слова незнакомые, заикается и хихикает. Не узнать Марь-Лексевну, очумела будто.

А дети, наоборот, стали как два старичка. Учительница всего на свете ловко завернула пониже сиденье, притулилась на краешек, уверенно тронула инструмент, и… полилась «Лунная соната».

Маруся выдохнула с восторгом:

– Шульберт?

Лексевна поперхнулась. Еще бы! Опешил человек:

– Маня! Ты откуда про Шуберта знаешь?

Маруся зарделась, придвинулась поближе и заговорщицки:

– Иван в концерт водил. Представь, выходит, значится, на сцену мужик, как вроде не в себе. Волосы на голове что воронье гнездо. Пинжак длинный со спины, как у попа, тока двумя хвостами висит. А в штанах, чисто шило, неймется артисту. Ну, сел, конечно, раскорячился и давай тренькать перебором, не хуже твоего. Тока ты вот пряменько сидишь, а его будто кондрашка бьет-лохматит. А Ванька мне шепчет на ухо: видал, как ладно играет! Только, говорит, не рикмично. А чего эт – «рикмично», не знаю.

Чтоб Марь-Лексевна в голос хохотала, чтоб в ладоши хлопала, чтоб ногами дрыгала – это уж слишком! Вот как на людей музыка-то действует!

А тут и Генка голос подал:

– И зачем нам этот гроб на колесиках? Лучше б велик купила!

Маня строго:

– Велик – баловство! А это – струмент! Музыка для человека нужная. Всё вместе обучаться станем. Марь-Лексевна за учителя. С кондачка эту науку не взять – дисциплина важна!

– Я не буду по клавишам тыкать! Еще чего! Я летчиком буду. Вон Людка пусть мается.

А глаз у Люды загорелся, нешутейно загорелся. Своенравна! Эта – освоит, как пить дать освоит.

И в это самый момент заиграла «цыганочка с выходом от печки».

И как Маню вдруг чтой-то раззадорит, чтой-то… эх! Сорвала косынку, и ну махать! Сперва бочком, бочком, павой проплыла манерно. А как музыка жахнула, давай плечами – эть, эть, эть! – затрясла «черноголовая». Ногами дробушки пошла выписывать. Юбочкой машет. И-ех! Дети с гиканьем за нею. Да в пляс!…

Ай-ла-лай-ла!

С того дня поселилось в Манином доме веселье…

Глава 25

Вы видели, как варят солнце?

Она, Марь-Лексевна, бабуленька, варит абрикосовое варенье с добавлением персиков. Сперва выковыривает косточки, обливаясь соком, сладким, пахучим. Люда с братцем – помощники. Складывают липкие кусочки в большую кастрюлю. Бабушка литровой банкой, облепленной сладкими кристалликами, отмеряет сахар из мешка, потом лимон мелко рубит – и туда же… Накрывает новой марлей от мух. Настояться должно, говорит, чтоб влага выступила. Гену с сестрёнкой отпускает купнуться в хаус¹⁴. Плещутся и ждут… ждут-поглядывают…

Вот! Наконец засуетилась… Ну они, само собой, тут как тут.

Ставит старинный медный таз на газовую горелку и начинает колдовать-помешивать… Жара стоит умопомрачительная… Она не отходит от плиты, терпит, все караулит, чтоб не пригорело, не сбежало…

А детки? Дети, затаив дыхание, ждут пенку.

Вы когда-нибудь пробовали на свежую лепешку – солоноватую, хрустящую – навалить пенную шапку? Рот пошире, и… м-м-м… вареное солнышко…

Глава 26

Пятьдесят четвертый. Конец июня. Солнце прищурилось и умерило жар.

Маруся поливала в палисаднике цветы. Почувствовав пристальный взгляд, обернулась. У калитки стоял иссохший мужик в обносках, с заплечной котомкой. На голове фуражка, козырек в пол-лица.

– Потеряли кого?

Молчит. Стоит, не уходит. Молчит.

– Голодный?

Молчит.

Маруся сходила в дом, отрезала краюху, положила в миску два яйца, помидор. Налила кваса в кружку. Вернулась к калитке. Протянула. Не берет. Молча стягивает фуражку.

Маня отпрянула. Урод! Левый глаз нормальный, правый – без век. Глазное яблоко навыкат, будто в глазницу вставлен воспаленный стеклянный шар. Челюсть выбита. Рот – там, где щеке место, – сбоку, ближе к уху. Редкие седые волосы на голом черепе… Улыбнулся косо. Беззубый…

Молчит.

Господи, такого ужасного калеки она никогда не видела. Руки-ноги вроде целы, зато лицо изуродовано чудовищно…

Маруся, завороженная, не могла оторвать взгляда… А у мужика вдруг как хлынут слезы потоком. Молчит, только по щекам ручьи текут-спотыкаются о шрамы-бугры…

Зашевелил потрескавшимися губами, зашептал неслышно.

– Чего ты? Чего?… – женщина совсем растерялась. – Болит где?

– Ма-ру-сень-ка… – простонал пришелец.

Сердце обмерло. Она его знает. Точно знает… Это… это…

Миска с кружкой покатились по тропинке. Она зажала руками рот, чтоб не заорать на всю округу. Под ногами поплыла земля, в ушах зазвенело, перед глазами мошки… Она качнулась и стала валиться в высокие флоксы.

Мужик выбил калитку, подхватил на руки и усадил на лавку. Маня быстро пришла в себя. Не моргая, уставилась в его разные страшные глаза… И, казалось, перестала дышать.

Гость начал осторожно гладить ее по голове. Заскорузлая рука, без большого пальца, плохо слушалась… Она судорожно сглотнула:

– Быстров… ты?… – Не хватало воздуха. – Володенька!

Он отдернул руку, лег ничком, поджарым брюхом прижался к земле и уткнулся ей в ноги…

А дальше?

Живи, родная, долго и счастливо…

Прощай, Кувшинова Мария Матвеевна!

¹ Миски (прим. автора).

² Ожить, отогреться, опомниться, прийти в себя.

³ Очень красиво (узбек.).

⁴ Птица семейства фазановых.

⁵ Река в Узбекистане и Киргизии.

⁶ Заправочный суп (тур.).

⁷ Блюдо, поднос (узбек.).

⁸ Вровень с краями.

⁹ Здесь: широкий стол с бортиками на низких ножках (прим. автора).

¹⁰ Прямоугольная густая сетка из конского волоса, закрывающая лицо женщины.

¹¹ Чертова бабушка (узбек.).

¹² Маскировка, чтобы слиться с окружающей средой (прим. автора).

¹³ Лохмотья.

¹⁴ Резервуар для воды в земле (мест. наречие).