Текст книги "Городской цикл (сборник)"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 68 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Павла содрогнулась:

– Это… правильно. Иначе как бы вы жили?..

– А как все мы живем? – спросил он жестко. – Ты думаешь, я взялся за «Первую ночь» с жиру?!

– Вам… жалко тех, кого вы убили?

– Нет, – отозвался он с удивлением. – Но я не хотел бы о них молчать.

Решительная четверка – врач с двумя сестрами и полицейский – преодолела уже большую часть расстояния; слышно было, как взвизгивает под подошвами гравий.

– Я подумаю, – сказала Павла еле слышно. – Да… хотелось бы… перечитать «Первую ночь».

Его колебание было коротким и мучительным.

Но покуда четверка стражей не приблизилась, маленький томик с золотым тиснением перекочевал из его кармана к ней за пазуху.

* * *

Тритан явился утром; Павла сидела на кровати, и скомканные простыни помнили бессонную ночь.

– Что с тобой?

– Они забрали у меня книжку, – сказала Павла с ненавистью. – Какого черта, я что, не имею права читать?

– Они отвечают за твое здоровье, – Тритан пододвинул табуретку, уселся на краешек, легко и рассеянно. – Разве ты хочешь обострения?

Павла окинула его тяжелым взглядом. Отвернулась, будто не желая говорить.

– Если свидания будут оказывать на тебя такое действие… Скоро и меня перестанут пускать. Полная изоляция, и ширмы уберут…

Аккуратные белые ширмы с некоторых пор прикрывали от нескромного взгляда Павлины санитарные удобства.

– Павла, посмотри на меня… Я ведь серьезно говорю. Немного осталось долечиться – ну зачем же опять все портить?! Выпишут – читай сколько хочешь…

– Тритан, ты мне никогда не врал?

Теперь она смотрела. Неотрывно, и взгляд ее был, как клещ.

Его рассеянные зеленые глаза мигнули:

– Врал. И признавался, что врал… Помнишь?

Она сглотнула. Она помнила; нагой смуглый человек на постели и полоска солнца на его шее, как галстук или как лезвие. Или как петля… Хорошенькие мысли.

И все-таки воспоминание о том дне принесло ей облегчение. Он был слишком светлый, тот день, чтобы задумываться о таких мелочах, как вранье…

– Тогда я говорил тебе… Что всякое вранье имеет предел. Я никогда не преступлю… черты. А в остальном – все мы понемножку врем, Павла. На вопрос «Как дела» отвечаем «Неплохо», даже если дела идут хуже некуда…

– Как дела, Тритан?

Он улыбнулся:

– Молодец…

Протянул руку; она хотела отстраниться, но в последний момент все-таки поддалась.

– Дела не очень хорошо, Павла. То есть с тобой, по-видимому, будет все нормально, но вот мои собственные дела…

– Ты хочешь повторить подвиг Доброго Доктора? Состричь с меня мое везение, будто шерсть с овечки?

Она хотела увидеть его замешательство – но тщетно. В глубине его глаз ничего не изменилось. И не дрогнули зрачки.

– Кович сказал тебе, что я вивисектор?

– Зачем я тебе нужна, Тритан?

Его глаза наконец-то померкли. И голос соскользнул вниз, сделавшись уже не гулким – хриплым:

– Ты не догадываешься?

– Я думаю, ты меня любишь, – пробормотала она неуверенно.

– А Кович сказал, что я тебя использую?

– Тритан, а вообще-то возможно притащить в телестудию саага? Куклу, конечно же, куклу… У вас в центре реабилитации, ты говорил, есть один – в музее…

Он вздохнул. Убрал руку с ее плеча:

– Так… и кто его притащил?

– Не ты, – сказала она миролюбиво. – Кто-нибудь.

– Кто-нибудь…

Он поднялся. Отошел к окну; Павле показалось, что он сейчас попробует сесть на узкий подоконник, уже потом она с опозданием вспомнила, что сидеть на подоконниках – манера Ковича.

– Не хотелось бы об этом говорить, все-таки не я твой лечащий врач… Ну ладно. Каких он был размеров… этот сааг?

Павла невольно содрогнулась. Стиснула зубы – не хватало еще выдать дикий страх перед одним только воспоминанием.

– Высотой… как два человека.

– Значит, ты видела его глазами сарны?

Павла молчала. Не поняла.

– Есть специальные исследования, – скучным голосом сказал Тритан. – Соотношение ростов… Сааг по отношению к человеку такого же размера, как небольшой медведь. Никак не в два раза выше.

– Разве в Пещере есть люди? – спросила она машинально.

Тритан поморщился:

– Это сравнительное исследование, сделанное на основании косвенных данных… Все имеющиеся модели саагов выдерживают эту пропорцию. Сама понимаешь, их не школьники мастерили… Зато с точки зрения сарны сааг – как раз вдвое больше; если того, что ты видела в студии, смоделировали бы злодеи-доктора… он был бы размером с медведя. Но его смоделировало твое сознание – учитывая те представления о саагах, которые имеются у сарны…

– Пусть мне отдадут книжку, – сказала она со слезами в голосе.

Тритан отвернулся:

– Я попрошу… Бариса. Думаю, он откажет.

– Тебе? – она желчно усмехнулась.

– А почему у меня должны быть какие-то преимущества?

– У сокоординатора Познающей Главы? Что, неужели никаких?

Тритан не оборачивался. Смотрел в окно, на фонтан с каменным рыбаком, а у рыбака, всем известно, вечно пустой невод…

– Никаких, Павла. В твоем случае – никаких… Потому что сокоординатор хочет, чтобы ты была здорова.

«Ты здорова, Павла», – явственно сказал в ее ушах другой голос. Напряженный и глухой.

– Тритан!!

Он испуганно обернулся:

– Что… ты?..

Павла стояла рядом с кроватью. Закусив губу, чувствуя, как немеют щеки:

– Тритан… если ты… мне врешь… ты же… я хочу… тебе верить… Тритан, только не… понимаешь… Тритан?!

Вместо ответа он обнял ее. Заключил ее в себя, как в кокон.

Она не видела его глаз.

Возможно, это к лучшему.

(Карниз был шириной в ступню. И очень неприятно, что скала нависала над ним, выпирала брюхом, как живот толстяка нависает над ремнем.

– Нам туда? – испуганно спросила Махи.

Бродяга сел на землю.

Если обходить… Жители горных княжеств не церемонятся с чужаками. Правда, здесь нет торжественных казней – здесь просто убивают, первый, кто дотянется, не разговаривая, не спрашивая имени…

Самострел выручал их не раз и не два. В маленьких селениях боятся людей с самострелами – но в горных княжествах полным-полно собственных стрелков. Есть даже постоянные вооруженные отряды; крюк-нож на поясе – слишком слабый аргумент против того, что эти люди называют «армия».

А карниз…

Их двое. И оба могут пройти по карнизу – с некоторым риском, но и с большой вероятностью удачи.

Но чем внимательнее бродяга изучал предстоящий путь – тем настойчивее ему казалось, что одолеть его можно только один раз.

Потревоженная ногами тропинка начнет оплывать. Сползать в пропасть, идущий первым обрушит карниз, сделает путь другого почти невозможным…

Почти?..

– Я не пойду, – сказала девочка равнодушно.

Он помолчал. Поглядел на нее сбоку, будто пытаясь увидеть изнанку ее слов, и насколько им, этим словам, можно верить.

– Почему?

– Я не пройду, – она наконец-то повернула голову и ответила взглядом на его взгляд. – Я не могу… высота… нет, Танки. Я так устала… я посижу, а ты иди.

– То есть как – посижу? – переспросил он непонимающе.

За все время из пути Махи дважды порывалась вернуться. Отупевшая от отчаяния, от каждодневных усилий и страха, она порой бредила наяву – ей мерещилось, что отец ее жив и ждет ее. Или что ее родичи заступятся за нее, или что выяснится правда о ее отце, звание «дочери оттудика» будет снято с нее и не приведет на летящее с обрыва колесо…

– Скажи им правду, – бормотала Махи в такие минуты, глядя перед собой невидящими глазами. – Скажи им правду, Танки. Что оттудик не папа, а ты…

Он посмотрел на карниз над пропастью. Потом на сидящую девочку. Потом опять на карниз.

– Мы пройдем…

– Ты пройдешь. Я – нет.

– Как тебе не стыдно, – он захотел разозлиться, и это ему удалось. – Мы прошли большую часть пути. Теперь ты будешь портить мне нервы своими капризами?

Она вдруг поймала его руку и прижалась к ней губами.

Оторопевший, он не сразу догадался выдернуть ладонь:

– Ты что?!

– Танки, ты такой хороший, – сказала Махи шепотом. – Ты меня все тянешь, тянешь… Я больше не могу. Ты иди, пожалуйста, спасибо, что ты меня спас… Но мне надо отдохнуть. Я посижу. Ты иди…

Он снова посмотрел на карниз.

И вообразил себе, как идет по нему с девочкой на плечах.

И тут же зажмурился от ужаса: нет. С такой ношей на плечах этот путь непроходим. Не стоит и пробовать.

Зато в одиночку он пройдет наверняка.

– Ты иди, – повторила Махи, как заклинание. – Я устала. Я очень боюсь… высоты… я боюсь. Я устала. Ты иди.

Он почувствовал себя беспомощным. Слабым и глупым. Сопляком.

– Махи…

– Я тебе обуза. Я устала… Я посижу.

Она действительно уселась, привалившись спиной к камню, и лицо ее сделалось почти счастливым. Как у человека, который после долгого дня пути наконец-то вытянул затекшие ноги.

– Мы ведь почти дошли! – сказал он, и низкий голос его вдруг сорвался в фальцет. – Мы ведь идем ТУДА, я ведь тебе рассказывал, как там хорошо!..

– Я устала. Я туда не хочу… Ты иди.

Он закусил губу. Поднял глаза к небу, к осколку неба, заключенному в изломанную рамку горных вершин.

Оно долго будет ему помниться, это небо. Он знал наверняка. Не поможет, не подскажет, не даст совета – запомнится, как яркая картинка…

Рука его потянулась к поясу; Махи сперва не поняла, что он делает. Он выдернул из штанов ремень, сложил его вдвое, взял Махи под мышки и рывком поставил на ноги:

– Пойдешь?

Она часто моргала ресницами. Она еще не могла поверить, что с ней говорят всерьез – но выражение тупой усталости понемногу сходило с ее лица.

– Ты пойдешь или нет?

– Танки…

Он положил ее животом себе на колено:

– Ты пойдешь?!

Он ударил ее дважды или трижды. Он выбивал из нее, вопящей и царапающейся, выбивал оцепенение и покорность судьбе, и выбил, и, подняв, развернул к карнизу мокрым лицом:

– Ты пойдешь первой. А я пойду за тобой, и если ты вздумаешь повернуть назад…

Он замахнулся ремнем, и она закричала, прижимая руки к пострадавшему месту.

Дно ущелья, покрытое обломками скал, было далеко.

Сложенный вдвое ремень был рядом; она плакала, размазывая слезы по лицу.

Она легкая. Есть надежда, что и для него, идущего следом, останется шанс…

Уж за его-то спиной тропинка сделается совершенно непроходимой.

Махи ступила на карниз; он видел, как она выбирает дорогу. Правильно выбирает, точно ставит ногу, удерживаясь, цепляясь пальцами за мельчайшие выемки… Хорошо. Она выросла в горах, она легкая, молодец…

Он дождался, пока она отойдет от края, и ступил на карниз сам. Ждать не имело смысла.

Шелестел песок, льющийся из-под легких ног Махи. Если мы дойдем, думал бродяга, глядя в серо-коричневый узор скалы, если мы только дойдем, я…

Первый камень сорвался из-под его ноги как раз на половине пути – ухнул вниз, летел долго, ударяясь о другие камни и увлекая их за собой, летел, пока бродяга мучительным усилием подтягивался, искал новую опору, чувствуя, как выпрыгивает из груди сердце.

Махи стояла, прижавшись щекой к скале, ее опухшие от слез глаза казались огромными, как блюдца.

– Ничего, – он попытался улыбнуться. – Вперед.

И она пошла.

Ей оставалось пройти четверть пути. Всего четверть.

Из-под его ноги сорвался второй камень. И почти сразу – третий.

Ему казалось, что пустота, притаившаяся на дне ущелья, протянула невидимую мягкую лапу и взяла его за ногу повыше щиколотки.

Пот заливал глаза; сердце колотилось так, что, кажется, его слышит Махи, вот она подходит к краю карниза, вот сейчас…

Девочка обернулась.

– Вперед! – почти закричал он, чудом удерживаясь на полуобвалившемся, уже непроходимом карнизе. – Вперед, ну!..

Из-под ног Махи посыпался песок. Полетели мелкие камушки.

– Вперед!!

Это был один из тех камней, про которые он с самого начала знал, что они ненадежны.

Мгновение…

Махи больше не стояла на карнизе. Она висела, ухватившись одной рукой за едва заметный выступ, другой – за стебель угнездившегося в щели растения, сейчас эта сухая веревочка лопнет, не выдержав веса легкой, как пушинка, девочки…

– Махи!!

Не стоило кричать. Здесь случаются лавины.

Ему казалась, что она движется непростительно медленно. Как в замедленной съемке.

Тощая ящерка в рваном платье. Подтянула ногу… коленом нашла опору… еще… стебель держит… сыплется песок… пот заливает глаза, еще чуть-чуть, сейчас она выкарабкается, ну…

Махи встала. Потихоньку, приставными шажками, двинулась вперед; он смотрел, как она идет.

Через несколько секунд она была уже на той стороне ущелья. И сразу же села на землю, и вцепилась в нее руками.

Он хотел бы молиться, только не знал, кому.

Камни под его ногами проседали. Мысленно продолжая их движение, он видел себя, распростертого в воздухе, парящего, будто птица…

Он так мечтал научиться летать.

– Танки!..

Слово прыгало, отражаясь от стен.

На его пути была теперь яма. Выбоина; он не знал, как пройти пострадавший участок. Куда там ставить ногу. Обливался потом – и не знал. Повернуть назад?!

Он шагнул, приставил ногу, позволяя камню, на котором он только что стоял, спокойно ухнуть в пропасть. Шагнул снова, и удачно, нащупал дорогу впереди, выбрал камень, готовый выдержать его вес на протяжении десяти секунд, осталось четверть пути, но эта выбоина, вот он, настоящий конец всему, и до нее уже ничего не осталось, совсем ничего…

– Танки!..

В последнюю секунду он сообразил, что надо прыгать.

– Танки!!

Головокружение. Почти падение, судорожно сжимающиеся пальцы…

Огромный острый обломок, выступающий над краем пропасти, как нос каменного корабля, выдержал его хватку.

Махи кричала и плакала, вцепившись в сухую коричневую траву, пока над краем пропасти не показалась одна рука, потом другая, потом перекошенное усилием лицо, а потом и весь бродяга – целый, но без самострела.

Самострел сорвался вниз.

Впрочем, у бродяги все равно был только один патрон.

…Ну как же, как ее утешить?!

Догорал костер.

Бродяга уложил Махи на свою расстеленную куртку, лег рядом, обнял ее, мысленно пытаясь вобрать ее дрожь в себя. Вытянуть ее отчаяние и страх, будто губкой.

– …И там никто никого не боится. Там никого не бьют ремнем. Там нет ни кинжалов, ни самострелов. Ты пойдешь в школу, у тебя будет очень красивая школьная форма, со значками, с пряжками…

Он запнулся. Он не знал, чем еще ее заинтересовать, то, что всю жизнь казалось ему простым и обыденным – отсюда, из гор, представляется недостижимым счастьем, особенным миром для праведных… А теперь так надо рассказать ей – а он не находит слов, мелет какую-то чушь про школьные пряжки…

– Я ведь чу…жачка буду, – пробормотала Махи сквозь дрожь. – Я же там буду… вроде оттудика…

– Да что ты, – сказал он, обрадованный, что может наконец-то сообщить нечто важное. – Там нет оттудиков вообще. Там всем все равно, откуда ты родом, откуда пришел… Там… ты увидишь. Будешь читать книжки, научишься рисовать, нырять в бассейне… Кем хочешь быть?

Она не поняла.

– Что хочешь делать? – терпеливо переспросил он. – Учить, лечить, петь, строить дома… Что хочешь… Любое… дело… Подружишься с ребятами…

– А ТЫ будешь… со мной?..

– Конечно, – он даже удивился. – Конечно, а ты как думала?!

Кажется, ее дрожь понемногу стихала.

Кажется, скоро она сможет заснуть).

* * *

После дневного лечения Павла не хотела двигаться и почти не могла говорить – лежала в полусне.

Потом сквозь очертания муторного, но вполне узнаваемого бреда – шершавые прикосновения простыней, отдаленные голоса, холодная вода на губах – проступил, наконец, сырой полумрак Пещеры.

Не было сил подняться.

Сарна лежала на подушке из сырого черного мха, ввалившиеся бока подрагивали, шерсть свалялась, слиплась сосульками, и над головой нависали сосульки сталактитов, и в отдалении шелестела вода, но сарна знала, что сегодня до водопоя не добраться.

Звуки текли коридорами, отражались от стен, лились в круглые напряженные уши; стая коричневых схрулей прошла слишком близко, но сарна лежала, не шевелясь.

Черный мох пах едой. Черный мох был влажным и сам по себе мог утолить жажду; сарна с трудом отщипывала от жесткой подстилки и не ощущала вкуса.

Когда барбак, чей нос не мог упустить запаха больной сарны, приблизился настолько, что она различала уже не только скрежет когтей по камню, но и дыхание, и шелест трущейся жесткой шерсти – тогда угасающий инстинкт самосохранения взял верх, она напрягла трясущиеся ноги и подтолкнула вверх непослушное тяжелое тело.

Ее копыта не выбивали дробь – ударяли редко и глухо, вразнобой. Звуки барбака не отдалялись – следовали за ней, хоть хищник и не прилагал к этому усилий, он попросту еще не начал погоню; сарна шаталась, и качались каменные стены в светящемся узоре, и по-прежнему бесстрастно струилась в глубоких впадинах недосягаемая вода.

Инстинкт вел ее, не позволяя замедлить шаг или упасть. Звуки барбака становились слышнее и слышнее; хищник шел теперь прямо по ее горячему следу. Барбак, пожиратель обессиленных и старых.

Сарна не знала, что такое отчаяние. Она знала лишь, что такое страх; страх не раз спасал ее, страх, здоровый инстинкт и удачливость, она безошибочно выбирала путь, будь она сильна, как прежде – разве барбаку точить на нее желтые слюнявые зубы?!

Она споткнулась. Потом еще. Коридор сделался шире; теперь барбака не надо было слушать. Она знала, что, обернувшись, сможет увидеть его в тусклом свете кружащихся под потолком огненных жуков.

Инстинкт был все еще сильнее слабости, и она побежала. Барбак глухо рыкнул, предвкушая трапезу.

Появление третьего оба они – и хищник, и жертва – ощутили одновременно.

Сарна наконец-то споткнулась и упала. Барбак встал, будто налетев на сырую стену Пещеры; неподвижная фигура с хлыстом в опущенной руке была вне всяких представлений о мире. Она была НЕПРАВИЛЬНА, она была неестественна и потому особенно страшна.

Мгновение – и барбака не было. Остался звук, удаляющийся, тонущий в прочих звуках Пещеры. И осталась фигура с хлыстом в руке.

Сарна лежала.

Сама смерть не заставила бы ее подняться с места; то, что стояло перед ней, и было, вероятно, самой смертью. Оно не издавало звуков – круглые уши-раковины напрасно напрягались, пытаясь уловить хотя бы ниточку дыхания. Сарна лежала, не испытывая ужаса – не то силы ее иссякли вместе с желанием жить, не то инстинкт подсказал ей, что фигура с хлыстом не причинит ей вреда.

Пещера жила. Отдаленные звуки струились, как песок, как вода; сарна лежала, положив голову на собственное вздрагивающее плечо, а чуть поодаль стоял, как камень, непостижимый и страшный пришелец.

И потому никто из любителей падали не наведался к ней, чтобы добить.

* * *

– …Павла, подвинься, а?..

Теплые ладони на глазах.

– Павла, просыпайся понемножку… Как ты себя чувствуешь?

Она разлепила веки. Теплые ладони переместились к ней на лоб.

Кажется, она была в Пещере?..

– Я не помню, – сказала она вслух. Сон ускользал, с каждой секундой все дальше, да, она была в Пещере и хотела пить…

– Хочешь чая?..

Она с трудом улыбнулась. Деловитое спокойствие Тритана передавалось ей мгновенно. Как лучшее из лекарств.

Она улыбнулась увереннее:

– Ты останешься… на ночь?

И наконец-то увидела его лицо.

И невольно вздрогнула.

Он остался.

Обессиленная, она не могла ответить на его ласки – тогда он просто обнял ее, улегшись рядом. И всю ночь пролежал неподвижно; изредка просыпаясь, она слышала, как бьется его сердце. И теплая, спокойная ладонь…

– Ты что, всю ночь не спал?!

Рассвет был ясный. Хороший рассвет солнечного дня.

– Тритан, что же ты… всю ночь?..

Конечно, не спал, сказали ей его ввалившиеся зеленые глаза. Зеленые в красной рамочке, как пятно травы среди поля маков…

– Доброе утро, Павла… сейчас, подожди секундочку.

И по тому, как он пытается пошевелиться, она поняла, что он всю ночь не менял позы. Не двигался, боясь потревожить спящую.

– У тебя руки затекли?

У него затекло все тело. Руки упали плетьми, когда он ухитрился сесть на кровати. Дохромал до табурета, виновато усмехнулся, опустился, по обыкновению, на краешек…

– Тритан… – сказала она шепотом.

– Все в порядке, Павла. Все совершенно в порядке. Ты так хорошо спала…

– Я дура, – сказала она шепотом. – Я здорово тебе… вчера… Ведь если веришь человеку – ведь надо верить ему до конца, правда?

– Правда, – сказал он без улыбки.

– Я оскорбила тебя… недоверием, – она вздохнула. – А ты меня простил… так просто. Когда я с тобой, мне кажется, что все на свете просто и приятно… Давай-ка я буду верить только тебе. Да?

Тритан опустил воспаленные веки:

– Да…

Теперь он разминал руки. Встряхивал, пытаясь восстановить движение крови, морщился, снова встряхивал, потом разминал; на его левой руке уже возвращались к жизни пальцы.

– Ну и ночка у тебя была, – сказала Павла виновато.

Тритан улыбнулся:

– Ну и ночка у меня была… Лучшая из ночей. Самая… Павла, ты знаешь, ты так крепко… Ночью ты не была в Пещере.

– Нет, – она улыбнулась.

– Когда спящий в Пещере, у него другое лицо… В мире полно людей, готовых голову продать за рецепт… безопасности. К старости многие люди приобретают… этот страх. А богачи и администраторы – в большинстве своем стары…

Улыбка на Павлиных губах понемногу растаяла:

– Зачем?.. Об этом, мы…

– Если люди получат доступ к этому рецепту, – Тритан разминал кисти, – весь мир придет на грань катастрофы… Пещера явится на наши улицы. И удержать ее будет некому.

– Тритан…

– Павла… Я не знаю, как тебе сказать. Я не знаю, как тебе не говорить… Как мне оправдаться перед тобой, и стоит ли оправдываться.

Она сцепила пальцы. В ужасе от того, что сейчас его поймет.

– Тритан, ты…

– Да, Павла. Да.

Минуту царило молчание. Тритан не опускал взгляда, с болезненным удовольствием самобичевателя принимая на себя все мысли и догадки, отражающиеся в Павлиных мгновенно увлажнившихся глазах.

– Да, Павла. Ты уникальное бесценное существо. С момента исследований Доброго Доктора мир полон пороховых бочек, и вот появился горящий фитиль – ты…

– Тритан, что ты говоришь?!

– Правду. Я обещал тебе за определенной чертой – не врать… Сегодняшняя ночь была чертой.

– Но я НЕ ХОЧУ этого слышать!!

– А мне больно это говорить, – он наконец отвел взгляд, и она только сейчас увидела, какое у него непривычно белое лицо. – Потому что теперь ты, возможно, не захочешь меня видеть… А я тебя не видеть не могу.

Он встал. Подобрал свой пиджак, брошенный на белую ширму, залез во внутренний карман, вытащил пачку фотографий:

– Вот…

Павла не хотела смотреть – но и удержаться не могла тоже.

Столько фотопортретов у нее не было никогда. У нее были карточки с выпускного вечера, автоматические снимки для документов, еще несколько любительских, и почти на всех у ее фотоизображения были перепуганные, не свои глаза… А здесь была россыпь великолепных, технически вылизанных кадров – Павла смеющаяся, Павла озабоченная, Павла решительная, Павла испуганная, Павла, ковыряющая в носу…

Она на мгновение увлеклась. Ее многочисленные лица на матовых прямоугольниках были столь разными и столь живыми, что казалось, будто перед глазами прокручивается кинолента…

– Это скрытая камера?

– Да.

– Все это время ты за мной следил?

– Да.

Павла проглотила слюну. Куртка на три размера больше, змея…

– Все специально?! И говорящая…

Почему-то «говорящая собака» показалась ей сейчас самым обидным. Самым… непростительным.

– Я здорова?!

– Да…

Он опять не прятал глаз. Это не вязалось с Павлиным представлением о вине, о его чудовищной вине, которая…

– Вы меня… иссле… пытаетесь… как Добрый Доктор?!

– Да.

– Как же тебе не стыдно? – спросила она тонким, на грани слез голосом.

Он встал на колени.

Жест этот, в другой время показавшийся бы опереточным, был теперь совершенно естественен – как все, что делал Тритан.

Он стоял перед ней на коленях – но по-прежнему не опускал глаз. Хоть и смотрел теперь снизу вверх.

– Что же мне делать, Павла? Мы должны понять. Мы обязательно должны знать, как же именно Добрый Доктор получал свои препараты… Потому что в мире уже есть люди, которые ЗНАЮТ путь к этому. Ты спичка в пороховой башне. И если до тебя доберутся чьи-нибудь грязные руки… Я мог бы долго-долго тебя обманывать. Я мог бы это, поверь… Но я не стал. Знаешь, почему?..

Бесшумно распахнулась белая мягкая дверь.

Доктор Барис. И еще один, незнакомый Павле, оба бледные, со странно сжатыми губами.

Тритан повернул голову. Не поднимаясь с колен.

– Потом.

– Господин Тодин…

– Закройте дверь.

В какую-то минуту Павла думала, что они не послушают.

Но они подчинились.

* * *

Спектакль был внесен в документы под нейтральным названием «Песни о любви», премьера планировалась на осень, Кович привселюдно объявил, что новый спектакль станет экспериментом, собранием дебютов, что заняты в нем будут только молодые и невостребованные и, дабы избавить дебютантов от стеснения и зажима, репетиции будут проводиться закрыто. На стенде вывешено было распределение – под ним сразу же собралась небольшая толпа. Массовка трепетала, приближаясь к стенду, более-менее состоявшиеся актеры усмехались недоуменно либо покровительственно; тут же случилось несколько драм, потому что большая часть «мальчиков и девочков» в распределение не попало. Театр гудел, преисполненный сплетнями, поздравлениями, упреками и обвинениями в подхалимаже.

Рядом с распределением вскоре оказался график репетиций; ни на одной из них не собиралось больше двоих-троих персонажей. Раман тщательно разъял пьесу, раздробил ее на сценки и сценочки, и по каждому отдельному диалогу трудно было что-то понять о целом – чего, собственно, Раману и хотелось. Никто из них почти наверняка не читал «Первую ночь» – очень долго все они будут верить, что репетируют какие-то «Песни о любви»…

Кроме главных героев. С ними надо будет работать очень серьезно и очень отдельно…

Зазвонил телефон; Раман отвлекся от творческих раздумий. Вероятно, звонили из Отдела Искусств при Совете – сожалеть, что он снова не явился на совещание…

– Добрый день, Раман.

Ах да, они ведь договорились звать друг друга по имени…

Этот голос невозможно не узнать. Кто знает, есть ли еще в городе такие голоса, редкостный дар, используемый не по назначению…

– Приветствую вас, – сказал он машинально. – Надо сказать, что когда вы нужны, до вас совершенно невозможно добраться.

– А когда я не нужен, являюсь сам, – охотно заключил Тритан Тодин. – Я знаю, что вы обо мне думаете.

– Не знаете, – жестко заверил Раман.

– Тогда у меня есть шанс узнать, – невозмутимо продолжал Тодин. – Я готов с вами встретится. Если пожелаете.

Раман заколебался.

Поворот сюжета застал его врасплох. Он не думал, что Тодин сам пойдет на контакт, да еще и будет напрашиваться; это совершенно не вязалось с Рамановым представлением о Тодине. И с общим представлением о ситуации не вязалось тоже.

Он был готов отказать. Совершенно инстинктивно, из чувства противоречия. Назло…

Впрочем, прошло уже четыре дня с тех пор, как он изложил Второму советнику свою просьбу. И тот долго вздыхал в телефонную трубку: «Видите ли, Администрации вмешиваться в деятельность Триглавца… А почему бы вам не подать официальную жалобу?» А потом все-таки согласился «распорядиться о сведениях», но вот прошло уже четыре дня, а от советника ни слуху ни духу…

– Хорошо, – сказал Раман глухо. – Я предпочел бы не затягивать.

– Сегодня? – с готовностью спросил Тодин. – Видите ли, я как раз неподалеку от театра, мог бы заскочить…

Сокоординатор Познающей Главы совершенно лишен был предрассудков.

Они говорили час, не больше – но Ковичу показалось, что уже вечер и вот-вот должен начаться спектакль.

– Зачем вы мне все это рассказываете?

– А вам неинтересно, Раман?

– Я не верю… что мир может сколько-нибудь сильно пошатнуться. Мир стабилен.

– Вообразите на пять минут, что НИ ОДНА жертва вам не дается. Недостижима. Как та знаменитая сарна, то бишь Павла Нимробец…

Раман стиснул зубы. Его ученик Дин как-то признался ему по секрету, что в те дни – дни охоты на Павлу – Кович был просто невыносим…

Конечно, Дин не знал причины. Кович и в лучшие-то времена не бывал симпатягой…

– Вы думаете… Тритан, что гипотетическая угроза миру оправдает вас в случае, если выплывет на свет факт незаконного задержания, ложного диагноза, исследований без согласия пациента?

– Раман… к сожалению, угроза не гипотетическая, а вполне реальная. И у Познающей Главы есть целый ряд специальных полномочий…

– Если вы в течение дня не освободите госпожу Нимробец, мне придется идти в Администрацию.

Кович сам не знал до конца, блефует он или нет. Механизмы собственного воздействия на Администрацию представлялись ему весьма туманно – однако они были, эти механизмы, и господин Тодин не может этого не понимать…

– «Освободите»… – его собеседник пожал плечами. – Как будто Павла действительно в тюрьме.

– Принудительное содержание в клинике…

– Принудительное?!

Органный голос Тритана легко перекрыл незаконченную фразу Ковича. Зеленые глаза сузились, Раман невольно напрягся и с трудом подавил желание отвести взгляд.

– Раман, я рассказал вам о Добром Докторе не затем, чтобы развлечь. Вспомните, когда вы учились в училище – вы ведь театральное училище заканчивали, я не ошибся? – вас еще на первом курсе заставляли читать «Легендарий»… Помните? Самая древняя легенда – помните? – о том, как Пещера была всюду, люди жили в ней днем и ночью, и души их были дремучи, покрыты шерстью… То, что красивый язык легенды определяет как «покрытые шерстью души», есть ни что иное как излишки природной агрессивности, не отделенные от человеческой личности, преломленные ею… в особо отвратительных формах. Грубая агрессия, используемая для достижения вполне человеческих целей. И наоборот – по-человечески хитроумные методы для достижения целей звериных. В высшем своем проявлении – так называемая война, котел коллективной жажды убийства. Вот что имеют в виду специалисты, говоря о «мире без Пещеры»… Мир без Пещеры есть Пещера в дневном мире. Пещера навсегда.

– По вас проплакалась педагогическая карьера, – сообщил Раман угрюмо. – Дети любят людей с богатой фантазией.

– Дорогуша Раман, технически эта фантасмагория – Пещера навсегда – вполне реализуема. Добрый Доктор это практически устроил – правда, на очень на ограниченной части суши… Но самое печальное, что его опыт никого ничему не научил.

Тритан вдруг подался вперед, уголки его губ резко опустились вниз:

– Вы можете себе представить, какие это деньги – продавать везение? Гарантированную безопасность в Пещере? И сколько будет покупателей? Да, большинство богатых и влиятельных людей бродят по Пещере хищниками, но ведь и хищникам не миновать старости. Слабости; ой как это обидно, Раман, когда стая наглых схрулей загрызает старого матерого саага, как это печально…

Рамана передернуло, но взгляда он не отвел.

Тритан выпрямился. Выражение его лица снова изменилось – теперь оно казалось бесстрастным, даже равнодушным:

– В мире существуют силы, готовые правую руку отдать за обладание Павлой Нимробец. И это не Триглавец, Раман, Триглавец действует в рамках закона, а если закон по какой-то причине тесен – что ж, Триглавец его перекроит… Но есть еще наследники Доброго Доктора, которые, заполучив Павлу, за неделю синтезируют искусственное везение. И станут торговать им, в благороднейших, как водится, целях, ведь если сотня состоятельных людей избавится от страха Пещеры, мир еще не рухнет… Так они думают.