Текст книги "Наука Ренессанса. Триумфальные открытия и достижения естествознания времен Парацельса и Галилея. 1450–1630"

Автор книги: Мари Боас Холл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Правда, появилась новая сложность, ясно видная из диаграммы: орбита Марса вокруг Солнца пересекает орбиту Солнца вокруг Земли. Если сферы твердые, это невозможно. Но Тихо Браге отверг существование твердых сфер. Он знал, что движением комет четко доказано, что небесная машина – это не твердое тело, непроницаемое, составленное из различных реальных сфер, как до сих пор думали многие, но текучее и свободное, открытое во всех направлениях, которое не чинит абсолютно никаких препятствий свободному бегу планет, которые направляются свыше и подчиняются определенному закону.

В действительности такое расположение имело преимущество – объясняло, почему Марс в противоположении был ярче всего, – так как оказывался ближе к Земле, чем к Солнцу.

Поскольку все это могло считаться отступлением от темы в его книге о кометах, Тихо Браге не стал вдаваться в подробности и перешел к рассмотрению движения комет. В «переделанной» Вселенной не было места для кометы, вращающейся вокруг Солнца в промежутке между орбитами Венеры и Марса. (Путь кометы явно пересекал орбиты разных планет, но это, как и в случае с Марсом, больше не было проблемой.) Комета могла вести себя совершенно необычно и двигаться по пути, похожему на путь планеты. Да, она двигалась с переменной скоростью, и ее путь был странным, но все зависело от ее происхождения.

Поскольку тела планет не столь совершенны и долговечны, как у других звезд, старых как мир, они не имеют постоянного курса вращения. Как будто они копируют всеобщую закономерность движения планет, но не следуют ей до конца. Это покажут планеты последующих лет, которые определенно будут обнаружены в эфирном пространстве мира. Поэтому или путь обращения этой нашей планеты вокруг Солнца будет не всегда идеально круглым, а слегка продолговатым – такую фигуру обычно называют овоидом, или она будет следовать по идеально круглому пути, но медленнее вначале, постепенно ускоряясь.

Это первое серьезное предположение, что небесное тело может двигаться по траектории не круглой и не состоящей из кругов (Тихо Браге явно не считал, что кометы имеют замкнутую траекторию). Важно, что Кеплер, когда начал искать некруглую орбиту для Марса, обратился к фигуре, предложенной Тихо Браге для комет, правда, ввел ее в коперниковскую систему.

Достоинства системы Тихо Браге были значительны, поскольку он основывался на коперниковской системе (математическим эквивалентом которой она является), но привнося в нее свои идеи, связанные с движущейся Землей. Система Тихо действительно стала популярной и долгоживущей, и астрономы XVII века, не являвшиеся приверженцами Коперника, чаще принимали Вселенную Тихо Браге, чем птолемееву (хотя некоторые все же шли на компромисс и признавали суточное вращение Земли)[51]51
  Такая модификация впервые была опубликована в 1588 г. малоизвестным астрономом Николасом Реймерсом в Fundamentum Astronomicum. Тогда Тихо Браге затеял долгую и ожесточенную публичную дискуссию с Реймерсом, в которой каждый обвинял другого в плагиате. Тихо Браге утверждал, что изобрел свою систему в 1583 г., и лично описал ее Реймерсу, когда тот посетил Ураниборг. Это Реймерс яростно отрицал.


[Закрыть]. Для тех, кто придерживался свидетельств о несуществующих кристаллических сферах, система Тихо Браге была вполне приемлемой. Многие коперниканцы были согласны с его отрицанием сфер и потому начали проводить фундаментальные изменения в его системе. Они ликвидировали сферу неподвижных звезд, которая была ненужной, если звезды стационарны. Такая Вселенная, комбинация идей, двух совершенно различных систем, была в известной степени разрушительной для космологии Аристотеля, что беспокоило Коперника. Неудивительно, что после работ Тихо Браге стало трудно определить, является ли человек последователем Коперника, да и само ее учение теперь включало много разных концепций.

Для последователя Тихо Браге, освободившегося от кристаллических сфер, становился логичным следующий шаг – решить, что удерживает планеты на орбитах. Но приемлемое решение было найдено лишь значительно позже: ранние попытки были непродуманными и устрашающе мистическими. Самая известная из них предпринята Кеплером, который черпал вдохновение в трудах английского ученого Уильяма Гилберта (1540–1603). Как и Диггес, возможно оказавшись под влиянием атмосферы, созданной Ди, Гилберт объединил рациональную науку и мистицизм в своеобразную смесь, где одно другому не мешало. Гилберт был врачом, а не астрономом, университетским выпускником, очень уважаемым практиком. Он также имел связь с лондонскими математиками-практиками, в первую очередь с изготовителями навигационных инструментов. Внешне его труд «О магните» (De Magnete, 1600) был предназначен в помощь навигации. Впечатление усиливалось тем, что он был снабжен предисловием Эдварда Райта (1558–1615) известного английского прикладного математика. И действительно, около трети работы было посвящено навигационным проблемам. Это менее важная часть, поскольку ее предпосылки были ошибочными, а методы – неприменимыми на практике. Начальные части книги самые ценные, потому что содержат основную информацию об экспериментальной работе. Последняя часть, отличающаяся от всех остальных, посвящена астрономии, а именно – суточному вращению Земли.

Гилберт считал, что располагает надежными экспериментальными свидетельствами суточного вращения Земли, причиной чего является магнитное воздействие. Он установил, что Земля – гигантский магнит, и обнаружил, что сферический магнетит будет вращаться, если его полюс сместить с севера; иными словами, доля Земли будет естественно совершать круговые движения. На этом основании он предположил, что вся Земля тоже вращается. Да, Аристотель говорил, что подвижны только небеса, а не земной шар, но он был не прав. Земля подвижна, как и планеты, поскольку обладает магнитным полем, эквивалентным движущему импульсу. Установив, что способность двигаться заложена в природу Земли, Гилберт заявил, что небесам это не дано. «Кто видел… что звезды, которые мы называем неподвижными, располагаются в одной сфере? Кто доказал посредством умозаключений, что существуют реальные неколебимые сферы?»[52]52
  On the Magnet. Book VI. Ch. 3. P. 215.


[Закрыть] Находясь под влиянием Диггеса и Тихо Браге, Гилберт заодно отверг и идею главной движущей силы. А если так, разумнее предположить, что Земля (которая является сферой и так же может вращаться, как и планеты) совершает суточный оборот, чем что это делают небеса.

Удовлетворившись констатацией данного факта, Гилберт и не попытался установить заодно и годовое вращение Земли. Наоборот, он отверг его, заметив, что «из этого ни в коей мере не следует, что Земле следует приписывать двойное движение»[53]53
  Ibid. Ch. 5. P. 226.


[Закрыть]. Но он все же пошел дальше, чем Тихо Браге, обратившись к изучению вопроса, что удерживает планеты на орбитах. В опубликованной посмертно «Новой философии нашего подлунного мира» (New Philosophy of our Sublunary World, 1651) он установил, что магнитная сила Земли влияет на Луну и именно эта сила заставляет Луну двигаться вокруг Земли, и также объясняет влияние Луны на приливы и отливы.

Таким образом, Гилберт занял особое место в научной мысли: не будучи астрономом, он развил несколько новых астрономических идей; не будучи истинным коперниканцем, он восхвалял сделанное Коперником. Гилберт считал Коперника «восстановителем астрономии» не только за смелые идеи, но и за развитие математического аппарата[54]54
  Ibid. Ch. 9. P. 240; Ch. 3. P. 214–215.


[Закрыть]. Но платонова гармония не привлекала ученого; значительно больше его интересовал мистицизм, который наделял Землю живой силой и объяснял физическое вращение и вечное совершенство.

Человек стремится увидеть и узнать многое, но даже самый информированный получает лишь свет и начала знаний. Поэтому наши суждения и действия часто ошибочны, искаженны и нелепы, ибо мало кто руководит своими действиями правильно и справедливо. Но магнитная сила Земли и живая форма шаров, без восприятия, без ошибки, без вреда, зла и болезней, пребывает с нами и несет в себе деятельность, энергичную, фиксированную, постоянную, направляющую, исполнительную, руководящую, последовательную. Благодаря ей продолжаются рождение и смерть всех вещей. Ибо без этого движения, с помощью которого выполняется ежедневный круговорот, все земные вещи вокруг нас останутся дикими и бессмысленными.

Этот мистический дух среди английских астрономов – астрологический у Ди, теологический у Диггеса, магнетический у Гилберта – вероятно, объясняет, почему мистический философ Джордано Бруно нашел в Лондоне подходящую атмосферу, стимулировавшую его творческую активность и позволившую создать самые важные философские труды. Мы не знаем, встречался ли он с английскими учеными, но он мог слышать о коперниканизме Диггеса и Ди, который напоминал его собственный, еще более мистический коперниканизм. В Лондон Бруно, родившийся в 1548 году в местечке Нола, недалеко от Неаполя, пришел долгим извилистым путем. Образование в университете Неаполя, поступление в доминиканский монастырь, одиннадцать лет в роли монаха, настаивавшего на своем праве читать Эразма, бегство из монастыря и странствие по европейским столицам. Его всегда радостно приветствовали, где бы он ни появлялся, поскольку он разработал систему мнемоники (возможно, основанную на такой средневековой системе, как так называемое «искусство» Раймонда Лалла-Луллия), которая была очень востребована[55]55
  Память, как и знание, считалась силой.


[Закрыть]. Бруно обладал беспокойной натурой, которая постоянно гнала его в путь, на поиски нового и более интересного. Во время своего английского визита он впервые начал писать о космологических проблемах. Основой его веры была теория Эпикура (о которой он узнал у Лукреция) о бесконечной Вселенной с множеством (обитаемых) миров. Вселенная Бруно была не просто бесконечно большой, как у Николая Кузанского (чьи идеи, безусловно, оказали на него влияние), но в полном смысле слова бесконечной. Бруно, вероятно, был первым философом, который осознал возможности, заложенные в идее бесконечности. С Лукрецием Бруно смешал платоновскую концепцию мировой души и пантеистическую концепцию Николая Кузанского о связи Бога и Вселенной.

Среди астрономов Бруно особенно привлекали Коперник и Тихо Браге. Последний дал ему аргументы для идеи о том, что все небесные тела находятся в движении, подтверждающей доктрину Николая Кузанского, а первый – для развития идеи о том, что не существует центра Вселенной. Факт, что Вселенная Коперника очень велика, помог ему с физическими доводами, а развитие Коперником концепции Солнечной системы вроде бы подтвердило эпикурейскую идею о множественности миров. (Бруно подчеркивал различие между «миром» и «Вселенной»: мир – это Солнечная система и неподвижные звезды, которая является одной из многих подобных, Вселенная – совокупность множества миров). Эти миры – такие же, как наш, то есть с Солнцем, планетами, обитаемой Землей и т. д. Наша Земля может находиться в любом месте Вселенной, но уж точно не в центре. Это была не научная система. Как заметил Бруно в диалоге «О бесконечной Вселенной и мирах», человеческий разум не в состоянии постичь бесконечность[56]56
  Singer. Giordano Bruno. P. 250.


[Закрыть]. Бруно не интересовала научная система: он был мистиком и всячески продвигал мистицизм. Он испытывал лишь презрение к тем, кто не мог понять и принять его храбрые полеты безудержной фантазии. Для него даже больше, чем для Николая Кузанского, Бог был везде. Бесконечность Вселенной и бесконечность Бога – одно мистическое целое. Он дерзко писал:

«Единство очаровывает меня. Благодаря его силе я свободен, хотя и в неволе, счастлив в горе, богат в бедности и быстр даже в смерти»[57]57
  Singer. Giordano Bruno. P. 229.


[Закрыть]. В мистическом размышлении об Одном лежит истинное освобождение разума и души.

Все это не имело почти никакого отношения к астрономии. Но мистический взгляд на потенциальные возможности бесконечности привлек Гилберта и Кеплера. Использование естественных наук в философии было знакомо всем, поскольку в этом заключалась значительная часть силы философии Аристотеля, охватывающей все аспекты от натурфилософии до метафизики. Неудивительно, что после проявления неортодоксальности философии Бруно возникла тенденция считать связанную с ней астрономию тоже ересью.

До конца XVI века католическая церковь в основном игнорировала еретический подтекст коперниканизма и довольствовалась тем, что считала его чисто математической гипотезой, полезной для расчетов, как, например, в случае реформы календаря, успешно выполненной в 1582 году. Такая уж установилась традиция. Орезм в XIV веке и Николай Кузанский в XV – оба приводили доводы в пользу движения Земли, и оба показали, что видимое противоречие со Священным Писанием можно урегулировать без труда[58]58
  На самом деле Орезм верил, что Земля неподвижна и потому соответствующие отрывки из Священного Писания имеют астрономическую значимость.


[Закрыть]. Фундаменталистская позиция была не католической, и существовал хороший пример аллегорического восприятия Священного Писания. Разве не святой Августин объявил, что, только узнав о возможности такой трактовки Священного Писания, он сумел принять догматы христианства? В 1576 году испанский теолог Диего де Суньига (Дидакус Астуника) разобрался с этой проблемой просто восхитительно! В «Комментарии к Иову» (1584) он использовал текст «сдвигает Землю с места ее, и столбы ее дрожат» (Иов., 9: 6), чтобы показать: хотя в Священном Писании обычно говорится о неподвижности Земли, есть и упоминания о ее мобильности. Иными словами, если отдельные отрывки из Священного Писания противоречили друг другу, использовались те, которые были уместными в данном контексте. Вот и здесь автор сделал вывод, что пифагорейская доктрина вовсе не противоречит Священному Писанию, который не опровергался церковью вплоть до 1616 года.

После 1600 года на отношение церкви повлияли разные новые факторы, и среди них – принятие Бруно некоторых коперниковских доктрин. Стали очевидны ранее скрытые философские опасности, присущие пифагорейской гипотезе. Не за поддержку коперниканизма Бруно, вернувшийся в 1591 году в Италию, был брошен в тюрьму сначала венецианской, а потом и римской инквизицией. Против него было выдвинуто много обвинений. Он был монахом-отступником, приверженцем атеистических эпикурейских доктрин, занял арианскую позицию в вопросе о Святой Троице и вообще был колдуном. На требование отречься он заявил, что ему не от чего отрекаться, и попытался показать своим судьям красоту мистического пантеизма. Единственным странным элементом в деле Джордано Бруно было нежелание инквизиции судить его как «неисправимого и упрямого еретика». Прошло восемь лет, прежде чем Бруно был осужден и сожжен. В официальном обвинении нет упоминания о коперниканизме, и никому не пришло в голову, что оно должно быть. Однако когда Бруно уже был казнен, трудно было не думать о том, что его астрономическая гипотеза могла быть использована для опасных целей, особенно если подтвердится ее физическая истинность. И вскоре астрономы стали заявлять о ее физической обоснованности более уверенно и широко.

Протестанты, в первую очередь лютеране, осудили коперниканизм. Они считали его не астрономической гипотезой (несмотря на разъяснения Осиандра), а системой, фатальной для библейской правды. Так было не только потому, что они настаивали на буквальной правде Писания, но и – опять ирония судьбы! – поскольку они были хорошо информированы. Ученик Лютера Меланхтон имел связи с университетом Виттенберга и, должно быть, слышал о новой теории от Ретика еще до того, как Ретик отправился во Фрауенбург. По крайней мере, Лютер в 1539 году знал о теории достаточно, чтобы ее осудить. Он писал: «Рассказывают о новом астрономе, который хочет доказать, будто Земля движется и вращается вокруг себя, а не небо, не Солнце и не Луна; все равно как если кто-нибудь сидит в телеге или на корабле и движется, но думает, что он остается на месте, а земля и деревья движутся ему навстречу. Но тут дело вот в чем: если кто хочет быть умным, то должен выдумать что-нибудь свое собственное и считать самым лучшим то, что он выдумал. Дурак хочет перевернуть вверх дном все искусство астрономии. Но, как указывает Священное Писание, Иисус велел остановиться Солнцу, а не Земле»[59]59
  Цит. в Armitage. The World of Copernicus. P. 94.


[Закрыть].

Меланхтон, выпустивший уже после публикации De Revolutionibus свой труд «Элементы физики» (1549), был более горяч в своем опровержении, но суть его довода была такой же. Только дураки, охваченные любовью к новшествам, настаивают на том, что Земля движется. «Только те, у кого не хватает честности и порядочности, объявляют такие идеи публично, и их пример фатален. Нормальные люди принимают правду такой, как ее открыл Господь, и соглашаются с ней»[60]60
  White. History of the Warfare of Science with Theology. P. 1227.


[Закрыть]. Кальвин никогда даже не упоминал о Копернике, но его вера в буквальную истинность Писания была не менее абсолютной[61]61
  Кальвина часто (ошибочно) цитируют как искреннего критика Коперника; историю возникновения этого мифа проследил Edward Rosen в статье Calvin’s Attitude Toward Copernicus // Journal of the History of Ideas. 21. 1960. P. 431–441.


[Закрыть]. Учитывая все это, неудивительно, что некоторые ученые, такие как Тихо Браге, находили движение Земли слишком враждебным религиозной вере, чтобы размышлять о нем всерьез.

Все же, хотя постепенное признание разными христианскими сектами опасностей для догмы, присущих новой астрономии, делало неизбежным конфликт между наукой и религией, вопрос обычно не поднимался публично. Многие ученые принимали систему Коперника, не афишируя этого, и обсуждали ее только с друзьями. Другие успокаивали совесть частичным принятием. Но были и такие, которые отважно заявляли, что церковь ошибается. Парадоксально, но факт: протестантские ограничения были самыми сильными в ранние годы, когда было меньше свидетельств истинности коперниковской системы. А атака католиков стала яростной лишь тогда, когда впервые стало ясно, что могут действительно существовать физические, математические и эстетические основания для принятия гелиоцентрической системы.

Какими бы ни были оговорки отдельных ученых, коперниканизм, несколько видоизменившийся за шестьдесят лет, в 1600-х годах был в намного лучшем состоянии, чем в 1540-х. Это представляется тем более странным, потому что на протяжении последних лет XIV столетия не было никаких великих открытий, способных сделать систему Коперника более правдоподобной, чем она была в 1543 году. А ее последние изменения были скорее предназначены для отталкивания, чем для привлечения разумных людей: расширение сферы неподвижных звезд в сторону бесконечности, ликвидация кристаллических сфер, привлечение таинственных сил для объяснения движения планет – все это предполагало, что коперниканизм тяготеет к мистицизму. Тихо Браге, величайший астроном-практик, живший в XVI веке, был против системы Коперника. Его работа не принесла сиюминутной выгоды коперниканизму.

А труды Кеплера собрали вместе все важные достижения в астрономии XVI века, что в конечном счете поддержало систему Коперника. И вообще среди астрономов того времени было намного больше приверженцев Коперника, чем обычно говорят, хотя, конечно, конец этого века был не слишком благоприятным временем для расцвета новых идей. Спустя шестьдесят лет после публикации De Revolutionibus коперниканизм так широко обсуждался, что теперь даже дилетанты прекрасно знали аргументы за и против него, а случайная ссылка на труд была понятна обычной литературной аудитории. За долгие годы обсуждений система приобрела известность, что уменьшило ее новизну и сделало ее более приемлемой для широкой публики, когда появлялись новые аргументы в ее пользу. А доводы против нее сводились на нет настойчивым их повторением. Несмотря на частые и громкие заявления противников системы в том, что только дураки могут не понимать неопровержимой силы аргументов, эти дураки становились астрономами и завоевывали сторонников. Дебаты были долгими и публичными, но велись с удивительной мягкостью в жестокий век. Они не могли завершиться без страсти и драмы.

Глава 5
Скелет человека и его проблемы

Изучение анатомии учеными имеет разные цели: один тянется к чистой науке, другой только желает показать: природа ничего не делает зря, а третий – чтобы получить информацию для исследований физических или умственных функций человека. И еще одно применение – практику приходится извлекать осколки и пули, правильно удалять части тела или лечить язвы, свищи, абсцессы[62]62
  On Anatomical Procedures. P. 34.


[Закрыть].

В 1542 году Андреас Везалий (1514–1564) написал с характерным для Ренессанса самодовольством: «Те, кто сейчас занят изучением древнего искусства врачевания, почти возрожденного в изначальном великолепии во многих медицинских школах, начинают к своему удовлетворению узнавать, как мало и как немощно люди трудились в области анатомии со времен Галена и до наших дней»[63]63
  Epitome. P. XXXV.


[Закрыть]. Он непоколебимо верил, что его труд «О строении человеческого тела» (On the Fabric of Human Body, 1543) был первым шагом вперед от Галена. Нешуточное самодовольство, учитывая, что Везалий, как и его современники, испытывал глубокое уважение к греческому врачу II века. Современные критики в основном были согласны с ученым, считая, что возрождение анатомии было необходимой предпосылкой совершенствования медицины, а работа самого Везалия – веха этого возрождения. Судьба свела в одно время – в 1543 году – двух очень разных людей – Везалия и Коперника, которые разделяли уважение к древним и желали поднять современную науку хотя бы до уровня древней.

Прогресс в анатомии до XVI века был на удивление медленным, зато после 1500 года стал стремительно набирать темп. Нельзя сказать, что анатомия была запрещенным предметом, – старый миф о том, что рассечение человеческого тела считалось запретным в Средние века, уже давно развеян. Несмотря на знание великолепной работы Галена в этой области, исламские ученые уделяли мало внимание анатомии, они больше интересовались идентификацией заболеваний и составлением лекарств. Эта тенденция перенеслась в Западную Европу через труды Авиценны (979—1037). Отсутствие у мусульман интереса к анатомии, судя по всему, уходит корнями в религиозный запрет. Но в христианской Европе такого запрета не было[64]64
  Что действительно запрещала церковь – это вываривание тел для получения скелетов. Эдикт 1300 г. был принят ввиду того, что богатые крестоносцы и паломники хотели, чтобы их кости захоронили дома, а это грозило стать всеобщей практикой. Эдикт стал причиной множества всевозможных хитростей, на которые шли анатомы, чтобы получить кости (ограбление виселиц и склепов), а тела для вскрытия были доступны.


[Закрыть]. В действительности отвращение к вскрытию человеческого тела после смерти появилось довольно поздно, не исключено, что уже после возрождения анатомии. Флорентийский врач XV века Антонио Бенивьени обычно выполнял посмертные осмотры и искренне удивлялся, когда после того, как он лечил непонятную, но интересную неизлечимую болезнь, родственники умершего отказывались «из-за того или иного суеверия» позволить ему вскрыть тело и установить точную причину смерти[65]65
  De Abditis Nonnullis… case 32. P. 70.


[Закрыть]. Вскрытия часто проводились в XIV веке, в том числе публичные, и выпускники медицинских факультетов нередко приглашались в качестве консультантов, если следовало установить, естественной была смерть или нет. (Интересно, как они это делали?)

Тем не менее анатомия как таковая находилось в зачаточном состоянии. Очевидная причина такой ситуации – отсутствие руководства. Остается только удивляться тому, что два анатомических трактата Галена, за исключением многих его медицинских трудов, не были переведены в XII и XIII веках. Из всех его блестящих анатомических исследований был доступен только краткий трактат под названием «О функциях членов» (De Juvamentis Membroram) – укороченный вариант его физиологического трактата «О назначении частей человеческого тела» (De Juvamentis) – сильно сокращенный пересказ половины оригинала о функциях конечностей и органов пищеварения, сохранивший арабскую анатомическую номенклатуру. Трактат мог быть полезен для изучения тела и предоставить список главных органов, но не давал ясной картины правильного подхода к анатомии. Иными словами, он никак не стимулировал исследовательский дух и не мог подсказать и направить в нужном направлении, если исследование все-таки началось. На самом деле медикам первым делом необходимо было переработать огромный массив информации, содержащийся в книгах. Кроме того, они – и в этом нет ничего необычного – были склонны принять точку зрения мусульман о том, что медицина должна иметь дело с болезнью и ее причинами, а не изучать строение человеческого тела. Даже хирург не испытывал нужды в знаниях чего-то большего, чем поверхностная анатомия и сочленение конечностей – последнее на случай вывихов.

Повторному возрождению анатомии способствовало появление интереса к ней. Первым шагом начала процесса стала «Анатомия» Мондино де Луччи, написанная в 1316 году. Мондино (1275–1326) – профессор университета в Болонье. Он, безусловно, читал De Juvamentis Галена. По мнению Мондино, этот труд был плохо латинизирован – все термины Мондино были арабскими по происхождению. Он, вероятно, был одним из тех арабизированных врачей, на которых в следующем поколении так яростно нападал поэт Петрарка. Подход Мондино был прост: без какой-либо преамбулы он приступил к краткому описанию частей тела (он излагал только голые факты) начиная с брюшной полости и далее через грудную клетку к голове и конечностям. Порядок стал традиционным в анатомических исследованиях, частично по примеру Мондино, а частично потому, что прежде всего осматривают часть, более всего подверженную нарушениям. Судя по всему, в планы Мондино не входило писать подробный учебник. Скорее он собирался создать общее руководство с описанием примерной процедуры для прозекторов. В книге нет подробных указаний, которым необходимо следовать во время вскрытия, нет точной анатомической номенклатуры. Мондино явно вскрывал тело так, как это описал, но не мог, даже если бы захотел, обрисовать положение и состояние каждого органа. Но все же работа целиком профессиональна, и в ней Мондино проявил явную независимость от господствовавших мнений и тенденций.

Благодаря лаконичности и практической направленности «Анатомия» Мондино стала стандартным учебным пособием для медицинских школ. К этому времени почти все университеты включили в свои уставы положение о том, что студенты-медики обязаны присутствовать при одном или двух вскрытиях (они, естественно, выполнялись зимой). Обязательным для руководства обычно предлагался учебник Мондино. Впрочем, другого все равно не было. Альтернативный вариант De Juvamentis Галена. Положение оставалось таким в течение следующих ста лет, несмотря на то что Никколо да Реджо в 1322 году, через шесть лет после того, как Мондино закончил «Анатомию», завершил перевод «О назначении частей» Галена. Мондино, безусловно, воспользовался бы этой книгой, будь она тогда доступна. Можно сказать, что Гален был отвергнут, поскольку его заменил Мондино.

К 1400 году анатомирование стало регулярной практикой в большинстве медицинских школ[66]66
  Некоторые университеты оказались медлительнее. В Тюбингене, к примеру, изучение анатомии началось только в 1485 г., а в уставе было сказано, что вскрытия должны были проводиться каждые три или четыре года. Даже в 1538 г. вскрытия делались нечасто. Но университет Тюбингена не прославился. Лучшие медицинские факультеты регулярно проводили вскрытия.


[Закрыть]. Установилась стандартная процедура. Труп укладывали на стол, вокруг которого толпились студенты. Вскрытие проводилось демонстратором (обычно это был хирург), а профессор, стоя на высокой кафедре, зачитывал текст – обычно из Мондино, а позже из Галена. Эта сцена изображена на фронтисписе итальянского издания Мондино 1493 года, как и на многих гравюрах того периода, и, несомненно, отражает официальную практику того времени (хотя есть и другие изображения анатомических театров, где действо менее официально). Предположительно студенты могли посещать анатомическое вскрытие, когда его выполнял их профессор, и, судя по записям, так было чаще всего. Представляется, что приводимые более поздними анатомами завышенные цифры – число вскрытых ими тел – объясняется тем, что они суммировали количество посмертных вскрытий и прижизненных операций. Учебное пособие Мондино стало официальным учебником. В 1476 году вышло первое издание, а в XV веке он переиздавался как минимум восемь раз, и еще больше двадцати раз в XVI веке. В то же время профессора, читавшие лекции по анатомии, давали собственные комментарии, и новые анатомические трактаты стали появляться уже в виде комментариев к Мондино, а не к Галену. Типичный пример – трактат Алессандро Акиллини (1463–1512), который был профессором философии и медицины. Его «Анатомические аннотации» (Anatomical Annotations), опубликованные посмертно в 1520 году, показывают, что он не ушел далеко от Мондино. Он, как и Мондино, лично выполнял вскрытия, и молва приписывает ему ряд второстепенных анатомических открытий. Его работы интересны в основном потому, что показывают, как анатомические исследования медленно, но верно укоренялись среди медицинской профессуры.

В начале XVI века анатомия, безусловно, стала считаться более важной наукой, чем раньше, причем анатомические исследования теперь выполнялись по-новому. Главный стимул в этом направлении дал, пусть это покажется невероятным, гуманизм, который, развенчав арабские традиции, представленные Мондино, сделал доступными греческие традиции Галена. Так же как астрономия XV века выступала против средневековых текстов и пыталась вернуться к чистым источникам греческих традиций с интенсивным изучением трудов Птолемея, так в анатомии и медицине была сделана попытка вернуться к пересмотру трудов Галена. Сначала, естественно, были изданы тексты, известные в Средние века. Среди самых известных новых переводов можно назвать труды Томаса Линакра (1460?—1524) – гуманиста, врача, основателя врачебного колледжа. Линакр занимался медицинскими текстами и великим психологическим трактатом Галена «О естественных способностях» (On the Natural Faculties, 1523). Самой значительной из его работ в начале XVI века была «О назначении частей», которая стала доступна к 1500 году в нескольких вариантах перевода с греческого. Она устанавливала новый стиль – обсуждение функций каждого органа в связи с анатомическими вскрытиями. То, что эта работа была неизвестна Мондино, давало ей дополнительное преимущество в антисредневековом и антиарабском климате того периода. Было сделано все возможное, чтобы дать труды Галена всем студентам-медикам. В 1528 году в Париже была опубликована серия из четырех полезных текстов удобного карманного формата. В нее вошли: «О назначении частей» (в переводе XIV века Никколо да Реджо), «О движении мышц» (On the Motion of Muscles – в новом переводе) и пятилетней давности версия Линакра «О естественных способностях». Подъем медицинской школы Парижского университета начался с возобновления интереса к Галену, результатом чего стали эти публикации и деятельность Парижского университета. Йоганн Гюнтер Андернах (1487–1574), бывший профессором Парижского университета, впервые опубликовал латинский перевод текста Галена «Об анатомических процедурах» (De Anatomicis Administrationibus, 1531). Гюнтер был скорее медиком-гуманистом, чем практикующим анатомом, но от этого его вклад в развитие анатомии не стал меньше, и несмотря на последующую критику его ученика Везалия, Гюнтер и выполнял анатомические вскрытия, и делал переводы. Везалий помогал своему профессору в подготовке учебного пособия «Анатомическая практика по Галену для студентов-медиков» (Anatomical Institutions according to the opinion of Galen for Students of Medicine, 1536).

Настоящее признание пришло к Галену после повторного открытия «Анатомических процедур» и комментариев к ним Гюнтера. (За его латинской версией 1531 года последовал греческий текст 1538 года, подготовленный к печати группой ученых, в которую входил ботаник Фукс; в XVI веке было много переизданий и латинской, и греческой версий.) Превосходство галеновского трактата, совершенно неизвестного Ренессансу, над трудом Мондино было очевидным. Его непосредственное влияние отражено в изменении установившейся процедуры. Гален начинал не с внутренних органов, а со скелета, поскольку считал, что он так же важен, «как столбы для шатра и стены для дома, так и кости для живых существ, а остальные части тела принимают форму от них и меняются с ними». Это была весьма своевременная директива, потому что скелетом почти никто не занимался. Гален точно обозначил характер своего анатомического материала, сожалея о невозможности изучать анатомию человека в Риме. Он объяснил, почему избрал обезьян и других животных, настаивая, что при любой возможности следует изучать человеческие трупы. (К сожалению, на это указание не все обращали внимание.) После костей Гален переходил к изучению мышц рук и ног, затем нервов, вен и артерий конечностей, потом мышц головы. Только после этого он приступал к внутренним органам, которые классифицировал по функциям: пищеварительные, дыхательные (включая сердце) и мозг. Эта процедура существенно отличалась от предложенной Мондино и по порядку, в котором рассматривались органы, и по манере их рассмотрения. Непосредственное влияние этой работы обозначено трактатами, последовавшими за внедрением процедуры Галена (среди них был трактат, написанный Везалием)[67]67
  On Anatomical Procedures. P. 2.


[Закрыть].