Текст книги "Персеиды. Ночная повесть"

Автор книги: Марианна Гончарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава четвертая
Чак и другие

Ну вот, почти все утихомирились, улеглись. Легкими лапочками по еще теплой крыше бежит ко мне кошка Скрябин. Никакой фамильярности, никаких объятий или поглаживаний. Уважает, но держит дистанцию. Все на равных. Сидим вдвоем, рядом, она и я. Сидим и ждем звездного дождя. Я с нетерпением, ощущением волшебства и новизны. Она – привычно. Говорят же, что кошки инопланетянки. Они знают гораздо больше, чем демонстрируют. Они не желают, чтобы их понимали. Им и так хорошо.

В кустах над речкой живет ежиное семейство. В норах под цоколем нашего дома живет ужиное семейство. И там и там родилось или вылупилось потомство. И там и там малышей учат охотиться. Ежат – на ужат, ужат – на лягушат, лягушат – на комарят. Верней, на молодых комаров. А молодых комаров учат охотиться на нас – на людей. Такая вот странная пищевая цепочка получается. Судя по неприятным ощущениям, у комарят как раз прозвенел звонок на урок. Меня уже успешно укусили.

На реке рядом с домом кричит, скрипит и ворчит странная одинокая ночная птица, в кустах звенят цикады и внизу по двору обеспокоенно бегает мой новый пес Амур, цокая когтями по закрытой плиткой дорожке, задрав свою огромную и пока еще не очень умную башку, изнывая от тоски и зависти, мол, слезай и пойдем спать, ночь ведь, ночь, что ты там делаешь вообще. Или возьми меня к себе, что ли. Он громко зевает и старается что-то сказать, упрекнуть:

– Ауэыыыыы! Ауэыыыы!

– Амур, – тихонько говорю вниз, – иди домой, тебе сюда не забраться.

– Да-да, нечего тут, – противным голосом подмявкивает кошка Скрябин, гордо выпрямив спинку и чуть шевеля хвостом.

Я смотрю в небо. Где-то там есть созвездие Гончих Псов. Вроде рядом с Большой Медведицей. Двойная звезда Карла. Названная в честь короля Карла Второго. Не знаю, в честь какого. Этих Карлов было четырнадцать человек от Британии, Франции до Испании, Румынии и Монако. Хочется думать, что она названа в честь Британского Веселого Короля. Я уверена, что именно там, в этом созвездии, – душа моей собаки. Моего Чака. И если присмотреться, прислушаться… Нет. Зажмуриться, закрыть уши и тогда только присмотреться и прислушаться, можно и увидеть и услышать.

Привет. Это я.

Узнаешь? Скучаю по тебе.

В тот месяц… дурацкое начало, презираю себя за такое картонное начало, но по-другому и не расскажешь. Именно в январе, когда я тосковала, болела, не спала, чувствовала себя несчастной и от этого все вокруг, а главное – мой сын, тоже чувствовали себя несчастными, в один из этих холодных дней старшина погранзаставы Грыгоровыч вошел в мой дом, из плотно застегнутого его военного пограничного тулупа была видна твоя маленькая испуганная морда. Остальной ты был замотан в теплую тельняшку с начесом. «Шоб нэ застудывся малый», – объяснил Грыгоровыч и, не принимая никаких возражений, собственно как всегда и во всем, расстегнул тулуп, бережно размотал малого и протянул мне, держа под голое твое горячее пузо. От тебя солидно, по-военному воняло псиной из собачьих вольеров погранзаставы. Ты охотно, чавкая, шморгая и чихая, поел, напустил лужу, засмущался, и я понесла тебя в ванную, купать. Мы выделили тебе младенческую ванночку нашего подросшего к тому времени сына. Ты терпеливо снес экзекуцию. Закутанного в старое одеяло я уложила тебя в кресло под батарею отопления. Ты вырубился, и маленький, размером в две моих ладони, обстоятельно, по-мужски захрапел. И в следующий раз после купания ты, умница такая, сам побежал и взобрался в то же самое кресло около батареи. Запомнил. И потом всю жизнь после помывки ты усаживался в то самое кресло – это был твой ритуал, и не важно, зимой ли, когда батарея была теплая, либо летом в жару, когда мы купали тебя на террасе. Ты все равно бежал в дом и умащивался в то самое кресло. И спал. У тебя были густые шоколадные ресницы, чуткие восхитительные брови. И абсолютно человеческие глаза.

Миг, когда я была абсолютно счастлива, абсолютно забыв на минуту о своих проблемах, ответственности, обязанностях, был связан напрямую с тобой.

К нам приехала подруга Наташа. Мы впервые оставили тебя одного в доме и уехали выгуливать гостью. Нам было весело, и я, честно говоря, не очень волновалась о тебе: в тепле, накормлен, игрушки. Ну один, подумаешь. А ты, оказывается, почему-то решил, что я бросила тебя и ушла навсегда. Боже мой, как же ты бросился ко мне, подвывая и поскуливая, когда я вошла в дом. Нет, сначала ты не мог поверить, что я вернулась, а потом – как кинулся! Как ты обнимал лапами мои руки, подпрыгивал, мягко заваливаясь на бок, такой еще маленький, толстый, косолапый, кричал и радостно, и обиженно, и опять радостно: «Ты вернулась! Ты пришла! Я знал! Я знал, что меня не бросишь, я знал!» И я так была счастлива этой твоей радостью и чувствовала себя такой виноватой и растроганной. В тот вечер (опять! Ну когда я уже научусь нормально писать?) ты не отходил от меня – все время усаживался на мою тапку, чтобы наверняка, чтобы удержать, чтобы я не ушла. С тех пор, когда мне приходилось уходить, я несла тебя в дом моих родителей. Они тебя тоже очень любили, поэтому, когда ты был еще совсем маленький, они молча, без всяких упреков сняли все ковровое покрытие с полов, понятно почему, ты ведь иногда ошибался, заигрывался и не успевал. Зато там у тебя было великолепное ложе – тебе постелили одеялко, и ты спал головой на небольшой плоской подушке. Пузом вверх. И никогда не путал – подушка под головой, хвост на одеяле. Очень ловко ты устраивался спать. Не то что этот дурак кот. Как брякнется, так и спит, да? Помнишь? И как ровно в четыре часа дня у тебя начиналось счастливое время: ты просто начинал бегать, туда-сюда, хехекая и вывалив язык. Мои родители открывали тебе все двери в квартире, чтобы дистанция твоя была подлинней. А в пять часов ты просил десерта. Мама угощала тебя разведенным сгущенным молоком с булкой. Это был ее с тобой секрет, потому что вообще-то собакам сладкого нельзя. А вечером приходила я, и мы с тобой минут десять орали друг другу «ура!» и обнимались.

Правда, когда ты подрос и я все-таки оставляла тебя совсем одного, вечером ты сначала кидался ко мне навстречу, потом вспоминал о моем предательстве – ушла, забыла, – прятался от меня под кухонный мягкий уголок и там ворчал и тяжело вздыхал. И никакими силами нельзя было выманить тебя оттуда, пока обида не пройдет.

Оттого, что мы все тебя очень любили, ты вырос дружелюбным, ласковым и верным. И хорошо чувствовал и видел угрозу. То есть людей, предметы или явления, которые напрямую угрожали мне или моим детям.

Помнишь, как в парке ты, еще веселый прыгучий подросток, вдруг по-взрослому заворчал, резко дернулся, вырвал из моих рук поводок и кинулся в сторону человека, который возился в сторонке (я близорука и не сразу увидела его). Кинулся и потом гнал его через весь парк – нашего прославленного городского эксгибициониста Толика. Эта была восхитительная утренняя весенняя картина. Как раз на стадион проходила девичья группа из нашего медицинского колледжа, которую и поджидал каждое утро Толик-эксгибиционист. Девушки замерли. Что-то бежало на них странное. Спотыкаясь и переваливаясь, кое-как несся Толик, придерживая руками незастегнутые портки и все остальное, что там у него еще было, за ним как огненная мохнатая стрела легко летел ты, следом бежала я, а девочки-медички при виде Толика визжали, а тебе аплодировали, потому что Толик уже всех достал: он ведь не Аполлон совсем был, а назойливо хотел внимания чистеньких хорошеньких медичек, особенно весной, когда юные прозрачные рассветы и яркая салатовая зелень так будоражат его тоскующую одинокую поэтическую душу. Или не душу, а что там у него.

Когда мне надо было идти куда-то поздно вечером, ты меня провожал и нам не было страшно. Помнишь, как мы встречали моего сына Даньку с тренировки? А помнишь, как ты, еще совсем маленький, вдруг кинулся на человек пятнадцать милиционеров и разогнал их по кустам, к чертовой бабушке. Ох, с каким наслаждением я тогда участвовала в этой нашей с тобой игре.

– Щаз вытягну пистолета! – опасливо угрожал из кустов главный милиционер. – И как стрельну щаз один раз! Забери собаку, я сказал!

Ты был ярко-рыжий, пушистый, очень обаятельный, легкий, улыбчивый, но тебя боялись милиционеры, охранники, пьяницы и другие криминальные лица. Тебя любили все вокруг: знакомые, соседи, почтальоны, все дети нашего квартала. На прогулках мы обзаводились новыми друзьями, знакомыми – и собаками – и людьми, и все норовили тебя погладить.

Ты лежал на моих тапочках, не ел и тосковал, когда ждал меня из больницы. Ты ответственно принял в семью младенца Лину и сразу взял на себя охрану ее и ее коляски. Ты научил ее ходить, первый шаг она сделала, держась за твой ошейник. Прежде чем сказать «мама», Лина сказала: «Ав-ав-ав!» Когда Данька, впервые надолго уезжал из дому на учебу в другой город, ты молча стоял в прихожей с мокрыми глазами, поскуливал тихонько неназойливо и вздыхал. Данька, не склонный к сантиментам, выходя из дому, присел, обнял твою башку и поцеловал усатую твою шелковую морду. Ты спас в горах нашу машину, когда в нее забрались воры, чтобы ее угнать. Ты догнал одного из грабителей и улегся на него сверху, не зная, что дальше с ним делать – ты умел догонять, но не умел кусаться и не был обучен всяким собачьим силовым приемам. Ты однажды в лесу догнал зайца и весело бежал с ним рядом еще какое-то время, счастливо заглядывая серому в морду, мол, побегаем? Ты не знал команд, но понимал слова «спасибо», «родной», «позови Лину» и еще сотни слов. Ты пел под хорошую музыку и говорил: «мама». Да что слова – ты понимал, когда человеку плохо, и молча клал свою голову на колени, вопросительно водя бровями, ты понимал, когда человек счастлив, и тоже радостно прыгал рядом и путался под ногами. Ты был таким благородным, что не ревновал Даню к его любимой Ирочке. Ты поступил, как может поступить самый благородный человек, ты полюбил Ирку так же, как любил Даню. Ты угрожающе рычал, когда кто-то в шутку замахивался на меня или моих детей.

Смотрю в небо и думаю, что ты где-то там, в созвездии Гончих Псов.

Как ты там? Я скучаю по тебе.

Говорила уже? А, ну да, говорила. Го-во-ри-ла. Го-во…

Что-что?

…

…Я тебя тоже.

А хочешь, я расскажу, как мы теперь живем без тебя, Чак? Расскажу тебе о твоей семье, о твоем дворе, о твоем квартале, о твоих знакомых, о новых жителях нашего дома и о твоем городе. И обо мне, вот тут сидящей на крыше, ожидающей звездного дождя.

Вечером я теперь гуляю одна. Это странно, конечно, не идти куда-то специально, плестись или бежать по делу, а просто так гулять без всякой цели. Тем более в нашем маленьком городе, где каждый встречный тебя обязательно остановит и спросит: куда идешь? А ты: никуда. Гуляю. А почему сама гуляешь? – спросит встречный, это странно. Лучше ты бегай, советует, на стадионе, например. А то как-то знаешь…

Гуляющий в одиночестве нашим жизнерадостным жителям кажется несчастным. Тут же придумываются легенды, что тебя бросили или ты сам ушел из дома навсегда с чемоданом, торшером и зимним пальто, перекинутым через руку, и теперь тебе некуда приткнуться. Вот ведь – гуляет одна, ай-ай-а!

А ты просто хочешь побыть в благословенном одиночестве. Не разговаривать, не слушать, а просто идти, идти, идти, ритмично идти, куда глаза глядят, идти и размышлять.

Муж Кузьмич любит вечерний биллиард, дочь Лина готовится к занятиям в университете, сын Даниил по вечерам на тренировке, внук Андрюша играет на компьютере, невестка Ирочка – она учитель – готовится к урокам, мама Нина Никифоровна не любит гулять по вечерам. Собака Амур – не компания, он предпочитает не гулять, а бегать. А бегать у него означает практически лететь. Пока низко-низко над землей, но лететь. Со свистом пролетать по улицам, таща сзади на поводке кого-то из семьи, кто отваживается его выгуливать. Амур – ездовая собака, и с ним не поразмышляешь. Собаченька Дуня любит бродить сама во дворе, к тому же она такая маленькая, что, если гулять с ней по городу и окрестностям, ее надо носить на руках, она не успевает маленькими лапами даже за очень медленным человеческим шагом. При этом она от возбуждения, страха и радости, от новых впечатлений и запахов все время дрожит и писает. Тыкает лапой во все новое и визжит: смари! смари! А еще вон, смари! В результате за нами пристраивается целая стая бездомных собак. Собак, которые тянут шею узнать, а что там у меня в кульке говорящее. Словом, Дуня тоже компания сомнительная.

Короче, я люблю гулять сама. Пусть выдумывают мои соседи и знакомые причину, пусть развлекаются. Вот когда был жив Чак, с ним мы прекрасно бродили и вместе молчали, заглядывая в такие отдаленные места, забредая в такие закоулки, как будто открывали новые земли. Мы возвращались домой наполненные воздухом свободы, утомленные, счастливые. У нас гудели от усталости лапы, а по ночам нам снились яркие приключения, во сне мы поскуливали, смеялись, удирали от погони и всегда побеждали. Но Чака нет уже три года. И я гуляю одна. Хотя иногда, когда вдруг задумываюсь и забываю, ищу внизу ладонью шелковую морду и мокрый нос, как будто проверяю: здесь ли ты, мой дружище? А под рукой пустота, никого рядом нет. И дальше тащусь угрюмая, иногда в слезах, и прогулка не в радость. Но однажды случилось вот что.

По городу нашему ходит существо породы Эйнштейн – лохматое, язык наружу, странное, очень сообразительное и совершенно не озабоченное тем, что о нем думают окружающие. Типичный Эйнштейн. Только он – собака. Зовут Сириус. Это я его так называла в честь Сириуса Блека, крестного отца Гарри Поттера, опального волшебника, который превращался в собаку, потому что был анимаг. Вот же запутано там у Роулинг, да? Вроде как они же волшебники и колдуны, общаются с духами и привидениями, опять же превращаются то в кота, то в собаку, то вообще непонятно во что, а тем не менее крестный отец – это обязательно. Ну да ладно, а то воображение сейчас как разгуляется – не уймешь. Я о Сириусе.

Недавно, когда я брела, опустив голову и подбрасывая ногами упавшие листья, вдруг увидела вот эту вот странную собаку редкой породы Эйнштейн. Он шагал навстречу деловито, не глядя по сторонам. Черный, лохматый, независимый. Прошел мимо и даже не взглянул, не махнул хвостом. Я остановилась и стала смотреть ему вслед. Я ведь никуда не спешила, просто гуляла. Интересно ведь наблюдать, что делает и о чем думает собака. Сириус шел вперед довольно решительно, не бежал, не трусил по-собачьи, он шагал, он, даже можно сказать, шествовал. Вдруг, видимо почувствовав мой взгляд, он резко замедлил ход, развернулся, подошел ко мне и, даже не подымая головы, остановился рядом, выжидая, мол, идем-нет или что? Я нерешительно двинулась дальше, а он спокойно зашагал рядом, строго у левой ноги, как будто всегда так ходил. Мы гуляли в тот день, в день нашего знакомства, рядом, по дороге зайдя в магазин «Мясо и колбаса» за сосиской. Купили три – сосиски были маленькие.

Теперь, не могу сказать, что каждый день, но часто во время моих прогулок, когда я опускаю левую руку по привычке, под ладонь вдруг подлезает на удивление шелковистая для уличной собаки голова Сириуса. И я иногда думаю, что Чак, мой мудрый друг, который семнадцать лет служил ангелом на земле, а уж на небе ему точно была заготовлена такая участь, что именно он решил одним махом выручить двоих: одного – от одиночества и тяжелых, вытягивающих душу воспоминаний, а другого – от голода.

Сириус теперь знает всех моих домашних. И все стараются его угостить. Очень часто он провожает мою дочь Лину к остановке маршрутки.

Нужно сказать, что Лина встает в пять утра, в шесть с лишним выходит из дома, садится в маршрутку, к семи она уже в городе, а там пересаживается в троллейбус и долго едет по Черновицким холмам на самую высокую точку города – в университет. Приезжает, проходит через кованые ворота, идет по мощеной дорожке, тянет на себя тяжелую массивную высоченную дверь, которая, возможно, помнит еще и мою маму, и меня, входит в старинное здание своего факультета, где гулко отдаются ее шаги в пустом коридоре, спускается вниз в кафе – выпить чаю или кофе и встретиться перед занятиями с друзьями, немногочисленными ранними пташками с других факультетов и отделений. Они разговаривают о том о сем, делятся впечатлениями, пьют обжигающий двойной кофе из картонных стаканчиков и постепенно просыпаются. Особо нашу милую провинциальную девочку выделяет слушатель факультета теологии, стеснительный юноша Олесь, одетый в строгую черную сутану с белым прямоугольником у ворота. Линка пьет кофе, а будущий священник воду. Они иногда осторожно беседуют на теософские темы, а иногда Лина рассказывает ему про всех нас, ее домашних, и про Сириуса. Про то, как она, едва выйдя из дому, чувствует, как кто-то мягко касается ее левой руки. И что Линка не пугается, потому что касание ласковое и знакомое. И про то, как Сириус, который давно караулит ее в мороз и темень у дома, тащится за Линой до остановки маршрутки, а когда она заходит в автобус, беспокойно ищет ее глазами через окна автобуса, видит предназначенную только ему улыбку, чуть взмахивает хвостом, мол, вижу, поскуливает, садится на хвост и ждет, когда маршрутка уедет. Затем он уходит по своим делам.

Нет, Сириус не стал по-настоящему нашей собакой, хоть мы и не возражали бы. Где две, там и три, большое дело. Он не захотел менять свой бродяжий образ жизни на закрытую нашу террасу, теплую будку и кашу с мясом, овощами и костями. Нет – так решил он – свобода дороже. Бывает, мы встречаемся в городе и шагаем вместе по делам. Частенько он таскается за мной целый день то туда, то сюда. Он терпеливо ждет меня на улице у двери банка или почты, даже из салона. Сидишь в салоне часа два, смотришь в окно, а там лежит Сириус, аккуратно, ровненько сложив лапы. И не потому, что он ждет еды, нет. А потому, что мы с ним приятели, мы с ним на короткой ноге, как говорится, то есть лапе. И приходится отказываться от процедур, спешить, потому что пес лежит на холодном асфальте. Он никогда не попрошайничает, берет еду с достоинством, ест аккуратно. Бывает так: когда у меня нет с собой припасенного съестного, мы идем к магазину, я киваю ему: «Подожди тут» – и бегом покупаю для Сириуса хороший кусок ливерной колбасы или еще что-то соблазнительное. А когда выхожу, чтобы порадовать своего приятеля, вдруг обнаруживаю, что Сириус исчез. Вот только что был, и вдруг – нету! И поскольку мы назвали его в честь благородного волшебника Сириуса Блека, анимага, который превращался то в собаку, то в человека, мама однажды посоветовала: если Сириус внезапно исчезает, ищи его среди людей. И тогда я заглядываю людям в лица, ищу Сириуса, но пока ни в одних глазах я не увидела той радостной и благодарной любви к жизни, как у моего приятеля Сириуса, собаки породы Эйнштейн.

У нас дома много прекрасных животных.

– А кто? А кто именно? – обычно спрашивают те, кто еще не был у нас дома. И мы перечисляем, что вот у нас собаки: лайка Амур и собаченька-подобрыш Дуня с детьми Клёкой и Семачкой.

Семачка лохматая. Особенно уши. Кузьмич пошел ей расческу покупать. И ведь не на рынке или там простом каком-нибудь магазине. Поперся в бутик. Говорит, девушка, мне бы расчесочку. Для… для девочки.

– А какая она у вас? – растерянно спрашивает продавец-консультант, имея в виду то ли возраст, то ли объем шевелюры.

– Да вот, – указывает Кузьмич на забавные, завязанные в два хвостика над ушами, волосы девушки, – а вот такая же, как вы. Только собачка.

Еще у нас есть крольчиха Афанасий Петрович. Как обычно в нашей семье, мы думали, что Афанасий Петрович – мальчик, самец. Через семь лет выяснилось, что Петрович девочка, но мы все никак не привыкнем называть его Петровной. Верней, ее. Он у нас одинокая. И Кузьмич, когда узнал, что он у нас девочка, заключил:

– Вот почему у него такой противный характер.

Еще у нас есть кошка Скрябин примерно с такой же историей, как и у крольчихи Афанасия. И ее, Скрябин, приемная дочь Розовое Ухо, а коротко РУ. А еще пришли два котенка Сильвер и Джинджер, но они пока у нас на передержке, то есть мы ищем котятам добрые руки, хороший дом. Конечно, лучше нашего дома и лучше наших рук нету, как нам кажется, да и коты уже вроде попривыкли, и мы не знаем, отдадим мы их или жалко будет, короче, мы, конечно, чокнутые.

Еще у нас появился голубь по имени Шарль. Фамилия его – де Голль. Он свалился нам на голову в прямом смысле и поселился в клетке незабвенного нашего попугая Иннокентия, ушедшего далеко за облака в довольно преклонном возрасте. По утрам Шарль забирался вместе с Кузьмичом повыше, и они учились летать. Кузьмич неутомимо тренировал Шарля часами, и наконец тот полетел. Теперь он живет неподалеку, на вишнях. Когда Кузьмич выходит выгуливать собак, Шарль летит следом, присаживаясь на деревья, поджидая всю компанию. А дома на террасе он ластится к Кузьмичу, как кот, вытанцовывает брачные танцы, растопырив хвост, и приговаривает «цукррр, цукррр». Кузьмич угощает Шарля кусочком рафинада.

Так и живем.

Вроде бы все у нас есть. Но не дает мне покоя одна тайная мечта – ослик. Да. Не всякий там чужой осел. Один конкретный милый ослик. Мы встретились с ним в большом развлекательном центре. Там есть зверинец, где живет одинокий бедняга лев, страусы смешные и глупенькие. В конюшне – изумительной красоты лошади, забавные прелестные шотландские пони. Еще там в отдельном помещении живет высокомерный верблюд. А сбоку, вроде как ни при чем совсем, пасется ослик. Ну как ослик? Взрослый осел, конечно, и уже в возрасте. Но не хочется оскорблять, обзывать животное ослом. Поэтому – ослик.

Мои домашние очень страдают от моего любопытства. Когда мне хочется что-то узнать, я немедленно заговариваю со всеми. Ну, чтобы не опоздать. Родственнички мои частенько делают вид, что они не со мной, что я не с ними, а чужая полоумная незнакомка с блокнотом, диктофоном, в кедах и бейсболке. Что я отдельно от них. Как тот самый ослик.

Короче, ослик стоял и смотрел в землю. Нет, ну нормально? Лев свою тоску выражал рыком, злым взглядом, он пытался дотянуться до посетителей лапой, чтобы, если что, дать понять, кто здесь главный. Лошади велюровыми губами брали с ладони хлеб и сахар, переступали с ноги на ногу, когда кто-то входил в конюшню, фыркали и даже ржали. Пони – те вообще забавно выворачивали губы и показывали зубы в улыбке. Верблюд наблюдал, водил мордой и прицельно плевался. То есть каждый выражал свои чувства: кто попрошайничал, кто злился, кто интересовался, кто мстил. А ослик просто стоял.

– А между прочим, – сказал мне управляющий конюшней, – этот ослик танцевал в балете.

Я иногда поражаюсь, как можно повернуться и уйти после такой фразы. Кивнуть вежливо и уйти. Пойти в ресторан, там заказать национальную буковинскую еду, слушать оркестр, пить домашнее вино и никогда не узнать про балетного ослика. Мои родные так и сделали. Они ушли. Но я-то – ха-ха! Подумаешь, служитель был пьян. Разве он сам со своими восьмью классами образования смог бы такое придумать?! Да никогда.

– Кароч, – сказал служитель Виорел Иванович, – есть один балет. Это такое, когда на сцене танцуют все. Только не наши танцы веселые – «Ха-рашо! Все будет ха-рашо!» – или медляк, например «Мне б такую женщину, мне б такуууую», чтобы с любимой девушкой в ресторане вышивать: ты-ра-да-дыыыым. А по-другому: бегают, подпрыгивают, руками и ногами мотают во все стороны. Видела такое, не? Так, знач, там один длинный с тарелкой на голове, в колготах, тьфу! А другой там – другой совсем, толстый, короткий, как его в тот балет пустили, по блату, наверное. Не, че ты ржешь? Я сам видел, по телевизору специально посмотрел, видел сам, ну?! И тот длинный – на коне, знач, видела коня старого в первом стойле? Вороной такой старичок? Он. Тоже танцевал. А Ринатик – этот ослик наш – он с тем толстым танцевал. По парам они танцевали. Той в тарелке – с тем, а той пузатый – с этим, с Ренатиком.

Так я сообразила, что мой ослик выступал в «Дон Кихоте». И что именно на нем выезжал Санчо Панса. А конь, к которому я вернулась в конюшню еще раз посмотреть и угостить, был конем Дон Кихота. Вот это да! Правда, добиться, откуда их привезли, в каком театре эти двое служили, я так и не смогла. Виорел Иваныч барским жестом отвел предложенную купюру в подарок за информацию и возможность беспрепятственно гладить печального артиста балета и откланялся. Но, уходя, обернулся и на прощание добавил, что когда забирали этих двоих, то рассказывали, что, знач, в ведомости на зарплату там, знач, осел был на должности коня. Так было и указано, конь и конь. И зарплату положили обоим одинаковую. А что ж, коню-то ничего, всадник хоть и длинный, но худой, легенький же, а ослу Ренатику того толстяка тягать на себе, тоже знаешь, это тебе не это! Так и привезли мы их по документам – коня и коня. А второй конь – осел. И как стали переоформлять бумаги – чуть не сдурели все. И мы, и юристы, и бухгалтерия. Эти проверяющие бегали смотреть на осла, как будто мы от коня кусок откусили себе, а теперь он стал маленьким. Не, ну да, а?

Бедный-бедный ослик Ринатик. Одинокий, грустный. По ночам, наверное, ему снится балет.

Вот о нем я и мечтаю тайно.

Но вернемся к нашим собакам…

Не знаю, не знаю… Я люблю собак уютных, мягких, лохматых, улыбчивых и даже где-то простецких. Вон у подруги была Дина. Хорошая собачка, хотя и дворняжка, но ума – палата. Мудрейшее существо. Ее щенка, например, отдавали соседям. Дина ходила туда и приволакивала щенка назад. Отдавали другим соседям, Дина ходила, инспектировала: как живет, что дают, как относятся, опять притаскивала назад. А вот третьим соседям отдали – хорошим старичкам, учителям на пенсии, милые люди, – Дина сходила, посмотрела, оставила малыша там. Понравилось. Правда, навещала, куски носила туда ему, с хозяевами познакомилась. А у подруги Тани – догиня Грэта. Это же вообще! Вон компьютер мой исправляет «догиню» на «богиню» – а так и есть. Благородным человеком была эта Грэта. Аристократичная, интеллигентная. А уж какая собеседница! Мы собирались у подруги, пили кофе, болтали. А Грэта слушала. И как-то неловко было при ней нести ерунду. Она переводила взгляд с меня на подругу Ленку, с Ленки на Ирочку и как-то скептически поводила бровями. Участвовала. На хозяйку свою ненаглядную Таню она смотрела с обожанием и благоговением. Только что лапы к груди не прижимала растроганно. И говорила ей нежным хриплым басом: «Мама». Абсолютно по-человечески: «Мама». Огромная такая была эта Грэта. Моя маленькая дочь легко проходила у нее под животом. А Грэта еще успевала лизнуть малышке щеку, затылочек и подтолкнуть ее носом к своей миске с едой, угощала, чем богата. И девочка не отказывалась, если мы не видели.

Короче, какие хозяева, такие и собаки.

Вон соседский Кёних – тоже дог. Немецкий. Бродит неприкаянный, одинокий. Эти лапы длинные прямо как у ягуара. Его привезли из Мюнхена. Как говорит хозяйка Кёниха Лавинья Иванивна Куцуляк, из Мьюниха. Нет, немецкого она не знает, зачем. Но в Мьюнихе – поджимает губешки Лавиния Ивановна – усе так говорят, там жеж па-германски гаварят. И правильно – поучает она нас, полуграмотных, – гаварыть «Мьюних». А чтоб было понятно, что это за люди Куцуляки, так я скажу: они перегородили дорогу рядом со своим домом железобетонными блоками, неча ехать тут мимо нас. Все – и мы в том числе – даем круг, чтобы попасть домой. Потому что, если с ним, с Куцуляком, еще можно разговаривать, по крайней мере вопросы задавать, то с ней – нет. Она немедленно краснеет и визжит. А моя дочь Ангелина, в отличие от обычных людей, слышит самые высокие частоты – и у нее болят ушки. Вот вроде бы тишина, а Лина зажимает уши и жалуется, что опять Куцуляк Лавинья Ивановна на кого-то орет. Мы смотрим в окно, и действительно – кто-то пришел из мэрии, просит робко дорогу открыть. Для машины «скорой помощи», для аварийной. Но нет. Мы-то просто видим, что Куцуляк стоит в воротах красная как свекла и кулаком машет, а дочь наша Лина страдает, уши зажимает ладошками. Но это что! Они, Куцуляки эти, перекрыли над своей усадьбой воздушный коридор. А? Как? Я знала, что вы удивитесь. Вот над Букингемским дворцом, над Вестминстерским аббатством летать можно. А над усадьбой Куцуляков – нельзя.

И вот такие люди привезли из Мюнхена, то есть из Мьюниха, немецкого дога.

Он, этот Кёних, у них во дворе живет. Дома нельзя, дома ковры. Но ничего, дом Кёниха даже будкой назвать нельзя. Вон какой высокий, потому что Кёних – как слон среднего возраста. Его дом – практически дворец. Между прочим, Кёних с немецкого означает «король». И поэтому дом его с теплым полом и дверью навесной. Захотел – вышел, захотел – вошел. Дверь туда-сюда качается. Есть, между прочим, люди, которые легко бы с ним поменялись местами, лишь бы там был Интернет. Например, я. Отдельное помещение, тепленько, тихо, фейсбук. Дверь навесная. А да, я уже говорила. А этот дог – так нет! Он не доволен. Он внимания требует. И дополнительной еды. И как требует! Он в окно стучит лапой. Я про размеры этого Кёниха говорила? Ну? Лапа там – как кулак у Кличко. Старшего. В перчатке. Боксерской. И вот. Когда хочется Кёниху, тогда и стучит, времени не выбирает. Вот они сидят у телевизора всей семьей, Куцуляки, кое-кто уже и задремал. Тихо у них. Машины вокруг не ездят. Самолеты или вертолеты – по объездной летают. На улице ноябрь, темень, ветер. Вдруг в окно: бум-бум-бум! Кто-то кулаком. Например, в пять утра! Бум-бум-бум! Хозяеваааа! – а это Кёних колотится. Немцы в деревне есть?! Да что я спрашиваю. Есть, конечно. Я ж немец, Кёних! Король. Вставайте, хозяева! Кормите! Развлекайте!

Но это еще что…

Этот Кёних ведь как. Если не открывают ему, чтобы немедленно предоставить тазик питания, игры с мячиком и долгие мечтательные прогулки по лесам и лугам, он бредет к соседям и настойчиво стучит в окно им: бум-бум-бум! Имейте сострадание к бедной заграничной собачке. Бухает в окно: хозяева! Немцы… Ну и далее по тексту.

А эти соседи – мы.

О, уже тащится! Кёних, иди домой. Спать иди. Иди на место, Кёних. Побрел, сирота казанская. Верней, мюнхенская.

А вот кстати, встретила как-то, еще зимой, интеллигентную даму в старомодной бесформенной ветхой плюшевой шубке начала эмиграции прошлого века, такую шубку моя бабушка себе в молодости «справила» из двух старых пальто и трех душегреек своей бабушки, мамы и тети. Дама гуляла не одна: на ее руках сидел симпатичный, но беспородный маленький песик вроде нашей Дуни. Дама аккуратно спустила его на чистый, еще не прохоженный никем снежок. Собачка в ярком костюмчике, шапочке и ботинках. Костюм, как у рокера: простроченные брючки с заклепками под кожу, только пройма для попы и хвоста, куртка с клетчатыми вставками, рукавчики на манжетах. А уж башмачки! На липучках, легкие, яркие, в виде кроссовок.