Текст книги "Племянник короля"

Автор книги: Мариан Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Il buono polacco

Сведения, которые мне удалось собрать о жизни и деятельности князя Станислава Понятовского в эмиграции, слишком скупы. Более или менее последовательное изложение событий в его воспоминаниях обрывается на 1798 годе, что совпадает с датой отъезда князя из Варшавы в Вену. Дальше мы находим только обрывки воспоминаний с промежутками в несколько лет, а то и десятилетий. Последняя дата, приведенная в воспоминаниях, – это 1809 год.

Эта бросающаяся в глаза отрывочность второй части его «Souvenirs» объясняется обстоятельствами, при которых текст записок был подготовлен к печати. После смерти князя Станислава в 1833 году французская рукопись его воспоминаний очутилась в семейном архиве князей Понятовских ди Монте Ротондо во Флоренции, а спустя несколько лет вместе с некоторыми членами княжеской семьи перекочевала в Париж, в уже упоминавшийся в начале этой книги дворец на улице Бертон. В 1894 году наследница князя, вдова его внука Станислава-Августа, княгиня Луиза Понятовская ди Монте Ротондо, урожденная графиня Ле Он, на время предоставила записки для знакомства тогдашнему директору Польской библиотеки в Париже, известному исследователю и библиофилу доктору Юзефу Коженевскому. Коженевский прочитал обширный фрагмент из воспоминаний на ежегодном собрании парижского Общества истории дипломатии. Сенсационное сообщение о жизни племянника польского короля Станислава-Августа вызвало такой интерес у историков дипломатии, что редакция издаваемого обществом ежегодника «Revue d'histoire diplomatique» обратились к Коженевскому с предложением напечатать воспоминания князя полностью. В 1895 году записки появились в «Revue» с некоторыми сокращениями, сделанными Коженевским. О характере этих сокращений нас уведомляет сам публикатор. В определенном месте печатный текст записок разделен двумя рядами отточий. Между ними замечание Коженевского: «Здесь мы опускаем описание столкновения князя Станислава Понятовского с папой Пием VII, кардиналом Консальви и конгрегацией, поскольку эти детали не интересны большинству читателей».

Это примечание от издателя звучит не очень убедительно. Распря князя Станислава с Ватиканом в 1808–1820 годах тесно связана с его важнейшими личными переживаниями в Италии. И описание этих личных переживаний вопреки утверждению Коженевского – было бы очень интересно для большинства читателей. Но зато это было бы не очень приятно и выгодно владельцам записок, князьям Понятовским ди Монте Ротондо, по причине, которая станет ясной в дальнейшем ходе нашего рассказа. И несомненно, что добропорядочный издатель записок сделал в них сокращения не для того, чтобы избавить читателя от излишних подробностей, а выполняя определенное желание наследников князя Станислава. И именно эти сокращения лишили вторую часть «Воспоминаний» самого существенного и интересного материала.

Пропуски в княжеских записках столь значительны, что лишь в минимальной степени можно заполнить их документальным материалом, сохранившимся в других воспоминаниях, письмах и архивах. Попытаюсь это сделать хотя бы в самых общих чертах.

Начнем с уточнения даты отъезда в Италию, так как в имевшихся биографических упоминаниях о князе Станиславе эта важная дата устанавливается различным и весьма произвольным образом. Мне кажется, что отъезд этот не мог состояться раньше весны 1801 года. Прежде всего потому, что до этого времени Вена была местом куда более безопасным и спокойным, чем Италия. В тот момент, когда князь обосновывался в Вене, первое французское наступление обрушилось как раз на Апеннинский полуостров. Из аристократической столицы папства доносилась «Марсельеза», в римской вилле князя разместился французский генерал Бертье, а на площади святого Марка в Венеции польские солдаты, о человеческом обращении с которыми заботился в сейме князь, стаскивали с крыши базилики бронзовых коней Александра Македонского. Разочарованного «большой политикой» беженца это не могло очень уж манить в Италию. Кроме того, имелось много других причин, которые пока что задерживали князя если не на родине, то хотя бы подле нее. Достаточно вспомнить о двух скончавшихся близких родственниках. В феврале 1798 года в Петербурге умер король Станислав-Август. Князь Станислав принимал участие в длительном процессе о наследстве, после чего часть унаследованного от дяди королевского архива перевез в свой замок Лихтенштейн под Веной. Спустя два года, в апреле 1800 года, отошел в вечность безмятежный бонвиван князь экс-подкоморий. Князь Станислав снова принимает участие в разделе наследства, которое в конечном итоге удвоило его состояние. Но реализация огромного наследства потребовала нескольких месяцев. В это время столица Австрии перестала быть безопасным убежищем для людей, жаждущих покоя. Второе французское наступление, после того как главное сопротивление австрийской армии оказалось сломленным, было направлено прямо на Вену. На родине князю уже нечего было делать, а с войсками Бонапарта он не жаждал встречаться, поэтому и уехал в Италию. Наступило это, вероятнее всего, сразу после заключения мира в Люневиле (февраль 1801 года), определившего временные modus vivendi[32]32
  Здесь: взаимные отношения (лат.)


[Закрыть] между Францией и былой Европой.

Первые годы пребывания в Италии князь посвящает главным образом «устройству» на новой родине. Прежде всего он укрепляет свое имущественное положение в Риме, так как избрал этот город местом своего постоянного жительства. К уже имеющейся у него вилле на виа Фламиниа он присоединяет чудесный старый дворец на виа Кроче, который с того времени становится его основным местопребыванием, и красивую виллу Ганнези за Порта ди Пополо, которую он предназначает для размещения своих коллекций.

После этого с той же самой энергией и знанием дела, как некогда на Украине, он приступает к покупке земли. Итальянским подобием бывшего «корсуньского царства» становятся обширные владения под Имолой в северной Италии. Подобием дворца в Гуре и Новодворских угодий – вилла и виноградники в Альбано Ладзиале под Римом.

Крупный польский помещик в течение нескольких лет превращается в крупного итальянского помещика. Образ его жизни и деятельности, если не принимать во внимание значительных изменений календарного плана, немногим отличается от прежней жизни в Польше. Лето князь проводит в своем имении под Имолой, весну и осень – среди виноградников Альбано Ладзиале, зиму – в столице. Бывший корсуньский владыка переносит на итальянскую почву весь свой земледельческий опыт, приобретенный за время многолетнего хозяйствования на Украине. Его опытные фольварки под Альбано и латифундии под Имолой за короткое время приобретают славу самых хороших и самых современных хозяйств на всем Апеннинском полуострове. Одновременно князь сумел стяжать себе огромную популярность среди новых подданных. Итальянские Contadini и Mezzadri[33]33
  Крестьяне и испольщики (итал.)


[Закрыть] не могут нахвалиться барином, который не сдирает шкуры с земледельцев, помогает им в тяжелое время, заботится об их здоровье, оказывает благодеяния жертвам наводнений и пожаров.

Только зимний римский период очень отличается от прежних – варшавских. Князь Станислав уже не командует уланскими полками и полком пешей гвардии, не схватывается в сейме со шляхетскими депутатами, не участвует в конфиденциальных политических совещаниях. Он полный хозяин своего времени. И времени этого даже многовато, хотя на отсутствие развлечений пожаловаться нельзя. Все римские дворцы открыты перед ним. Расположения богатого, образованного иностранца королевской крови добиваются как ватиканские круги, так и старая родовая итальянская аристократия. В первые годы своего пребывания в Риме князь охотно посещает театры и концерты, слушает музыкантов и певцов, поддерживает оживленные отношения с модными аристократическими салонами Перуччини и графини Альбани, любовницы поэта Витторио Альфиери. Чаще всего он встречается с двумя старыми приятелями, с которыми его связывает общее увлечение коллекционированием – с французским археологом д'Аженкуром и шведским археологом Акерхадом. По-прежнему они совместно роются в антикварных лавках на виз Бабуино, по-прежнему бродят по древним кладбищам на виз Аппиа. Подле этих друзей князь вырастает в настоящего знатока искусства. Мошенники, торгующие подделками, уже не пытаются ему всучить «пепел Сципиона Африканского». Коллекции князя в вилле Ганнези и в вилле Фламиниа обогащаются все более ценными приобретениями. Много времени уделяет князь благотворительности. Частично она заменяет прежнюю общественную и политическую деятельность. Некогда бережливый «крохобор» поражает Рим своей щедростью. Он по-королевски жертвует на римские больницы, помогает бедным и больным, покровительствует нуждающимся артистам и студентам. Стройный седой господин с черными грустными глазами становится любимцем итальянской улицы. Его отлично знают бедняки Затиберья, крикливые уличные мальчишки с пьяцца Навона и страшные нищие, лежащие на величественной лестнице собора Тринита деи Монти. Повсюду его зовут «добрым поляком», il buono Polacco.

Несмотря на эту симпатию римской улицы, несмотря на преуспеяние в хозяйстве и светской жизни, несмотря на всевозрастающее богатство, князь несчастлив. Он не ощущает той радостной беззаботности, которая сопутствовала его прежним итальянским каникулам. Римское солнце уже не так ласкает его, как раньше. Сырой туман, плывущий по вечерам с Тибра, вредит его слабой груди. Недостает ему и теплых дядиных писем, поддерживающих его в минуты поражений и неудач. После памятного столкновения в варшавском сейме князь все еще переживает глубокую травму, поэтому все еще избегает всяких контактов с польской средой, одновременно болезненно переживая, что его забыли на родине. Его легко уязвимое самолюбие терзают слухи о возрастающем авторитете князя Юзефа и выдающейся политической карьере другого кузена, князя Адама Ежи Чарторыского. Ведя замкнутую жизнь в роскошном пустом дворце на виа Кроче, князь Станислав постепенно отходит от людей, отказывается от радостей светской жизни, становится диковатым, превращается в закоснелого анахорета. «Одиночество князя отнюдь не было в его натуре, – пишет один из современников. – Оно камнем ляжет у него на сердце, нимало не чуждом тонких и прекрасных чувств, и на его рассудке, исполненном живости и светского блеска». Но принцу Речи Посполитой уже пятьдесят лет. Он чувствует себя старым и разочарованным в своих главных устремлениях. Имеются, однако, данные, позволяющие считать, что, несмотря на внешнюю видимость, нелюдим из римского дворца на виа Кроче еще не отказался полностью от надежды сыграть важную роль в политической жизни Польши.

Особенно это проявляется в беседах с Яном Снядецким, который прибывает в Рим в конце 1804 года и находится там до весны 1805 года. Князь чрезвычайно радушно принимает этого выдающегося ученого. Все время его пребывания в Риме он не выпускает Снядецкого из своего дворца, лично показывает ему город, а затем возит по своим владениям, современное ведение хозяйства в которых производит на Снядецкого большое впечатление. В разговорах с ученым князь напоминает ему о его давнем намерении написать историю Радомской и Барской конфедераций, к чему его уже неоднократно склонял Станислав-Август, и горячо уговаривает гостя приняться за эту работу.

«Князь сказал Снядецкому, что теперь он свободен от всяких обязанностей и может и даже обязан заняться какой-нибудь важной работой для блага соотечественников, что, не оставляя математики, может заняться историей, разнообразие исторических изысканий же еще больше приохотит его к размышлениям над историей. Под конец князь Станислав добавил, что одному только Снядецкому может доверить ныне очень важные материалы для такого труда, коими располагает в своем архиве, и что они вместе с бумагами, находящимися в королевском архиве, перевезенном из Варшавы в Бейсцы, имение Мартина Бадени, дадут ему прелюбопытные и совершенно неизвестные сведения и документы для представления всего предмета в истинном его свете. Предложение сие было для Снядецкого соблазнительным, но он колебался, предвидя множество затруднений, которые его на этом пути по разным причинам могли встретить. Князь Станислав, однако, не переставая его усиленно склонять к этой работе, дал ему для начала на просмотр реестр всех документов для обрисовки правления Станислава-Августа, которые находились в оригиналах и точных копиях в его замке. Лихтенштейн именуемом, что под Веной, с дозволением воспользоваться оными при первом же посещении самим князем Вены».

Из приведенного свидетельства, которым мы обязаны родственнику Снядецких, историку Михалу Балинскому, ясно видно, что князю Станиславу, несмотря на его кажущуюся отрешенность от польских дел, очень важно было реабилитировать в глазах родины политическое лицо покойного дяди, а тем самым и свое собственное.

Во время этого разговора князь высказывает гостю свое намерение, касающееся ближайшего будущего. Для Снядецкого это должно выглядеть небывалой сенсацией, если уж – в нарушении слова – он незамедлительно сообщает о нем в письме к ближайшему другу князя Мартину Бадени.

16 марта 1805 года Снядецкий пишет из Рима Бадени: «…Одной только вашей милости доверюсь, что князь через несколько недель выезжает в Париж и проведет там лето, возвратясь обратно в Италию в октябре… Прошу, однако же, никому об этом не говорить. Князь доверил мне это, но не хотел, чтобы мать и семья его раньше времени об этом узнали. Он сам им сообщит, когда сочтет своевременным. Так пусть это хотя бы от нас не выйдет, ибо есть еще резоны, кои задерживают князя, но кои, как ему мнится, будут улажены, разве что какие-нибудь новые в Италии произойдут политические события, что нынче легко случается. Взвесив все это, князь, верно, или сам вам напишет, или повелит написать».

Атмосфера таинственности, окружающая предполагаемую поездку князя в Париж, указывает на то, что речь идет о важном деле политического характера. Что может понадобиться в наполеоновском Париже типичному представителю старой монархистской Европы, человеку, который недавно бежал из Вены от войск Бонапарта? Все говорит за то, что поездка эта затеяна была не по инициативе самого князя.

В это время много римских высокопоставленных лиц ездили в Париж, но не по собственному желанию, а по «приглашению» Наполеона. Так, в декабре 1804 года «пригласили» самого папу Пия VII, который по приказу Наполеона должен был торжественно короновать его императором французов. Летом Наполеон собирался короноваться в Милане королем Италии. Латифундия князя находилась в северной Италии, так что приглашение Наполеона было для него столь же «обязывающим», как в свое время приглашение Екатерины.

С какой целью император французов искал сближения с племянником последнего польского короля, понять нетрудно. В воздухе уже пахло новой войной. В Париже разрабатывали планы мировой империи. Будущий повелитель Европы подбирал кандидатов в короли и министры для игрушечных государств, которые он намеревался образовать на территориях, захваченных у Австрии и России. Не мог же он не заметить Понятовского, находящегося в сфере его власти.

Самым пикантным в этой истории является то, что приблизительно в это же время, когда Наполеон старался склонить на свою сторону князя Станислава Понятовского, другой племянник последнего короля, князь Юзеф Понятовский, будущий маршал Франции и верный сателлит императора, занят был в Варшаве подготовкой пророссийского восстания против Пруссии, а тем самым и против… Франции. Из воспоминаний князя мы узнаем, что до личного свидания между Наполеоном и князем Станиславом так и не дошло. Князь сделал все, чтобы отделаться от этого неприятного визита. Причины своей неприязни и недоверия к французскому императору он объясняет довольно убедительно:

«По случайному стечению обстоятельств я часто общался с посланником Алькье, доверенным Наполеона, услугами которого он пользовался для того, чтобы сажать и свергать королей. Я попытался выведать у него, каковы же истинные намерения Наполеона в отношении Польши. И во время одной из бесед тоном самым беззаботным сказал ему, что император часто тешит поляков проектами воскрешения их государства. Но я в искренность этих проектов не верю, ибо Польша стремится к конституционному правлению, которое император между тем ненавидит. Поэтому вскоре проявились бы волнения, и на другом конце Европы произошло бы то же, что и в Испании. Алькье полностью утвердил меня в справедливости моего мнения. Поэтому я и не старался никогда повидаться с Наполеоном, несмотря на все неприятности, а иногда и реверансы, которые исходили от него. В случае встречи понадобились бы объяснения, которых я предпочитал избегать. И еще я опасался, что Наполеон пожелает склонить меня к тому, чтобы я сопровождал его в Польшу и помогал ему своим присутствием обманывать всех тех, кто дарил меня своим доверием».

Бог войны запомнил неприязненное отношение князя и при первой же возможности «отыгрался» на нем не очень благородным образом.

В 1809 году князь Юзеф Понятовский, находящийся с Наполеоном в Вене, письменно уведомил кузена, что император отозвался о нем в следующих словах: «Кажется, у вас в Риме есть брат, который строит из себя философа. Я отдал моим людям распоряжение, чтобы они проверили, насколько он стоек как философ».

Результаты этого императорского распоряжения не заставили себя ждать. Князь Станислав описывает это в своих воспоминаниях так:

«В моем венском доме Наполеон разместил целый батальон под командованием некого Дерранта. Все это время они жили на мой счет. А комендант постоянно угрожал, что выбросит на улицу картины, хрусталь и мебель, если ему не заплатят деньги, которые он требовал. В обшей сумме это пребывание обошлось мне в шестьдесят тысяч цехинов, не считая папок с эстампами, украденных из библиотеки. Позднее в моем итальянском имении в Сан-Фелнче разместился командир эскадрона по имени Венсан, человек просто необычайной грубости, почти одержимый».

Описание своих взаимоотношений с императором французов князь Станислав кончает патетической жалобой: «Что ему нужно было от меня, этому Наполеону, этому беспокойному духу Европы, возмутителю всеобщего спокойствия?!»

Шалости амура

Через два года после визита Снядецкого, где-то на стыке 1806 и 1807 годов, с чудаковатым и все больше стареющим нелюдимом с виз Кроче случилось нечто такое, что совершенно изменило его прежнее отношение к миру и людям и совершенно наново определило его жизнь.

Событие это было столь необычайным и столь трудно согласующимся со всем прошлым и характером князя Станислава, что это могло бы показаться выдумкой плохого романиста, если бы все это… не случилось на самом деле.

Напротив княжеского дворца, на узкой улочке виа Фратина, стоял скромный каменный домик, в котором находилась лавочка сапожника испанского происхождения, некоего синьора Лучи. Из домика этого до ушей обитателей дворца постоянно доносился женский плач и крики. Сапожник любил выпить, а осушив ежедневную порцию фьяско, то ли от ревности, то ли ради проявления своей власти в доме систематически колотил молодую и очень красивую жену, носившую поэтическое имя Кассандра.

Камердинер князя Станислава, человек неравнодушный к женским прелестям, очень интересовался судьбой несчастной соседки и постоянно информировал князя о важнейших эпизодах домашней войны между супругами Лучи, стараясь пробудить в своем хозяине сочувствие к прелестной жертве супружеских недоразумений.

Как-то раз скандал был особенно бурным, и сапожник ухватился за нож. Испуганная женщина выбежала из дому и укрылась за дверью княжеского дворца. Привратник быстро закрыл дверь, преградив путь разъяренному синьору Лучи, который так и остался стоять на улице, посреди взбудораженной толпы зрителей.

Князь, уведомленный о происшедшем, похвалил привратника и велел показать ему красавицу, о которой столько был наслышан от своего камердинера.

Синьору Лучи провели в княжеские покои. Растерзанная, в синяках и содрогающаяся от рыданий, красавица римского переулка очутилась перед одним из утонченнейших представителей «большого света», изысканным эстетом, который уже изведал все прекрасное в Европе, перед принцем, которому предлагали в жены дочерей королей и императоров.

И вот тут произошло одно из тех необъяснимых чудес, механизм которых доселе не ясен ни одному ученому.

Может быть, князь увидел в этой молодой женщине полное воплощение своих юношеских представлений об «итальянском типе красоты». Может быть, старому отшельнику уже в тягость стали пустота и холод огромных салонов, заполненных антиками и произведениями искусства. Может быть, он сразу счел, что все, что он до сих пор делал, было просто ничтожным и несущественным по сравнению с женским обаянием и теплом этой маленькой Кассандры Лучи. Может быть, на пятьдесят третьем году жизни впервые в князе Станиславе проснулся темперамент Понятовских, страсть к «романам», унаследованная от отца и замороженная в детстве добродетельной матерью. Не стоит играть в отгадки. Ясно одно: самый гордый князь в Европе с первого взгляда без памяти влюбился в жену римского сапожника.

Кассандра Лучи получила постоянную должность экономки в княжеском дворце, и князь, как деликатно выражаются современники, «искал ее общества». В результате этих поисков спустя год у прекрасной сапожницы родился сын княжеской крови Шарль (Карло), пока еще без фамилии.

Князь Станислав поручил своим поверенным договориться с синьором Лучи об «отказе от супружеских прав». Переговоры пошли довольно гладко, ибо пьющий сапожник тут же понял, что жена может явиться источником недурных доходов.

«Князь сходил с ума от любви. После долгих лет сиротства и одиночества он наконец-то чувствовал себя счастливым. Бывшая сапожница стала всемогущей хозяйкой дворца».

Но история с уведенной у сапожника женой не могла пройти в Риме незамеченной. Единственный из Понятовских, который не был отмечен на родине ни одним любовным скандалом, теперь в один миг наверстал все упущенное. Римский скандал по огласке превзошел все вместе взятые любовные скандалы князя-подкомория, Станислава-Августа и князя Юзефа. Жители прилежащих к площади Испании улочек не могли простить чужеземному князю похищения жены у сапожника. Римская аристократия отвернулась от прежнего любимца, не в силах простить ему связь с плебейкой. Il buono Polacco превратился в плохого поляка – il cattivo Polacco.

Но настоящие тучи начали собираться только тогда, когда этим делом заинтересовался Ватикан. Promiscuit, то есть «сожительство», было в Риме допустимо, но только в высших кругах. Ведь случалось же, что даже кардиналы имели подруг, которые возглавляли официальные приемы. Но promiscuit не могло быть терпимо, когда дело касалось связи с плебейкой. Так что, когда слухи о скандале на виз Кроче разошлись по всему городу и достигли Ватикана, римский губернатор получил указание прекратить это нарушение общественного приличия.

Но князь Станислав был фигурой столь высокопоставленной и влиятельной, что папские власти не решились бороться с ним средствами административного принуждения. Тогда прибегли к методу дипломатических переговоров. Пытались склонить его удалить наложницу, указывали ему на всю щекотливость положения, устрашали гневом общественного мнения. Папа и кардиналы вызывали его к себе на длительные переговоры. Но это, разумеется, не помогло. Мы знаем, каким твердым и непреклонным мог быть принц Речи Посполитой в делах куда менее важных. А что было говорить сейчас, когда речь шла о страстной, единственной любви.

Тогда кардинал Консальви, главный противник князя в Ватикане, решился на более крутые меры. Бывшему супругу синьоры Лучи пригрозили довольно печальными последствиями, если он не обратится в суд, претендуя на супружеские права.

Напуганный сапожник с болью в сердце отказывается от княжеского пенсиона и соглашается сделать все, что ему велят. Ему дают адвокатов. Но стоило припугнуть князя процессом, как он недвусмысленно заявил, что в таком случае просто покинет негостеприимный город.

Ватиканские власти стремились принудить князя расстаться с сапожницей, но они вовсе не хотели расставаться с таким богатым и знаменитым благотворителем. Поэтому над князем установили негласный полицейский надзор, одновременно продолжая подготовку к компрометирующему его процессу.

Когда князь заметил, что за ним следит полиция, он пришел в ярость. Для человека, который некогда выскользнул из царского Петербурга, выскользнуть из папского Рима было сущим пустяком. Однажды утром жители Рима с удивлением узнали, что il buono Polacco со своей прекрасной сапожницей и потомком пребывает во Флоренции.

Больше всех на этом деле пострадал синьор Лучи. Потеряв жену и княжеский пенсион, бедный мастеровой, кажется, начисто спился.