Текст книги "Персеиды. Ночная повесть"

Автор книги: Марианна Гончарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Какой милый, – говорю я. – А какой костюм! – наклоняюсь к песику. – Одолжи шапочку сфотографироваться.

Женщина в старой шубке улыбнулась:

– Да, это дизайнерский костюмчик. И черевички тоже по заказу шиты, чтобы лапки не простудить. Да, Малыш? Тепло тебе в черевичках? Нравится тебе в черевичках? – Женщина нежно смотрела на свою собачку.

Малыш задрал голову на хозяйку и всем своим видом, преданным влажным взглядом, подвижным приветливым хвостом, повизгиванием демонстрировал безоговорочную преданность и любовь. Как будто читал у Гоголя:

– Да я и без черевичков…

– Маруууся, Марусенька! Иди ко мне! – ласковый мужской голос. (Это случилось как-то в красивом старинном заросшем Черновицком парке.) – Ну Маруся, а? – весело и нежно добавляет голос.

Я рысью несусь на голос, а сама думаю, кто-то узнал меня, сейчас пойдем кофе попьем, поболтаем. Выскакиваю из кустов на площадку, а там дедушка собачку дрессирует маленькую. По имени Маруся. Ну что ж, неплохо. Вот уже и собачки появились с моим именем. А то все – козы да лошади.

Собачка, между прочим, породистая у дедушки, хорошенькая, как игрушка, бантик на макушке, смешная, веселая, игривая. Молодая…

У меня, кстати, тоже неплохая родословная. И паспорт есть. И прививки.

Кто бы и меня так ласково позвал:

– Маруууся… Марууусенька.

Глава пятая
Амур и Авдотья

Мы как-то гуляли вдоль реки, а в заросшей камышом старице – старом русле реки Прут, где осталось чуть-чуть воды, – стоял такой ор, как на восточных базарах, как будто там проходил конкурс зазывал – продавцов зелени, или набор на бэк-вокал к этому певцу, который космическим голосом пищит, как его, как его, ну как его? А! Витас. Вот, как будто там собралось мильон витасов и все поют: «А-а-А!» И все это орало, шумело, пищало, пока вдруг не появились орлы и парочка быстрокрылых красавцев соколов.

Проехала мимо, пыля и дребезжа, старая машина, приостановилась, не глуша двигатель, водитель вышвырнул что-то невесомое в плавни, быстро хлопнул дверью и укатил, даже не повернув голову на нас, стоящих на берегу.

Пакет с чем-то, чуть не долетевший до воды, зашевелился, оттуда вылезли два маленьких – как нам показалось, котенка – вскарабкались один за другим на берег и часто-часто и мелко-мелко перебирая лапками, зашагали куда-то вдаль. Орлы и соколы не верили своему счастью – даже охотиться не надо, спускайся и ужинай. Никогда я не видела, как хищные птицы собираются над одним ограниченным местом и чуть ли не ссорятся, кто будет первым хватать добычу. И когда один из них чиркнул рядом с – как мы думали – котятами, мы побежали навстречу этой отважной парочке.

Это были щенки. Каждый размером с ладонь. Черные, с тонкими как ветки лапами, с большими ушами-лопухами и белыми галстуками. Один с ладонь Кузьмича, второй – размером с мою. Тот, что побольше, шел первым, моя собачка грациозно семенила следом.

Они деловито обошли нас, застенчиво поглядывая, и зашагали куда-то по дороге.

Я сейчас вспоминаю эту пустынную грунтовую дорогу, бегущую через поля, пустыри, ведущую к Мольницкому лесу. И эти двое, куда они так решительно шли, зачем. Видимо, тот, который побольше, сказал, не бойся, пошли. И та, что поменьше (моя), доверчиво согласилась. Да и выбора не было.

Мы поняли, что ребята могут не дожить до утра. Поймали. Надо сказать, малыши сопротивлялись, моя орала как резаная. Хищники спустились еще ниже, недоумевая – не пооонил! Кто это ворует мою добычу?

– Если мы сейчас не уедем, – сказал Кузьмич, – мы тоже огребем.

Орлы хищно склабились и сплевывали. Соколы перебирали лапами – ща, наподдам, мало не покажется, жратву верни, дядя.

– Оставим их где-нибудь под дороге, в селе. Там люди подберут.

Собачки услышали. И тот, который побольше, сказал маленькой (моей):

– Так. Доверься мне и делай как я.

Он ловко свернулся бубликом у меня на коленях и засопел. Моя посмотрела мне в лицо сизыми молочными глазами, задрав голову, тоже улеглась и уснула.

Когда мы приехали в село, эти маленькие теплые пройдохи стиснули глаза еще плотней, а старший как будто прошептал:

– Спим. Они спящих не выкинут. Спи, не шевелись.

Словом, эта парочка мошенников поселилась у нас на террасе, получив общее имя Козявки. Козяв и Козявка, точней.

Козяв окреп, обнаглел, стал отнимать еду у Козявки. Учил ее плохому. И несмотря на то, что им был предоставлен крепкий добротный домик, он экспроприировал роскошную огромную дневную будку Амура. Амур днем живет на террасе и в будке своей почти не сидит. Тем более туда нагло пролез Козяв и протащил туда и сестру свою Козявку. Наконец, за отважность и звонкий голосок Козяв был приглашен в дом, побогаче нашего простецкого. Он зазнался и перестал с нами водиться. А маленькая так и осталась мелкой изящной крошкой, деликатной, приветливой и полюбившей всех. Всех-всех-всех! И Амура тоже. Мы стали звать ее Авдотья. Дуняша. Она теперь живет у нас…

Утром собака Амур выходит гулять. Он шикарный красавец: высокий в холке, широкий в груди, на больших мощных ногах, глаза блестят, клыки чищены у ветеринара, шерсть лоснится, весь черный, с белоснежной манишкой. Его ведут на поводке. Следом на коротком расстоянии несется вприпрыжку, еле успевает, торопится маленькая беспородная собаченька Дуня. Дуня так и осталась козявка, размером с мою туфлю. Дуня парусит ушами, заплетается лапами, скачет, спотыкается, переворачивается, но изо всех сил старается не отставать. Она тоже гуляет! И не просто гуляет, а с хозяином – всем своим видом демонстрирует она.

Амур следует чинно, осознавая свою красоту, силу, благородство, и оставляет вокруг щедрые знаки внимания – на деревьях, столбах, заборчиках, на изгороди, на каждом углу: «Респектабельный господин среднего возраста без в.п. желает познакомиться с серьезными намерениями».

Дуня трусит, задыхаясь, вывалив розовый язычок. Она подбегает к объявлению Амура, насупив мордочку, внимательно читает шепотом по слогам и тоже пишет. Но у нее получается оставить поверх высокопарного, с вензелями и завитушками, брачного объявления Амура лишь короткое, но дерзкое эсэмэс: «Сабаки! Ухадити нимедлина! Он – мой. Писала Дуня».

На обратном пути, подходя к нашей калитке, Амур оставляет на углу коротенькое объявление: «Здесь живет Амур, эсквайр, сын Юкона и Мэри-Камы, трехкратных чемпионов Европы среди ездовых собак».

К тому же углу подбегает утомленная пробежкой Дуня, исхитряется и под объявлением Амура ставит точку: «И Дуня тожы».

В кустах сирени под нашими окнами живут воробьи. Собаки наши с ума сходят, когда воробьи начинают скандалить.

– Молчать! – командует Амур. – Всем молчать, я сказал.

– Да! Вы что, не слышите? – подтявкивает Дуня. – Сказано вам: тишина!

А воробьи все равно орут. Но среди них есть один. Я его узнаю. По голосу. Он кричит как-то совсем по-другому. Как вроде бы жил где-то в другой стране, среди других птиц, среди красивых средиземноморских птиц. Нет, он там тоже был воробей. О нем так и говорили: «Этот воробей из Бессарабии». И все птицы вокруг хохотали издевательски. Но наш воробей прилетел домой совсем другим. Он брезгливо морщит клюв, мол, как вы тут вообще живете, фу! И выделяется среди других местных воробьев акцентом. Нет, по-тамошнему он петь так и не научился, но вот средиземноморский акцент приобрел. И вот все воробьи: «Чив-чив! Чив-чив!» А этот как-то лениво и не ритмично, мол, ну чаов… чаов… чаов… Короче, как-то не старается.

Правда, вчера он сел на нижнюю ветку, зазевался, и Амур клацнул зубами практически по его крылу. Воробей разорался, расскандалился. И никакого акцента. Никакого акцента совсем. Как был деревня, так и остался.

Собака Амур гигантский. Мы брали щенка собаки. Оказался щенок коня.

Если в прихожей становится на задние лапы, может достать до верхней полки и снять оттуда шляпу.

Вчера встал.

Достал.

Снял.

Скотина…

Зеркала у Дуни нет, чтобы оценить свою красоту, размеры, а поскольку воспитывает ее гигантский пес-лайка Амур, Дуня уверена, что она тоже большая, лохматая, грозная и сильно породистая. А на самом деле по двору бегает черная туфля с белым бантиком примерно тридцать пятого размера, носится и пищит.

К Дуне иногда приходит курица с соседнего двора перетереть за жизнь. Мы ей симпатизируем за дружелюбный нрав, веселость и странное поведение. Ну вот какая еще курица потащится дружить с нашей Козявкой. Курица – человек занятой, она работает несушкой. Поэтому не очень часто появляется даже в своем дворе, а уж в соседний двор – так только ради Дуни. Ну и Дуня вроде бы и не против потолковать о том о сем, ей скучно; ей, грозной гигантской собаке, пообщаться совсем не с кем. Амур же не догадывается, что Дуня тоже большая и грозная, а общаться с шныряющей под ногами мелкотой – нет уж, увольте!

Поэтому Курица стала ее единственной подругой…

Курица жалуется ей:

– Я их несу одно за другим, одно за другим, одно за другим. Не успеваю оглянуться, а уже украли. Как тебе?

– Ну, во-первых, не «тебе», а «вам»! – высокомерно тявкает Дуня, играя плечами и пританцовывая передними малюсенькими, как карандашики, лапками. Действительно, что за фамильярность. Ну конечно, она ведь большая и породистая собака, а Курица – она же просто курица. Надо соблюдать субординацию.

Курица не обижается. Она усаживается и, грустно подперев клюв грудью, завистливо квохчет:

– Вам хорошо. Бегаете, где хотите, играете, вон черепашку игрушечную хозяйскую с нашего двора спер… стибри… сты… укра… взяли. Свобода у вас.

– Что?! Свобода?.. Да тут все на мне! – Дуня выпучивает и без того круглые свои глазюки и возмущенно лает (она уверена, что басом). – Этот… – Дуня легонько, чтобы Амур не заметил, кивает в его сторону, – спит да жрет. Жрет да спит. А я! Да тут все – я. А еще же мой хвост! Это ведь ужас какой-то.

– А что ваш хвост? – приподымает голову Курица.

– Так удирает все время! Лови его и лови. Дисциплины ни-ка-кой! Вот опять, смотри, смотри, смари, смари! Удирает, видишь, удирает! А я тебя сейчас! Щас я! Ой, убежит! Да я тебя щас! Да я! – Дуня крутится на одном месте, пытаясь поймать свой куцый и тоненький как прутик хвостик.

Курица удивляется, вздыхает, на всякий случай понимающе кивает головой, тяжело подымается и ковыляет в свой двор.

Дуня останавливается, вытягивает шейку, удивленно лупает глазами, печально смотрит вслед, усаживается и недоуменно чешет задней лапкой ухо, мол, ну вот, даже не попрощалась, ушла.

Амур лежит на крыше будки на террасе, своей дневной резиденции, по-королевски свесив кисти лап, если можно так сказать, наблюдает за всем этим и вдруг зевает с подвывом.

Дуня подбегает, задрав голову, вся лучится от радости, повизгивает, потявкивает, семенит всеми четырьмя карандашиками, от восхищения теряет над собой контроль и равновесие, валится на один бок, вскакивает:

– Вы что-то сказали, мой прекрасный великий господин?

Амур величественно поводит носом, вздыхает и в сторону:

– Д-д-дурочка!..

Наш дом у реки, а на другом берегу – поле. Называется Верона. Не знаю почему. Наверное, потому, что бывший хозяин угодий был итальянцем, и еще потому, что там много небольших озер и прудов. На Вероне хозяйничает стая дерзких бродячих собак.

Дуня-дурочка сначала тявкала на собак с нашей стороны, но те или не слышали или делали вид, что не слышат – много чести обращать внимание на какую-то шныряющую туфлю. И вот Дуня, осваивая территорию, научилась переходить реку по шаткому мостику. С упорством спортсмена-олимпийца она ежедневно прибавляла новые сантиметры, мелко перебирая своими лапками-карандашиками. Наконец она добралась до противоположного берега и ступила на новую территорию. Завидев невдалеке чужих собак, она стала звонко тявкать. Псы переглянулись и двинули на тявкающую Дуню «свиньей».

– Гыы, – ухмылялся вожак с рваным ухом, – гыыы. Гля, муха, гыы.

Мы застыли на нашем берегу – перебраться никак не возможно, мостик ветхий, вокруг – даже на машине точно не успеем, стали кричать, шуметь, чтобы отвлечь от Дуни стаю. Но та вкрадчиво и грозно шла, напряженно пригнув головы, не обращая на нас внимания.

Дуня, конечно, осознала, что влипла, только – какая молодец! – виду не подала, стала месить лапками землю, как конь перед боем, и продолжала тявкать, правда, уже скорей жалобно.

Рваное ухо ускоряется, уже не идет, а бежит, скачет, несется, за ним вся стая. Дуня визжит. Я закрываю лицо руками.

И вдруг над рекой, над нашим кварталом, над Вероной, отталкиваясь от всех поверхностей жестким четким эхом, разносится раскатистое басовитое мощное командное:

– Р-р-р-ргав!!!

Рваное Ухо резко тормозит и буксует по песку. Собаки сваливаются друг на друга и в кучу от неожиданности.

– Ша! – замирает вожак стаи, и, обращаясь к Дуне, галантно: – Мадам, шо ж вы раньше не сказали, хто вы? Виноваты. Неувязочка вышла. Как грицца, готовы искупить. Мы же не знали, что вы – дама Черного. Так бы и сказали, мадам.

– Мадемуазель! – хамовато тявкает в ответ Дуня, разворачивается и медленно перебирается по ветхому шаткому мостику на нашу сторону, стараясь сохранить величественную осанку.

Стая зароптала: «Акела промахнулся! Акела промахнулся!» Но вожак рявкнул:

– Цыть! Это мелкая от Черного. Ее не трогать.

Амур еще сонно стоит, смотрит через реку тяжело исподлобья, потом зевает и укладывается на траву дремать. Собаки на той стороне, оглядываясь, тихонько ретируются.

Один из любимых запахов осени – аромат каленых в духовке грецких орехов. Угощаю Амура хрустящими половинками. Он открывает пасть, берет орешек зубами, аккуратно вывернув губы. И тут же начинают работать две экскаваторные лопаты. Шлепают, гудят, шмыгают, хлопают. Через секунду удивленный взгляд:

– Каак? Все? – И печальное недовольное ворчание: – И что это было? Орешек? Вот то, маленькое, – орешек? Какой орешек? А был ли орешек? Кто его видел? Кто его пробовал?

Протягиваю следующий. Вздыхает, укор во взгляде:

– Тебе не стыдно? А вот если насыпать этих вкусных штук в миску любимой собачке – это никак, да? Чтоб побольше? А? Ладно, давай сюда эту крошку. Жадина.

Дуня – девушка хозяйственная: все в дом, все в дом! Она у нас маленькая, выныривает в щель под калиткой и так же обратно, но уже с товаром. Тащит отовсюду все, что может утащить, иногда тяжесть в несколько раз больше Дуниного живого веса. Притаскивает и раскладывает на террасе в художественном беспорядке. Выходишь утром: э! Так совсем же другой двор! Красота – инсталляции повсюду. Посреди двора сидит Дуня – сияет, склоняет голову то вправо, то влево, довольная:

– Ну как? Удивила?

Мы не то чтобы хвалим, мы стараемся как можно быстрей разнести краденое по соседям: сандалии, шлепанцы, садовые галоши, игрушки, метлы, совки и веники.

Недавно Дуня приволокла шикарную белую байковую футболку с британским флагом. Ну как белую, бывшую белую, потому что как раз ее Дуня подстилает под себя, чтобы ей было чистенько и по-английски. Никак не могли найти хозяина, пока не поняли, что байка Линкина. А недели две тому назад мы проснулись от грохота, лязга и скрежета: Дуня пыталась протащить под калиткой детский трехколесный велосипедик.

И тут вдруг – тихо. Сидит, смотрит в одну точку, лицо ее приняло мечтательное выражение. Стала мила, застенчивая, воровать бросила. И все-то ей хорошо: со слезами на глазах растроганно наблюдает сизый туман над нашей рекой, а то и невесомым ласковым снегопадом любуется, опять же холодная одинокая луна ей подруга и собеседница. Дуня по ночам рассказывает ей что-то, тихонько поскуливая. Мы сразу поняли эту неизъяснимую отраду, это сердечное томленье, теснившее младую грудь, и ожидание… кого-нибудь! Нам еще этого не хватало. Мы ее предупредили: Дуня! Не забывай, ты – девушка из порядочной семьи, Дуня. И даже впихнули насильно ей в пасть таблетку от мечтательности.

Но Дуню это не остановило. «Докучны стали ей и звуки ласковых речей, и взор заботливой прислуги. В уныние погружена…» Простите, Александр Сергеич, но лучше кто же скажет, кто же скажет лучше-то?! Словом, загуляла наша девица. И потерялась. Мы кинулись искать. Далеко ведь уйти не могла, лапки короткие, города не знает. Потом, она все-таки боялась далеко отходить от дома. Даня, сын мой, даже сказал, что Дуня точно никуда от нас не сбежит, она же понимает, какую карьеру сделала! Опросили всех соседей, оббегали весь квартал. Украсть не могли – кому она нужна кроме нас. А там кто знает. Соседские бульдоги через забор комплименты ей делали, серенады пели. Может, увели? Гусар какой-нибудь залетный. Неужели увел?! А эта наша дура! Блаженство томное зовет. И эту, как ее… негу жизни узнает. Узнает, а нам потом щеняток пристраивать. Короче, пропала. Вечером ее привел кот с маминого двора. Кот по имени Зять, которого мама кормит и лечит. Не знаю, как они, Дуня с котом, договорились. Но пришли вместе. Тащились цугом. Он решительно перся впереди с недовольной мордой, она виновато трусила – за ним. Он вошел во двор, постоял, осмотрелся по-хозяйски, поглядел на нас вопросительно и зло, пока мы не предложили ему на чай. Взял печенкой, ушел, сплюнув и покачивая головой.

Дуня виновато отворачивалась, боялась смотреть в глаза.

Через две недели мы поняли, что Дуня беременна. Расцвела, едой перебирает, на нас покрикивает, что творожку бы ей и рыбки без косточек. И мы несем. Что уж тут. Чай, не звери. Люди.

Наконец Дуня виновато принесла в подоле – родила троих щеняток. Муж мой Кузьмич зовет их по-одесски Семачки. Дуня маленькая, а щенки совсем крохотные, черные, гладенькие, точно как семечки. Ну конечно, чуть больше, как новорожденные котята.

– Так! – деловито роется в Сети муж Кузьмич, забивает в поисковик: «Чем кормить кормящую…» – поисковик сразу выдает результат: – «Кормящую… – читает Кузьмич, – с-суку?» Суку? – И потрясенно оборачиваясь ко мне, говорит жарко и безапелляционно: – Дунечка – не сука.

– А кто? – ехидно интересуюсь я.

– Нннууу… Она… Она… – сникает. – А что, другого названия для нашей Дуни нету? То есть если я ее повезу к ветеринару, то он, заполняя все графы карточки, напишет: «Дуня метис сука черная»?!

– Так мы же возили ее к ветеринару, как только нашли, еще безымянную! – вспоминаю я. – Что там написано в Дунином паспорте, где отмечены прививки?

Мы наперегонки бежим к шкафу, где лежат документы наших собак. Муж достает паспорт, я заглядываю из-под его локтя.

Оба мы видим, что паспорт подписан так: фамилия хозяина, на месте имени – пустое место, порода «метис» цвет «черный», а в графе «пол» написано «кобель» В этот момент в дверях кухни появляется Дуня. Мы смотрим на нее растерянно, а она – ласково, но твердо, внимательно, не отводя взгляда, мол, кобель или сука, а покушать бы надо, мне детей кормить.

Через пять месяцев Дунины Семачки подросли, потолстели. Два мальчика и чудная нежная девочка. Эти трое, размером примерно как большие толстые жуки, уже солидно и грозно лают на чужих, совершенно не понимая, чего это народ не боится, а ржет. Один, черный, с желтой мордочкой, даже наклоняет голову и делает вот так: клькльклькль! Курлыкает. Как ни подойдешь, курлыкает. Спрашиваю ветеринара, а что это с ним. Доктор Малиношевский спокойно:

– Это он рычит.

– Это вот «кульльлькльль» называется «рычит»?

– Ну, – пожимает плечами доктор Малиношевский, – какая собака, такое и р-р-рычанье.

Ужас, какой грозный пес! Хотя грозный он спереди, а сзади – смех один, куцый хвостик и белые трусики. А единственная девочка – кроткая, застенчивая, тихая и очень милая. Ее возьмешь на руки, она прижимается к моей шее, а сзади у нее моторчик – хвостик мотается туда-сюда, как пропеллер. Пес в белых трусиках, который «кльклькль», очень обстоятельный парень: днем укладывается спать в еду. То есть вот все поели, а он старательно доедает, доедае… доеда… дое… до… Приходишь убрать миску, а оно в каше свернулось и спит. И ведь какой предусмотрительный: и охраняет, и спит.

Сначала Дуня света белого не видела – возилась со щенятами: кормила, ела, кормила, ела. Выкормила на свою голову. Такие толстые, что лапы не помещаются под кузовом, а торчат в стороны. Поэтому щенятки, хоть и тявкают, но пока еще ходят плохо. А Дуня уже принялась выходить в свет. Станет напротив соседского двора и стоит, вроде а я просто погулять вышла. Мы-то понимаем почему. Щенята-мальчишки – копия соседского Барсика. Барсик – жуткий хулиган, повеса, крикливая и скандальная помесь болонки с неболонкой. Дуня стоит, ножкой игриво водит вперед-назад, косит глазом в соседний двор, а Барсик даже не смотрит в ее сторону, сосредоточенно играет с растерзанным теннисным мячиком. И ничего его более не интересует.

– А я тебе говорила?! – сурово выговариваю Дуне.

Дуня, опустив голову, бежит в расстроенных чувствах падать в кружевные подушки, рыдать от несовершенства мира и от быстротечности любви.

У Дуниного сыночка, песика Клёки, две новости. Первая – у него на голове вдруг появились гигантские уши, они не висят, не мешают смотреть, как раньше, не укладываются по бокам на проборчик, они дерзко торчат вверх. Клёка думает, что у него бравый вид, выпячивает грудь и кльклькает еще активней. Когда ветер – сложно: уши парусят, малыша сносит. Раньше Клёка был похож на плотную сосиску с короткими лапками. Теперь он похож на плотную сосиску с короткими лапками и с большими ушами. Клькльклькает он по-прежнему, почему и получил такое имя. Из-за коротких лап Клёка не ходок. Так, побродить по двору, поиграть, но бегать – ну уж нет, увольте. Мы называем его Клёка-марафонец.

А вторая новость – вчера Клёка ходил в гости. К доктору М. Знакомиться и готовиться к прививке. Произвел хорошее впечатление. Был деликатен, задирал голову, любовался картинами, стеснялся – коготки цокали по полу. Не очень возражал, когда доктор знакомился с ним еще ближе и совсем близко, заглядывая Клёке в пасть и приминая его шелковое теплое пузичко. На прощание Клёка угостился куском печенья и побежал хвастаться перед другими собаками, что он ехал в машине в гости и ему даже немного дали порулить. (Клёка не доложил, что от страха он напустил лужицу, ну и мы молчим).

Теперь собачка Семачка ходит сама не своя. Чем я хуже, думает она, Клёку позвали, а меня нет. Наверное, причины в гендерной политике доктора М.