Текст книги "Племянник короля"

Автор книги: Мариан Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Против подобных аргументов шляхетская палата была бессильна. Речь князя-подскарбия была справедливой и прогрессивной, но верх взял демагог и реакционер Браницкий. Князь проиграл по всем статьям. Пострадал не только вопрос о народной кавалерии, но и он сам лично. Смертельный враг Понятовских постарался, чтобы шляхта вспомнила о нанесенной ей обиде. Гордого претендента на корону вынудили к постыдной самокритике. Перед сеймом и галеркой он вынужден был объяснить, что, произнося «свора», имел в виду «не шляхту», которую уважает, а «прислужников низкого сословия». Но и это не помогло. Роковая «свора» прилипла к князю надолго. До сих пор шляхта его просто не любила. Теперь за одно это слово его повсеместно возненавидели. Больше, чем короля, который довел страну до раздела, больше, чем примаса, которого считали символом всяческих несправедливостей.

Ничем уже не сдерживаемая шляхетская ненависть вылилась в площадной сатире:

 
Пусть хоть черти с… в кашу —
Не позорь ты шляхту нашу,
Преть Телок и важен с виду —
Не дадим себя в обиду.
 

Кастелян Езерский только осмеял князя Станислава. Браницкий был человеком того же склада, что Езерский, но куда сильнее. Его удар навсегда выбивал из игры.

После скандала в сейме князь от нервного возбуждения заболел горячкой – трясовицей. Лежал он два месяца под заботливым надзором врача-секретаря Люстра, потом уехал на поправку в имение. В сейм он вернулся только осенью. Встретили его ироничные взгляды и еле скрываемые усмешки. За спиной его слышались слова:

 
Пусть Телок и важен с виду —
Не дадим себя в обиду.
 

Как сеймовый деятель князь Станислав скончался. Но «молодой Телок» – человек твердый и упрямый. Несмотря на непрестанное улюлюканье, несмотря на невыносимую атмосферу, окружающую каждое его выступление, он остается в сейме еще всю осень и зиму 1789 года. И этот последний период наилучшим образом характеризует смелость, последовательность и ум князя. Все его выступления этого периода можно назвать мудрыми, дальновидными и продиктованными истинными интересами государства. Один только у них недостаток: они противостоят мнению взбудораженного демагогами большинства сейма.

26 октября 1789 года, когда сейм лихорадочно отыскивает новые источники средств на содержание армии, ктото сгоряча вносит проект особого гербового налога с каждой бычьей и коровьей шкуры. Князь выступает против проекта и указывает на его недостатки: «Нам придется входить в подробности, поднимать протоколы, учет импортации и экспортации, пошлинные книги, вникать в ведение фабрик и т. д. Чтобы селянин с плохой шкурой принужден был ездить в податное ведомство…» Но предостережения «умничающего постника» глохнут в оглушительных воплях, и проект принимается. Спустя месяц после введения нового налога вся Варшава завалена грудами зловонных шкур. Торговля мясом застопорилась. Городу грозит зараза. А армии от этого ни малейшей пользы.

30 ноября 1789 года сейм рассматривает проект воинского набора. Князь Станислав вносит дополнение, «чтобы блюлись меры, дабы отданный в армию рекрут надлежащим образом сохранялся в целости и после конца службы вновь владельцам оного возвращался». Князь считает это дополнение необходимым «как для соблюдения человечности, так и для убережения армии от работ и прочих услуг, коими отягощают солдат офицеры армии его величества».

1 декабря 1789 года князь-подскарбий вносит предложение о введении одинаковых налогов как в Литве, так и в Короне.

3 декабря 1789 года он вновь возвращается к вопросу о регламентированном обращении с солдатом и детально обосновывает свою точку зрения: «Армией управляют две пружины – дисциплина и любовь к подчиненным своим. Образованные офицеры умеют разумно и мягко с солдатами обращаться. Необразованные поступают сурово, жестоко и даже обременяют солдат непомерными работами. Надлежит гражданским законодательством запретить это, дабы не терять рекрута; надлежит учесть и то, что когда через шесть лет рекрут вернется в деревню покалеченный либо надорвавшийся, это явную боязнь к армейской службе среди селян вызовет, ввиду чего придется к одному средству прибегнуть: освободить эту деревню от сдачи рекрута на шесть лет».

Наступают памятные дни «мещанского бунта». Польские мещане, возбужденные известиями о победах французской революции, требуют от сейма признания за ними полных гражданских прав. По улицам Варшавы под колокольный звон тянется «черная процессия» делегатов из городов всей Польши. Президент Варшавы Декерт, банкир Барс, купец Паскалис и адвокат Менджецкий вручают королю разработанный Гуго Коллонтаем мемориал, начинающийся словами: «Настало время, когда сознание справедливости и истины вынуждает нас говорить со всей откровенностью…» Гул рушащейся Бастилии эхом отдается в Варшаве. Жена Декерта, оскорбленная в театре князем Казимежем Нестором Сапегой, резко осаживает его: «Вы бы, князь, вспомнили, что творится в Париже…» Шляхетских крикунов охватывает страх. Маршалы сейма совещаются, не следует ли вызвать народную кавалерию «для усмирения бунта». Гетман Браницкий не выходит из дому и держит наготове заряженные пистолеты. Луковский кастелян Езерский в сейме возмущается неслыханной наглостью «мещанских бунтовщиков». Добродушный Фридрих-Вильгельм II пишет Луккезини: «Ты хорошо делаешь, что незаметно и скрытно этому препятствуешь. Потому что если бы польским городам удалось обрести былые привилегии, то фабриканты из моих городов начали бы переселяться в Польшу». Большинство сейма только за признание привилегий для города Кракова, который вел себя «лояльно» и не принял участия в варшавской демонстрации.

17 декабря 1789 года во время страстных дебатов по этому поводу в сейме князь Станислав встал на сторону мещан. «Он почитал, что даровать привилегии одному Кракову – все равно как желать видеть все города несчастными и отказать им даже в том, чтобы выслушать их просьбу, – писал сеймовый обозреватель того времени. – А посему он посоветовал, чтобы для большинства городов были дарованы свободы, кои могли бы обеспечить имущество людей этого класса. К законодательству он не советовал мещан допускать, но предлагал правительству учинить то, что религия и человечность диктуют, присовокупив, что истинным материалом каждой страны есть население, на богатстве, силе и счастии коего основы государства оного зиждутся. Под конец потребовал огласить в палате мемориалы городов, каковые потом на рассмотрение правительственной депутации могли бы быть переданы».

Речь по поводу городов была последним выступлением в сейме князя Станислава. Шляхта уже по горло была сыта ненавистным «умником», цепляющимся за каждое слово и вызывающим обструкцию. Об обстоятельствах, связанных с его уходом из сейма, мы узнаем из его воспоминаний. «Поскольку было сочтено во многих случаях, что я служу препятствием палате в делах, вызывающих наибольший энтузиазм и которые вроде как бы уже предрешены, сочли необходимым выставить меня из сейма, в связи с чем мне было предписано постоянно находиться в Гродно, возглавляя там скарбовую комиссию. Я на несколько дней выехал в одно из моих имений, туда мне прислали резолюцию сейма, после которой я решил проститься с общественной жизнью. Я написал королю, что подаю в отставку, отказываюсь от всех моих цивильных и воинских должностей, так как не чувствую себя в состоянии оставаться в стране в столь важный период, не будучи депутатом сейма. Король написал мне в ответ длинное сердечное письмо, но не смог меня переубедить».

В январе 1790 года князь Станислав официально передал командование пешей гвардией своему младшему кузену, князю Юзефу Понятовскому. Молодой герой, прославившийся под Сабачем, только что был принят в польскую армию в чине генерал-майора, и сейм выказал ему демонстративное расположение явно на зло князю Станиславу. Желание шляхты столкнуть младшего королевского племянника со старшим с большей очевидностью стало выявляться позднее, осенью 1790 года, когда сейм в последний раз обсуждал возможность наследования трона Понятовскими. Король писал об этом польскому послу в Лондоне Букатому: «Я сам прекратил печатные сплетни, которые сулят трон князю Юзефу. А когда на этом настаивают, я всегда подчеркивал, что достоинства князя Станислава делают его более подходящим для трона, и достоинства эти за ним признают, но отказывают теперь в популярности по разным причинам, а именно в его отказе от звания литовского подскарбия некую странную гордость усматривают, тогда как он единственно оттого отказался, чтобы не ездить в Литву, которой уже прискучил…»

Надо думать, это оправдание князя Станислава было написано дядей исключительно для внешнего употребления и сам Станислав-Август не очень-то в это верил. Ведь совершенно ясно, что князь-подскарбий отказался от общественной деятельности не потому, что «прискучил Литвой», а именно «от гордости», смертельно обидевшись на сейм. И следует признать, что на сей раз он имел для этого гораздо больше оснований, чем во всех предыдущих случаях, когда он изволил обижаться.

О жизни князя после отставки мы знаем очень мало. Известно только, что он остался в Варшаве и ежедневно обедал у короля. Из одного королевского письма мы узнаем, что князь сблизился в этот период с Игнацием Потоцким. Несмотря на тяжелые переживания, он все-таки не запускал свои личные дела. Вскоре после скандала в сейме он купил сразу два больших земельных участка в Варшаве на Краковском Предместье – у Сангушко и Соболевских, а 4 июня 1790 года его видели в национальном театре на гастролях композитора Фиалм и виртуоза Гельмингера, которые «выполняли двойной концерт на гобоях». Концерт, вероятно, понравился князю, поскольку он пригласил Гельмингера к себе на службу.

Первое более или менее обстоятельное упоминание в «Souvenirs» относится к 3 мая 1791 года. «Был у короля в день принятия конституции. Царил небывалый энтузиазм. Депутаты, сенаторы, королевские министры были окружены дамами. Присутствующие при виде меня приблизились ко мне и дружным хором твердили. „Ах, как много вы, князь, потеряли, что не были на сессии. Вы бы видели народ на вершине счастья и восторга“. Я на это ответил им: „Мне хотелось бы, чтобы это счастье и восторг были вечными. Разрешите мне, однако, заметить, что если вы были дворянами сегодня утром, то не известно, являетесь ли ими сегодня вечером. Ведь в этой конституции сказано, что каждый, располагающий доходом в несколько дукатов, признается со всей семьей и потомством дворянином. Таким образом, передавая эту сумму из семьи в семью, можно – не потеряв из нее ни гроша, – привести в благородное состояние население всей Польши“. Тогда все стали кричать, что в конституции не может быть чего-либо подобного. А великий коронный маршал Мнишек подошел к королю и позволил себе попросить объяснения по этому случаю. Король с невозмутимо смиренным видом, часто вынужденным в его положении, кивнул головой и подтвердил, что подобное узаконение в конституции было. Когда королевское подтверждение разошлось по салону, я позволил себе высказаться со всей искренностью. Вот кому народ вверил свою судьбу: людям, которые принимают законы величайшего значения, даже нимало их не уразумев. Никто не осмелился ни прервать меня, ни возразить».

Это выступление князя Станислава против дорогой каждому поляку конституции 3 мая требует некоторого комментария. На основании того, что мне известно о князе и что я старался показать в этой книге, осмелюсь утверждать, что старший племянник короля не был – и не мог быть противником основных социальных и политических положений, содержащихся в конституции. Это вполне ясно доказывает его многолетняя сеймовая и общественно-реформаторская деятельность, об этом говорят его смелые высказывания в беседах с Екатериной и Репниным. Позиция его по вопросу о мещанском сословии была почти равнозначна позиции майских реформаторов. Взгляды его по крестьянскому вопросу отличались большей смелостью и большей решимостью, нежели конституционные решения. Путь князя Станислава к конституции 3 мая был более естествен и более последователен, нежели путь, скажем, Изабеллы Чарторыской или Казимежа Нестора Сапеги, не говоря уже о прочих польских магнатах, которые примкнули ко всеобщему народному энтузиазму лишь в последний момент, под давлением общественного мнения.

Но конституция, под которой он в других условиях мог бы подписать обеими руками, была принята без его участия. Она была творением сейма, который его несправедливо отстранил и нанес болезненный удар по его самолюбию. Один из пунктов этой конституции был направлен против него лично. Корона, о которой он мечтал с молодых лет, решением сейма была отдана саксонскому курфюрсту и его дочери. Помимо личной обиды, имели место вещи более общего характера. Князь не верил в возможность осуществления конституционных положений, ибо в результате длительных путешествий и постоянного контакта с иноземными дворами он лучше других разбирался в основах европейской политической игры. Он знал силу и твердый характер Екатерины и ни на минуту не сомневался, что императрица, оправившись от временных затруднений, незамедлительно сокрушит дело рук польского сейма. Пруссии он не доверял, так как слишком хорошо помнил географический атлас с картой Польши в кабинете Фридриха II. По многим причинам князь Станистав не мог разделять восторгов своих родных и близких, которые за несколько дней из ярых противников конституции превратились в ее горячих поборников. Но интересен был и сам способ выступления князя против конституции, необычайно характерный для его образа мышления, свидетельствующий об остроте видения и высоком интеллектуальном уровне. Князь с безошибочной меткостью нащупал самый слабый пункт майского законоположения. Он пригвоздил компромиссность и непоследовательность ее творцов, которые, не решаясь уравнять в правах мещанство с дворянством, избрали абсурдный путь превращения в благородное сословие всей мещанской верхушки.

После этого резкого выступления в Королевском замке князь решил покинуть страну и уехать за границу, чтобы поправить расшатавшиеся нервы. Разумеется, в Италию.

«Я еще несколько месяцев находился в Варшаве, улаживая разные мои дела. Мне страшно хотелось оставить на моем письменном столе письмо, содержащее мое мнение относительно будущего, которое грозит Польше. Но как я могу знать, в чьи руки попадет это письмо в столь смутное время и какими последствиями это для меня обернется. Поэтому я отказался от своего замысла.

В канун моего отъезда в Рим я обедал с несколькими выдающимися личностями, имеющими большое влияние в сейме. Я высказал им беспокойство по поводу опасности, грозящей Польше. Но потом мы перестали говорить о политике, чтобы не портить настроения.

По дороге в Италию я остановился в Вене, где имел длительный разговор с императором Леопольдом (преемником Иосифа II). Он говорил со мной о конституции 3 мая так, что это обличало в нем человека умного и привыкшего глубоко смотреть в суть вещей. Вначале я пытался смягчить его отношение к смыслу конституции. Но потом, видя, что это ни к чему не приводит, избрал единственный остающийся путь. Я сказал: великие державы должны понять, что на этот решительный акт, столь противоречащий укладу и традициям, народ пошел в результате отчаянного сознания, что он покинут всеми державами. И это отчаяние может быть очень опасным, так как не известно, к чему это приведет. Эти слова подействовали на императора. Он спросил меня, что же в таком случае можно сделать. Я ответил, что в первую очередь необходимо, чтобы саксонский курфюрт согласился принять польскую корону. Император ответил мне: «Для этого я сделаю все». И он тут же отправил в Дрезден посла Ландриани, человека очень способного и подходящего. Но тот ничего не смог добиться, так как курфюрст ответил, что предварительно должен получить согласие царицы».

Что за парадоксальная ситуация: лишенный наследования Понятовский склоняет германского императора, чтобы тот заставил саксонского курфюрста принять польскую корону, которая столько лет была предметом его собственных мечтаний! Но князь Станислав действует, несомненно, в согласии с королем, потому что заполучить согласие курфюрста Фридриха-Августа IV в то время являлось одной из главных целей польской внешней политики. Четырехлетний сейм стремится таким образом получить международное признание де факто конституции 3 мая. В Дрездене уже месяц сидит польская сеймовая делегация, возглавляемая князем Адамом Чарторыским, которая предпринимает отчаянные шаги, чтобы сломить сопротивление колеблющегося курфюрста. Но Фридрих-Август IV чертовски боится могущественной Екатерины и не хочет совать голову в эту корону. Кроме того, его не очень устраивает система престолонаследия, предусмотренная в конституции 3 мая. Он догадывается, почему от наследования устранены его братья, почему это право сохранено только за его дочерью Марией-Непомуценой-Августой. Саксонский посланник в Варшаве, брюзгливый Эссен, предостерегает, что сейм сам хочет избрать мужа для принцессы и тем самым добиться сильного влияния на трон. Торг затягивается до бесконечности. Не помогают усилия Чарторыского, не помогает вмешательство императора, побуждаемого князем Станиславом.

Ничего странного в этом нет. Одна из дальнейших страниц воспоминаний князя раскрывает «искренность» намерений императора Леопольда II.

«Позднее Ландриани рассказал мне, что получил от императора приказ сделать все, чтобы склонить курфюрста принять решение. Однако император добавил, что, если бы курфюрст после всего пожелал по-приятельски узнать, что император советует ему на самом деле, тогда Ландриани должен был бы ему сказать, чтобы он лучше не вмешивался в это дело (qu'il ne s'embarque pas clans cette galere). Нужно ли лучшее доказательство, что есть большая политика?»

Это полное горечи восклицание, заключающее венскую дипломатическую миссию, одновременно является прощанием с «большой политикой» на долгое время. Прибыв в Рим, князь по уши уходит в беззаботную атмосферу любимого города. Величественный вид залитой солнцем пьяцца ди Спанья, тенистая тишина ватиканских садов, веселый гул цветочных базаров на пьяцца деи Фьори, прохлада мраморных залов виллы Боргезе и Капитолия возвращают ему утраченное душевное равновесие. Целительное римское солнце помогает ему прийти в себя от мучительного похмелья после варшавских событий. Сюда не долетает враждебный вой разнузданной галерки шляхетского сейма.

В аристократических дворцах герцогов Дорна, Памфили Браски и Буонкомпани по-прежнему ведутся утонченные интеллектуальные разговоры. По-прежнему слушают вдохновенные поэтические импровизации певицы Марии Магдалины Морелли, известной под именем Кориллы Олимпики, Среди тишины древнеримских памятников на виа Аппиа он исполняется благим сознанием тленности и суетности всей этой злобы дня.

В Риме князь Станислав завязывает сердечную дружбу с давним знакомым по Парижу Жаном Батистом д'Аженкуром, выдающимся археологом и нумизматом. Вместе они бродят по римским антикварным лавкам, вместе восхищаются памятниками античной культуры, вместе стараются забыть о том, что творится в их родных столицах. Но от родины убежать нельзя. Весной 1792 года из Варшавы приходят ошеломляющие известия. То, чего князь так боялся, произошло. Преданный добродушным прусским королем сейм, решившись защищать конституцию, предпринимает безнадежную вооруженную борьбу с войсками Екатерины. С таким трудом обретенное душевное равновесие князя рассыпается прахом. Со стесненным сердцем слушает он песню армейского поэта 1792 года, в которой звучит далекий отголосок сеймовых столкновений:

 
Пусть нас сворой называют,
Пусть никчемными считают,
С кривдой мы идем схватиться,
За обиды расплатиться.
 

Из писем и устных сообщений он узнает о нарастающей славе и популярности младшего кузена Юзефа. Честный, прямолинейный рационалист, князь Станислав должен переживать страшные душевные терзания. Ведь балованный, распущенный, никогда не принимаемый всерьез Пени, которого он пять лет назад отчитывал в Праге за легкомыслие и беспечность, реабилитирует перед польским народом запятнанное имя Понятовских. Реабилитирует это имя. Впервые житейская философия князя потерпела крах.

Летом поступают дальнейшие известия. О молниеносных победах русских войск. О предательстве Браницкого, Щенсного-Потоцкого, Жевуского и об образовании Тарговицкой конфедерации. И наконец самое страшное: о присоединении короля к Тарговице и о втором разделе Польши. И вот тут-то довольно ярко проявится различие в характерах двух молодых Понятовских. Князь Станислав не может в отличие от князя Юзефа решиться на патриотический протест. Под угрозой конфискации имений на родине, побуждаемый умоляющими письмами дядьев и отца, он отправляет из Рима в Варшаву требуемую декларацию лояльности новому правительству и тем самым перечеркивает все прекрасные деяния своих лет «боренья и горенья». В Риме снова множество польских беженцев. Здесь маршал Большого сейма Станислав Малаховский, генерал Тадеуш Костюшко и многие другие известные лица. Патриотические польские эмигранты пользуются большой симпатией пребывающего в то время в Риме английского принца Августа Сассекского. Благосклонность эта частично объясняется… гастрономическими причинами. Английский принц обожает польские зразы. Зразы, разумеется, обильно приправляются спиртным, что великолепно действует на взаимные отношения. Кое-кто из поляков принимает это слишком всерьез. Во время одного из таких «зразовых» приемов вскоре после присоединения короля к Тарговицкой конфедерации происходит импровизированная патриотическая демонстрация. В изрядном подпитии Адам Валевский объявляет Станислава-Августа свергнутым, после чего принимает тост «за нового короля Польши Августа IV Сассекского». Князя Станислава на этом приеме, разумеется, не было, но о демонстрации ему наверняка тут же сообщили во всех подробностях. Легко понять, что особого удовольствия ему это не доставило.

Тем более, что вести с родины приходят все более и более невеселые. Станислав-Август сокрушается над критическим положением князя Юзефа и решает, нельзя ли младшему племяннику добровольцем принять участие в какой-нибудь английской морской экспедиционной кампании, «особенно в Средиземное море, для защиты Италии». Паническое настроение передается даже беззаботному экс-подкоморию. Старый бонвиван впервые в жизни думает о приближающейся смерти и старается обеспечить будущее своей последней «любви» – актрисе Трусколяской. Он пишет сыну в Рим: «Благословляя, заклинаю вашу светлость… не отказать ей в милости после моей смерти и платить бы ей до самой ее смерти по сто червонных злотых в месяц. Она услаждала мою страсть, и привязанность ее ко мне доставляла мне единственное утешение…» (Это письмо от 1793 года – единственно трогательный человеческий документ, оставшийся после князя экс-подкомория. Какова была судьба Трусколяской после смерти ее престарелого любовника, неизвестно. Во всяком случае в списке пенсионеров князя Станислава ее имени я не обнаружил. Возможно, что князь экс-подкоморий, который умер только в 1800 году, успел еще… разлюбить.)

Так как атмосфера в Риме становится все более «польской» и все более тревожащей, князь Станислав решает совершить длительное путешествие по югу Италии. Перед отъездом он принимает у себя на обеде генерала Тадеуша Костюшку. Князь заметил, что «генерал чем-то озабочен, но о причинах этого постарался не расспрашивать». Понял он это только спустя несколько месяцев, когда до Неаполя дошло известие о Краковском восстании.[29]29
  Т. Костюшко 24.III.1794 г. поднял в Кракове восстание за независимость Польши. – Прим. перев.


[Закрыть]

В Неаполь князь ехал через Абруццы. По дороге особое впечатление на него произвела прелесть озера Целяно и горы Монте Кассико. В Неаполе его чрезвычайно радушно принимала королевская чета. «Королева Мария-Амалия через посредство своей приближенной маркизы де Санто Марко дала мне понять, что хотела бы, чтобы я женился на одной из ее дочерей. Я ответил, что это предложение страшно мне льстит, но принять я его не могу из-за моего неустойчивого положения, вызванного событиями на родине».

После прерванного Екатериной сватовства к Бурбонам пятнадцать лет назад это был уже второй несостоявшийся королевский марьяж в жизни князя. На этот раз он хоть не ушел с пустыми руками. Несостоявшиеся тесть и теща подарили ему чудесные этрусские вазы, обогатившие его коллекцию древностей.

Из Неаполя он вернулся в Рим, застав Вечный город преобразившимся и встревоженным. Развитие революционных событий во Франции и ошеломительные победы французских войск над австрийской армией вывели Рим из его обычного состояния беззаботности. В старых аристократических дворцах уже не беседовали об искусстве и археологии. Папа лихорадочно набирал армию для защиты христианской столицы от приближающейся волны революции. Первый рекрутский набор был довольно необычным: рекруты состояли из шестисот галерников, бежавших из Чивита Веккиа, и из двухсот бандитов, приговоренных к галерам.

В Риме князь получает почту с родины. Из доставленной эстафетой апрельской «Варшавской газеты» он узнает, что его новодворский кассир Будзишевский, везущий в Варшаву крупную сумму денег, был задержан патрулем Временного замещающего совета, и вся наличность была конфискована в повстанческую казну. Мотивировка этого секвестра, опубликованная в газете, должна была заставить князя поморщиться:

«Временный совет, будучи уверен, что его светлость князь Станислав Понятовский, пожертвовав на прошлом конституционном сейме на армию своей отчизны по подписке 54 000 польских злотых, учинил сие не иначе, как из самых благих намерений, каковую сумму и намерен был вручить казне. Но поелику по причине различных обстоятельств оная сумма доселе в казну не была представлена, Совет обязывает Будзишевского, кассира его светлости князя Станислава Понятовского, дабы тот 50000 злотых, добровольно из благих намерений князем пожертвованные, ныне же вручить не замедлил».

Сколько чувствуется в этом канцелярском документе тонкого юмора и язвительной иронии! Недаром во Временном совете рядом с сапожником Килинским[30]30
  Як Килинский (1760–1819) – один из организаторов и руководителей восстания 1794 г. – Прим. перев.


[Закрыть] сидел давний сердечный приятель князя Станислава, блестящий публицист Юзеф Выбицкий.

Эта конфискованная повстанцами сумма была, вероятно, последним денежным поступлением, которое переслали князю в Рим на его нужды. После подавления восстания и третьего раздела Полыни корсуньский и новодворский магнат начинает переживать серьезные финансовые затруднения. Это придает новое направление его житейским планам.

«Полный раздел Польши был произведен, и почти все мои владения оказались в части, занятой Россией. Я оказался абсолютно без средств к жизни, поскольку остальные имения еще раньше продал для покрытия долгов. Я писал множество писем относительно возвращения мне имений, но не получал никакого ответа. Наконец Репнин, губернатор Литвы, был настолько любезен и сообщил мне, что я не получу никакого ответа, если не явлюсь лично в Петербург. Я понял, что в этой стране секвестр на недвижимость применяется иногда вместо приглашения. Приглашение это не обязательно, но тем не менее ко многому обязывает. От другого лица я узнал, что ненасытный Зубов, тогдашний фаворит, настаивал на конфискации моих владений в свою пользу. Царица ответила ему, что на секвестр она согласна, а что касается конфискации, то посмотрим, когда приедет. Так что, несмотря на все мое нежелание, пришлось мне эту поездку предпринять, теша себя тем, что она не затянется. Выехал я из Рима 12 апреля 1795 года».