355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марина и Сергей Дяченко » Городской цикл (сборник) » Текст книги (страница 10)
Городской цикл (сборник)
  • Текст добавлен: 13 сентября 2016, 19:32

Текст книги "Городской цикл (сборник)"


Автор книги: Марина и Сергей Дяченко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 68 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава пятая
* * *

Утро воскресенья она провела, не поднимаясь с дивана; на нее напала странная хворь, и, преодолевая нервный озноб и слабость, она куталась в одеяло и бездумно листала подвернувшиеся под руку книжки.

За «Первую ночь» Скроя пришлось браться трижды. Павла никак не могла себя заставить, пьеса казалась затянутой и нудной; на третий раз, собравшись с духом, Павла поклялась себе, что хоть формально, хоть для приличия, но до финала все же надо дочитать.

Ее озноб усилился. Добравшись до второго акта, она уже не могла оторваться; Вечный Драматург, вернее, то самый подмастерье, юный Скрой, который потом станет Вечным – поймал ее, втянул вовнутрь; Павле казалось, что она слышит скрип грубых деревянных дверей, лязг металла и запах дымящих очагов.

Она слишком хорошо понимала чувства юной героини. Чувства и, так сказать, ощущения; Первой ночи предшествовали долгие мытарства, потом смертельная схватка отца жениха с братом невесты, потом траур, потом королевский указ, потом свадьба, длинная и пышная, на целый акт, с пылающими факелами и головоломными интригами…

И потом, наконец, наступила Первая ночь; как на Павлин взгляд, теперь уже искушенный – влюбленные слишком много болтали в постели. Правда, на сцене все не так, как в жизни, на сцене, как твердил Кович в каком-то давнем газетном интервью, все крупнее…

Она отложила книжку. Перевела дыхание, глядя в серый пасмурный потолок. Как повернется теперь ее жизнь?! Она дрожит под одеялом, в ушах у нее звучат древние свадебные песни – оттуда, из разметавшего страницы, небрежно брошенного томика… Она слышит отголоски хора, звон железных соприкасающихся чаш – ей кажется, что это ее сочетают со странным человеком по имени Тритан…

Все слишком запуталось. Не стоит разбираться в своей жизни сейчас; всей пьесы-то осталось десять страничек, надо дочитать, дойти до конца – и тогда только устроить передышку…

Происходящее в Пещере действо Вечный Драматург описал одной большой ремаркой; Павла, прикрыв глаза, видела, как из-за нагромождения камней выбирается лютая саажиха. Кто бы мог подумать, что хрупкая невеста, нежный стебелек… Впрочем, характер у нее всегда был железный. Тень саажихи… Кажется, в старом театре подобные «условные» сцены показывали с помощью теней на белом полотне…

Молодая самка саага охотится. Добычей ее станет мелкий схруль, юноша-схруль, схруль-одиночка; он так же беззащитен перед саагом, как скажем, тхоль или сарна…

Павлу передернуло. Вероятно, если эту пьесу и играли когда-то… Здесь уместен только театр теней. Намек, образ, не станешь же впрямую выводить на сцену, бр-р, саага…

Вот двое застыли один против другого. Самка саага в три раза больше – один шаг, и над головой юного схруля сомкнет свои воды смерть…

Ремарка закончилась. Драматург разразился стихами – патетическими сильными строфами, в которых говорилось о всепобеждающей силе, об искре, которую каждый человек проносит с собой в самый дальний закоулок темной Пещеры; человеческая искра вспыхнула в душе саажихи, она узнала в обреченном схруле любимого человека и пощадила его. Последнее явление пьесы было совсем маленьким: молодые супруги просыпались в своей спальне, смотрели друг на друга, обменивались несколькими нежными строчками и раскрывали друг другу объятия.

Павла отложила книжку и снова уставилась в потолок.

Вот, значит, что имел в виду Кович, говоря о «дурацком финале». Сказочное, хорошее завершение, чудо, избавившее влюбленных от горя и гибели… Кович не верит в чудеса. Но почему у нее, у Павлы, до сих пор стоит в горле ком?..

Она перечитала сцену в Пещере. И перечитала еще; стихи нравились ей все больше. Она решила выучить их, переписать на отдельный листок и хранить в верхнем, недоступном для Митики ящике шкафа – вдруг когда-нибудь пригодится…

Ей захотелось переговорить с Ковичем. По горячим следам доказать ему, что он неправ, Вечный Драматург и в юности своей был Вечным и что финал «Первой ночи» – единственно возможный в этой пьесе финал.

Она хотела уже подняться из-под одеяла и побрести к телефону – но в последний момент слабость взяла свое, Павла свернулась клубком, подтянув колени к подбородку, и прикрыла глаза. Потом…

В предисловии – а оказалось, в маленькой книжице было и предисловие – неведомый магистр искусствоведения среди прочих сведений поместил и легенду, вдохновившую юного Скроя на «Первую ночь»: «…и утром, опомнившись, протерла она глаза и увидала мужа своего рядом, но холодным было его тело, и отмечено ужасом прекрасное лицо… И узнала она в искаженных чертах его – загубленного ночью зверя, и вспомнила вкус крови его, и, не помня себя от горя и ужаса, схватила кинжал мужа своего и перерезала себе вены…»

Павла сглотнула. Закрыла книжку, отложила в сторону; настал полдень, а Тритан до сих пор не звонил. Павла все сильнее чувствовала себя выброшенной из воды рыбой.

Аквариумной рыбкой… среди мокрых осколков аквариума…

Тритан неправ тоже. «Первая ночь» – вовсе не слабая пьеса. Возможно, Тритан судит ее с профессиональной точки зрения – но пьеса-то про людей, а не про тайны психиатрии!..

…Самое странное, что вчера, прощаясь на ступеньках собственного дома, она опять не попросила у Тритана номер его телефона. А сам он не предложил…

Павла смотрела в потолок. Голова ее кружилась; казалось, что диван покачивается, как тогда, в метро, и торжественная средневековая музыка, не смолкавшая в Павлиных ушах с момента прочтения пьесы, понемногу сменялась стуком колес и нытьем тоннелей.

…И как ей обустроить собственную жизнь?! Ни на какие тесты она больше не пойдет – яснее ясного… Если ее отношения с Тританом… Она не хочет, чтобы их связывали сенсоры-электроды. Они или будут вместе, или…

От неосторожного движения заныл живот. Павла сильнее подтянула колени к груди; почему, спрашивается, человек, переживший такое… событие… почему бы ему не позвонить… с утра?!

Звонок. Шлепанье туфель Стефаны; голова в приоткрытой двери:

– Павла, тебя…

Она вскочила. Босиком пробежалась до телефона:

– Алло?..

Звонил Кович.

– Спасибо, – сказала она, стараясь, чтобы голос ее не выдал тоски и разочарования. – Спасибо за книжку… Мне кажется, хороший финал. Это ведь сказка…

На том конце провода сухо усмехнулись:

– Почему сказка?

– Потому что, – каждое слово давалось Павле с трудом, – на самом деле это невозможно… Люди, знакомые, живущие рядом… Практически никогда не встречаются в Пещере.

– Да? – удивился Кович. – А мы с тобой?

Павле пришлось сдержать раздражение:

– А мы – редкостное исключение.

– Так говорит господин Тритан Тодин?

Павла осеклась; один только звук этого имени заставил ее покрыться потом. Кович замолчал тоже – будто почуяв ее смятение; пауза длилась, затягивалась, Павла чувствовала, как стремительно увлажняются ладони.

– Ладно, – сказал Кович другим тоном. – Дело житейское, не будем отвлекаться… Близкие люди не встречаются в Пещере? А вдруг? Кого ты в последний раз видела? Ну, сарн-то ты всякий раз встречаешь, тхоликов там… Твои сотрудники? Твои родичи? Ты не задумывалась, а они в Пещере – кто?..

Кович говорил легко и насмешливо, но не без нажима; Павле сделалось страшно. Захотелось прикрыть трубку рукой – вдруг отголосок разговора долетит до Стефаны?!

– Это… не по телефону, – сказала она почти шепотом.

– А чего ты боишься?

– Я не боюсь. Мне неприятно.

Некоторое время трубка молчала.

– Я, собственно, почему позвонил… Мне нужна книжка. Срочно.

– А зачем вы мне ее давали? – удивилась Павла.

– Я хотел, чтобы ты прочла… Ну и потом, я тогда еще не знал, что она понадобиться мне так срочно… Видишь ли, Павла, сказка, как ты говоришь, сказка никому не нужна. То, что я задумал… ни в коем случае не будет сказкой.

Павла должна была спросить: а что вы задумали? Кович ждал от нее этого вопроса – но она так и не смогла исторгнуть из себя ни крохи любопытства. Что ей за дело до какой-то там Психологической драмы?..

– Спасибо за книжку, – повторила она устало.

– Пожалуйста, – отозвался Кович без восторга, но и без разочарования. – Завтра сможешь вернуть?

– Да, – сказала Павла без особой уверенности.

В трубке помолчали.

– Послушай, Павла… У тебя все в порядке?..

– Да, – повторила она испуганно.

– Если у тебя будут… сложности, – Кович запнулся, что было для него, в общем-то, несвойственно. – Если что… имей в виду – я смогу тебе помочь. Во всяком случае, попытаться.

– Спасибо, – сказала Павла почти искренне.

– Ну, пока.

– До свидания…

Она положила трубку и едва успела перевести дыхание, когда телефон разразился снова.

– Привет. Ты уже проснулась?..

– В восемь, – отозвалась она, чувствуя, как приливает кровь к бледным щекам. – Я проснулась в восемь…

Пауза.

– А я… Вообще-то, понимаешь… я боялся тебя разбудить.

* * *

Целый день пропал, съеденный депрессией; Раман делал привычные дела, а за спиной у него стоял призрак двуногого существа в переходах Пещеры. Собственная беспомощность, совершенно непривычный ужас, и короткое слово, явившееся к нему сразу же после пробуждения: егерь…

Утром в воскресенье шла, как обычно, сказка; Кович давно не контролировал детские спектакли, но теперешнее его состояние требовало бурной деятельности, и потому он отправился на спектакль, и пришел в ужас от его небрежности и разбалансированности, а потому устроил показательную порку герою и героине, походя похвалил Клору Кобец, игравшую тропического попугая, и размазал по стенке сорокалетнего «молодого актера», всю жизнь подававшего надежды, но так их и не подавшего, сподобившегося одной только главной роли – медведя в сказке – но и ее запоровшего так, что стыдно глядеть…

Все это Кович сообщил прямым текстом, в присутствии множества свидетелей; «медведь» краснел и бледнел, колеблясь между праведным возмущением и готовностью к самоубийству; закончив разбор, Раман поднялся к себе в кабинет в гораздо лучшем, чем было, расположении духа.

Там, в Пещере, он видел егеря. Небывалый случай. И небывалая честь – егерь явился в открытую…

Это утешает. Если бы с черным саагом было что-то не в порядке – егерь, санитар Пещеры, не стал бы стоять столбом. Не в духе егерей – являть себя просто так, «на посмотреть»…

Впрочем что он, Раман, знает о егерях?!

Удивительное дело – но замысел его, пока еще смутный, будоражащий замысел, только окреп под влиянием страшной встречи. Окреп, почти оформился, пересилил депрессию, и уже утром в понедельник Раман понял, что впервые за много дней чувствует себя хорошо.

Повседневные дела вертелись как бы сами собой; Раман только изредка подталкивал их в нужном направлении, прихлебывал обычный кофе и с удивлением осознавал, что подобное хмельное состояние – скоро, скоро, скоро! – не навещало его уже пес знает сколько лет…

На три было назначено прослушивание; кандидатов было четверо, три девочки из театрального училища и круглоголовый актер из далекого провинциального театра. Этому последнему было уже порядком за тридцать, Кович видел, как он нервничает – обремененный семьей, не имеющий дома, с последними надеждами на хоть какую-нибудь карьеру… Раман оставил его на потом. Начинать лучше всего с девчонок.

Первая, длинноволосая брюнетка, никуда не годилась – из тех, кто после выпускного вечера в училище сразу теряет призрачное право именоваться «актрисой». Удивительно, как ей хватило наглости явиться к Ковичу на просмотр; она читала отрывок из поэмы, и в самом напряженном месте взвыла до того фальшиво, что даже товарки ее, притихшие в темном углу репетиционной, громко перевели дыхание.

– Спасибо, – сказал Раман, не дожидаясь, пока девушка закончит. – Пожалуйста, кто следующий?..

Длинноволосая постояла еще секунду, потом опустила руки, воздетые по ходу драматических событий поэмы, и, сгорбившись, пошла к двери. А ведь полагалось дождаться, пока отработают все…

Оставшиеся две девицы вынесли на его суд отрывок из широко известной комедийной пьесы; коротко стриженная брюнетка и химически завитая блондинка громко барабанили текст, Раман, опустошивший до дна очередную кофейную чашечку, сразу же определил, что в постановке им помогал некто третий, режиссер, темпераментный, но плоский и плохо выученный. Девчонки лихо меняли размашистые мизансцены, выполняли неведомые Ковичу задачи, все это громко и уверено, все это с претензией на профессионализм; Раман поставил опустевшую чашку на стол. Девчонки, неплохие, возможно, и с будущим – но вот этот неведомый постановщик нарядил их в чужую одежду, наглухо спрятал то, что, прежде всего, могло заинтересовать придирчивого Рамана…

Он дал девчонкам доиграть до конца. Сказал «Спасибо», кивнул, предлагая занять прежние места на деревянных креслах, и пригласил на площадку последнего кандидата – нервного круглоголового провинциала.

Парню было трудно. Он воспроизводил отрывок из спектакля, давно идущего на его собственной, далекой провинциальной сцене; он играл этот отрывок без партнеров, вернее, с партнерами воображаемыми, и Кович, возмущенный этим самодеятельным приемом, хотел прервать соискателя в самом начале – но потом передумал.

Парень был неплох. Вполне; содрать этот провинциальный налет, успевший налипнуть на него, как голубиный помет липнет на головы статуй… Впрочем, а удастся ли?.. Сколько ему лет, даже и не тридцать, он не мальчик, он просто выглядит моложе – инфантильно-круглое лицо с темными провалами вокруг глаз, от неустроенной жизни и обязательных излишеств…

Впрочем, мальчишек набирать легче. Их тут хоть пруд пруди – горячие поставки прямо из училища…

А с третьей стороны, брать уже устоявшихся, блестящих, знающих себе цену – обязательства и морока, в то время как этот, круглоголовый и нервный, пойдет в любую кабалу…

Парень закончил представление и тут же предложил на выбор два драматических монолога и лирическую поэму; Кович покачал головой:

– Спасибо, не надо…

Девчонок он отправил сразу; реакция была неодинаковая: стриженная брюнетка презрительно вспыхнула черными глазами и мысленно поклялась еще доказать этому старому дураку, от какого богатства он по спеси своей отказался; химическая блондинка сразу же скукожилась. Вероятно, едва выйдя из зала, она даст волю слезам…

Самка схруля и самка тхоля, подумал Раман машинально. И не испугался, против обыкновения, своих мыслей – они пришли естественно, органично, чего же пугаться?..

Круглоголовому Раман предложил контракт третьей степени: бесправное полуголодное существование без предоставления жилья, с призрачной возможностью роста; самое удивительное, что парень сделался счастлив. Расцвел, как роза на рассвете, поблагодарил, еще не веря своей удаче; Раман отверг благодарность. Посмотрим, что будет дальше, и не станется ли так, что ненасытная утроба театра перемелет круглоголового, переварит, чтобы исторгнуть из себя в совершенно неподобающем, негодном к употреблению виде…

В кабинете к нему вернулось расслабленное, почти счастливое предчувствие. Он приблизительно знал, что будет делать – но конкретизировать идею пока не собирался. Пусть поплавает в подсознании, созреет, пусть побочным продуктом этого созревания подольше будет счастливое опьянение, бездумная эйфория…

Первым делом он позвонил Павле Нимробец и обнаружил, что ее нет ни на работе, ни дома. Скрипки, играющие в его душе, чуть примолкли; он рассчитывал уже сегодня вечером взяться за исследование пьесы, а для этого нужно было, чтобы Павла ее принесла. То есть конечно, он мог бы взять «Первую ночь» из специальной закрытой библиотеки – но, во-первых, это стоило бы лишнего времени, а во-вторых, он привык к своему томику, он сжился с ним, как сживаются с одеждой…

А кроме того – он знал, где и с кем находится сейчас Павла. Пусть на работе ее уверены, что она «в архиве» – архив этот, имени господина Тритана Тодина, не имеет к телевидению никакого отношения…

Раман хмыкнул, удивленно вопрошая себя, а что, собственно, ему за дело до амурных похождений Павлы Нимробец? Разве что профессиональное любопытство режиссера, наблюдающего жизнь… А наблюдения весьма любопытные. Он, Кович, голову готов положить, что в отношениях милой парочки случилось наконец весьма важное, переломное событие – и не далее как позавчера…

Ему стоило бы гордиться своим нюхом – вместо этого он испытал смутное раздражение. Гм… ревность?..

Он засмеялся; воробей, присевший было на подоконник, испуганно вспорхнул и улетел.

Раман привык доверять себе; если какие-то его чувства кажутся странными ему самому – не стоит прятаться от себя, стоит разобраться… В случае с Павлой причина, скорее всего… Да. Во-первых, он чувствует вину перед непутевой Нимробец – за то… за те ночи в Пещере. А во-вторых… ну что греха таить, его пугает личность господина Тодина. И непонятно, почему.

Интересно, вот господин Тодин в Пещере – кто? Почему то, думая об этом, Кович с удовольствием верил в утверждение Тодина о том, что рядом существующие люди никогда на встречаются в Пещере. Раману не хотелось встречаться в Пещере с господином Тританом Тодином – уж он-то, скорее всего, зверь мощный и малоприятный…

За час до вечернего спектакля позвонил вахтер: господина Ковича ждала «эта девушка с телевидения», которая «принесла господину Ковичу книгу»…

Он отозвался почти весело:

– Пусть поднимется!

Пытаясь дать название охватившему его чувству, он остановился вскоре на слове «радость». Его радовало появление Павлы; она была удивительно кстати. Как подходящий аккорд. Собственно, замысел, вызревающий сейчас в сумрачной Рамановой душе, во многом был обязан именно случаю… сведшему в Пещере кровожадного саага и сарну, которая не хотела умирать.

С первого же взгляда на нее ему стало ясно: относительно ее взаимотношений в Тодином он не ошибся. Более того – Павла не просто переживала роман. Случившееся с ней не было вторым, третьим, пятидесятым в ее жизни; Павла сияла несколько лихорадочным светом, и Раман вполне мог бы ее спросить: благополучно ли прошла дефлорация?

Собственно, он едва удержался. Вопрос болтался у него на языке, и загнать его обратно в глотку стоило значительного усилия; Павла почуяла неладное и нахмурилась:

– У меня что… прыщик на носу? Что вы так смотрите?..

– Значит, тебе понравилась пьеса? – он с удовольствием взял в руки удобный, с золотым тиснением томик. – И ваши мнения не совпали?

Некоторое время она не понимала, о чем он, потом покраснела:

– У нас, понимаете, есть много других тем для разговора.

– Понимаю, – сказал Раман, и в голосе его действительно прозвучало понимание, серьезное, на самой грани издевательства. Павла вскинула голову:

– Спасибо за пьесу… Всего хорошего.

– Я хочу ее поставить, – сказал Кович ее удаляющейся спине; Павла по инерции раскрыла дверь, задержалась в проеме – потом не выдержала и обернулась.

– Да, – Раман кивнул. – ее, «Первую ночь»… Ее и ставили за всю историю раза два или три. Еще тогда, триста лет назад…

– Вы серьезно? – спросила Павла шепотом.

– Посмотри в энциклопедии. Не более трех раз…

– Да нет, про ПОСТАНОВКУ – вы серьезно?

Кович помолчал, наслаждаясь ее смятением. Он хотел зацепить ее – и зацепил, и сколько угодно может теперь любоваться круглыми глазами и приоткрывшимся ртом…

У нее красивые губы. Породистые. Такая, м-м-м, редкая форма…

– Конечно, я серьезно, Павла. А что в этом странного?

– Это же… нельзя, – проговорила Павла почти с суеверным ужасом.

– Почему? – Раман не торопился. Знал, что теперь она без его разрешения не уйдет. – Почему нельзя? Потому что про Пещеру?

– Вы же сами понимаете, – сказала Павла неуверенно.

Раман пожал плечами:

– Почему? Что я должен понимать? Что на темы Пещеры разговаривать не принято? Но разве от молчания она исчезает, Пещера? И разве вы, я, все… перестанем по ночам выходить на охоту? Или, гм, на водопой, как у вас там принято… Так почему же молчать?..

Она прикрыла дверь. Инстинктивно, будто бы боясь чужих ушей; Кович усмехнулся:

– Ладно, не краснейте… моя сообщница. Потому что причиной всему – знаете, кто?

– Ничего подобного, – сказала она и действительно покраснела. – Ничего… что вы выдумываете?!

– Я выдумываю? – изумился он искренне. – А у кого я выдрал кусок шерсти? Кто три раза подряд смылся, кто потом приперся ко мне за кассетами, кто, наконец, сообщил мне, что я бездарный режиссер и после «Девочки…»

– Так вы… – она так возмутилась, что позабыла даже и о приличиях. – Так вы… ради ЭТОГО? Чтобы скандал? Думаете, вам удастся вернуть… Через скандал?! Как последнему, бездарному, беспомощному… театр спалить, а на огоньке сосиску поджарить, так?!

Гнев был Павле к лицу. Голос срывался – Раман с удовольствием подумал, что Клора Кобец в «Железных белках» порой выводит себя на именно такое, подлинно священное состояние… Как темпераментно. Как действенно. И какая она, черт побери, красивая в том своем румянце…

– Вы не правы, – сказал он радостно. – Вас задевает – это нормально… Всех задевает. Можно было бы поставить пьесу о счастливой любви ассистентки с телевидения и психиатра средних лет – но такие сюжеты естественны, эта история не тронет так глубоко, как…

– Ну вы и скотина, – сказала она почти спокойно. – Сааг.

И вышла, хлопнув дверью.

* * *

…А потом она вдоволь напилась из источника. Срываясь с ее губ, капли бросали на темную поверхность легкие разбегающиеся круги; белые уши-раковины стояли торчком, но самым сильным и явственным оставался именно этот звук: кап… кап…

В Пещере было тихо. Странно спокойно, даже светящиеся жуки осмелились спуститься из-под потолка и спиралями завертелись среди сталагмитов, и по огромному залу заплясали отблески; сарна увидела себя, много раз повторенную в смутном хороводе ее собственных теней. Увидела и испугалась – но ее уши сказали ей, что бояться нечего, а глазам она сроду не доверяла.

Кап… кап…

Танец жуков снова взмыл под потолок – сарна напряглась, стремительно перебирая нити звуков и отзвуков. Среди привычных серых веревочек – жучьи крылья, шелест ветра, возня червей на дне волглых щелей – явственно проступили два желтых опасных шнурка: к залу приближались схрули, и один преследовал другого.

Схруль смертельно опасен для сарны.

Но только не во время гона.

Дольше живет тот, кто умеет сопоставить угрозу для жизни и свой собственный страх; сарна затаилась, неразличимая среди камней, неподвижная, как камни.

Самка бежала не затем, чтобы уйти от самца. Самка испытывала его силы, подстегивала инстинкты, с каждым прыжком становясь все более желанной; в мечущемся свете высокого жучьего хоровода сарна видела, как самец нагнал ее посреди зала, среди леса сталагмитов, на подушке подсохшего мха. Уши сарны вздрогнули от удара, от взрыва нахлынувших звуков.

Длинные морды схрулей, кажется, сплелись. Страшные рыла терлись друг о друга со свирепой нежностью; даже слабый нос сарны уловил пряный запах брачного игрища. Запах разгоряченных схрулей.

Действо продолжалось; самец, так долго и настойчиво преследовавший подругу, теперь мог позволить себе не торопиться. Ухватив самку за жилистый хвост и предоставив свой собственный хвост в распоряжение ее изогнутых зубов, он раз за разом перекатывался через ее тело, и низкий свадебный рык его становился с каждой минутой все мощнее; схрулиха скулила, но не от боли, а от сладострастия.

Сарна не была уже неподвижной, как камни. Она дрожала – от самых кончиков ушей и до копыт, утонувших в пожухлой моховой подстилке.

Схрули воссоединились.

Две отвратительные хищные твари слились в одну, не менее хищную, но зато почти великолепную; во всяком случае, эта новая тварь была уместна. Как фигурные клыки сталактитов, как колонны сталагмитов, как хоровод светящихся жуков и россыпи самоцветов – а зал, освещенный подвижными фонариками, был великолепен даже в понимании сарны. Мгновение она любовалась пиком брачного игрища – а потом грянул вой из двух глоток, и бедные уши ее не выдержали потрясения и приказали ногам бежать.

Бежать.

Она сразу поняла, что ее не преследуют; возможно, уже спустя секунду удовлетворенные хищники ударились бы в погоню, а спустя несколько минут насмерть передрались бы над окровавленным телом. Сарне не пришлось узнать этого – инстинкт подсказал ей лучшее мгновение для бегства.

Потому что удовлетворяемая страсть схрулей была все еще сильнее голода. Потому что, увлеченные совокуплением, они не заметили бегущего, ускользающего мяса.

* * *

Во вторник ей встретился в коридоре оператор Сава, приветливо улыбнулся и спросил, как дела.

– Нормально, – отозвалась Павла, думая о своем.

Сава крякнул и предложил спуститься в стекляшку на чашечку кофе; Павла запоздало удивилась. Саве следовало бы проявить свое внимание чуть раньше, теперь, по закону серии, с Павлой заигрывали все подряд – звезда-телеведущий с первого канала, мальчишка-уборщик шестнадцати лет, водитель, возивший группу Раздолбежа, и еще кто-то, Павла уже не помнила, кто…

– Спасибо, – сказала она с усталой улыбкой. – Сегодня, знаете… ну никак.

Она ушла, оставив Саву в разочаровании.

Секретарша Лора, по обыкновению стерегущая покой Раздолбежа, подозрительно на нее покосилась:

– Опять сияешь, Нимробец?

– Сияю, – отозвалась Павла как ни в чем не бывало.

Вчера вечером она позвонила Стефане и сообщила, что не придет ночевать. Сестренка пережила короткий шок – а потом сердитым голосом велела «не увлекаться спиртным, утром обязательно позавтракать».

А Павла, между прочим, пьянела совершенно без вина. Ее мозг вырабатывал эти, как их… вещества, название которых мог выговорить один Тритан. Эти вещества, рождающиеся обычно под действием алкоголя, производились в Павлином мозгу ну совершенно сами по себе; к моменту, когда Тритан уложил ее в постель, Павла оказалась уже совершенно пьяной.

Ночь была как густое, чуть душное, очень теплое и очень мягкое облако; Павла то погружалась в него, то выныривала обратно, в сон; утром, когда в щелку портьер пробился первый настороженный свет, Павла, полусонная, сказала на ухо Тритану:

– А Кович хочет ставить «Первую ночь»…

– Да? – удивился он, тоже полусонный. – Может, это он так с тобой пошутил?..

– Может, – отозвалась Павла после короткого раздумья. – А я его саагом обозвала…

– Зря, – сказал Тритан со вздохом. – Но великой беды нет…

И поймал ее губы.

И она забыла про Ковича.

И про Раздолбежа забыла тоже, а ведь на вторник была назначена запись, и если бы не Тритан, она наверняка опоздала бы, но Тритан чер-тов-ски точно чувствует время…

Героями новой передачи были супруги-писатели; Павла не читала их книг и даже не слышала имени, но Раздолбеж, воздевая палец, раз или два повторил: «Это элитарная литература». Помещенные в кадр, супруги оцепенели, застыли, как разлитый в формочки воск; обоим ужасно мешали собственные руки и волосы, а также прожекторы, микрофоны-петлички и в особенности Раздолбеж, который, оттеняя заторможеность гостей, был в этот раз особенно подвижен и речист.

Вся троица восседала в высоких креслах перед сложной, специально для Раздолбежа изготовленной выгородкой; меланхоличный декоратор то и дело забирался в кадр, чтобы поправить гирлянду искусственных цветов или поживописнее расположить складки падающих тканей. Обязательной деталью интерьера были написанные супругами книги; в обязанности Павлы входило, кроме всего прочего, таскаться с целой стопкой глянцевитых томов и следить, чтобы ни одна ценная книженция не была, чего доброго, потеряна.

Запись оказалась долгой и нервной. Супруги скоро вспотели, и гримерша в белом халатике бегала туда-сюда, летала, будто пожилая тяжелая моль. Раздолбеж долго и терпеливо добивался от литераторов живой интонации и блеска в глазах – Павле то и дело казалось, что он близок к успеху, потому что при выключенных камерах парочка вела себя вполне пристойно и даже обаятельно. Однако стоило прозвучать команде «запись», как парочка цепенела снова – будто красные огоньки включенных камер были парализующими глазами удава.

Наконец Раздолбеж применил старый трюк: теперь оператор включал лампочку в перерывах между съемками, а при работающей камере огонек гас. Дело пошло на лад, супруги оживились, и хитроумный Раздолбеж получил в итоге значительный кусок пристойного живого материала.

Закончили около десяти вечера; литераторы выглядели двумя пустыми шкурками от лимона и, как казалось Павле, молча давали себе зарок больше никогда не соглашаться на подобные авантюры. Звукооператор сноровисто освобождал их от проводков-петличек; Павла самым тщательным образом собрала с подставок многочисленные книжки – и все равно в кабинете Раздолбежа выяснилось, что одна, в бумажной обложке, ускользнула от ее внимания и подлым образом осталась в студии.

Она не стала ждать лифта. Она цокала каблуками по лестнице, скользила ладонью по лаковым перилам и думала, как будет звонить Тритану. Потому что сегодня он снова позовет ее, не важно, что будет завтра, сегодня днем он сказал ей: освободишься – сразу же звони…

И вот она уже почти освободилась.

При подходе к студии, в длинном коридоре, ей послышался далекий низкий звук; она даже остановилась, удивленная. Вроде бы рыкнула большая лебедка… Впрочем, мало ли звуков может случиться в телецентре, пусть даже и вечером. Павла пожала плечами двинулась дальше – и тогда поняла вдруг, что именно напоминает этот странный звук.

Отдаленный рев саага в переходах Пещеры.

Ей потребовалось время, чтобы перевести дыхание; подобное малодушие казалось ей постыдным. Кто сказал, что она еще хоть раз в жизни встретит саага? Почему она позволяет призракам Пещеры иметь над собой такую власть?!

Она тряхнула головой и снова подумала о Тритане; сегодня днем он сказал ей… В студии царил полумрак; отключенные камеры тупо смотрели в пол. Стараясь не споткнуться в темноте о кабель, Павла пробиралась к опустевшей декорации. Из широкого окна аппаратной падал неяркий свет, тусклым пятном лежал посреди студии – но декорация оставалась в тени, и Павла засомневалась, что отыщет здесь книгу. Надо было попросить декораторов – утром, когда выгородку станут разбирать…

Она наугад пошарила среди искусственных цветов, укололась о булавку, разозлилась; книга нашлась совершенно неожиданно – Павла на нее наступила. Плохо, если останется вмятина от каблука. Авторы вполне могут оскорбиться…

Запах. Откуда этот волглый, холодный запах. Еще мгновение – и ей померещатся мерцающие лишайники на обратной, деревянной стороне декорации…

Она почти наугад двинулась к выходу – немного поспешнее, чем следовало, и конечно же, сразу же споткнулась о сплетение кабелей. И чуть не упала, и вздрогнула, и огляделась, как затравленный зверь.

Студия молчала. Остывали прожекторы, свесившиеся с далекого потолка, будто круглые рачьи глаза; тяжелыми водопадами свисали полотнища фона, одежда студии, ее кулисы и занавес, многотонная юбчонка, опоясавшая громадное помещение, ловящее пыль и приглушающее посторонний звук…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю