Текст книги "Любовник из Северного Китая"

Автор книги: Маргерит Дюрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Что-то слышала, говорит она. Она в восторге внимает ему, ей нравится этот чуть другой французский, на котором разговаривают в Китае, она в восхищении. Он продолжает:

– Только после какой-то другой войны, уже не помню какой, китайцы в конце концов осознали, что они не одни на свете. До этого момента они полагали, что Китай – он повсюду, правда им было известно, что существует еще и Япония. Вот что я забыл тебе сказать: уже много веков все китайские императоры были родом из Маньчжурии. Вплоть до самого последнего. А потом стали уже не императоры, а вожди.

– Как ты все это узнал?

– Мне рассказывал отец. А потом в Париже я читал кое-какие справочники.

Она улыбается ему.

– Когда ты говоришь о Китае, ты говоришь на таком странном французском, он мне так нравится…

– Я забываю французский, когда говорю о Китае, мне хочется говорить быстрее, я боюсь наскучить. Я не могу говорить о Маньчжурии в этой стране, потому что китайцы из Индокитая, они все из провинции Юньнань.

Приносят счет.

Девочка смотрит, как китаец платит.

– Ты опоздаешь в пансион, – говорит он.

– Я могу вернуться, когда захочу.

Китаец немного удивлен. Почему девочка пользуется такой свободой? Это начинает тревожить его. Он улыбается девочке, а в глазах страдание – отчаянное, почти детское. Она молча смотрит на него.

– Ты в отчаянии. Сам этого не знаешь. Даже не подозреваешь. Но я-то вижу.

– Почему я должен быть в отчаянии?

– Из-за денег. Моя семья тоже страдает из-за них. Для твоего отца и моей матери они слишком много значат.

Она спрашивает у него, что он делает, когда наступает ночь. Он отвечает, что ходит со своим шофером в бар на берегу реки. Они пьют рисовую водку и болтают о том, о сем. Иногда возвращаются с восходом солнца.

Девочка спрашивает, о чем же они с шофером болтают. «О жизни», – отвечает он и добавляет: «Я все рассказываю своему шоферу».

– О нас с тобой тоже?

– Да, даже о богатстве моего отца.

Ночь, пансион «Льотей».

Двор пустынен. Возле столовой молодые слуги играют в карты. Один из них поет. Девочка останавливается. Сразу узнает песню. Она хорошо знает вьетнамские песни. Стоит и слушает. Молодой слуга, что смотрел на пасодобль, проходит по двору, они кивают друг другу, улыбаются.

Из-за жары все окна спален открыты. Девушки запрятались в белые клетки – занавески от комаров. Их едва можно узнать. В голубом свете коридорных ночников они выглядят совсем бледными, прямо умирающими.

Элен Лагонель шепотом спрашивает, как все прошло «с китайцем». Просит описать его. Девочка говорит, что ему двадцать семь лет. Что он худой. И, наверно, в детстве был болезненным. Но никакой серьезной болезни у него нет. Он не работает, он вообще ничего не делает. Будь он беден, был бы просто кошмар, он бы умер с голоду, потому что не сумел бы себя обеспечить. Правда, сам он об этом не думает.

Элен Лагонель спрашивает, красив ли он. Девочка думает. Потом говорит: да. «Очень?» – спрашивает Элен. Да. Кожа – сама нежность, золотистая, и руки очень красивы, да и вообще все. Он красив с головы до ног.

– А его тело?

– Таким станет тело Пауло через несколько лет.

Девочке так кажется.

Элен говорит, что, возможно, опиум ослабляет его.

– Возможно. К счастью он очень богат и работать ему не нужно. Правда, богатство тоже сил не прибавляет. Он занимается только тем, что спит с женщинами, курит опиум и играет в карты… Понимаешь, миллионер – бездельник… – Девочка смотрит на Элен Лагонель. – Странно, именно таким он мне и нравится.

Элен говорит, что, когда девочка рассказывает о китайце, у нее, Элен, тоже появляется желание отдаться ему.

– Когда ты о нем так рассказываешь, я тоже желаю его.

– Очень?

– Да. Но с тобой, вместе с тобой.

Они обнимаются. Ведут себя неприлично, начинают громко рыдать, так что молодые слуги перестают петь и подходят к лестнице, ведущей в спальню.

– Я желаю его. Именно его. Ты это знаешь. Ты сама этого хотела.

– Я и сейчас этого хочу.

– Тебе, наверно, было больно.

– Очень больно.

Молчание. Потом Элен спрашивает:

– Так больно… что ни с чем не сравнимо?

– Да. Но это быстро проходит.

Молчание.

– Ты теперь обесчещена.

– Да. Навсегда – девочка смеется – раз и навсегда.

– Ты не страдаешь от того, что это сделал не белый мужчина?

– Нисколько. Мне совершенно все равно.

Молчание. Элен Лагонель тихонько плачет.

Девочка не замечает ее слез.

– А я бы смогла с китайцем, как тебе кажется? – спрашивает Элен плача.

– Раз ты задаешь себе такой вопрос, значит нет.

Тогда Элен просит девочку, чтобы она не обращала внимания на ее слова, она сказала их, потому что волнуется. Потом она спрашивает девочку, как все-таки она решилась на такое.

– А по-твоему, как? – говорит девочка.

– По-моему все дело в том, что ты очень бедна.

– Возможно, – говорит девочка и смеется – она взволнована. – Мне бы очень хотелось, чтобы с тобой это тоже случилось. Правда, правда. И главное, чтобы это был китаец.

Элен, глядя на нее недоверчиво, ничего не отвечает.

Все те же молодые слуги поют в глубине двора, возле столовой. Девочки слушают песни на вьетнамском языке. Может быть, они даже тихонько подпевают, тоже по-вьетнамски. [5]5
  В фильме эта сцена с пением будет повторяться каждый раз с наступлением ночи. Тем самым появятся хоть какие-то приметы быта, которых иначе фильм был бы почти полностью лишен (если не считать сцен в классе, в спальне, в душевой и в столовой).


[Закрыть]

Утро следующего дня.

Элен Лагонель еще в кровати, слышит городской шум, объявляет во всеуслышание, что это поливочные машины. И что даже у них, в спальне пансиона можно почувствовать, как замечательно пахнут вымытые улицы.

Она будит остальных, которые вопят, чтобы их оставили в покое.

Но Элен не унимается. Говорит, что пахнет свежестью еще и от реки Меконг. И вообще пансион стал им родным домом.

После этого заявления Элен начинает петь. В эти дни Элен Лагонель выглядит счастливой, ей кажется, что она тоже влюблена в китайца, особенно когда ей рассказывает про него девочка из Садека.

Девочка идет по улице Льотей. Идет медленно. Улица пустынна. Она подходит к лицею. Останавливается. Все ученики уже в лицее. На улице – никого. Слышно, как во внутреннем дворике шумят дети – у них перемена.

Девочка остается снаружи, у входной двери.

Она не ждет китайца. Дело не в том: она хочет входить в лицей, пока не закончилась перемена. Звенит звонок. Она входит, медленно идет по коридору туда, где ученики ждут учителя.

Появляется учитель.

Ученики входят в класс.

Учитель улыбается дочери директрисы туземной школы Садека.

Коридор в лицее, он пуст.

Солнце освещает пол и часть стены.

Снова пустой в коридор, в этот момент звонок, возвещающий окончание занятий.

Солнце уже не освещает пол коридора.

Девочка – мы видим ее со спины – выходит из лицея.

Перед ней, недалеко от двери лицея – лимузин китайца. В нем только шофер. Завидев девочку, он выходит из автомобиля, чтобы открыть ей дверь. Девочка ничуть не удивлена. Не задает вопросов. Она знает, что шофер отвезет ее к любовнику. Сегодня ее поручили шоферу. Это ее устраивает.

Во время всей поездки мы видим только ее: она в этот вечер смотрит в окно, ничего не видя,

Автомобиль проезжает по всему городу. Они минуют театр «Шарнер», собор, кинотеатр «Эдем», китайский ресторан для белых. Вот и «Континенталь» – самая красивая гостиница в мире. И наконец река – это волшебство и днем и ночью, безлюдная или наоборот – полная джонок, перекликающихся голосов, смеха, песен и морских птиц, которые долетают сюда с Тростниниковой равнины.

Китаец открывает дверь, не дожидаясь, пока девочка постучит. На нем все тот же черный халат. Она переступает порог, и они застывают на месте. Он берет ее портфель, бросает на пол, раздевает ее, потом они оба опускаются на пол прямо у двери. Китаец не торопится. Медлит. Говорит шепотом:

– Подожди.

Он проникает в темноту тела девочки. Стонет от безумного желания, остается недвижен, говорит совсем тихо:

– Еще… подожди…

Она становится его вещью, как бы тайно проданной ему одному. У нее больше нет имени. Она отдана ему, украдена им. Он один полный ее владелец и может использовать по своему усмотрению. Девочку теперь невозможно узнать – она потеряла свое лицо, она стала просто его принадлежностью, его собственностью, и это ее превращение не определить никаким словом, она как бы сплавилась с ним, растворилась в некоем целом, тоже только что появившемся на свет, в том, что испокон века ошибочно принято называть грехом.

Мы видим их «потом»: они так и лежат на полу недалеко от двери. Наконец-то они стали любовниками из книги.

Кровать пуста. Любовники все еще лежат на прежнем месте. Над ними крутится вентилятор. У китайца закрыты глаза. Он ищет руку девочки. Находит ее, держит в своей руке. Потом говорит:

– Вчера вечером я пошел в публичный дом, чтобы еще раз заняться любовью… как бы с тобой… Но я не смог… Я ушел оттуда.

Молчание. Она спрашивает:

– А если полиция накроет нас… – Она смеется. – Я ведь еще несовершеннолетняя…

– Ну, может, на две-три ночи меня и задержат… не больше. Потом отец заплатит, и все.

Улица в Шолоне. В вечернем сумраке зажигаются фонари. Небо уже ночное, синее, можно смотреть на него, не боясь, что оно ослепит тебя.

На краю земли солнце готовится умереть. И умирает.

В его холостяцкой квартире. Наступила ночь. Небо становится все более синим, пронзительно синим. Девочка далеко от китайца, в прохладной воде бассейна. Она рассказывает историю своей жизни. Китаец рассеянно слушает ее. Мысли его где-то витают, он переживает свою любовь к этой девочке. Он не очень понимает, что она рассказывает ему. Она же вся сосредоточилась только на этом. Говорит, что часто рассказывает эту историю, и ей все равно, слушают ее или нет. И даже если он и не слушает ее, ей это безразлично.

– Ты можешь не слушать меня, мне все равно. Ты можешь даже спать. Сейчас, когда я рассказываю тебе эту историю, я думаю о том, как когда-нибудь я все это напишу. Я просто не смогу этого не сделать. Да, да. Это будет книга о жизни моей матери. [6]6
  Она сдержала свое обещание в романе «Плотина против Тихого океана».


[Закрыть]Как они убили ее. Как долго она не верила, что можно вот так просто украсть у человека все его сбережения, а потом отказаться даже говорить с ним, выставить его за дверь, объявить сумасшедшим, не узнать, посмеяться над ним, сделать вид, что он просто заблудился в Индокитае. И люди вокруг во все это поверили и стали стыдится моей матери – об этом я тоже напишу. Мы многие годы не видели рядом с собой белых людей. Они не хотели с нами общаться. У моей матери осталось всего несколько друзей. В одно мгновение вокруг нас образовалась пустыня.

Молчание.

Китаец:

– И тебе хочется рассказать об этом всему миру?

Девочка:

– Не совсем. Я хочу надеяться, что к тому времени, когда появится эта книга, не все чиновники из земельного ведомства перемрут, кто-то из них еще останется в живых, и вот их-то, я надеюсь, убьет моя книга. Мать говорила: «Я помню тот день, мне казалось, что это лучший день в моей жизни. Я принесла все мои сбережения в маленькой сумочке, я все прекрасно помню, я отдала их агентам из земельного ведоства. Я сказала им спасибо. Спасибо за то, что они продали мне такой прекрасный надел между горой и морем.

Потом, когда вода поднялась в первый раз, они сказали, что никогда в жизни не видели моей матери, что она никогда не просила у них концессии. Когда мать сама рассказывает эту историю, она, дойдя до этого места, всегда начинает плакать и говорит, что будет плакать до самой смерти, и еще всегда просит прощения у нас, детей, прощения за то, что она ничего не может сделать против подлости этого колониального белого отродья. И вспоминает, как они написали губернатору Камбоджи, что она сошла с ума и ее надо выслать обратно во Францию. Но тогда она не умерла от всего этого, а вдруг снова начала на что-то надеяться. И надеялась еще три года. Вот этого мы, ее дети, никак не могли понять. Мы тогда тоже поверили, что наша мать сошла с ума, только мы никогда ей об этом не говорили. Она снова стала покупать мангровые бревна, чтобы укрепить плотину. Она заняла денег. Она купила еще и камней, чтобы укрепить насыпь вдоль посевов.

В этом месте рассказа девочка тоже начала плакать.

А потом море поднялось.

И потом мать все бросила.

Кажется, это длилось четере года, точно она не помнит. Но наконец это случилось: наступил конец.

Мать все бросила. Сказала, что все бросает. А потом, потом она уехала.

Рисовые поля были залиты, плотину унесло в море.

Рисовое поле на склоне она отдала слугам, вместе с бунгало и мебелью.

Девочка улыбается. Извиняется. Старается не плакать, но ей это не удается. Она плачет.

– Я до сих пор не могу смириться с тем, что случилось с моей матерью. И не смогу никогда.

Китаец только сейчас начал прислушиваться к тому, что рассказывает девочка. Он оставил ее одну, далеко. На самом деле он совсем забыл о ней.

История матери закончена.

Молчание. Девочка опять начинает говорить:

– Раза два в год, на каникулы, мы все четверо ездим туда. Чанх, мама, Пауло и я. Мы едем на автомобиле всю ночь. И приезжаем только утром. Нам всегда кажется, что мы сможем остаться, но нет, мы уезжаем обратно в тот же вечер. Моя мать теперь спокойна. Все кончено. Она такая, какой была раньше. Только теперь она уже ничего не хочет. Она говорит, что у нее просто героические дети, раз они все это выдержали. Ее безумие, ее самое. Она говорит, что больше ничего не ждет. Ничего, кроме смерти.

Девочка замолкает. Старается не плакать. И все же плачет. [7]7
  Всю свою жизнь, даже состарившись, она плакала из-за чудовищной несправедливости, жертвой которой стала ее мать. Ей не возвратили ни единого су. И никто никогда ни единым словом не заклеймил негодяев из французского земельного ведомства.


[Закрыть]

Мать говорила, что в мире вообще нет справедливости.

Уж такова жизнь, и ничего тут не поделаешь.

– И ты, наверно, тоже так думаешь, – говорит китаец.

– Нет, что касается мамы, с ней наверно, везде будет одно и тоже. И вообще со всеми бедняками. Но про других людей я вовсе так не думаю.

– А с Чанхом будет как с матерью?

– Нет, с Чанхом будет все наоборот.

– Что значит наоборот?

– Пока не знаю. Об этом может знать только сам Чанх.

Сейчас и он этого не знает и не умеет об этом сказать. Но когда-нибудь он все поймет и все скажет.

В этом девочка уверена.

Китаец спрашивает ее, ездила ли она смотреть на рисовые поля уже после того, как их окончательно затопило.

Она отвечает: да, они ездили туда втроем: Пауло, Чанх и она. Там было столько пены, что все стало неузнаваемым. Одна пенящаяся пропасть на месте их полей. Пена висела гроздями и на мангровых деревьях, и на горе тоже, и в лесу, и на гиганских деревьях.

Молчание. Потом девочка говорит:

– Я не пошла сегодня в лицей. Осталась с тобой. Вчера меня тоже там не было. Мне захотелось побыть с тобой, чтобы мы могли поговорить.

Китаец стоит.

Потом садится в кресло.

Не смотрит на нее.

Внезапно до них доносится американский блюз: «Регтайм» Дюка Эллингтона. Потом, неизвестно откуда, «Вальс-Отчаяние», кто-то играет его на пианино – этот Вальс будет звучать и в конце фильма. Таким образом, возвращение во Францию пока еще очень далекое – проникает в комнату любовников и одновременно в книгу.

Девочка и китаец слушают Вальс. Девочка говорит:

– Этот человек всегда играет его в одно и то же время… наверное, вернувшись с работы.

– Наверное. Он совсем недавно поселился где-то неподалеку. Думаю, он метис.

– Прямо, как в кино, одна мелодия все возвращается и возвращается… и и с каждым разом звучит все грустнее и грустнее…

Китаец спрашивает, откуда взялся Чанх.

Девочка объясняет, что мать нашла его на вершине горы на границе между Сиамом и Камбоджей, возвращаясь как-то вечером со сбора перца вместе с детьми.

Они смотрят друг на друга. Слушают Вальс. Она садится рядом с ним.

– Я куплю пластинки и буду слушать их, когда ты уедешь во Францию, – говорит китаец.

– Да.

Китаец закрывает руками лицо и говорит совсем тихо:

– Когда ты умрешь… это ведь одно и то же.

– Да.

Они замолкают.

Она подходит и прижимается к нему. Она ни о чем не спрашивает.

– Ведь мы и правда скоро расстанемся навсегда. Наверное, лучше об этом не думать?

– Не могу. Я все время помню, что тебе придется вернуться. Я этого не вынесу. Но и мне тоже придется жениться. Одна мысль об этом невыносима, но все же я сделаю это.

Девочка молчит. Ей словно стыдно за него.

– Подойди ко мне, – говорит китаец.

Он берет ее за подбородок, поднимает ее лицо и заставляет смотреть ему в глаза:

– Когда вы возвращаетесь во Францию? Сейчас же назови мне число!

– В конце учебного года. После экзаменов, но это еще не точно. Моей матери очень не хочется уезжать из колонии. Каждый раз перед отпуском она собирается уехать, а потом все же остается. Говорит, что превратилась здесь в настоящую туземку, как и мы с Пауло. Таких, как она, очень много…

– Но в этом году она все-таки уедет… Ты это знаешь.

– В этом году она попросила о репатриации Пьера, и она обязательно захочет повидаться с ним. Она без него жить не может, совсем не может…

Молчание. Потом китаец говорит:

– А я всю свою жизнь проживу здесь, в Садеке. Даже если мне придется путешествовать, я все равно вернусь сюда. Потому что моя судьба здесь. Уехать для меня невозможно. Разве что война начнется.

Девочка смотрит на него. Она не понимает.

– Уже много лет, как я помолвлен с девушкой из Маньчжурии.

Девочка улыбается. Она говорит, что знает об этом.

– Я знаю. Чанх рассказал мне. Тут все про всех знают, служанки обожают сплетни.

Молчание.

– Я могла бы сколько угодно слушать твои рассказы про Китай, – говорит девочка.

Она берет его руки, подносит их к своему лицу, целует. Просит его рассказать еще о Китае.

Не отрывая глаз от белой девочки, китаец рассказывает ей историю из жизни прежнего Китая.

– Наши семьи обручили нас чуть ли не в детстве. Мне-то было семнадцать, а вот ей – всего семь. Главное – наши семьи одинаково богаты. Таков обычай. Наследство должно быть защищено от превратностей судьбы. Это почти закон, против него не пойдешь.

Он смотрит на нее:

– Тебе, наверное, скучно.

– Нет, совсем не скучно.

– После свадьбы сразу появляются дети. Обязанности. Любовницы. И ты уже ничего не можешь изменить в своей жизни. Китайцы, даже не очень богатые, тоже обзаводятся любовницами. Их жены это знают. И чувствуют себя спокойно: хотя их мужья имеют женщин на стороне, они всегда возвращаются домой.

– Так происходит не только в Китае.

– Конечно, но только в Китае это как бы узаконено.

– И ты скоро женишься на этой своей невесте.

– Да! – вырывается у него с рыданием. – Не на тебе. На тебе я никогда не смогу жениться. Никогда! Даже в другой жизни.

Она плачет, спрятав лицо в его ладони. Она плачет, потому что плачет он.

– И даже если бы я была богатой китаянкой, и мы встретились бы по-другому, все равно ничего бы не изменилось?…

Он смотрит на нее. Не отвечает. Потом говорит:

– Наверное нет, но об этом я не думал… Иди ко мне.

Она ложится рядом с ним на кровать, вытягивается. Дотрагивается до его лба.

– Ты такой горячий.

Он смотрит на нее до рези в глазах.

– Это из-за того, что я сейчас тебе рассказывал. Я очень разволновался.

Он откидывает с лица девочки волосы, чтобы они не мешали ему смотреть на нее.

– А мне бы хотелось, чтобы мы поженились. И стали женатыми любовниками, – говорит девочка.

– Чтобы причинять друг другу боль.

Она не улыбается.

Она плачет. И говорит о том, что представляется ей счастьем:

– Да, для этого, чтобы сделать друг другу как можно больнее. А потом снова быть вместе.

Молчание.

– Уж кумушки в Садеке позаботятся, чтобы твоя невеста поскорее узнала о нас с тобой, – говорит девочка. – Она будет страдать. Может, она уже знает. И потому как бы из-за меня она сразу почувствует себя твоей настоящей женой.

– Да.

– Семьи с нетерпением ждут первого ребенка, – говорит он, – наследника… с первой же ночи… Вот чего я боюсь… боюсь, что не смогу…

Она не отвечает. Потом говорит:

– Когда вы поженитесь, вы сразу отправитесь в кругосветное путешествие.

– Да. Верно. Но в это время ты еще будешь плыть пароходе во Францию.

Молчание.

– Где я буду плыть…? – спрашивает она.

– В Индийском океане. Далеко от Коломбо.

– А почему именно там?

– Я сказал наугад.

Молчание. Потом китаец говорит:

– Мы с тобой скоро поедем в Лонган. Я снял там комнату.

– Поедем? Когда?

– Когда захочешь. Сегодня вечером. Сегодня ночью.

– А как же лицей?

Китаец неожиданно обращается к ней на «вы»:

– А что тут такого? Вы ведь и раньше пропускали занятия в лицее. Вы ходили в зоопарк, и довольно часто. Я справлялся.

Девочка отпрянула от него. Ей страшно.

– А зачем нам ехать в этот Лонган? – кричит она шепотом.

Китаец очень пристально смотрит на нее, и вдруг глаза его закрываются от страшной мысли, что он может ее потерять.

– Я уже сейчас страдаю, что мне придется расстаться с тобой, – говорит он. – Я с ума схожу… Я не могу потерять тебя, это невозможно, но это случится, я знаю.

Он не смотрит на нее. С закрытыми глазами он гладит ее по голове. Она отодвигается еще дальше, встает, подходит к «другой» двери, к той, что никуда не ведет.

– А чем тебе не нравится Лонган? – спрашивает он.

– Мы ездили туда всей семьей, и однажды я ужасно перепугалась… там тигры, они купаются по ночам, и мы с Пауло рано утром наткнулись на совсем свежие тигриные следы, и хотя тигр, видно, был совсем маленький, мы убежали, нам было так страшно. И потом, там один пустой пляж и все, даже поселка нет, и людей совсем нет, только сумасшедшие и нищие, которые молятся в буддийских молельнях…

Девочка закрывает глаза. Она бледна. Китаец подходит к ней.

– Ты кого больше боишься? Тигров или людей?

– Людей, – кричит она во весь голос. – Тебя. Тебя, китаец!

Долгое молчание, девочке вдруг кажется, что китаец стал каким-то другим.

– Какие там люди? – спрашивает он.

– Приходят с Аннамских гор. С островов бухты Алонг, что в Тонкинском заливе. С побережья. Есть и каторжники, сбежавшие из тюрьмы… Пауло Кондоре. И еще очень много полоумных. И женщин, которых выгнали из поселков. В молельнях им дают горячий рис и чай, а иногда эти люди убивают бездомную собаку и зажаривают ее прямо на пляже, и тогда на сотни километров вокруг такая вонь…

– Теми же дорогами сюда приходят и китайцы.

– Возможно. Про это я ничего не знаю. Я думала, что китайцы проходят через горы Юньнань.

Девочка говорит, что среди всех этих людей страшнее всего женщины. Потому что они смеются и плачут одновременно.

– А они откуда?

Вот этого девочка точно не знает. И начинает сочинять. Говорит что в голову придет. Что женщины приплывают по морю из Индии… Что они прячутся в джонки… Что они просто ума лишились, потому что все время чего-то боятся: боятся, что дети их умрут с голоду, боятся палящего солнца, леса, полчищ комаров, бешеных собак и тигров. Китаец говорит, что одна из таких нищенок бродит по ночам между Виньлонгом и Садеком, она кричит и смеется, и что-то бормочет, и поет. Она действительно очень страшная.

Девочка подтверждает, что знает эту нищенку, что все в Садеке и Виньлонге знают ее – она из Лаоса и поет она лаосские колыбельные песни.

Он смеется:

– Все ты выдумываешь… Откуда ты это знать?

Девочка пугается. А вдруг она действительно это выдумала? Она уже не помнит, откуда ей это известно, и не знает, правда это или нет.

– Кажется, про нее рассказывала Анна-Мария Стреттер, – говорит она. – Она сама из Лаоса, знает лаосский язык и поняла по песням откуда эта женщина. Как-то раз она рассказала о ней моей матери… когда они встретились в клубе… Вот.

Девочка повторяет наизусть первой куплет колыбельной, которую нищенка с Ганга поет по ночам на улице Пост.

– Вот видишь… – говорит она. – я знаю эту колыбельную…

Он говорит, что это еще ничего не доказывает. Смеется. Потом спрашивает:

– Ты так много знать про Лонган, кто тебе рассказывал?

– Мама и До. И Чанх тоже. Я много о чем наслышана.

– Интересно, зачем они тебе об этом рассказывают…

– Просто так…

– Твоя мать не ходит в клуб, потому что стыдится твоего старшего брата. А с госпожой Стреттер вы вообще не знакомы, ни ты, ни твоя мать… Ты сама не знаешь, что говоришь…

– Никому не запрещено видеться с Анной-Марией Стреттер! – Девочка внезапно переходит на крик. – Каждый вечер она сидит на террасе своего дома с дочерьми. И вообще, кто она такая, госпожа Стреттер? Все знают про того молодого человека из Вьентьяна, об этой истории писали в газетах…

Китаец слушает, смотрит на нее с обожанием.

– И вообще, я однажды видела ее на уроке латинского у кюре Виньлонга. Он учил латинскому французских детей, а она пришла со своими дочерьми. Она спросила у кюре, кто я такая. Он сказал: «Дочь директрисы французской школы». Она улыбнулась мне. И сказала кюре, что у меня странный взгляд. Я услышала. И рассказала об этом матери. На следующий день мать отвела меня на консультацию к доктору Самбуку: она испугалась, что я стану косить. Доктор успокоил ее, у меня не оказалось никакого косоглазия.

– А латинский ты выучила?

– Не очень. Скоро бросила.

Молчание.

– Тебе никогда еще не делали предложений? В Сайгоне это так модно…

– Делали. Мать сначала тут же соглашается, а потом я плачу, и она отказывает, выходят одни неприятности… Последним был один господин из транспортной конторы, лет тридцати пяти-тридцати восьми, не меньше… Богатый. Матери очень хотелось выдать меня за него, но я отказалась, потому что он очень жирный… и очень красный… понимаешь?

Молчание. Потом китаец спрашивает:

– Тебе было страшно только что?

– Да. И тебе тоже.

– Да.

– Как бы ты убил меня в Лонгане?

– Как настоящий китаец. С особой жестокостью.

Она все еще стоит у двери, он идет за ней. Она кажется совершенно измученной. Он относит ее на кровать. Она закрывает глаза, словно намереваясь спать, но не засыпает. Он обнимает ее. Говорит с ней по-китайски. Когда он говорит по-китайски, она всегда смеется.

– Ты мне еще спой по-китайски.

Он поет по-китайски. А потом плачет. Она плачет вместе с ним, сама не зная почему.

Они не смотрят друг на друга. Потом она смотрит на него с мольбой. Тогда он проникает в нее с такой нежностью, какой она еще не знала. На какое-то время он замирает, не двигается. Оба стонут от желания. Потом она закрывает глаза.

– Возьми меня, – говорит она.

Очень тихо китаец просит ее:

– Скажи мне сразу, как только узнаешь дату вашего отъезда.

– Нет.

Она снова просит его о том же. Он выполняет ее просьбу.

Она поворачивается, прижимается к нему. Обнимает его. Он говорит, что она его девочка, сестра, любимая. Они не улыбаются. Он тушит свет.

– Так как бы ты убил меня в Лонгане? Повтори еще раз.

– Как китаец. С особой жестокостью.

Она повторяет конец фразы, словно это строка из стихотворения.

Лицей. Коридоры заполнены учениками. Девочка ждет в конце коридора. Она стоит, глядя на улицу, как бы отъединившись от окружающих.

Мимо проходит надзиратель, трогает ее за плечо.

– Мне надо с вами поговорить, – говорит он.

Девочка следует за надзирателем в его кабинет.

– Дело вот в чем: матери наших учениц запретили своим дочерям всякое общение с вами. Этого следовало ожидать. Думаю, вам об этом известно.

Девочка улыбается. Ей об этом известно.

– Но есть кое-что посерьезнее. Матери учениц сообщили директрисе «Льотей», что вы не каждый вечер возвращаетесь в пансион. – Надзиратель впадает в легкое раздражение. – Как они об этом узнали… остается загадкой… Матери наших учениц из Сайгона – он улыбается – расставили вокруг вас полицейские посты. Они не хотят, чтобы их дочери хоть чем-то запятнали себя. Они говорят – держитесь! – «Зачем этой шлюхе степень бакалавра? Для таких, как она, хватит и начальной школы»…

Молчание.

– Вы решили предупредить меня из-за моей матери? – спрашивает девочка.

– Да. Вы же знаете с каким уважением я к ней отношусь. (Пауза.) Как вы считаете, что тут можно сделать?…

– Мы с вами можем вести себя, как вели до сих пор. Вы будете время от времени делать мне предупреждение, а я иногда не буду ночевать в «Льотей»… Ничего другого мне в голову не приходит… А вам?

Молчание.

– Пожалуй, и мне тоже. К тому же директриса «Льотей» связалась с вашей матерью…

– Это не страшно. Матери совершенно наплевать на нашу репутацию… наша семья не похожа на другие…

– А что хочет ваша мать для своих детей?

– Она хочет, чтобы ее дети как-нибудь пристроились. И дали бы ей умереть спокойно. Только она сама не понимает, что хочет именно этого.

Надзиратель продолжает играть роль доброго друга:

– Вы пропустили и занятия в лицее, но это уж я беру на себя.

– Я знала, что вы мне поможете.

Надзиратель смотрит на нее дружелюбно:

– Мы с вами друзья…

Девочка улыбается. Насчет этого она не так уверена, как он.

– Правда?

– Правда, – подтверждает надзиратель. Она снова улыбается.

Молчание.

– Это ваш последний учебный год в Индокитае…

– Да… возможно, даже последние недели… И если директор потребует, чтобы меня исключили, это уже не будет иметь никакого значения. Но я знаю, что он этого не сделает.

– Он никогда этого не сделает.

Надзиратель улыбается девочке:

– Я благодарю вас за доверие к нам. «Только учителя смогут спасти Индокитай от белого идиотизма» – так сказала мне однажды ваша мать. И я ни на минуту об этом не забываю.

Девочка во время всей этой беседы выглядит рассеянной и безразличной и никак не реагирует на оскорбления.

– Думаю, теперь мою мать все это совершенно не трогает. Она попросила о репатриации старшего сына. Все остальное для нее просто не имеет значения.

Надзиратель ничего не знал об этом.

– Значит она наконец решилась…

– Да.

– Жаль… такой милый юноша… ваш Пьер. Я ведь знал его ребенком…

Да, девочке это известно. Глаза ее наполняются слезами. Надзиратель замечает это:

– Но он вел себя ужасно с вами и вашим младшим братом…

Звонок на урок. Надзиратель и девочка вместе выходят из его кабинета.

– Вы познакомились с матерью в Тонкине?… – спрашивает она.

Надзиратель удивлен – девочка никогда еще не разговаривала с ним о своей семье.

– Да. Вас тогда еще не было на свете.

– Расскажите, какая она была. Я совсем не представляю себе, какой она была в молодости.

Он удивлен, отвечает охотно:

– Зеленые глаза. Черные волосы: Красивая. Очень веселая и обаятельная. Она была безупречна…

– Возможно, слишком безупречна…

– Не знаю…

– А мой отец?

– Он был без ума от нее. А в остальном он был… выдающимся педагогом.

Девочке известна история жизни ее матери. Мать ей часто при себя рассказывала.

– Мне кажется, она все же была с ним счастлива, – говорит она.

– Вне всякого сомнения. Она выглядела так, словно она баловень судьбы. Но ведь никогда не знаешь, что может случиться. – Он поворачивается к девочке, повторяет. – Никогда. Это правда. Я хотел вам сказать… в дальнейшем, продолжайте делать то, что вам хочется, не слушая ничьих советов.

Она улыбается:

– Даже ваших?…

Он улыбается вместе с ней.

– Даже моих.

Комната китайца. Китаец говорит:

– Этой ночью я уезжаю в Садек по делам, вернусь через два дня. Шофер привезет тебе еду. И отвезет в пансион прежде, чем мы уедем.

Они вместе принимают душ. Она рассказывают ему о бойкоте, который устроили ей в лицее.

– Из-за тебя в лицее со мной больше не разговаривают, – смеется она.