Текст книги "Статьи, эссе"
Автор книги: Марина Цветаева
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
II. НЕ СМЕЕТ БЫТЬ КРИТИКОМ…
…не должно сметь
Свое суждение иметь.
Господа, справедливости, а нет – хоть здравого смысла! Для того, чтобы иметь суждение о вещи, надо в этой вещи жить и ее любить.
Возьмем грубейший, то есть наинагляднейший пример. Вы покупаете себе пару сапог. Что вы о них знаете? Что они вам подходят – или не подходят, нравятся – или не нравятся. Что еще? Что они куплены в таком-то, предположим, лучшем, магазине. – Отношение свое к ним и фирму. (Фирма, в данном случае, имя автора.) И больше ничего. Можете ли вы судить о их прочности? Носкости? Качественности их? Нет. Почему? Потому что вы не сапожник и не кожевенник.
Судить о качественности, сущности, о всем, что не видимость вещи, может только в этой области живущий и работающий. Отношение – ваше, оценка вам не принадлежит.
То же, господа, и точно то же – с искусством. Вот вам мой стих. Он вам нравится или не нравится, доходит или не доходит, «красив» (для вас) или не красив. Но хорош он, как стих, или плох, могут сказать только знаток, любящий и… мастер. Судя о мире, в котором вы не живете, вы просто совершаете превышение прав.
Почему я, поэт, говоря с банкиром или с политиком, не даю ему советов – даже post factum, после банковского или государственного краха. Потому что я ни банка, ни государства не знаю и не люблю. Говоря с банкиром или с политиком я, в лучшем случае, спрашиваю – «Почему Вы в таком-то случае поступили так-то?» Спрашиваю, то есть желаю услышать и, по возможности, усвоить суждение о вещи, мне незнакомой. Не имея суждения и не смея иметь его, хочу услышать чужое. – Поучаюсь. —
Почему, в свою очередь, вы, банкиры и политики, говоря с сапожником, не даете ему советов? Потому что каждый сапожник, в лицо вам или себе в кулак, рассмеется: «Не ваше, барин, дело». И будет прав.
Почему же вы, те же банкиры и политики, говоря со мной, поэтом, даете мне советы: «Пишите так-то» и: «не пишите – так» и почему – самое изумительное – я, поэт, никогда еще, ни разу никому из вас, как тот предполагаемый сапожник, не рассмеялась в лицо: «Не ваше, барин, дело».
Есть в этом тонкий оттенок. Сапожник, рассмеявшись, не боится оскорбить – дело «барина» ведь выше. Он смехом только указывает на несоответствие. А поэт, рассмеявшись, оскорбит неминуемо – «поэт» обывательски ведь выше «банкира». Наш смех, в данном случае, не только указание другому места, но указание места – низшего. «Небо», указующее «земле». Так думает, так делит обыватель. И этим, сам не зная, лишает нас нашей последней защиты. Ничего оскорбительного – не понимать в сапогах, полное оскорбление – не понимать в стихах. Наша самооборона – оскорбление другого. И много, много должно воды утечь, обиды набежать, прежде чем поэт, переборов ложный стыд, решится сказать в лицо адвокату – политику – банкиру: «Ты мне не судья».
Дело не в выше и не в ниже, дело только в твоем невежестве в моей области, как в моем – в твоей. Ведь те же слова я скажу – уже говорю – и живописцу, и скульптору, и музыканту. Оттого ли что считаю их ниже? Нет. И тебя не считаю ниже. Мои слова и тебе, банкиру, и самому Игорю Стравинскому, если не понимает стихов, все те же: «Ты мне не судья».
Потому что – каждому свое.
Все вышесказанное мгновенно отпадает при наличии одного: перешагнуть через порог профессии. Так, больше чем к критикам и поэтам прислушивалась к словам покойного Ф. Ф. Кокошкина, любившего и понимавшего стихи во всяком случае не меньше меня. (Общественный деятель.) Так, больше критиков и поэтов ценю слово А. А. Подгаецкого-Чаброва (человек театра).
Чтите и любите мое, как свое. Тогда вы мне судьи.
Вернемся к сапогам и стихам. Какие сапоги плохи? Те, что развалятся (сапожник). Те, что развалились (покупатель). Какое произведение искусства плохо? То, что не уцелеет (критик). То, что не уцелело (публика). Ни сапожнику, ни критику – мастерам своего дела – проверка не нужна. Знают наперед. Покупателю же, пары ли сапог, томика ли стихов, нужна давность с вещью, проверка временем. Вся разница в длительности этой проверки. Плохой сапог познается через месяц, для плохого произведения искусства, зачастую, нужен век. Либо «плохое» (непонятное, не нашедшее пророка) окажется прекрасным, либо «прекрасное» (не нашедшее судьи) окажется плохим. Здесь мы уже сталкиваемся с качеством матерьяла сапогов и стихов и всеми его последствиями, с учтимостью материи и неучтимостью духа. Каждый средний сапожник, при первом взгляде на сапог, скажет: хорош или не хорош. Ему на это не нужно чутья. Критику же, чтобы определить сейчас, хороша или нет вещь раз навсегда, нужно, кроме всех данных знания, чутье, дар провидца. Матерьял башмака – кожа – учтим и конечен. Матерьял произведения искусства (не звук, не слово, не камень, не холст, а – дух) неучтим и бесконечен. Нет башмаков раз навсегда. Каждая пропавшая строчка Сафо – раз навсегда. Поэтому (учтимость матерьяла) сапоги у сапожника в лучших руках, чем стихи в руках у критика. Нет непонятых сапог, а сколько непонятых стихов!
Но и сапог и стих уже при создании носят в себе абсолютное суждение о себе, то есть с самого начала – доброкачественны или недоброкачественны. Доброе же качество у обоих одно – неснашиваемость.
Совпасть с этим внутренним судом вещи над собою, опередить, в слухе, современников на сто, а то и на триста лет – вот задача критика, выполнимая только при наличии дара.
Кто, в критике, не провидец – ремесленник. С правом труда, но без права суда.
Критик: увидеть за триста лет и за тридевять земель.
Все вышесказанное отношу и к читателю. Критик: абсолютный читатель, взявшийся за перо.
III. КОГО Я СЛУШАЮ…
Слушаю я, из не-профессионалов (это не значит, что я профессионалов – слушаю) каждого большого поэта и каждого большого человека, еще лучше – обоих в одном.
Критика большого поэта, в большей части, критика страсти: родства и чуждости. Посему – отношение, а не оценка, посему не критика, посему, может быть, и слушаю. Если из его слов не встаю я, то во всяком случае виден – он. Род исповеди, как сны, которые видим у других: действуешь-то ты, но подсказываю-то я! Право утверждения, право отрицания – кто их оспаривает? Я только против права суда.
Идеальный пример такого любовного самодовления – восхитительная книга Бальмонта «Горные вершины», собирательное стекло всех его «да». Почему я верю Бальмонту? Потому что он большой поэт. И потому что он говорит о любимом. Но не может ли Бальмонт ошибиться? Может – и недавно сильно ошибся – в X. Но соответствует ли Χ видению Бальмонта или не соответствует – в своей оценке Бальмонт Бальмонту соответствует, то есть: Бальмонт, большой поэт, дан во весь рост. Глядя на X, увидел себя. Минуя X, видим Бальмонта. А на Бальмонта глядеть и Бальмонта видеть – стоит. Следовательно, даже в случае промаха, суд поэта над поэтом (в данном случае – прозаиком) – благо.
Кроме того, можно ли ошибиться – в отношении? Ведь вся оценка Бальмонтом X – явное отношение. Слыша и видя в нем то-то и то-то, он испытывает то-то и то-то. С чем тут спорить? Настолько единолично, что и учесть невозможно.
Оценка есть определение вещи в мире, отношение – определение ее в собственном сердце. Отношение не только не суд, само вне суда.
Кто же оспаривает мужа, которому нравится явно уродливая жена? Отношению все позволено, кроме одного: провозгласить себя оценкой. Возгласи тот же муж ту же уродливую жену первой красавицей в мире или даже в слободе – оспаривать и опровергать будет всякий. Отношение, наикрайнейшее и в какую угодно сторону, дозволено не только большому поэту, но и первому встречному – при одном условии: не переходить за границы личного. «Я так нахожу, мне так нравится», с наличностью «я» и «мне» я и сапожнику позволю отрицать мои стихи. Потому что и «я» и «мне» безответственны. Но попробуй тот же сапожник, опустив я и мне, утвердить мою работу вообще негодной – что тогда? – что всегда: улыбнусь.
Можно ли вывести из примера Бальмонта и X, что поэт, вообще не судья. Нет, конечно. Если лирик, в силу природы своей, тягу суда заменяет роскошью отношения (тягу бесстрастия – роскошью предпочтения), это не значит еще 1) что все поэты – лирики 2) что лирик не может быть судьей. Он просто не хочет быть судьей, хочет (обратно обывателю) любить, а не судить. Разное: не хотеть и не мочь.
Хочет – может: вся библиографически-критическая деятельность лирика Ходасевича.
Когда я слышу об особом, одном каком-то, «поэтическом строе души», я думаю, что это неверно, а, если верно, то не только по отношению к поэтам. Поэт – утысячеренный человек, и особи поэтов столь же разнятся между собой, как вообще особи человеческие. «Поэт в душе» (знакомый оборот просторечья) такая же неопределенность, как «человек в душе». Поэт, во-первых, некто за пределы души вышедший. Поэт – из души, а не в душе (сама душа – из!). Во-вторых, за пределы души вышедший – в слове. В-третьих, («поэт в душе») – какой поэт? Гомер или Ронсар? Державин или Пастернак – и, не в эпохах разница, а в сущностях – Гёте или Шиллер, Пушкин или Лермонтов, Маяковский или Пастернак, наконец?
Равенство дара души и глагола – вот поэт. Посему – ни непишущих поэтов, ни не-чувствующих поэтов. Чувствуешь, но не пишешь – не поэт (где ж слово?), пишешь, но не чувствуешь – не поэт (где ж душа?) Где суть? Где форма? Тождество. Неделимость сути и формы – вот поэт. Естественно, что не пишущего, но чувствующего, предпочту не чувствующему, но пишущему. Первый, может быть, поэт – завтра. Или завтрашний святой. Или герой. Второй (стихотворец – вообще ничто. И имя ему – легион.
Так, установив, вообще-поэта, наинасущнейшую примету принадлежности к поэзии, утвердим, что на: «суть – форма и форма – суть» и кончается сходство между поэтами. Поэты столь же различны, как планеты.
Необходимая отмета. В суде лирика (отношение) явно преобладает переоценка. (Просмотреть отзывы друг о друге германских и французских романтиков.) В суде эпика (оценка) – недооценка. Пример надличного Гёте, не доценившего Гёльдерлина, не доценившего Гейне, не доценившего Клейста. (Показательная недооценка – именно современников! И из современников – именно соотечественников! Тот же Гёте, доценивший молодого Байрона и переоценивший Вальтер-Скотта.) Пример, как будто разбивающий мое провозглашение права суда поэта над поэтом. Но только как будто. Право суда не есть еще право казни. Точнее: приговор еще не есть казнь. Или: казнь еще не есть смерть. Никому – даже Гёте – и ничьему слову – даже 80-летнему гётевскому – не дано убить Гейне: есмь! Гёте не доценил, а Гейне пребыл. Но (реплика) – будь Гейне слабей, он после нелестного отзыва Гёте мог бы покончить с собой, человеком или поэтом. Но будь Гейне слабей – он бы не был Гейне. Нет, Гейне – жизнь, и неубиенна. Отзыв Гёте о Гейне только лишний стимул к работе. («Проглядел – увидишь!») А для нас, через сто лет, стимул к мысли. Гёте – и такой промах! Откуда? – Задумываемся. – Сначала о Гёте и Гейне, исконной разнице, потом о возрастах: 80 л. и 30 л., о самом возрасте, есть ли возраст и что он есть, об олимпийстве и демонизме, о притяжении и оттолкновении, о многом…
Следовательно, даже в жестоком случае недооценки поэта поэтом, суд поэта над поэтом – благо.
Это – о поэтах. К тому еще прислушаюсь?
Ко всякому большому голосу я прислушаюсь, чей бы он ни был. Если мне о моих стихах говорит старик-раввин, умудренный кровью, возрастом и пророками, я слушаю. Любит ли он стихи? Не знаю. Может быть, никогда их и не читал. Но он любит (знает) все – из чего стихи, истоки жизни и бытия. Он мудр, и мудрости его на меня хватит, на мои строки.
Прислушаюсь к раввину, прислушаюсь к Ромену Роллану, прислушаюсь к семилетнему ребенку, – ко всему, что мудрость и природа. Их подход космический, и если в моих стихах космос есть, они его прослышат и на него отзовутся.
Не знаю, любит ли Ромен Роллан стихи, беру крайний случай – что Ромен Роллан стихов не любит. Но в стихах, кроме стихов (стихотворной стихии), есть еще все стихии. Их Роллан любит достоверно. Ни ему во мне наличность стихии стихотворной, ни мне в нем отсутствие ее – не помешают, помешать не могут. «Я вам скажу по существу…» То есть все, что мне нужно.
Говоря о семилетнем ребенке, говорю также о народе, ο неиспорченном первичном слухе дикаря.
Кого же я еще слушаю, кроме голоса природы и мудрости? Голос всех мастеровых и мастеров.
Когда я читаю стих о море, и моряк, ничего не понимающий в стихах, меня поправляет, я благодарна. То же с лесником, и кузнецом, и каменщиком. Из мира внешнего мне всякое даяние благо, потому что я в нем – нуль. А нужен он мне ежечасно. Нельзя о невесомостях говорить невесомо. Цель моя – утвердить, дать вещи вес. А для того, чтобы моя «невесомость» (душа, например) весила, нужно нечто из здешнего словаря и обихода, некая мера веса, миру уже ведомая и утвержденная в нем. Душа. Море. Если неправильно мое морское уподобление, рушится весь стих. (Убедительны только частности: такой-то час моря, такой-то облик, обык его. На «люблю» в любви не отыграешься.) Для поэта самый страшный, самый злостный (и самый почетный!) враг – видимое. Враг, которого он одолеет только путем познания. Поработить видимое для служения незримому – вот жизнь поэта. Тебя, враг, со всеми твоими сокровищами, беру в рабы. И какое напряжение внешнего зрения нужно, чтобы незримое перевести на видимое. (Весь творческий процесс!) Как это видимое должно знать! Еще проще: поэт есть тот, кто должен знать все до точности. Он, который уже все знает? Другое знает. Зная незримое, не знает видимого, а видимое ему неустанно нужно для символов. «Alles Vergängliche ist nur ein Gleichniss».[34]34
«Все проходящее – лишь подобие» (нем.).
[Закрыть] Да, но нужно это Vergängliche[35]35
Проходящее (нем.).
[Закрыть] знать, иначе мое подобие будет ложным. Видимое – цемент, ноги, на которых вещь стоит. (Французское: «Sа ne tient pas debout»[36]36
Букв.: «вещь не стоит».
[Закрыть]).
Формула Теофиля Готье (сравнить с гётевской!) – которой столько злоупотребляли и злоупотребляют:
«Je suis de ceux pour qui le monde visible existe»[37]37
«Я из тех, для кого видимый мир существует» (фр.).
[Закрыть]
обрывается на самом важном: как средство, а не как цель! Самоценность мира, для поэта, вздор. Для философа – повод к вопросу, для поэта – к ответу. (Не верьте в вопросы поэтов! Все его: почему? – потому! и: зачем? – затем!) Но в доводах (подобиях) поэт должен быть осторожным. Сравнивая, предположим, душу с морем и ум с шахматной доской, я должна знать и океан и шахматы, каждый час океана и каждый ход доски. Изучить – все – жизни не хватит. И вот, на помощь, знатоки своего дела – мастера.
Стих только тогда убедителен, когда проверяем математической (или музыкальной, что то же) формулой. Проверять буду не я.
Поэтому со стихами о море иду к моряку, а не к любителю поэзии. Что мне даст первый? Костяк – к душе. Что мне даст второй? В лучшем случае – ослабленное эхо души же, меня же. Во всем, что не душа, мне нужен – другой.
Так, от профессий, ремесл – к наукам. От мира заведомого к миру познаваемому. Так, от моряка, лесника, кузнеца, слесаря, пекаря – к историку, геологу, физику, геометру, – все расширяя и расширяя круг.
Ни один поэт, от рождения, не знает почвенных наслоений и исторических дат. Что я знаю от рождения? Душу своих героев. Одежды, обряды, жилища, жесты, речь – то есть все, что дается знанием, я беру у знатоков своего дела, историка и археолога. В поэме об Иоанне д'Арк, например:
Протокол – их.
Костер – мой.
IV. КОГО Я СЛУШАЮСЬ
Слушаюсь я чего-то постоянно, но не равномерно во мне звучащего, то указующего, то приказующего. Когда указующего – спорю, когда приказующего – повинуюсь.
Приказующее есть первичный, неизменимый и не заменимый стих, суть предстающая стихом. (Чаще всего последним двустишием, к которому затем прирастает остальное.) Указующее – слуховая дорога к стиху: слышу напев, слов не слышу. Слов ищу.
Левей – правей, выше – ниже, быстрее – медленнее, затянуть-оборвать, вот точные указания моего слуха, или – чего-то – моему слуху. Все мое писанье – вслушиванье. Отсюда, чтобы писать дальше – постоянные перечитыванья. Не перечтя по крайней мере двадцать строк, не напишу ни одной. Точно мне с самого начала дана вся вещь – некая мелодическая или ритмическая картина ее – точно вещь, которая вот сейчас пишется (никогда не знаю, допишется ли), уже где-то очень точно и полностью написана. А я только восстанавливаю. Отсюда эта постоянная настороженность: так ли? не уклоняюсь ли? не дозволяю ли себе – своеволия?
Верно услышать – вот моя забота. У меня нет другой.
V. ДЛЯ КОГО Я ПИШУ
Не для миллионов, не для единственного, не для себя. Я пишу для самой вещи. Вещь, путем меня, сама себя пишет. До других ли и до себя ли?
Здесь нужно различать два момента: момент созидательный и момент по-создании. Первый без: зачем? весь – в как. Второй бы я назвала моментом бытовым, прикладным. Вещь написана: что с ней будет? кому придется? кому продам? О, не скрываю, что, по свершении вещи, последний вопрос для меня – наиважнейший.
Так, дважды, духовно и житейски: вещь дана, кто ее возьмет?
Два слова о деньгах и о славе. Писать из-за денег – низость, писать ради славы – доблесть. Просторечье и простомыслие ошибаются и здесь. Писать из-за чего бы то ни было, кроме самой вещи – обречение вещи на ровно-день. Так пишутся, и может быть и должны писаться, только передовицы. Слава ли, деньги ли, торжество ли той или иной идеи, всякая посторонняя цель для вещи – гибель. Вещь, пока пишется, – самоцель.
Зачем я пишу? Я пишу, потому что не могу не писать. На вопрос о цели – ответ о причине, и другого быть не может.
За 1917–1922 г. у меня получилась целая книга так называемых гражданских (добровольческих) стихов. Писала ли я книгу? Нет. Получилась книга. Для торжества белой идеи? Нет. Но белая идея, в них, торжествует. Вдохновленная идеей добровольчества, я о ней забывала с первой строки – помнила только строку – и встречалась с ней лишь по проставлении последней точки: с живым, помимо воли моей воплощенным добровольчеством. Залог действенности так называемых гражданских стихов именно в отсутствии гражданского момента в процессе писания, в единоличности момента чисто-стихотворного. То же, что об идеологии – о моменте прикладном. По написании стихов, я могу прочесть их с эстрады и обрести себе либо славу, либо смерть. Но если я об этом думаю, приступая к ним, я их не напишу или напишу так – что не заслужат ни славы, ни смерти.
Момент до-свершения и момент по-свершении. Об этом говорил Пушкин в строках о вдохновении и рукописи, и этого никогда не поймет простомыслие.
Слава и деньги. Слава – как широко – просторно – достойно-плавно. Какое величие. Какой покой.
Деньги – как мелко – жалко – бесславно – суетно. Какая мелочь. Какая тщета.
Чего же я хочу, когда, по свершении вещи, сдаю вещь в те или иные руки?
Денег, друзья, и возможно больше.
Деньги – моя возможность писать дальше. Деньги – мои завтрашние стихи. Деньги – мой откуп от издателей, редакции, квартирных хозяек, лавочников, меценатов – моя свобода и мой письменный стол. Деньги, кроме письменного стола, еще и ландшафт моих стихов, та Греция, которую я так хотела, когда писала Тезея, и та Палестина, которой я так захочу, когда буду писать Саула, – пароходы и поезда, везущие во все страны, на все и за все моря!
Деньги – моя возможность писать не только дальше, но лучше, не брать авансов, не торопить событий, не затыкать стихотворных брешей случайными словами, не сидеть с Χ или У в надежде, что издаст или «пристроит», – мой выбор, мой отбор.
Деньги, наконец, – пункт третий и важнейший – моя возможность писать меньше. Не 3 стран<ицы> в день, а 30 строк..[39]39
Пункт, меньше всего относящийся ко мне: 1) если я «и жить торопится и чувствовать спешит» – то, во всяком случае, не печатать: так, с 1912 г. по 1922 г. не напечатала ни одной книги; 2) спешка души еще не означает спешки пера: «Мулодца», якобы написанного «в один присест», я писала, не отрываясь, день за днем, три месяца. «Крысолова» (6 глав) – полгода; 3) под каждой моей строкой – «все, что могу в пределах данного часа».
О «легкости» же моего письма пусть скажут черновики (примеч. М. Цветаевой).
[Закрыть]
Мои деньги – это, прежде всего, твой выигрыш, читатель!
Слава? «Etre saluй d’un tas de gens que vous ne connaissez pas»[40]40
«Когда вас приветствуют толпы людей, с которыми вы незнакомы» (фр.).
[Закрыть] (слово покойного Скрябина, не знаю, собственное или присвоенное). Житейски – увеличенный бытовой груз. Слава – следствие, а не цель. Все великие славолюбцы – не славолюбцы, а властолюбцы. Будь Наполеон славолюбцем, он бы не томился на Св. Елене, сем совершеннейшем из постаментов. Наполеону на Св. Елене не хватило не славы, а власти. Отсюда – терзания и подзорная труба. Слава – пассивна, властолюбие – действенно. Слава – лежача, «почиет на лаврах». Властолюбие – конно, и эти лавры добывает. «Ради славы Франции и своей власти», – вот, в чистоте сердца, девиз Наполеона. Чтобы мир слушался Франции, а Франция – меня. Имя наполеоновской gloire – pouvoir.[41]41
Славе – власть (фр.).
[Закрыть] О личной славе (чистейшей словесности) он, как прежде всего – человек действия, не помышлял. Жечь себя с двух концов ради рокота толп и лепета поэтов, для этого он слишком презирал и толпу и поэтов. Цель Наполеона – власть, последствия добытой власти – слава.
Славу, у поэта, я допускаю как рекламу – в денежных целях. Так, лично рекламой брезгуя, рукоплещу – внемерному и здесь – масштабу Маяковского. Когда у Маяковского нет денег, он устраивает очередную сенсацию («чистка поэтов, резка поэтесс», Америки, пр.). Идут на скандал и несут деньги. Маяковскому, как большому поэту, ни до хвалы ни до хулы. Цену себе он знает сам. Но до денег – весьма. И его самореклама, именно грубостью своей, куда чище попугаев, мартышек и гарема Лорда Байрона, как известно – в деньгах не нуждавшегося.
Необходимая отмета: ни Байрон, ни Маяковский, для славы не пускают в ход – лиры, оба – личную жизнь, отброс. Байрон желает славы? Заводит зверинец, селится в доме Рафаэля, может быть – едет в Грецию… Маяковский желает славы? Надевает желтую кофту и берет себе фоном – забор.
Скандальность личной жизни доброй половины поэтов – только очищение той жизни, чтобы там было чисто.
В жизни – сорно, в тетради чисто.[42]42
Чисто, читай: черно. Чистота тетради именно чернота ее (примеч. М. Цветаевой)
[Закрыть] В жизни – громко, в тетради – тихо. (Океан и в бурю дает впечатление тишины. Океан и в покой дает впечатление работы. Первое – созерцать в действии. Второе – работник на отдыхе. В каждой силе непрестанное соприсутствие тишины и работы. Покой, идущий на нас от каждой силы, есть наш покой за нее. Таков океан. Таков лес. Таков поэт. Каждый поэте – тихий океан.)
Так, воочию, опрокидывается общее место: в стихах все позволено. Нет, именно в стихах – ничего. В частной жизни – все.
Паразитизм славы. Так, в царстве растительном: власть – дуб, слава – плющ. В царстве животном: слава – куртизанка, почиющая на лаврах воина. Бесплатное, хоть и приятное, приложение.
Слава – некое Дионисиево ухо, наставленное на мир, гомерическое: qu'en dira-t-on?[43]43
Что об этом скажут? (фр.).
[Закрыть] Оглядка, ослышка маниака. (Смесь маний: величия и преследования.)
Два примера беспримесного славолюбия: Нерон и Герострат. Оба – маниаки.
Сопоставление с поэтом. Герострат, чтобы прославить свое имя, сжигает храм. Поэт, чтобы прославить храм, сжигает себя.
Высшая слава (эпос), то есть высшая сила – безымянна.
Есть у Гёте изречение: «Не нужно было бы писать ни единой строки, не рассчитывающей на миллионы читателей».
Да, но не нужно торопить этих миллионов, приурочивать их именно к этому десятилетию или веку.
«Не нужно было бы…» Но, очевидно, нужно (было). Скорее похоже на рецепт для других, чем для себя. Блистательный пример того же Фауста, непонятого современниками и разгадываемого вот уже сто лет. «Ich der in Jahrtausenden lebe…»[44]44
«Я, живущий в тысячелетьях» (нем.).
[Закрыть] Гёте. Эккерман.
Что прекрасного в славе? Слово.
