Текст книги "Роза Ветров"

Автор книги: Мариам Тиграни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Всё хорошо, куйрик джан4848
                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                            Куйрик джан (армян.) – сестричка


[Закрыть]. Обычные мужские склоки, – поспешно заверить сестру Завен, натянуто улыбнулся и многозначительно посмотрел на друга. Не смей, мол, рассказывать о том, что только что услышал!..

«Да уж не дурак!.. Не стану же я лично отправлять тебя на виселицу!».

– Почему глаза красные? – Встав с дивана, старший брат сощурился, вздохнул и чуть приподнял лицо Манэ за подбородок. Печать дум всё ещё читалась на его лбу, и он постоянно морщил его. – Опять плакала?..

Манэ и правда похудела и осунулась, и те несколько дней, что Вачаган не видел её, должно быть, не покидала своей комнаты. Волосы немного растрёпаны, ленточка, вплетённая в прическу, съехала вниз, а нежно-голубое платье чуть помято на рукавах и талии, не говоря уже о мешках под глазами и опухших губах!.. И всё это из-за Геннадиоса?..

– Пустяки, – отмахнулась девушка и с надеждой посмотрела на Гюльбекяна. – Вачаган Багратович!.. Как я рада вас видеть!

Это было сущей правдой, но, даже когда Манэ, обойдя брата стороной, опустилась на его место за диваном, Вачаган не обманывал себя ложными надеждами. Конечно, она рада видеть его, потому что он – единственный человек на этой земле, способный рассказать ей о Геннадиосе и его участи! Изливать душу кому-то из семьи она не могла, зато спокойно выплакалась бы в жилетку лучшему другу. Своему и его… Собственная доля не казалась Вачагану завидной тем более, что он, прекрасно понимая её мотивы, всё равно таял каждый раз, когда возлюбленная обращала к нему свои небесные глаза и говорила таким ласковым тоном:

– Я так ждала вас, – прошептала она еле слышно и позволила себе накрыть его руку своей. – Я знала, что вы обязательно придёте с вестями…

Ещё немного, и Манэ снова назвала бы его «самым лучшим другом на свете», а перед таким запрещённым приёмом Вачаган, – увы! – никогда не мог устоять. Нельзя позволить ей воспользоваться им при Завене! А ведь тот уже смотрел так пристально, как будто вот-вот спросит о Геннадиосе!..

– Завен Хоренович, – шутя, обратился к другу Вачаган и как можно беспечнее рассмеялся. – Что-то парон Нерсесян задерживается… Я могу попросить тебя подняться наверх и спросить у отца, скоро ли он будет?

– Если бы я не знал тебя, Вачаган джан, – немного скептично откликнулся её брат, но, к счастью, и сам слишком глубоко переживал в глубине души предыдущий разговор, чтобы спорить, – я бы подумал, что ты специально отсылаешь меня подальше, чтобы остаться с моей сестрой наедине.

Он ещё добавил, что удовлетворит просьбу парона Гюльбекяна только потому, что «слуги всё равно за вами приглядят». По этой причине, даже когда Завен покинул их, молодые люди заговорили почти шёпотом, чтобы никто ненароком не подслушал их:

– Я с ума схожу от переживаний, Вачаган Багратович, – призналась она, чуть ли не плача, и сжала в руках белый ситцевый платочек. – Отец был так удивлён, прочитав про него утром в газете… но я не понимаю, почему кириос Спанидас?

– Он повздорил с пашой в мейхане за пару часов до убийства, Манэ Хореновна. Думаю, вы читали об этом в газете.

– Да, но на момент убийства вы были здесь. Вы оба были здесь, – всхлипнула девушка, ещё сильнее понизив голос. Вачаган устало вздохнул. Именно этого и остерегался Геннадиос!..

– Это ничего не меняет, – произнёс он устало, но твёрдо. – Так хотел Геннадиос, слышите? Он хотел, чтобы вы оставались в стороне.

– Но я могу спасти его!.. Одно моё слово, и…

– И вы разрушите свою репутацию. – Вачаган набрал в грудь побольше воздуха и, вспомнив, что он – наследник нефтяных месторождений, стал деловито загибать пальцы. Её… пальцы. – Это раз. Вам никто не поверит, потому что ваш отец видел под балконом только меня, это два. А, в-третьих… мы найдём другой способ вытащить его. Я обещаю вам…

На последних словах юноша осознал, что личико девушки оказалось очень близко, и медленно поднял на неё свой взор. Манэ – такая красивая и женственная, что хотелось кричать, – смотрела прямо перед собой и молчала, но в уголках её глазах уже собрались слёзы, а нижняя губа задёргалась в преддверии рыданий. О нет-нет, только не это!.. Ещё один запрещённый приём!

– А если нет, Вачаган Багратович? – еле слышно промолвила она. Всё!.. Его стена пала, и сейчас он согласился бы на всё, что бы она ни предложила. Провести её на свидание с Геннадиосом в тюрьму? Он поговорит с Мехмедом, а тот со своим братом!.. Держать её в курсе дела и каждый день навещать, чтобы приносить свежие новости? Он будет самым преданным её посыльным!.. Признаться её отцу и следствию в том, что Геннадиос на самом деле был в ту ночь под её балконом, а он просто прикрывал друга, ставя под удар себя? Нет… никогда!..

– И снова вы, парон Гюльбекян! Что-то вы к нам в последнее время зачастили! – Когда чей-то весёлый непринуждённый смех раздался на лестнице, молодые люди сразу же узнали Хорена Самвеловича и проворно расселись по разные стороны дивана. К моменту, когда старший Нерсесян с сыном спустились в гостиную, Манэ с самым невинным видом пила кофе, оставшейся в чашке брата, и клевала виноград, а Вачаган и вовсе переговаривался о чём-то с лакеем.

– На этот раз по очень важному делу, парон Нерсесян! По очень важному, – Молодой человек поднялся навстречу старому Нерсесяну и пожал ему руку. Завен опустился по левую руку от Манэ, которая изо всех сил прятала от отца заплаканные глаза, и со всей увлечённостью вслушался в разговор. Один только хозяин дома оставался беспечным.

– По какому же такому делу, Вачаган джан? – нахмурив брови, спросил старик, со вздохом сел на пуфик напротив гостя и поправил мешковатые штаны. – Я весь во внимании.

– Ах да! – Как будто спохватившись – хватит с него на сегодня переживаний! – юноша достал из кармана пиджака лист и, даже не разворачивая его, передал султанскому ювелиру. – Вы, наверняка, слышали: вашего учителя музыки и моего близкого друга подозревают в убийстве одного из султанских визирей. Мы стараемся вытащить его, но для этого нам нужно знать всё, что вы можете сказать об этом ноже…

– Сейчас посмотрим. Анаит! – окликнул горничную хозяин и махнул ей рукой. – Принеси сюда мои очки.

– Мне нужно знать, кто и когда мог его приобрести. Любая информация, которую вы только можете дать.

Парон Нерсесян, относившийся к любому делу с величайшей серьёзностью, внимательно рассматривал эскиз, который лекари сняли с обломка, найденного в теле Паши, а затем восстановили его полностью. Никто не двигался, пока почтенный муж перебирал в руках лист, но молодым людям – всем троим! – минуты ожидания показались вечностью. Наконец, Хорен Самвелович сморщился и небрежно отбросил лист на стол.

– А!.. Вачаган джан! – пробормотал он, качая головой. – Ты что-то поздно с этим. Чауш сераскера Ибрагим-бей уже был у меня с этим ножом сегодня утром. Я честно сказал ему, что такие ножи во всём Константинополе водятся только у его отца.

***

Семибашенный замок, более известный в народе, как тюрьма Едикуле, уже многие столетия служил последним пристанищем для тех, кто ожидал в этой крепости своей участи. В последнее время Едикуле всё реже и реже использовался падишахом как арестантская – поговаривали, что казармы здесь скоро снесут, а на их месте построят мечеть, – но для подозреваемых в убийстве государственных чиновников так и не нашлось более подходящего места. Однажды здесь – в самых лучших условиях, достойных дипломата! – содержался даже старый граф Румянцев, пока какие-то внешние склоки между его родной и Османской империями не решились мирным путём. Если султан в конечном счёте решит снести виновному голову прямо в Топкапы у «Фонтана палача», а не во внутреннем дворике Едикуле, то тот сможет собой гордиться – этот путь в своё время проделал не один великий османский визирь!

Геннадиос не без горькой иронии думал про то, что слышал об этой башне, пока конвой субаши вёл его по живописному дворику крепости с фонтаном в каземат, и изо всех сил вдыхал воздух. Для тюрьмы этот замок был, пожалуй, даже слишком красив. И чайки, и пейзаж с видом на Мраморное море!.. Кто знает, когда ещё он увидит столь дивный закат?..

– Мехмед Завоеватель построил этот замок после взятия греческого Константинополя, – ядовито пошутил один из аскеров, и Спанидас – только ради друзей и матери! – с трудом сдержал гнев. – Как кстати мы ведём его именно сюда, не правда ли?..

Главный субаши что-то пробурчал и ускорил шаг, но Геннадиос всё равно запомнил лицо того надоедливого аскера и почти проклял его, когда этого смутьяна приставили к нему в тюремщики. Другие солдаты относились к нему по-доброму, один раз посоветовали «не падать духом», а однажды принесли тёплый плед и воды для умывания. Как оказалось, супруга одного из них была гречанкой родом из Родоса и, попав в плен, сменила веру, а у второго имелось множество друзей греческого происхождения ещё со времён учёбы в военном корпусе. Немое противостояние с тюремщиком продолжалось, но, наученный горьким опытом, грек никогда не вступал с ним в споры.

Геннадиос нехотя разлепил веки, когда тот самый аскер принёс воды, сыра и ломтик хлеба и, звеня ключами, прошёл с подносом вглубь камеры. Тюремщик недобро усмехнулся, когда грек не отозвался на его вопрос о том, насколько быстро крысы разделались с предыдущим завтраком, и сердечно посоветовал ему не медлить с трапезой ещё раз.

– До того, как вас повесят, кириос, – оскалился тюремщик, разозлившийся безразличием того, над кем насмехался, – вам следует хорошо питаться. Мы очень расстроимся узнать, что вы покончили с собой, не дав нам самим лишить вас жизни.

Геннадиос улыбнулся уголками губ, почти не двигаясь, и ещё сильнее надвинул на глаза феску. У стены, где он сидел, сложа руки на груди, было достаточно места, чтобы вытянуть ноги и забыться крепким сном хотя бы на время. Крысы, правда, очень кусались и не давали спать… А уж как от их надоедливого писка гудела голова! Но благодаря маленькому оконцу сверху, здесь было довольно светло и даже прохладно. Привычные шум, толкотня и споры турецких улиц… даже чистый морской воздух на берегах Босфора!.. Подумать только: и от всего этого ему пришлось отказаться ради маленького окошка в стене?

Когда аскер удалился, издевательски вскинув брови, Геннадиос даже похвалил себя за выносливость. До сих пор он ни разу не поддался панике и даже не показал этому самодовольному индюку язык. Он знал, что не должен выдать того, как ему страшно или холодно, что жизнь в почти полной темноте сводила его с ума или что звук человеческого голоса после двух дней в заточении казался ему музыкой. Отец возгордился бы узнать, что сын не спасовал даже перед такими трудностями!..

«В конце концов, – думал Геннадиос, стараясь заглушить урчавший живот, – я умру героем, как мой патерас4949
                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                            Патерас (греч.) – отец


[Закрыть]. Славная смерть всяко лучше бесцельной жизни!».

Но насколько его жизнь была бесцельной?.. Разве митера, адельфи и друзья не наполняли её смыслом каждый день? Геннадиос знал, что они делали всё, что в их силах, чтобы вытащить его, и эта мысль заставила его сердце сжаться от умиления. А Манэ?.. Разве он сможет умереть спокойно, зная, что когда-нибудь она забудет то, как он выглядел, и то место, которое он так мечтал занять подле неё, в конечном счёте перейдёт к какому-нибудь зажиточному армянскому банкиру?

Разве «славная смерть» восполнит ту пустоту, которую он испытывал при этой мысли?..

– Хватит жалеть себя, Геннадиос, – фыркнул в сердцах юноша, сглотнул комок в горле и подавил едва ощутимый всхлип. – Не веди себя как малахольная девица!..

Отныне он будет больше смеяться. Смеяться над собой, над своим положением и теми, кто вообразил, будто в их власти сломить его. Разве не это он делал с тех пор, как себя помнил?.. Адельфи бы сказала: «Какой ты несерьёзный, Геннадиос! Тебе нужно повзрослеть!» Но разве он уже не повзрослел настолько, чтобы снова стать беспечным ребёнком? Пусть его в очередной раз назовут легкомысленным дуралеем, слишком беззаботным даже для грека, но, если они не принимали его таким, значит грош им цена. Только те, кто знал его настоящего, видел между строк, чувствовал его мечты и чаяния, где совсем не находилось места для пустых заявлений… только для этих людей ему всё-таки стоило жить. Но даже перед лицом смерти он не изменит своим привычкам!.. Да и неужели они решили, будто дух Василиоса Спанидаса так легко обуздать?

– Сынок, прошу тебя, ты должен выслушать меня! Субаши бы не стали, но ты-то…

– Я слышу вас, баба́м, слышу! Однако в этот раз я не в силах ничем помочь. Двое Пашей свидетельствовали о вашей ссоре при султане и все улики против вас… Против канун-наме5050
                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             Канун-наме (турк.) – свод законов


[Закрыть] не поспоришь.

Неужто снова Ибрагим-бей? Раздражённый и немного уставший… Значит, первый голос, показавшийся чем-то смутно знакомым… да разве такое возможно?!

Геннадиос поднялся на ноги и, отдавив крысе хвост, так что та, пискнув, убежала в свою нору, медленно подошёл к решёткам. Вот уж правда: сцена, что предстала перед ним, стоила того самого «посмеяться!». Ибрагим-бей сжимал кончиками пальцев блюдце со свечой, но Мустафа-Паша так часто дёргал его за рукав мундира, что блюдце чуть не выпало из рук сына.

– Послушай. Ты должен мне поверить: я не убивал своего брата! Не убивал! Какой мне в этом смысл?.. – всё ещё лепетал заключённый, хватая отпрыска за запястье. Он, впрочем, так сильно старался уверить сына в этом, что казался подозрительным. Геннадиос просунул руки сквозь решетки и прильнул лбом к холодным железкам.

– Искать скрытые смыслы – это наша с Пашой задача, баба́м. Мы обо всём позаботимся, – примирительно проговорил Ибрагим-бей, но всё равно закатил глаза, когда паникёр-отец отказался проходить в камеру сам, и несколько аскеров затолкали его туда силой.

Даже оказавшись за решёткой, Мустафа-Паша крепко схватился за прутья, и пока аскеры затворяли камеру, всё ещё пререкался с сыном:

– Я не знаю, сынок! Я клянусь, что не знаю, как тот нож оказался в руках убийц.

– Мы обо всём позаботимся, Паша́м, – размеренно отвечал сын, стискивая зубы, и развернулся на носках, предупредительно подняв ладонь в воздух. «Хватит, я больше не хочу ничего слышать!» Наблюдая за нервозностью сурового чауша, Гена всё шире улыбался. Нелёгкая же доля досталась бедняге Ибрагиму!

– Сынок! Сынок!

На последний зов отца чауш только посветил ему издали мундиром и погонами на плечах. В качестве исключения аскеры оставили на столике возле кровати Паши две свечи, и от их света тюремный коридор озарился теплом. Впрочем, темничная обстановка и без того испугала изнеженного государственного мужа, и Геннадиос всё выше поднимал уголки губ. Что-то он не припоминал, чтобы кто-то из братьев Мехмеда или же сам дорогой друг страдали такой тревожностью… многолетняя служба у османского султана до добра не доводит!.. Как часто визири в их время лишались голов то по одному, то по другому обвинению?.. Даже знаменитый Паргалы Ибрагим-Паша не избежал подобной участи!

– Паша́м, – весело позвал грек, когда из соседней камеры послышались чётко различимые всхлипы. – Полно вам, полно. Здесь не так уж и плохо. К тому же, компании лучше, чем моя, вы не найдёте во всём Стамбуле.

– Кто здесь? Где вы? – застигнутый врасплох, пробормотал старик и заозирался по сторонам. Он, должно быть, думал, что остался совсем один в кромешной тьме. Бедняга!..

– В соседней камере, Паша́м, в соседней камере, – разгорячаясь всё сильнее, рассмеялся юноша. – Чем же вы слушаете?

– Геннадиос, – разочарованно проговорил Паша. – Геннадиос Спанидас!.. Ну конечно же…

– Я тоже очень рад вас видеть, Паша́м. Только вот не понимаю, почему вы здесь? О каком ноже только что говорил ваш сын?

Мустафа-Паша хмыкнул и тоже припал лбом к железкам. Свет от свечи скользнул по его озабоченному лицу, и Геннадиосу даже показалось, что на лбу почтенного мужа прямо сейчас появились новые морщины, а борода поседела где-то наполовину. Двое заключённых покосились друг на друга в недоверии и враждебности, и не подозревали о том, какие чудеса изобретательности совершали их родные.

– А то вы не знаете, кириос! – в конце концов вспылил второй заключенный. – Вы так говорите, как будто не убивали моего брата.

– Помилуйте, Мустафа-Паша! Разве я на такое способен? – с трудом скрывая иронию, хохотнул Геннадиос и приложил ладонь к сердцу. А ведь в компании – пусть даже в такой неожиданной! – любое заключение превращалось в веселье.

– Ой ли, кириос Спанидас?..

– А что вы так переживаете, бей-эфенди? Неужто есть, что скрывать?

Воцарилась тишина. В чьём-то каземате – все остальные, кроме тех, куда их посадили, пустовали, – вода звучно капала на пол с протекающей крыши, словно стучала молотком по их головам. Неужели Геннадиос разочаровал Пашу своим ответом?..

– Мне нечего скрывать, кириос, – отвечал отец Мехмеда со вздохом и отошёл в тень своей камеры. – Моя совесть чиста.

– Поэтому-то вы такой нервный?.. Возможно, вы не намерено, а в порыве злости закололи своего брата, а теперь не знаете, как себя спасти, и списываете всю вину на меня?.. Так ли сложно играть убитого горем родственника, когда у самого рыльце в пушку?

– Какое бесстыдство! – с достоинством парировал Паша, но его голос всё же дрогнул. – И слышать не желаю, как вы оскверняете память моего брата!

Геннадиос весьма потешился тем, какой драматичностью веяло от этих слов, и, когда товарищ по несчастью скрылся от его взора, несколько секунд смеялся в сжатый кулак. И ничуть эта «оскорблённая невинность» его не убедила, пусть Паша так и знает!.. В соседней камере скрипнула кровать, после чего в коридоре вновь повисло молчание. Своему дорогому отцу чауш выделил «всевозможные удобства», тогда как «безродный грек» мог бы и с крысами во сне обниматься!.. Спанидас вернулся на облюбованное место под окном, надвинул на глаза феску и прикрыл веки. Богатое воображение всегда его спасало, но что – или кого? – он представил бы себе на этот раз?..

– Кириос? – вновь раздалось из соседней камеры, и Геннадиос приоткрыл один глаз, так как второй всё ещё щурился от дневного света. Как давно он не видел солнца?!..

– Да, бей-эфенди?.. Я слушаю вас.

– Вам совсем не страшно?

Улыбка медленно сошла с лица юноши. Боялся ли он?.. К чему лукавить: да, боялся. Только не самого страха, а скорее его последствий. Как легко поддаться первым порывам и растечься унылой лужей по стене? После такого он уже не соберётся. Зато гораздо легче – даже из смерти! – сделать трагикомедию. К тому же, один благодарный зритель у него всё же имелся…

Гена с блаженным видом зевнул, потянулся и переставил ноги. Как же они затекали!..

– Нет, бей-эфенди. Мне нечего бояться. У меня для этого имеется припрятанный козырь.

– Припрятанный козырь? – дрогнул голос собеседника прямо за стеной, и юноша удовлетворённо хмыкнул. – Какой же?

– А вот какой! Я знаю про вашего брата тайну, которая не только спасёт меня от казни, но и опозорит его на долгие-долгие годы вперёд.

Более откровенного вранья он ещё не выдумывал!.. Помнится, когда патерас ещё не покинул этот бренный мир, он рассказывал и ему, и Ксении множество историй про спрятанное на их острове турецкое золото. Тот, кто, по его словам, найдёт это золото, никогда и ни в чём не будет знать нужды. Они с адельфи тогда перерыли весь Крит, но наворованного султанского золота, – увы! – так нигде и не выкопали. Правда, однажды, перед самым отъездом… Митера часто ругалась, сетуя, что муж «забивал детям голову всякой ерундой», но и по сей день их сын помнил славного героя одного из этих легенд: жадный до денег, толстый корыстный Паша, воровавший у своего падишаха, хоть тот и всецело ему доверял… что-то знакомое сквозило в этом образе, не правда ли?..

– Не может быть!.. – ахнул оскорблённый родственник и вновь припал к решёткам. – Мой брат совершал ошибки, но нет ничего такого, что могло бы быть известно вам.

– Вам так кажется, бей-эфенди, – пожал плечами Геннадиос, скрестил ноги и подавил улыбку. – Вы многого не знали про милого Фазлы-Кенана-Пашу… очень многого!

Веселье удалось на славу, и эффект, им произведённый, превзошёл все ожидания. Ещё немного, и Мустафа-Паша сломал бы решётки в своей камере, но добрался бы того, что клеветал на его брата, и пытал бы его до тех пор, пока не раскрылась бы правда. Геннадиос приподнялся на локтях, когда где-то наверху скрипнула дверь, послышались шаги и женский голос… неужели?..

– Я требую, чтобы меня сейчас же провели к кириосу Спанидасу, –решительным тоном приказала Ксения. Адельфи!.. – Вот письменное разрешение. Мой дядя добился его на личной аудиенции с сераскером.

– Греческий король Оттон Баварский, – следом зазвучал твёрдый мужской голос с явным греческим акцентом. Зять!.. – был бы очень расстроен узнать, что его верноподданным в турецких казематах отказывают даже в такой маленькой просьбе, как встреча с родными.

– Насколько мне известно, кириос Спанидас уже давно не греческий верноподданный, – ядовито парировал Ибрагим-бей, спрятал за пазуху разрешение от сераскера и, закатив глаза, передал Ксении масляную лампу. – Держите, деспинис. Понадобится.

Чауш не лез в карман за словом!.. Артемиос неловко откашлялся в кулак и, подав кирие Марии руку, последовал за Ксенией вглубь коридора. Ибрагим жестом остановил аскера, желавшего последовать за ним, но всё равно встал возле камеры отца и, делая вид, что слушал его болтовню, то и дело косился на греков.

В другой момент это очень насторожило бы Геннадиоса, но когда он увидел мать, все другие мысли разом покинули юношу. Митера простёрла к нему руки и, просунув их сквозь решётки, крепко обхватила ладонями его макушку, а затем оставила на ней влажный поцелуй. Она так много плакала, что опухшие глаза сразу выдали её, и сын снова почувствовал тревогу, растеребившую ему душу ещё утром. Разве всё должно быть так?.. Разве это то место, где мать должна целовать своего ребёнка?

– Агапи му! – сказала мать, слизывая с губ слёзы. – Почему ты так похож на своего отца?!

– Если вы хотели обидеть меня, то у вас ничего не вышло, митера, – отвечал он ей на родном наречии и бросил едва заметный взгляд на подслушивавшего в углу чауша. Чтоб его, но эта сторожевая псина понимала греческий! – Для меня честь походить на него.

– Я не был знаком с вашим отцом, но много слышал о нём, – вдруг откликнулся Артемиос, деловито поправляя на переносице очки, и Гена обернулся в его сторону. Так вот на кого адельфи променяла аристократа Димитриоса!..

– Не так я надеялся познакомиться с вами, – вполне искренне признался будущий шурин, и всё же, пока Персакис пожимал ему руку, совсем нелестно подумал об его нескладной фигуре, чересчур высоком росте и общей неуклюжести в движениях. Адельфи, адельфи!..

Некоторые снисходительность и попустительство так явно читались на его лице, что Ксения поспешила вмешаться, пока Артемиос сам не догадался о них. Она дала брату вполне заслуженный родственный подзатыльник и тотчас посыпала его голову пеплом:

– Я всегда знала, что ты непутёвый, но чтобы настолько!.. О чём ты только думал? – прогремела она над ним, словно небесная кара, и Геннадиос жмурился, но не сопротивлялся. Сестра всегда ругала его даже больше, чем мать!..

– Я тоже люблю тебя, адельфи му, – ласково взглянул на Ксению брат и, вспомнив об Ибрагиме, загадочно подмигнул ей. Вздумал подслушивать? Тогда пусть получает!.. – Больше тебя только уединённые вечера, что мы проводили на Крите, пока отец рассказывал нам сказки на ночь… Хотя, может, это и не сказки вовсе?..

– Сказки на ночь? – недоумевающе нахмурилась сестра. Артемиос как раз увёл от камеры митеру, должно быть, сообразив, что сестре и брату необходимо поговорить наедине. Какой догадливый малый!

– Да, если ты помнишь. – Ещё сильнее понизив голос, что придавало ему больше злокозненности, Геннадиос от души наслаждался представлением, – он рассказывал нам про старого Пашу, служившего османскому султану, и всё такое…

Взгляд Ксении наполнился осмысленностью, и она тоже перешла на шёпот. Природа, если повезёт, наградила чауша хорошим слухом!..

– Нет! Не может быть!..

– Передай это моим друзьям, – настойчиво попросил Гена, – и обязательно добавь, что тайна, которую рассказал нам про покойного отец, – это то, что спасёт меня от виселицы.

– Я сделаю так, как ты велишь, – одними губами повторила сестра, хоть и смотрела на него как на умалишённого.

«Адельфи, подыграй же мне!..»

– Если они решат повесить меня, – пожал плечами юноша, изображая беспечность, и спрятал руки в карманы, – то я всем расскажу о ней, и Паша опозорится так, что ни он, ни весь его род до скончания лет не отмоются от этой грязи.

На что он рассчитывал, так откровенно блефуя? Ну конечно же на удачу! А уж эта юная, красивая девица никогда его не подводила!.. Судя по тому, как Ибрагим изменился в лице и переглянулся с отцом, услышавшим эту же историю две минуты назад, они всё поняли так, как он того хотел. Теперь почтенный чауш и его приближённые в лепёшку расшибутся, но не позволят ему дойти до виселицы, потому что иначе «раскроется страшная правда о Паше».

Геннадиос чуть не присвистнул от удовольствия, но, когда Артемиос, держа под руку их мать, стал приближаться по длинному коридору каземата, он всё-таки позволил себе немного вольностей:

– Ты действительно пойдёшь замуж за этого увальня, адельфи? – немного сочувственно протянул юноша и, опершись о решётки, звучно зацокал языком. – Ай-ай-ай, не обманывай же себя. Поцелуи нашего Димитриоса тебе, небось, до сих пор снятся!..

Ксения зарделась, но вынесла шпильку с достоинством, высоко вскинула подбородок и нервным движением поправила на плечах шаль. В темницах всё-таки холодно!

– Я не спросила твоего мнения на этот счёт, милый брат, – довольно резко парировала она, но Гена лишь многозначительно повёл бровями. Его-то не обманешь…

– Он же скучный, как наша тётка, Ксения!

– А то Димитриос идеал. К тому же, я слышала, что он уже влюблён в другую, и…

– Ты больше верь его фантазиям, – махнул рукой Геннадиос и причмокнул. – Он любил и любит только тебя, поверь мне. Уж я-то знаю.

– Какое мне дело до того, кого он любит? Я помолвлена, и мой жених хороший, честный и добрый человек. И я уверена, что он будет прекрасным отцом.

– Как хочешь, – демонстративно вздохнул любящий брат, поднял руки вверх и посмотрел себе в ноги. – Тебе же с ним в постель ложиться.

– Геннадиос!..

– Уже двадцать три года, как Геннадиос!

– А двадцать четвертый может и не наступить! Ты забыл, где ты находишься?!

Когда этот непутёвый настолько потерял всякий стыд, что принялся пародировать её, Ксения снова дала ему подзатыльник. На этот раз Артемиос вмешался сам и спросил, что случилось, а митера поспешила объяснить зятю, что «эти двое никогда не оставляли своих споров!», так что ему следовало привыкать. Ибрагим-бей в свою очередь решил, что свидание затянулось, и постучал по карманным часам указательным пальцем.

– Время вышло, – сказал он раздражённо, – пора на выход.

***

Почти полное отсутствие мужчин в доме пагубно сказывалось на их женщинах. Каждую минуту они ждали вестей из Едикуле от Ибрагима, бывшего их единственным маяком в бушующем море, и скрещивали пальцы за Мехмеда, чтобы ему удалось разузнать что-то путное по делу отца у своего штабного командира. Сегодня утром младший сын спустился к родным бледный как смерть и, не сказав ни матери, ни другим женщинам ни слова, пошёл в штаб пешком. Даже мундир натягивал на плечи у самых дверей так, что чуть не лишился двух пуговиц!.. Фарах, спустившаяся в гостиную следом, удостоилась вопросительных взглядов от родни мужа, но так на них и не ответила.

– Умрёшь ты в родах, ханым, – неприятно хохотнула цыганка, и Фарах в ужасе отдёрнула руку. – В страшных муках умрёшь, производя на свет ребёнка.

Старшая дочь муфтия Кадера-Паши росла в религиозной строгости и никогда не додумалась бы сама обратиться к провидице перед замужеством, если бы одна из тёток не оказалась настолько настырной. Харам харамом, но ведь столь важный шаг нельзя совершать такой несведущей!.. Отец всегда твердил, что брак создан для рождения детей, а не для удовольствия – по крайней мере, женского, – и Фарах никогда с этим не спорила. Удовольствие не казалось ей таким уж необходимым делом, и слушаться родителя в этом вопросе не составляло большого труда. Однако будущий жених… неожиданно понравился ей, и мысли девушки даже приняли весьма несвойственную им форму до тех пор, пока…

– Как я могу… избежать этого? – почти не дыша, спросила молодая невеста, пристыженная своей неосведомлённостью. Отец считал, что женщинам не следовало знать слишком многого и что от этого они становились только несчастнее. Фарах охотно согласилась бы и с этим, ведь теперь, когда ей пришлось столкнуться с новым и неизведанным, это совсем лишило её спокойствия!..

– Мне жаль твоего мужа, коль ты действительно хочешь «избежать этого», джаным, – снисходительно улыбнулась цыганка, после чего подалась вперёд и накрыла ладонь девушки своей. – Но если ты поставила себе такую цель, то путь у тебя только один.

Лишь повзрослев, Фарах узнала, что существовало всё же чуть больше путей, пусть и тот, на который намекала цыганка, всё же был самым действенным. Уже пятый год она чудом уберегала себя от смерти, и Мехмед искренне верил в нездоровье жены вплоть до вчерашней ночи, когда после Ифтара…

– Это ты в два часа ночи ходила в хамам? – хитро поинтересовалась Хазал, убирая со стола тарелки после завтрака. Солнце вот-вот готовилось взойти, и свекровь и Нариман уже прошли в гостиную, а Амина кормила на заднем дворе голубей.

– Я всегда хожу в хамам по вечерам, – с непроницаемым лицом отвечала невестка невестке, и даже румянец на щеках не выдал её волнения. Звякнула посуда.

– Одна? – как бы невзначай обронила жёнушка деверя. Фарах застыла с тарелками в руках, когда Хазал опустилась на колени и подняла поднос с кофе с пола. Взгляды девушек встретились, и жена одного брата взмолилась о том, чтобы жена другого поскорее убралась восвояси, в свою Кутахью!.. Когда они с Мехмедом жили одни в целом доме, никто не задавал ей столь каверзных вопросов…