Текст книги "Зеленая карта"
Автор книги: Марина и Сергей Дяченко
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
Бренькнул звонок. Пришел – совершенно не вовремя – новый хозяин квартиры. Новый хозяин жизни – шумный и бесцеремонный – привел с собой мастеров-строителей, и в квартире, и без того людной, сразу сделалось тесно, как в троллейбусе в час пик.
– Так. Полы… мда. Короче, все поменяем. Рассчитайте площадь… Вот эту стенку снести на фиг, здесь, короче, поставим ванну, в санузле должно быть просторно. Ну и обои… Подвесные потолки? А смету ты мне, короче, потом составишь…
Рабочие что-то отмечали в блокнотах, замеряли длину стен, долго и придирчиво рассматривали старенький, видавший виды сортир, стучали в перекрытия… У Димы потихоньку приливала кровь к лицу. Как будто он продал на базаре собственную мать – и теперь смотрит, как ее ощупывают чужие грязные руки.
Он всегда был чуть-чуть сентиментален. Непозволительно… Это уже не его квартира, не его дом. Это труп его дома, распотрошенный труп…
Ерунда! Это всего лишь стены. Не стоит выдумывать всякую чушь. Это стены, и не очень уютные. Будут и лучше, и комфортнее, надо только немножко потерпеть…
На дверном косяке в прихожей сохранились карандашные отметки – когда-то мама отмечала Димин рост. А потом он сам отмечал фломастером, как месяц за месяцем растет Женька…
– А я за последние месяцы пять сэмэ прибавил, – сказал незаметно подошедший сын.
– Да ты что, – сказал Дима.
– Идем пить чай! – позвала появившаяся из кухни Оля. И обеими руками обняла одновременно Диму и Женьку: – Мальчишки! Какие вы у меня оба классные!
Оля была чуть пьяна, и немудрено – сегодня ей не однажды приходилось пить за счастливый переезд. И еще – она была опьянена азартом, она пребывала в кураже.
Олина мать, сухощавая маленькая женщина, улыбалась, стоя в дверях кухни:
– Ну вот, это другое дело… Когда все вместе…
– Жить-то вы будете вместе? – спросил телевизионный молодой человек. – В одной, ну, квартире?
– Конечно! – радостно заявила Оля, и Дима подумал, что хоть эту новость следовало скрыть от соседки с третьего этажа – теперь она совсем позеленеет от зависти.
– Слава богу, – искренне обрадовался Олин отец.
– Все-таки есть на свете справедливость! – чуть патетично проговорила завуч Диминой школы, пианистка.
– Р-разрешите…
Небрежно отодвинув Диму, по узкому коридору прошли новый хозяин с рабочими. Вошли в Женькину комнату; Диме слышно было каждое слово.
– Так… Так. Ну и жлобские обои, это же надо было додуматься… Короче, развели тут срач…
У Димы подобрался живот. Он медленно двинулся по направлению к бывшей комнате сына; остановился на пороге.
– Столярку поменяем везде, – говорил новый хозяин, а рабочие строчили в блокнотах. – Да, короче, стеклопакеты… Что тут с окнами?
И новый хозяин одним движением оборвал с карниза старенькую штору с гномами – уже ветхую Женькину штору.
– Папа, – сказал за спиной Женька. – Мама звала чай пить…
Дима понял, что стоит, сжимая кулаки. Что ногти впились в ладони. Что кровь отхлынула от лица.
– Папа… Пошли!
В прихожей снова бренькнул звонок (двери на лестницу не закрывались, но каждый очередной гость считал своим долгом бренькнуть).
И сразу послышалось Олино радостное:
– А! Добрый день, добрый день! Заходите, не стесняйтесь… Дима, к тебе пришли!
– Я принесла ноты, – сказал тихий и неуверенный Оксанин голос. – Дмитрию Олеговичу…
Дима перевел дыхание.
– Да, да… Мы как раз послезавтра улетаем… Дима!
Он вышел в прихожую, позабыв о новом хозяине и о его строителях.
Вместо обычных джинсов и свитера на Оксане было летнее платье, длинное, совершенно преображающее фигуру; Дима не сразу понял, что изменилось в Оксанином лице, и только минуту спустя догадался – появилась косметика. Оксана подкрасила глаза и губы, макияж очень шёл ей.
– А вы прекрасно выглядите, – все так же радостно сообщила Оля.
– Спасибо… – смутилась Оксана.
– Дима, – Оля улыбалась широкой покровительственной улыбкой. – Предложи… э-э-э… Оксане вина?
– Нет, спасибо, я ненадолго… – Оксана еще больше смутилась. – Я… вот.
Это был сборник «Юный скрипач», который Дима давал ей давным-давно и про который совершенно забыл.
– Как кстати, – сказал Дима через силу; возможно, Оксанин приход действительно оказался кстати. – Давайте, я дам вам телефон преподавательницы, которая будет с вами заниматься…
Оксана замялась:
– Мне не хотелось бы отбирать ваше время…
– Что вы! Это одна минута!
– Я прощаюсь, – сказала Оля. – Всего хорошего, Оксана.
– До свидания…
Оля вышла; скажи ей кто-нибудь, что чуть больше месяца назад она способна была ревновать Диму к молодому участковому врачу – совершенно искренне приняла бы за шутку.
Дима записал номер телефона в Оксанин блокнот. В какую-то секунду ему захотелось дописать что-то вроде пожелания, прощального напутствия «самой преданной своей ученице» – но в последний, момент он удержался. Кто его знает, как это будет воспринято…
Оксана спрятала блокнот, даже не взглянув на запись. Дима был почти уверен, что она не позвонит преподавательнице; ему стало неловко.
– Спасибо. Я пойду? – спросила Оксана.
Дима заколебался. Вокруг ходили какие-то люди, переговаривались, ели бутерброды, курили прямо в комнатах… Входная дверь не закрывалась, из коридора тянуло сквозняком.
Он вдруг почувствовал себя чужим в собственной квартире. Настолько чужим, настолько лишним, что перехватило горло. Даже тогда, когда он ушел из дома, оставив здесь Олю и Женьку, чувство потери не было таким острым.
– Стоим, как на вокзале, – сказал он тихо.
Оксана кивнула.
Разговаривать было не о чем, но просто так сказать «До свидания» Дима почему-то не мог.
Он повертел в руках потрепанного «Юного скрипача»:
– Знаете что… Наверное, оставьте себе. Вам пригодится… А мне его тащить через океан…
– Спасибо, – сказала Оксана после паузы. – Может быть, дадите мне задание?
– Задание?
– Да, как обычно… – она бледно улыбнулась. – Правда, проверить его вы не сможете – но мне было бы приятно.
– Знаете что… – сказал Дима после паузы. – Идемте на балкон.
На балконе было не прибрано – валялись под ногами старые газеты, обрывки веревки, полиэтиленовые пакеты. Старая яблоня совала ветки чуть ли не в окно. Под балконом мяукал невесть откуда взявшийся кот.
– Вот, этот этюд на память, и этот… И эту пьесу разобрать, – он привычно ставил против названий карандашные «птички». – Хватит?
Оксана улыбнулась снова:
– Да. Спасибо.
Говорить было не о чем, но они все-таки стояли – молча, под аккомпанемент истеричного требовательного мява.
– Это всегда тяжело – переезд, – сказала наконец Оксана, будто желая его подбодрить. – Потом будет легче.
– У меня что, такой удрученный вид? – Дима через силу улыбнулся.
Оксана отвела глаза:
– Нет… Просто я знаю. Мне приходилось переезжать… Правда, всего лишь на другую улицу, но все равно страшно.
– Страшно?
(May! – орал кот. – Маау!)
– Ну, неприятно…
– Как у вас дела, Оксана? Как на работе?
– Ничего. Летом легче… может, в августе дадут пойти в отпуск.
– Поедете на море?
(May! Мау-ау-аау!)
– Нет, что вы… На огород…
– Я теперь, наверное, никогда не попаду в Крым, – сказал Дима.
– Зато попадете куда-нибудь получше, – улыбнулась Оксана. – Там океан…
– Да… Да заткнется он наконец?!
Дима перегнулся через перила; у плотно закрытой двери в подъезд вертелся серый, худой и грязный, в репьях, кот.
– Он хочет в дом, – сказала Оксана. – Кажется, дешевле будет его пустить…
Дима присмотрелся к коту; да, конечно, он сильно исхудал и вымазался, белое пятно на груди стало серым – но не узнать его, это пятно, было трудно.
– Дядя Боря! – позвал Дима.
Сосед был уже изрядно выпивши; не сразу понял, чего от него хотят, а перегнувшись через перила, едва не вывалился с балкона:
– Мур… зик! Мурзик!
Кот услышал. Поднял морду и посмотрел на балкон.
– Мурзик, – дядя Боря, кажется, слегка протрезвел. – Елки-палки… Это…
Шлепая по лестнице разношенными тапками, сосед сбежал вниз – и тут же бегом вернулся, причем облезлый кот несся, опережая его на полкорпуса. Уверенно подбежал к двери Бориной квартиры, встал на задние лапы и принялся когтями драть дерматин.
– Мурзик! – повторял Боря. – Мурзик, это ж надо! Откуда?!
Кот не обратил на него никакого внимания.
Боря распахнул дверь:
– Мурзик… Ну елки-палки… Димка! Я… Мурзька… дрянь такая серая… прибежал… Рая уже три месяца как за ним убивается… Три месяца! Из Ирпеня! Димка, колбасы тащи, у меня ж нет ничего, колбасы ему, докторской…
Кот шел по квартире, неторопливо и методично, как наступающая армия. Последовательно и подробно выявлял произошедшие за время его отсутствия изменения: обнюхал углы, урча, потерся о край тахты, о ножки стола, полез под тумбочку, под шкаф, собрал на себя чуть не всю пыль и паутину, потом принялся рыть лапами линолеум в коридоре – Боря спешно вытащил откуда-то огромную кювету для проявки фотографий, древнюю, бурую от реактивов. Торопливо изорвал подвернувшуюся под руки газету; кот торжественно сел в приготовленную таким образом кювету и справил нужду – под одобрительные охи-ахи гостей, набежавших из соседней квартиры.
– Это Рая, Борина жена, как уехала жить в Ирпень, так кота взяла с собой, – объясняла Диминым коллегам соседка с третьего этажа. – А кот вернулся…
Толпа прощающихся почти полностью переместилась к Боре – смотреть на героического кота. Коту тащили колбасу и кусочки сыра, йогурт в баночке, молоко в блюдце – скиталец ел все.
– А Рая переживает, – сообщила соседка с третьего этажа. – Райка его любила, как не знаю что, и он у Райки на подушке спал…
– Не трогайте его, он грязный, – говорила жена Олиного брата. – Он мог подцепить лишай, у него полно блох… Оля, обязательно руки помой…
– А вот это, за ухом, не лишай?
– Не, это шерсти клок выдранный. Кто-то выдрал по дороге…
– Бедное животное!
– Да нет, вполне нормально себя чувствует… Дай ему еще пожрать…
– Так вот, он Райку любил, а к Борьке сбежал.
– Он в свой дом сбежал… Коты – они такие паскудные…
– Ерунда. Вот у меня был один кот…
Дима вернулся к себе, вошел на опустевшую кухню; для чего-то полил чахлые цветы на подоконнике.
– Я пойду, – сказала неслышно подошедшая Оксана. – Ну, я пойду?
– До свидания, – помедлив, сказал Дима.
– До свидания, – шепотом отозвалась Оксана. – Только… – она запнулась.
– Что?
– Синдром кота, – она улыбнулась. – Не болейте. Счастливого пути.
Он пожал протянутую руку:
– Синдром…
– Не болейте, – повторила Оксана. – Счастливо.
Стоя на балконе, он смотрел, как она идет к троллейбусной остановке. А шла она необыкновенно прямо, по-королевски неторопливо, высоко подняв голову – как никогда раньше не ходила.
Мимо молодых мам с колясками… Мимо развешенного на веревке белья… Мимо малышей на детской площадке… Не оглядываясь.
* * *
Они шли по городу.
На пешеходном (воскресенье!) Крещатике катались на скейтах и роликах мальчишки и девчонки. Гуляли влюбленные и пенсионеры; какие-то припанкованные подростки распивали пиво, поблескивая донышками банок. Малыши несли на палочках шарики, как когда-то на первомайской демонстрации, только вместо голубя мира – теперь на шариках белел значок «Макдональдса». Из многих динамиков доносилась музыка, и, сливаясь, ее потоки образовывали неповторимый звуковой коктейль.
Они шли рядом – Дима, Оля, Женька. Картинки пешеходного Крещатика проворачивались перед их глазами, создавая странный «эффект отсутствия». Как будто они смотрят на свой город издалека, сквозь толстое стекло. Так бывает в последний день на море – тебя уже не интересует прогноз погоды на завтра, потому что завтра тебя здесь не будет. Потом, дома, ты положишь под стекло фотографии с этим днем, зафиксированным, засушенным, будто бабочка в коллекции, будто цветок между страницами книги. И будешь вспоминать с ностальгией… А пока ты еще здесь, и ностальгии нет, есть только отстраненность.
Оля положила пригоршню мелочи на ладонь маленькой тихой старушке в белом-белом платке.
И они пошли дальше.
В музыкальную кашу, в общий галдеж добавился новый ингредиент – мрачноватый, размеренный звук барабана. Никак не сочетаясь с расслабленной воскресной обстановкой, на Крещатик вышла колонна людей в черной униформе; перед колонной два мужика в шароварах несли огромный барабан. Над головами идущих колыхалась хоругвь, а замыкали процессию женщина в национальном наряде и маленькая девочка – тоже в вышиванке и в веночке.
Роллеры уступили место колонне – и тут же снова заняли всю ширину улицы; звук барабана удалялся, растворяясь в шуме этого странного дня. Дима, Оля и Женька пошли дальше.
Перед Софийским собором висело солнце; Дима прищурился. Он так и не успел сходить и посмотреть на экзотическую бытовую фреску – «Киевляне играют в мяч»… А когда-то он окажется здесь в следующий раз? И вспомнит ли, и сохранится ли фреска?
У входа в Михайловский Златоверхий кучковались пожилые немцы – ухоженные бодрые бабульки и дедульки, человек двадцать. Глазели на аляповатую роспись-новодел. Шубины прошли мимо.
На Андреевском торговали сувенирами; толпа расступалась перед гурьбой молодых людей – ролевиков в кольчугах и с огромными деревянными мечами. Ребята звали друг друга странными звучными именами; эльфы, подумал Дима.
Он тоже любил Толкина. Правда, не до такой степени.
В переходе торговали с пола каким угодно товаром – расческами, книгами, яблоками; Шубины миновали Речной вокзал и остановились возле парапета над Днепром. Отсюда видны были чуть ли не все мосты города, сейчас они были подкрашены закатом, и заходящее солнце отражалось в далеких окнах на Левом берегу…
Зазывал покататься прогулочный теплоходик – часовая речная прогулка; не сговариваясь, Дима, Оля и Женька направились к кассам.
…Плыли мимо знакомые берега. Хрипел динамик, развлекая пассажиров нестерпимой для слуха музыкой.
Дима, Оля и Женька стояли у борта.
* * *
В свете этих прожекторов каждый предмет имеет четыре тени. Четыре фасеточных солнца висели над Республиканским стадионом, четыре светящихся грозди.
Стадион был единым живым существом. По трибунам прокатывались волны, а значит, что и Оля с Димой, и сумасшедшие фанаты с размалеванными лицами, и президент в своей ложе, и президентская охрана, и все, кто пришел сегодня посмотреть на матч, жили в одном ритме, ловили ритм друг друга, в этом единении множества разных людей было что-то низменное и одновременно захватывающее, потому что нет такой силы, которая могла бы объединить и Диму, и Олю, и этих орущих фанов, и крупного чиновника в привилегированном секторе, и демобилизованного солдата, и всех их, разных и разобщенных, но болеющих за одну команду, болеющих так искренне и темпераментно, как будто судьбы мира зависят от того, попадет ли пестрый мяч в большую деревянную раму и забьется ли в сетке, как пойманная рыбина, переменится ли счет на табло, и запрыгают ли от счастья парни в динамовской форме – редко кому выпадает в жизни такое самозабвенное счастье. Разве что первая любовь и первое свидание, разве что рождение первенца, разве что поступление в вымечтанный, выстраданный институт… Но не со всеми и не для всех, не каждый способен испытывать эмоцию такой силы, какая исходит от человека, только что забившего важный гол. Такое счастье… и такая боль – вынимать мяч из собственных ворот. Пожимать плечами, всем своим видом показывать стадиону, что ты сам не знаешь, как это произошло. Что это судьба, или это случайность, что пропади оно все пропадом, и что надо отыгрываться…
Оля смотрела чуть скептически – как подросток, оказавшийся среди малышей на новогодней елке и через силу подыгрывающий Деду Морозу – не потому, что это интересно, а просто из вежливости. Но Оля держала Диму за руку – а значит, сама того не желая, подключена была к общему действу; Дима держал за руку незнакомого парня в «динамовском» шарфике, а парень держал за руку свою девушку, а девушка… и так далее, весь стадион держался за руки, время от времени пропуская по живым цепям импульсы-волны, а там, внизу, у кромки поля, почти неузнаваемый с такой высоты, Женька ждал мгновения, чтобы подать на поле улетевший мяч.
А совсем неподалеку под стеклянным тентом, похожим на автобусную остановку, неподвижно сидел человек, превративший футбол в искусство. Сидел безучастной скифской бабой, спрятав под забралом равнодушия все свои страсти и весь свой темперамент. И Женька нет-нет да и оглядывался на него…
Дима сжимал холодную Олину ладонь. Ему хотелось, чтобы и она почувствовала азарт сегодняшнего матча.
Оля вежливо улыбалась.
* * *
«И пораженья от победы ты сам не должен отличать…»
Он прав, этот Пастернак. Наверное, хороший был футболист.
Люди шли по вечернему городу. Хрипели горны, дудели дуделки, трещали трещотки; фаны шли, завернувшись в желто-голубые знамена, как в банные полотенца, потому что это был теплый, душный, летний вечер.
«И пораженья от победы…»
– Что с тобой, Дима? – обеспокоено спросила Оля.
Он не понимал, почему она так спросила. Ему казалось, что с ним – ничего. Наоборот – ему легче, чем вчера, и намного легче, чем позавчера…
Стихали горны и трещотки. Люди шли, держась за руки; над улицей плыло звездное небо, бледное из-за света фонарей.
Женька шел рядом. Сегодня после матча он был как зомби, этот Женька. Его приходилось тащить, уводить со стадиона, вести за руку, как младенца; он, казалось, не замечал этого. Для него матч еще не кончился…
Они шли и шли и не сворачивали к метро, толпа становилась все реже; в какую-то минуту Диме показалось, что стекло, все эти дни отделявшее его от города, треснуло, разошлось, осыпалось осколками.
И в этот лопнувший иллюминатор хлынул звездный теплый вечер.
Город не станет бежать за автобусом, как добрый привязчивый пес с турбазы. Но городу, как и псу, трудно что-либо объяснить.
Оля говорила и говорила; Дима слышал обрывки ее фраз. О том, что жизнь их только начинается, что скоро они вот так же будут гулять по вечернему Нью-Йорку, что это феерическое зрелище, что, когда они вернутся сюда погостить, им будет с чем сравнить…
– Да что с тобой, Димыч?!
Кажется, он начинал понимать, что с ним.
Осознание ошибки. Не такой, которую можно исправить красными чернилами, и даже не такой, которую можно исправить в ЗАГСе, аннулировав штамп о браке…
Они шли по Крещатику, но Дима не видел Крещатика за светящимися рекламными щитами. А на щитах – на всех – почти взрослый десятиклассник нес на плече первоклашку с бантами в полголовы, с колокольчиком в маленькой руке…
– Димка, ты какой-то не такой сегодня…
Он, не глядя, кивнул.
Как пелось в фильме о приключениях Электроника, «своими руками судьбу свою делай».
А если делаешь чужими – не обессудь… Правда, роль жертвы обстоятельств имеет и свои плюсы. В любой момент можно сказать – так я и думал. Что я мог поделать?
Когда-то мама пыталась устроить Димино счастье. Потому что профессия врача – это стабильно и уважаемо… Во всяком случае, в те годы было так. Тогда он нашел в себе силы и нашел в себе наглость поступить наперекор… Он был молодой, считал себя сильным…
С тех пор многое изменилось.
…Миновали площадь Независимости. Молча, не сговариваясь, свернули к Владимирской горке.
На фасаде филармонии лежал теплый желтый свет.
В аллеях было темно, зато Владимир высился под лучами прожекторов, и у балюстрады стояли, попарно обнявшись, штук шесть романтичных влюбленных.
– Димка… посмотри на меня?
Он посмотрел.
– С тобой все в порядке?
Он кивнул; у него все сильнее кружилась голова. Все смутные ощущения последних недель сложились, как кусочки головоломки-«пазла», и получившаяся картинка пугала. Когда-то школьником, впервые увидев карманный калькулятор, он попытался обмануть хитрую машинку и попросил ее поделить что-то там на ноль. Error, укоризненно ответил калькулятор.
При чем здесь это воспоминание? Да ни при чем.
Error, мигала красная лампочка в глубине сознания, ошибка, error…
От камня тянуло теплом. Хотелось прислониться к нему, а лучше – лечь, закрыть глаза, ни о чем не думать; не думать – не получалось. Он смотрел на Олю, как она курит, как с наслаждением затягивается, и с ужасом понимал, что между ним и этой женщиной уже лежит океан, уже давно лежит, а может быть, лежал всегда… И ЭТОТ океан не переплыть, не перелететь, она уже – там, он навсегда – здесь… А кто из них до смерти будет чужаком и эмигрантом – решит завтрашний авиарейс…
Над городом плыл самолет. Правое крыло – зеленый огонек. Левое – красный. И подмигивающий желтый глаз. Кто-то уже улетал, кто-то уже сделал свой выбор…
Олина сигарета казалась в полутьме пульсирующим пурпурным угольком. Справа и слева горели вдоль балюстрады такие же огоньки, романтичные влюбленные курили.
Оля вздохнула, стряхивая пепел:
– Ну вот, мальчишки… Запомните его таким. Мы, конечно, еще вернемся, может быть, скоро… в гости. Но на всякий случай – запомните. Мало ли…
Женькина ледяная рука выскользнула из Диминой ладони.
Сын медленно отошел в сторону, в темноту.
Оля загасила окурок о балюстраду; во всем мире было тихо, только еле слышно гудел уходящий за горизонт самолет.
Дима подумал, что лучше бы стекло, окружавшее его последние дни, удержалось и не треснуло. Лучше бы оно не впускало в трещину ни этот вечер, ни эти огни, ни этот самолет. Он наверняка бы осознал ошибку – но не сейчас, когда еще можно все изменить. Потом он вспомнит этот вечер; ТАМ он будет несчастлив, и, что самое страшное, Женька будет несчастлив тоже. И вот он вспомнит этот вечер и поймет – все можно было изменить…
И не захочет жить.
Он тряхнул головой.
– Что с тобой? – спросила Оля.
ОНА будет счастлива.
Коту не ужиться с собакой.
– Да что с тобой, Дима?!
Он хотел ответить – и тут увидел Женьку.
Их сын стоял в нескольких шагах, у балюстрады; курил, неумело затягиваясь, кашляя и затягиваясь снова. Глаза его странно блестели – может быть, от первой закуренной сигареты…
Женька смотрел вниз, на Днепр, на мосты, на огни.
Оля хотела что-то сказать, уже открыла рот…
И осеклась.
Женька молчал. Курил, глотая попеременно дым и слезы. Дима понял, ЧТО именно сейчас, сию секунду, чувствует его сын.
– Женька, ты… Брось… ты что…
– Он уже взрослый, – стеклянным голосом сказала Оля… Ольга. – Я в его возрасте уже закурила…
Женька не посмотрел на нее.
Дима подошел к сыну. Встал рядом – и увидел, как вырос Женька за последние месяцы. Вытянулся. Стал шире в плечах.
– Женька…
Молчание.
Господи, да что же делать?! Он проявил слабость, он дал втянуть себя в эту гонку, в чужую, чуждую ему игру, и ведь для его сына эта игра тоже никогда не станет своей! Он будет сыт, одет, пристроен… Несчастен.
Что делать?!
– Ничего, – сказал сын сдавленным тусклым голосом. – Я просто… что «Динамо» проиграло… я… в порядке. Все…
* * *
Все.
Аэропорт, таможенники, чемоданы и сумки… Заграничные паспорта… Визы… Спокойный и свободный мир между контролем и посадкой, мир «дьюти-фри», где пахнет кофе и духами…
«Объявляется посадка»…
Дима вытащил из внутреннего кармана авиабилет в ярком конвертике.
Вытряхнул на балюстраду несколько листков, скрепленных скрепкой.
Вырвал оранжевый листок – мелькнули номер рейса, номер места, еще какая-то подробная доброжелательная чушь.
Спокойно, аккуратно сложил маленький самолетик…
Он не должен был лететь, этот самолет. Слишком узенький клочок бумаги, слишком малая площадь крыла.
Но он полетел.
Поймал восходящий поток – и полетел не вниз, а вверх. К Владимиру с его крестом, над верхушками деревьев, над Днепром…
«Пристегните ремни»…
Ольга открывала и закрывала рот – как будто разом растеряла все обидные слова для обозначения умственно неполноценных.
Женька вдруг улыбнулся.
Дима удивленно на него глянул – его сын смеялся. Облегченно, радостно, будто сбросив тяжелую ношу; сын смотрел на него так…
В последний раз Женька смотрел так на папу лет десять тому назад.
Женька смотрел на Диму, как смотрел бы на Лобановского.
Нет… пожалуй, нет.
Как на отца.
Огромная тяжесть, гора, ледяной горб, наросший на Димину спину в последние несколько лет, отвалился и истаял. Он видел белое, застывшее лицо жены – но, преодолевая горечь, улыбался, глядя, как кружит в воздушных потоках маленький самолетик.
Все правильно.
Теперь все будет хорошо.
* * *
Самолет заложил вираж и пошел набирать высоту.
Они сидели в самолете – вдвоем, а рядом было пустое кресло.
«Я люблю мой город не за то, что ему почти две тысячи лет, и не за то, что он красивый… Мало ли красивого на свете…»
Под крылом лежала земля в лоскутках полей.
«Я люблю мой город не за то, что я здесь родился… Мало ли кто где рождается…»
Потом наползли облака, и земля пропала из виду.
«Я люблю мой город… да не знаю, за что его люблю. Вот устрою маму… чтобы у нее все было в порядке… И вернусь к тебе».
