Текст книги "Женский чеченский дневник"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Если начнется третий штурм, статус добровольной заложницы ее не спасает – снаряды, выпущенные по больнице, не станут прицельно сортировать людей на боевиков и заложников, на заложников – вынужденных и добровольных.

Жизненно важным для Наташи, как до того для заложников, стало дать своим родным возможность собрать ее тело, если оно все же рассыплется на фрагменты. От жалости к матери у нее сдавило сердце, и она сделала для нее все, что могла сделать в той ситуации – разложила отснятые пленки по верхним и нижним карманам брюк и джинсового жилета, засунула их в бюстгальтер и трусы. Если тело будет искалечено до неузнаваемости, ее узнают по пленкам. Она отсняла их, когда рана на виске уже давала о себе знать – в заложенном ухе шумело, голову пилила тупая боль.

Наташа без цели ходила по коридорам и палатам, нажимала на кнопку, фотографируя людей, свернувшихся клубком под кроватями, на голом полу среди грязных бинтов и штукатурки. Сняла пятнадцатилетних мальчишек, разделивших на троих бутылку кока-колы, принесенную с собой журналистами. Они сидели на корточках у стены, обутые в резиновые тапочки, у одного на верхней губе только начинал пробиваться темный пушок. Сняла врачей в несвежих, исписанных шариковой ручкой халатах.

Басаев нервничал. Казалось, он сплел паутину из своих нервов и натянул ее над больницей. На каждом этаже, в каждой палате были его глаза и уши. Он контролировал все, хотя практически не покидал ординаторскую, но даже мышь не смогла бы проскочить в больницу. Басаев был везде.

По полу были разложены провода от взрывчатки, у стен стояли канистры с бензином. Малейшее отступление Москвы от его требований, и он приведет все это в действие. Ему терять нечего, он – смертник, у него – зеленая повязка на лбу. А Наташе было что терять – все то, что не имело ценности для нее раньше.

Утром позапрошлого дня заложникам было видение – с неба к ним спустилась Богородица. Небо было чисто-голубым. Во всю ширь по нему растянулся крест – пепельно-черный, будто кто-то выжег его на небе большим паяльником. К его подножию подошла маленькая женщина в темных длинных одеждах, прислонилась к кресту и долго так стояла. А тем заложникам, которые видели ее, было непонятно – молится она за них или уже их оплакивает.

В день массового видения, семнадцатого июля Наташа была ранена и не помнила, смотрела ли на небо, подняла ли хоть раз к нему лицо от котелка. Но ей хотелось верить заложникам. Она жалела, что не смогла бы отснять этот кадр, даже если бы сама стала зрителем такой небесной картины – ее «Никон» не был столь чувствительным, как заложники. Но если их рассказы – правда, а не вызванные страхом галлюцинации, то над ними есть кто-то еще – не только крупные насекомые, но и маленькая женщина в черном.

Наташа подошла к окну, в котором после штурма не осталось ни стекол, ни рам. Голубое небо. Чистое от облаков, крестов и фигурок.

– Бог, ты здесь? – позвала она, выглядывая из окна.

– Бог, ты меня слышишь? – спросила она, но Бог не ответил – не обозначил своего присутствия рисунками на небе.

– Ладно, вернусь, поставлю свечку, – пообещала она.

Она всегда, с самого детства, пыталась заключить с Богом сделку. Вместо того чтобы, как учила мать, читать в церкви «Отче наш», заводила с ним лишние разговоры о том, как ее все задолбало, а в конце обещала ему свечку, но в обмен на что-то. Слово «свечка» она произносила так, будто речь шла не о какой-то маленькой восковой палочке с огоньком на конце, будто Бог только и делал, что сидел на небе и ждал, пока Наташа поставит ему свечку... И в этот раз она снова пыталась его перехитрить – она поставит свечку, есливернется. Свечка в обмен на жизнь. Наташа цеплялась за жизнь и будет цепляться за нее до конца. Пусть Бог об этом знает. Но в тот день роль Бога играл Басаев. И в вопросе жизни и смерти для него не было никаких «если» и «когда», единственное, что его интересовало, – «как».

– Мы лично все смертники, – сказал он на пресс-конференции, проведенной в подвале больницы пятнадцатого июля. Наташа смотрела ее по телевизору у себя в общаге. Она грызла семечки и до появления на экране картинки – женщины с грудными детьми выходят из больницы – не знала, что сорвется с дивана и за какую-то пару дней успеет получить контузию, станет добровольной заложницей и подвесит свое будущее на крючке вопросительного знака.

– Для нас лично нет разницы, когда умереть, нам главное – умереть с честью, – добавил Басаев.

Будучи Богом, он расписался на больничной стене – без этого пресс-конференция могла бы не состояться. Москва вовсе не горела желанием выпускать его на экраны, с которых он стал бы, едва разжимая губы и растягивая слова, рассказывать о независимости и прекращении войны людям, только что пережившим перестройку и желающим одного – вернуться с работы домой, переобуться в тапочки, вынуть из пластикового пакета бутылку пива и сухарики со вкусом семги и спокойно усесться перед телевизором. И не надо подсовывать им вместо американского блокбастера реального боевика, спрятавшего лысину под панамой. Человека, который, несмотря на ленивую растянутость и монотонность своих слов, прекрасно справлялся с самому себе отведенной ролью. Наташа еще с первого дня их знакомства почувствовала – Басаеву хотелось славы больше, чем другим.

Москва ему отказала. Он поставил к стенке пятерых заложников. Наташа была на месте расстрела, стояла у стены, на которой Басаев растянутым невыразительным почерком написал слово «смерть». Москва на все согласилась.

«У него эйфория», – подумала она, снова вернувшись в ординаторскую и глядя на него, сидящего на столе. Не снимая с лица маску спокойствия, не дергая мускулами, он контролировал все, но у него была эйфория, которая, впрочем, помогала ему совершенствовать свой почерк на глазах у всей страны.

– На-та-ша, – зовет ее Басаев. – Тут Кашпировский приходил, хотел меня загипнотизировать. Обещал остаться и убежал... Я его спросил: «Ну что, Анатолий Михайлович, не получается?» Он расстроился, – Басаев подмигивает Асланбеку Большому, усмехается – по всему видно, ему приятно, что человек, усыплявший с экранов всю страну, не смог справиться с ним одним – Шамилем Басаевым.

«Впрочем, – подумала Наташа, – теперь он сам занял его место – выступает перед миллионной аудиторией».

Она вспомнила, как соседки срывались со скамеек во дворе и, рассыпая семечки, бежали домой к началу сеанса Кашпировского. Как тот одним приказом «Спать!» усыпляет всю страну – люди, сидя на диванах перед телевизорами, даже начинают похрапывать, и снятся им прекрасные сны про светлое будущее, снится пиво, сухарики с разными вкусами и поездки в Турцию, а с экранов за их сном, не мигая, наблюдает Кашпировский. Но тут появляется Басаев – и это не страшный сон, это, вообще, не сон. Он не кричит, не отдает приказов, но его растянутые во времени слова заставляются страну проснуться. Страна вздрагивает, подтягивает треники, и видит бородатого человека в камуфляжной одежде, в панаме и с автоматом. Человек говорит о свободе и независимости, но страна его не узнает. А проснувшись окончательно, она выполняет все его требования – ближе к полудню к буденновской больнице подъезжают семь автобусов и один рефрижератор для трупов боевиков, которых Басаев собирается увезти с собой на родину.

Басаев со списком в руках вышел из ординаторской и присел на сложенные матрасы. Он лично распределял боевиков и заложников по автобусам так, чтобы каждому боевику досталось по заложнику. Кроме журналистов, с ними ехали депутаты Госдумы, правозащитники, мэр Буденновска и около ста мужчин, захваченных в первый день теракта. Последние согласились сопровождать боевиков для того, чтобы тем не пришлось набирать пассажиров среди женщин и детей.

Сначала они не хотели. Конечно, они не хотели – им уже хватило нескольких дней плена. Добровольцев не хватало, а Басаев, сидя на матрасах, заявлял, что заставлять никого не будет. Лучше останется здесь и здесь примет бой.

– Ладно, дяденьки, я и мои друзья – мы поедем с вами, – сказал пятнадцатилетний мальчишка, недавно пивший кока-колу с товарищами.

Нечаянно он повысил интонацию в конце предложения, как будто хотел продолжить, добавить еще чтото. Он вовремя остановился. Но всем было понятно, что он хотел сказать – мы поедем с вами, только уезжайте. Уезжайте из больницы и из города и увозите с собой свою войну.

– Я поеду.

– И я.

– И я...

Мужчины решились ехать. Решились отказаться от, может быть, единственного шанса на спасение, который уже помаячил перед ними из-за угла. Они его заметили и успели разглядеть в нем свою собственную семью, которая ждет их возвращения домой и в которой тоже есть дети.

Все знали, на выезде их ждет штурм. Об этом на своем переговаривались боевики, шептались депутаты и добровольные заложники. У Наташи болела голова, мысли были тяжелыми, ворочались медленно. Скорее всего штурмовать будет спецназ с земли, и вертолеты – с воздуха. Так думали все. Когда журналисты собирались в больницу, кто-то из сотрудников спецназа посоветовал им в случае штурма автобусов бросаться на пол при звуке первого выстрела. Тогда есть шансы уцелеть – примерно семьдесят процентов.

К Басаеву приблизился один из операторов. Он решил остаться – нужно было срочно сдавать отснятый материал. Басаев не возражал. Он вычеркнул из списка его и еще одного журналиста, который, попав в больницу, потерял сознание.

– Слабый, – сказал про него Басаев.

Наташа тоже чувствовала себя плохо. Она не знала, что спасало ее саму от обморока – сильная головная боль или то, что она смотрела на все это через объектив фотоаппарата. Толстое стекло становилось барьером между ней и происходящим, создавая иллюзию отдаленности и не позволяя сойти с ума. Картинку можно было приблизить или отодвинуть, но в любом случае начинало казаться, что все это – не взаправду. Что ты – всего лишь зритель действия, которое разворачивается не перед тобой, не в реальном времени, а заперто в корпусе твоего фотоаппарата, как в телевизоре. Грустное кино, но между ним и тобой – экран. Жаль его героев, но они – всего лишь актеры. Они – актеры, ты – зритель. По-другому быть не может – слишком нереально. Объектив спасал. Объектив позволял сохранить остатки нервной системы.

Басаев вопросительно посмотрел на Наташу. Она не была единственной женщиной, согласившейся на поездку. Когда добровольцы-мужчины закончились и одному боевику не хватило щита, ехать вызвалась медсестра.

Наташа едва заметно покачала головой – нет, она не останется, поедет. Она больше не хотела снимать – надоело, и почти кончились пленки. Зачем соглашалась – толком не понимала, скорее действовала машинально, потому что думать мешала сильная головная боль и шум в ушах. Оперировавший ее врач предупреждал, что так будет, если она нарушит постельный режим.

Она оглянулась на заложников. Боевики собирали с пола мины, растяжки, уносили канистры с бензином. Заложники понимали, что те уезжают, но не двигались с места, не радовались, не улыбались, как будто не верили, что еще чуть-чуть и все закончится, они смогут разойтись по домам. Казалось, страх оставил на их лицах несмываемую печать, и они до конца своих дней будут носить на лбу маленькое чернильное изображение волка.

Потом Наташа узнает, что вот так неподвижно они просидят еще пятнадцать-двадцать минут после того, как все боевики покинут больницу. Не сразу решатся выйти, потому что больше, чем боевиков, они боялись тех, кто штурмовал их дважды. За несколько дней плена многие из них подружились с людьми, носившими камуфляж и белые тряпки на лицах. Когда те научили их прятаться от снарядов, все в голове у заложников перемешалось – боевики приставляли их к окнам, отстреливались, опираясь гранатометами об их плечи, но другие – с той стороны – это видели и все равно стреляли. «В вас стреляют свои», – сказали им боевики, и заложники сошли с ума. «Вот так стреляют в наших женщин и детей», – сказали боевики, и заложники приняли их войну слишком близко к сердцу. «Какая трагедия – всего пять дней вашего плена, а у нас трагедия – каждый день», – сказали боевики, и у заложников развился синдром.

«Синдром заложника», напишет пресса. После поездки в басаевском автобусе Наташа даст интервью серьезной газете и скажет, что никто не вправе судить буденновских заложников. «Пойдите сами туда, – отчетливо произнесет она, наклонившись к диктофону, протянутому к ней журналистом, – и переживите все их эмоции, а потом – судите сколько хотите. Только вы не пойдете...» Интервью не будет опубликовано. Впрочем, нельзя заполнять чужой диктофон таким количеством нецензурных слов.

Время шло. Сейчас они все выйдут из больницы, рассядутся по «Икарусам», выедут из города, и начнется штурм. В автобусы будут стрелять из автоматов и гранатометов, боевики станут ими – заложниками – прикрываться, в окна полетят пули и гранаты. Воображение ворочало в ее голове тяжелыми картинками. Между ней и штурмом, между ней и смертью – оставалось время, которое еще давало ей шанс передумать. Шанс больший, чем семьдесят процентов, обещанных спецназом. Но ехать надо. Надо.

– Я так и знал, что ты поедешь, – улыбнулся Басаев.

Она присела на корточки рядом с матрасом. Ей в грудь посмотрело дуло автомата на плече у Басаева. Кто-то из фотографов щелкнул их вместе. На снимке Наташа с фотоаппаратом под мышкой, из уха у нее торчит вата. Улыбаясь, она смотрит в объектив, а Басаев скосился на нее и, как добрый дядюшка, улыбается усами из-под панамы. Когда Наташа возьмет в руки этот снимок, отпечатанный на глянце, из одного ее глаза на нее посмотрит Деми Мур, а из другого – страх всех трех сортов. Улыбкой фотоаппарат не проведешь.

– Можно я поеду в одном автобусе с вами? – спросила она у Басаева.

– Нет, – ответил Басаев. – Со мной поедут другие журналисты. Ты будешь в седьмом автобусе.

– Можно я поеду в вашем автобусе?

– Нет. Ты меня уже несколько раз снимала. Дай возможность другим.

– Можно я поеду в вашем автобусе?

– Ты со мной не поедешь.

– Можно я поеду в вашем автобусе?

– Еще одно слово, и ты никуда не поедешь.

Он по-прежнему говорил негромко, монотонно растягивал слова, особенно гласные в них. В его голосе не было угрозы, но послышалось в нем что-то зацепившее ее за низ живота. Она быстро вскочила, схватила свою сумку и вместе со всеми пошла к автобусам.

Асланбек Большой посадил ее в седьмой автобус, на место у окна. На головки красных бархатных сидений были надеты грязно-белые чехлы, которые почему-то ассоциировались у Наташи с медицинскими халатами. Ей захотелось шариковой ручкой подписать чехол своего сиденья – «Здесь была я – Наташа Медведева. 19.07.95». Водителями автобусов были заложники – добровольные, из буденновского таксопарка.

Пекло. Железо машин набрало в себя жар и теперь отдавало его пассажирам. Ее волосы под повязкой намокли, бинты сильно давили на голову. Так заложники просидели часа два, пока в автобусы загружали раненых боевиков, еду, воду и медикаменты. Колонну замыкал рефрижератор. В него боевики заносили трупы своих – целые или фрагменты. В четырнадцать двадцать завели моторы. Женщины из провожавших заголосили. Над людской толпой повис плач и причитания «Господи, да что же это делается?» и висели вот так какое-то время, но пассажирам автобусов они были уже не слышны.

Ехали по пыльному потрескавшемуся асфальту. Мимо убитого солнцем пейзажа Ставропольского края. Мимо небольших населенных пунктов. Электрические провода протыкали горячее небо и напоминали Наташе могилы шахидов – высокие пики, которые стали появляться на кладбищах Чечни после того, как началась война.

Сидящий рядом боевик навалился на Наташу потным плечом. Рожок его автомата упирался ей в ногу. Она была обездвижена – не могла пошевелиться, не могла почесаться, а потное тело чесалось.

В окне Наташа увидела человека, прятавшегося за электрическим столбом. Первая мысль – спецназ, и горячий пот выступает из каждой поры. Нет, обычный человек, местный житель. На всем пути по Ставропольскому краю им постоянно будут встречаться люди, одиноко стоящие за столбами и провожающие колонну взглядом. Наверное, несколько веков назад вот так же смотрели вслед обозу, увозящему из города умерших от чумы.

«Но мы еще живы, живы», – говорила про себя она.

На одном участке пути на обочину вышли человек тридцать – мужчин и женщин из соседних деревень, а может быть, это были родственники тех заложников, которые сейчас ехали в колонне. Они молча стояли у дороги, махали руками, как в замедленной съемке, провожая их в последний путь и еще при жизни отдавая им дань памяти. Одна Наташа упрямо верила в то, что уже получила свое – если бы смерть хотела ее забрать, то сделала бы это позавчера.

Железная крыша раскалилась. Грудь сидящего рядом боевика была схвачена пулеметной лентой, от соприкосновения с горячим железом он еще больше потел, коленом, локтем и плечом отдавая Наташе часть своего пота. Из-за духоты некоторые боевики сняли с лиц маски. От сидений поднимались мелкие частички пыли и висели в солнечных лучах, пробивавших автобус насквозь из окон.

Боль всей пятерней вцепилась ей в голову – тянула за волосы, давила на виски, барабанила по голове, кололо в ухе. Через час к ней добавилось жжение в скулах и глазах. Волна тошноты подкатила со дна желудка, поднимая с него какой-то старый неприятный осадок. Она старалась скрыть отрыжку от сидящего рядом человека. Их добровольное геройство, о котором сейчас говорили все российские и зарубежные СМИ, было несвежим, давно немытым, пахло и, одним словом, сопровождалось полным набором неудовлетворенных физиологических потребностей. Наташа была единственной женщиной в автобусе.

Ехали в молчании. Только иногда боевики, занимавшие крайние места, на своем переговаривались через проход. Она встала.

– Куда? – спросил сосед.

– Пойду, поснимаю.

– Давай быстрее, – сказал он. Боялся остаться неприкрытым.

Она пошла по проходу вперед, закинув фотоаппарат за спину, чтобы прикрыть влажное пятно, проступившее от пота на брюках сзади. Заглянула в кабину водителя. Тот обернулся на нее, приоткрыв рот – наверное, тоже хотел пить. Его рыжие усы ползли по носогубным складкам к подбородку, зрительно еще больше опуская уголки рта, и грустное его лицо напоминало маску мима, перепутавшего свой выход на сцену, появившегося на ней не вовремя и теперь вынужденного играть чужую роль. Он – мужчина среднего возраста без особых примет – тоже не понимал, что здесь делает. Его серая футболка с темными разводами пота висела на головке кресла.

Наташу покачивало от тошноты и быстрой езды. Стоя за спиной водителя, она мечтала о Мальдивских островах. Представляла, как девушка в ластах плывет по сине-голубой слоистой воде в окружении маленьких золотых рыбок. Широко распахнутыми глазами смотрит на воду сквозь стекло очков для подводного плавания. Наташа ненадолго прикрыла глаза, по телу прошла прохладная дрожь, вызванная силой воображения. Она открыла глаза, посмотрела в широкое лобовое стекло автобуса, как сквозь очки для плавания. Вместо подводного мира за окном качался утомленный солнцем полдень. Горячий воздух казался слоеным пирогом, испеченным в солнечной духовке, и каждый его верхний слов был горячее предыдущего.

Она вернулась на место.

– Эй-эй! – предостерегающе вскрикивали снявшие маски боевики, когда она направляла объектив на них.

Можно было подумать, они не сомневались в том, что живыми и невредимыми доедут до дома. Колонна напомнила ей стаю волков, пригнувши спины, но средь бела дня возвращающуюся из овчарни с хорошей добычей домой.

В других условиях людей, связанных сейчас в пару и сидевших тесно прижавших друг к другу, было бы сложно представить вместе, как сложно представить вместе волков и овец. У них не было ничего общего, они никогда не столкнулись бы вместе, не сведи их война. Война далекая и чужая для тех, кто занимал места у окон, теперь села так близко от них, что они чувствовали запах ее пота и могли разглядеть мозоли на руках, привыкших держать оружие.

Заложники расстегнули рубашки до пояса, показав бледную грудь со слаборазвитой мускулатурой. Солнечные лучи поблескивали на ней огоньками золотых крестиков. Наташа видела, как заложники постоянно прикасались к крестикам, прижимая их пальцами, будто вдавливая в грудь. Они верили в то, что этот маленький кусочек золота сможет защитить их от свинца. Машинально Наташа прикоснулась к своему крестику тоже.

Боевики подняли гранатометы на полки, оставив при себе автоматы. Они перебирали пальцами четки, не выпускали их из рук, а когда уставали молиться, вешали четки себе на шею. Несмотря на духоту, они не снимали даже разгрузочных жилетов, только расстегнули верхние пуговицы камуфляжных рубах, открывая треугольники волосатой груди. Они были очень разными – заложники и боевики. И жара только подчеркивала эту разницу – заложники расстегивали или снимали рубашки, а боевикам, чеченцам по национальности, раздеться мешали традиции. А может быть, они просто хотели быть готовыми в любую минуту принять бой.

Наташа попробовала вспомнить, видела ли она во время своих поездок в Чечню хотя бы одного раздетого по пояс чеченца. Только убитых или раненых в госпиталях. Часто ее поражали отутюженные стрелки на брюках сельских жителей и туфли, начищенные до блеска, несмотря на то, что кругом была раскисшая от дождей земля и отсутствовало электричество.

– Вы что, по воздуху летаете? – спрашивала она, когда ловила их насмешливые взгляды на своих колом стоящих от грязи штанах.

Стоило ей остаться на ночлег в их доме, утром она находила свою одежду выстиранной и высушенной, а кроссовки – отмытыми от нескольких слоев грязи. Она пользовалась местными традициями, когда в ее одежде становилось неприличным появляться даже в бомбоубежище. Жены отутюженных мужей приносили со двора холодную воду, терли в ней Наташину одежду, а ночью, когда все спали, сушили ее на огне. Все это делалось молча – без просьб. Утром, сытая и одетая во все чистое, Наташа говорила этим женщинам спасибо. Они отвечали ей кивком головы.

Пока заложники и боевики молились своим разным богам, а Он один следил за всеми ними сверху, Наташа уснула, привыкнув к упиравшемуся в ногу рожку автомата. И ей приснились Мальдивские острова.

Наташа погрузилась в прохладную бирюзовую воду. Растопыренными пальцами рук задевала мягкие водоросли. Вода обнимала ее, укачивала, как маленькую. В груди у Наташи расцветала любовь – легкая и невесомая, она наполняла ее, как полый сосуд, а она и была сосудом. Наташа раскинула руки – тоже хотела обнять воду, раствориться в ней и войти в маленьких золотых рыбок, проплывающих мимо. И она уже готова была с нею слиться, если бы не резкий металлический звук. Наташа вздрогнула и вернулась в автобус – боевики клацали затворами автоматов. Что-то случилось, поняла она.

В автобусе стоял запах, и она сразу узнала его. Он шел от рефрижератора, который, чуть обогнав их автобус, стоял на обочине. Задние двери фургона были открыты, запах шел оттуда. Вокруг сгрудились водители и боевики. Последние возбужденно переговаривались между собой на чеченском. Они несколько раз произнесли русское слово «специально», и Наташа догадалась, о чем они думали – им намеренно дали неисправный рефрижератор, чтобы остановить колонну.

Трупы начали размораживаться. Среди них были тела убитых в первый день штурма. Несколько дней они пролежали в подвале больницы, и сейчас из открытой двери фургона их запах распространялся в радиусе, наверное, десяти метров, вползал в открытые окна и двери автобуса.

Наташа встала с места. У нее еще оставалась неиспользованная пленка. Холодильная камера с трупами – не самый лучший кадр, но как документальное свидетельство поездки может пригодиться.

– Куда? – спросил сосед.

– Слушай, – сказала Наташа, она хотела назвать его по имени, но не вспомнила, как его зовут. – Я пойду, поснимаю. Ладно?

– Сиди на месте, – он легко выходил из себя, но быстро успокаивался.

– Сядь на место, – повторил он, проглатывая гласные. – Повернись к окну.

Боевики ждали боя – если рефрижератор был намеренно сломан, чтобы остановить колонну, значит, вскоре за остановкой последует штурм.

– Сейчас они пустят снайперов, – предположил кто-то с задних рядов.

Заложников немедленно развернули к окнам. Наташа поняла, что у них не будет обещанных семидесяти процентов. Не будет ни одного процента вообще, – когда начнется штурм, ни один из них не сможет броситься на пол – боевики не позволят.

Из окна она увидела Басаева, подходящего к рефрижератору. Он внимательно выслушал своих людей. Выражение его лица не изменилось. Казалось, он всегда думает о чем-то своем, и все, что случалось вокруг, было лишь досадными помехами, отвлекавшими его от важных мыслей.

– Короче, чините, – сказал он. – Предпринимайте действия, короче.

Он любил слово «короче», и когда говорил на русском, вставлял его почти в каждое предложение. Впрочем, в Чечне это слово любили все, и нередко разбавляли им разговор на своем. Говорил Басаев почти без акцента, только менял букву «в» на «у» и переносил в русский язык чеченские интонации. От этого его речь становилась мягкой, растянутой. Наташа ни разу не слышала, чтобы он кричал или ругался. Когда он давал интервью журналистам, то мог говорить-говорить, сыпля своими «короче», без жара, не стремясь переубедить или доказать. Просто говорил, немного показывая, что век бы их, журналистов, не видел, но обстоятельства вынуждают. А потом раз, вставал, обрывая себя или другого на полуслове, и уходил – время истекло. Время, отведенное им самому себе.

Басаев присел на корточки возле рефрижератора. Те, кто это сделал «специально», знали – он не бросит своих мертвецов. Он собирался вот так сидеть до тех пор, пока рефрижератор не будет починен, и в случае необходимости принять бой – здесь же, на дороге. Работал консервант. Ради уже мертвецов Басаев готов был превратить в мертвецов весь свой отряд, – у него зеленая повязка, ему все равно когда, главное – как.

Дурдом на выезде, подумала Наташа и вспомнила, как, вот так же сидя на корточках возле комендатуры в Ведено, он предлагал ей съездить с ним и его людьми за оружием.

– Поставщики – не местные, – серьезно говорил он. – Хочешь – поехали.

– Очень хочу! – радовалась Наташа, уже представляя, как павлином заходит в редакцию и торжественно выкладывает перед Геннадием Викторовичем снимки – Басаев покупает оружие у неместных поставщиков.

– Тебя сразу уберут, – остановил ее Басаев, плавно проводя рукой по воздуху – зачеркивая или отсекая. – Не мы. Поставщики. Поэтому ты никуда не поедешь. Я пошутил.

Он был шутником. Часто шутил напоказ, но не раздувал своих шуток до анекдотов – никому их не пересказывал, это делали за него другие. А Наташа так и не научилась различать, когда он шутит, а когда говорит серьезно. Тогда Басаев уехал на джипе, а вечером вернулся – с небольшим арсеналом новеньких автоматов, гранатометов и боеприпасов к ним. Он был шутником.

Рефрижератор заработал. Автобусы тронулись. Заложникам было позволено откинуться на спинки кресел – «специальной» засады не было. По дороге им изредка попадались ехавшие навстречу случайные автомобили. Узнав колонну Басаева, которой были заполнены все новости, они резко сворачивали с трассы в кювет. Наташа видела, как люди выбегали из машин. Кто-то прятался за деревьями, если они росли на обочине, а кто-то просто бросался на землю, скрываясь за своим автомобилем. Они выглядывали из-за укрытия и провожали колонну взглядом, в котором страх смешивался с любопытством. Наверное, потом они еще долго будут рассказывать и пересказывать, как встретили по дороге басаевцев.

– Смотри-смотри, нога торчит, – сосед показывал Наташе на человека, которому удалось спрятать за кочкой только голову и туловище, а задняя часть и ноги торчали наружу.

– Смотри-смотри, испугался, – смеялся боевик – все было тихо, и он опять стал добрым.

Дорога пошла в гору. Вечерело. Водитель резко затормозил, и автобус снова встал. Впереди небо вспыхнуло огненной точкой. Пошел дым. Стрекот приближался сверху.

«Началось», – подумала Наташа, когда боевики в очередной раз разворачивали их к окнам.

В небе появилось два вертолета. Один повис низко над трассой перед колонной. Его винты продолжали работать. Другой – кружил над автобусами. Из первого вертолета выпрыгнул человек в военной форме. Кто-то из боевиков назвал его генералом, Наташе он был отчетливо виден из окна, но сама она в чинах не разбиралась. Из головного автобуса, в котором ехал Басаев, тут же высыпали боевики и встали вокруг автобуса, вскинув оружие. Асланбек Маленький вышел последним и присел у самых дверей, прицелившись в вертолет из гранатомета.

Что сейчас будет? В автобусе повисло молчание. Только щелкали затворы автоматов.

Военный, пригнувшись, побежал к началу колонны и сунул кому-то из боевиков большой белый конверт. Ни секунды не задерживаясь, он развернулся и так же быстро побежал назад, нырнул в кабину вертолета. Вертолеты улетели, и заложники снова расслабились.

На ступеньках головного автобуса показался Басаев. Помахал разорванным конвертом. Он усмехался под панамой. С такого расстояния Наташе не было видно его лица, но она могла догадаться – раз он вышел и вот так машет, значит, точно усмехается. Но над чем?

Колонна еще немного постояла и снова тронулась.

– А он говорит, кто мне такой этот генерал, чтобы приказывать. Я у этих генералов не служу, а они мне приказы отдают. Кто они мне такие, говорит, – рассказывал товарищам Асланбек Большой, только что вернувшийся от головного автобуса.

– Так и написали – приказываю?

– Так и написали – Шамилю Басаеву приказываю, и подпись – командующий внутренними войсками – генерал Куликов.

– Это – засада! Точно засада! Мы поедем, как они сказали, а там – засада!

Неожиданно колонна развернулась, и автобусы поехали в обратную сторону – прямо по бездорожью.

Командование российских войск передало Басаеву приказ сменить маршрут и ехать в объезд Северной Осетии в Кизляр, а там ждать следующих указаний. Не хотело, чтобы Басаев героем проехал через Моздок.

Автобус подбрасывало на кочках. Очень хотелось пить. Вода заканчивалась – боевики брали с собой немного – боялись, что вода может быть отравлена. За весь день заложники ничего не ели и не пили. Казалось, от страха у них атрофировались все потребности, кроме одной – не хотелось ни писать, ни какать, ни есть. Только пить.

Снова послышался стрекот. Боевики негромко, но возбужденно заговорили между собой на чеченском. Наташа не поняла ни слова, но по жестам догадалась, что они обсуждают – сбивать вертолеты или нет.