Текст книги "Любовник из Северного Китая"

Автор книги: Маргерит Дюрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Ты очень этого хочешь?

– Очень.

– Вы уже договорились о встрече?

– Нет, но это не имеет значения.

– Ты уверена, что он приедет?

– Да.

– Что тебе нравится в нем?

– Не знаю. Почему ты плачешь? Тебе больше нравилось, как было раньше?

– И да, и нет. С первого дня каникул я начала думать о твоем младшем брате, мне захотелось любить его, именно его. Его тело, его руки… Ты ведь столько рассказала мне о нем. Иногда я звала его по ночам. А потом однажды… я хотела сказать тебе об этом… понимаешь?

Девочка заканчивает фразу Элен:

– …однажды с тобой случилось то, о чем мы говорили.

– Да. Я промолчала. А ты ничего не заметила, потому что тебе наплевать на меня.

Молчание. Потом девочка говорит:

– Ты хочешь еще что-то сказать мне? Я чувствую.

Элен обнимает девочку, потом закрывает лицо руками и говорит:

Я бы хотела хоть раз переспать с теми мужчинами, что спят с Алис. Один единственный раз. Это я и хотела тебе сказать.

– Не вздумай! У них у всех сифилис, – кричит девочка едва слышно.

– От него можно умереть?

– Конечно. У моего старшего брата был сифилис, и я все про это знаю. Его спас один врач-француз.

– Так что же мне делать?

– Подожди, может удасться уехать во Францию. Или возвращайся в Далат, без предупреждения. И сиди там. Сиди и все тут.

Молчание.

– Я готова отдаться даже слугам. И этому певцу, что на патефоне. Нашим учителям. Китайцу. Кому угодно.

– Понимаю. Ты чувствуешь это всем телом… и больше ни о чем просто думать не можешь.

Молчание.

Они смотрят друг на друга. У девочки в глазах слезы:

– Я хочу тебе сказать одну вещь… сказать это почти невозможно, но я все же скажу, хочу, чтобы ты знала. Когда я впервые почувствовала желание, это была ты, я желала тебя. Сразу после твоего приезда. В первый же день. Утром, ты возвращалась из душевой, раздетая… я глазам своим не поверила, мне показалось, что тебя придумали…

Девочка отстраняется от Элен Лагонель, и они снова смотрят друг на друга.

– Я давно это знаю, – говорит Элен.

– Ты сама-то понимаешь, как ты красива?

– Я – красива? Что же, возможно… Наверно, это правда, ведь моя мать тоже очень красивая. А раз я ее дочь, я тоже должна быть красива, ведь так? Но когда люди говорят мне об этом, мне все кажется, что они хотят сказать совершенно другое, скажем, что я не слишком умна, потому что вид у них при этом какой-то злой…

Девочка смеется. Прижимается губами к губам Элен. Они целуются. Элен говорит совсем тихо:

– Кто красивая, так это ты… Почему-то иногда я вообще не могу смотреть на себя в зеркало.

– Может быть потому, что ты слишком красивая… и тебе это неприятно?

Маленький слуга, приставленный к кухням, все смотрит на танец «молодых француженок», которые продолжают целоваться.

Пластинка закончилась. Танец тоже.

Сонная тишина в пустынном пансионе.

Потом слышится шум подъезжающего автомобиля. Девушки и слуга подходят к окну, смотрят на улицу. Перед входом в школу стоит «Леон Болле». Можно разглядеть шофера. Заднее сидение не видно, оно скрыто за белыми занавесками, словно в автомобиле перевозят преступника, на которого запрещено смотреть.

Девочка выходит на улицу босая, держа сандалии в руке, и идет к автомобилю. Шофер распахивает перед ней дверь.

Они сидят рядом.

Не смотрят друг на друга. Это трудное мгновение. Им бы очень хотелось избежать его.

Шофер получил указания заранее. Он отъезжает, не дожидаясь приказа. Он медленно едет по городу, полному пешеходов, велосипедов, обычной городской толпы.

Гостиница «Каскад». Автомобиль останавливается у входа. Девочка не двигается. Она говорит, что не хочет идти туда. Китаец не спрашивает, почему. Он велит шоферу ехать обратно.

Девочка прижалась к китайцу. Говорит очень тихо:

– Я хочу к тебе домой. Ты ведь это знаешь. Зачем ты повез меня в «Каскад»?

Он обнимает ее за плечи:

– Я сделал глупость, – говорит он.

Она сидит, прижавшись к нему, спрятав голову у него на груди.

– Я снова хочу тебя. Ты даже не представляешь себе как сильно…

Он просит ее никогда так не говорить. Она обещает. Больше она не будет так говорить.

А потом он говорит, что он тоже хочет ее, так же сильно.

Они едут обратно по китайскому городу.

Они не видят его. Даже когда они делают вид, что смотрят в окно, они все равно ничего не видят.

Невзначай переглядываются. И тут же опускают глаза. Сидят неподвижно с закрытыми глазами, словно все еще смотрят друг на друга.

– Я очень хочу вас, – говорит девочка.

То, что чувствует она, тоже чувствует и он, – говорит китаец.

Оба отворачиваются к окнам.

На них стремительно обрушивается китайский город, грохоча трамваями: они словно попали в самое пекло сражения, в ряды изнуренной, древней китайской армии. Трамваи снуют туда-сюда, не переставая трезвонить. От стука трещетки хочется заткнуть уши. На поручнях трамваев гроздями висит шолонская детвора, на крышах – женщины с сияющими младенцами, у дверей специальные предохранительные цепочки – тут стоят ивовые корзины с дичью и фруктами. Трамваи не похожи на трамваи, они разбухли, на них вроде бы появились наросты.

Внезапно и совершенно необъяснимым образом толпа редеет.

Ну вот. Здесь уже спокойно. Шум слышен, но только вдалеке. Женщины уже не мчатся галопом, а с достоинством шествуют по улице. Улица состоит из отдельных домов – коробочек. В Индокитае таких много. Фонтаны. Сверху улицу прикрывает галерея. На этой улице нет ни магазинов, ни трамваев. Прямо на земле, в тени от галереи отдыхают деревенские торговцы. Гомон Шолона еле слышен, такое впечатление, что в самой гуще города вдруг появилась тихая деревенька. Сюда они и ехали. Под эту галерею.

Дверь.

Китаец открывает ее.

Полумрак.

И как ни странно, очень скромно. Даже банально. В общем никак.

– Я не покупал новой мебели, – объясняет он. – Оставил ту, что была.

– Где ты видишь здесь мебель… – смеется она.

Он оглядывается и совсем тихо говорит, что в общем-то она права: вся его мебель – это кровать, кресло и стол.

Китаец садится в кресло. Девочка остается стоять.

Она снова оглядывается. Улыбается.

– А мне нравится твой дом, – говорит она.

Они не смотрят друг на друга. Как только он закрывает дверь, они вдруг как бы теряют взаимный интерес. Их больше не мучит желание, оно ушло куда-то вглубь, потом резко нахлынуло вновь. Девочка поднимает на него глаза, не он, а именно она решается на это первая. Она видит, что ему страшно. Но она смотрит на него с такой нежностью, что страх отступает. Это она стремится вперед, она жаждет знать – знать все до конца, она готова жить и умереть одновременно. Это ей, как видно, больше, чем ему, знакомо отчаяние, и она лучше чем он, понимает, что такое страсть: благодаря младшему брату, который вырос в тени старшего, брата-преступника, и потому младшему каждый божий день хотелось умереть, и она, девочка, только и делала, что спасала его от отчаяния.

Китаец говорит совсем тихо и как бы через силу:

– Очень может быть, что я влюбился в тебя.

В глазах девочки мелькает страх. Она молчит. [3]3
  В фильме, если эта книга все же будет экранизирована, девочка ни в коем случае не должна быть банальной красоткой. Это просто недопустимо. Главное в девочке не внешность, а что-то другое: «мимо нее невозможно пройти», она полна любопытства, она невоспитана и совершенно бесцеремонна. Если девочка окажется кем-то вроде «мисс Франция», это может погубить весь фильм. Уничтожить его. Красота пассивна. Красивая девушка ни на кого не смотрит. Она хочет, чтобы смотрели на нее.


[Закрыть]

Она с удовольствием расхаживает по его квартире, двигается медленно и бесшумно, осматривается как в номере привокзальной гостиницы. Ему и в голову не приходит, что ей может быть здесь интересно, он об этом даже не подозревает, и это вызывает у нее восхищение. Он просто следит за ней взглядом. Наверно, он думает, что она занялась его квартирой от нечего делать или специально тянет время, скрашивая невыносимое ожидание.

– Эту квартиру мне подарил отец, – говорит он. – Типичная холостяцкая нора. Здешние китайцы, те, что молоды и богаты, как правило, заводят много любовниц. Таков обычай.

Девочка повторяет: «холостяцкая нора». Ей уже приходилось про такое слышать, только она не помнит где, возможно, читала в романах. Она перестала ходить по комнате. Остановилась прямо перед ним, смотрит на него.

– Значит, у тебя много любовниц…

Неожиданное обращение на «ты» звучит для него восхитительно.

– Не так уж много, но бывают… время от времени…

Она бросает на него взгляд, быстрый, пронзительный, в нем – радость. Да, ей это нравится.

– Тебе нравится, что у меня есть любовницы?

Она говорит: да. Но не объясняет, почему, она не умеет это объяснить.

Ее ответ поражает его. И даже немного пугает. Для него это трудный момент.

Она говорит, что желание возбуждают в ней мужчины, страдающие от безответной любви. Как раз к такому мужчине она впервые почувствовала интерес, несчастному, истерзанному любовными муками.

«Это Чанх? – спрашивает китаец. Девочка говорит: нет, это не Чанх.

– Слушай, давай мы сейчас уедем… и вернемся в другой раз… – вдруг предлагает китаец

Девочка не отвечает. Китаец встает, делает несколько шагов, поворачивается к ней спиной.

– Ты так молода… – говорит он, – это меня пугает. Я боюсь, что не смогу… не смогу справиться с волнением… ты хоть немного меня понимаешь?…

Он поворачивает к ней. Его улыбающиеся губы чуть дрожат. Она в нерешительности. Говорит, что не понимает. Разве что чуть-чуть…и ведь ей тоже страшновато.

– Ты совсем ничего не знаешь, – говорит он. Нет, кое-что она все-таки знает, но не уверена, это ли он имеет в виду.

Молчание.

– Как ты узнала? – спрашивает он.

– Мой младший брат… мы ужасно боялись Пьера, нашего старшего брата. Поэтому спали вместе, когда были маленькими… Так все и началось.

Молчание.

– Ты любишь младшего брата.

Девочка долго медлит с ответом: это тайна всей ее жизни – «странный» младший брат.

– Да, – наконец говорит она.

– Больше всех на свете?…

– Да.

Китаец очень взволнован:

– Он, кажется, отличается кое-какими… странностями?

Она смотрит на него. Не отвечает.

В глазах – слезы. Она все еще не отвечает.

– Откуда вы про это знаете? – спрашивает она.

– Уже не помню.

Молчание.

– Впрочем, вы ведь тоже живете в Садеке, конечно, вы должны кое-что о нас знать. – говорит она.

– До встречи с тобой, я ничего о вас не знал. А вот после парома… на следующий день… мой шофер сообразил, кто ты…

– Что он сказал тебе?… Повтори слово в слово…

– Он сказал мне: она дочь директрисы женской школы. У нее два брата. Они очень бедны. Мать разорена.

Неожиданно его охватывает робость. Необъяснимая для него. Он как бы вдруг осознал, что девочка еще совсем юная, и этот факт показался ему неожиданным, бесспорным, непоправимым, почти неприличным. Возможно, он подумал и о ее характере, таком же необузданном, как у матери. Но девочка, конечно, не подозревает о его сомнениях.

– Все так?… – спрашивает он.

– Да. Это про нас… А он рассказал вам, как разорилась моя мать?

– Он только сказал, что это была ужасная трагедия, что матери твоей страшно не повезло.

Молчание. Девочка не отвечает. Она не хочет отвечать.

– Почему бы нам еще немного не побыть здесь? – говорит она. – На улице… так жарко.

Он встает, включает вентилятор. Садится опять. Смотрит на нее. Девочка тоже не спускает с него глаз.

– Ты, конечно, не работаешь, – говорит она.

– Нет, конечно.

– Ты никогда-никогда ничего не делаешь… или все-таки…

– Нет. Никогда.

Она улыбается ему:

– Это «никогда» звучит у тебя совсем окончательно и бесповоротно.

К ней возвращается ребячливость. Она снимает шляпу, потом скидывает сандалии и оставляет их валяться на полу.

Молчание.

Китаец говорит совсем тихо:

– Удивительно… как сильно ты мне нравишься…

Она становится под вентилятор. Улыбается свежему дуновению. Она довольна. Ни он, ни она не понимают, что любовь уже пришла. Желание пока еще не овладело ими.

Она подходит к двери, что напротив входной. Пытается открыть ее. Поворачивается к нему. По тому, как он смотрит на нее, можно догадаться, что он хочет любви, что он ждет ее. Его не покидает волнение, говорит она или молчит. В том, как она осматривает дом, очень много игры, детства. Для него любовь могла бы уже начаться сейчас. Девочка наполняет его страхом и радостью.

– Куда ведет эта дверь? – спрашивает она.

– На другую улицу, – смеется он. – Если захочется смыться… А ты что подумала?

Девочка тоже улыбается:

– Я подумала – в сад. Я ошиблась?…

– Конечно. Это совершенно ненужная дверь.

Девочка отходит от двери, берет стакан с края стола:

– Если захочется смыться… – повторяет она.

Они смотрят друг на друга.

– Хочу пить, – говорит девочка.

– В морозильнике, рядом с дверью, есть фильтрованная вода.

Молчание.

– Мне нравится здесь, – вдруг говорит она.

Он спрашивает, что она думает о его квартире.

Они смотрят друг на друга. После некоторого размышления она отвечает:

– Вид заброшенный, – она пристально смотрит на него, – но главное, здесь пахнет тобой.

Он смотрит, как она идет к двери, пьет, возвращается.

Словно забывает про него. Внезапно вспоминает.

Он встает. Смотрит на нее

– Сейчас ты станешь моей, – говорит он.

Молчание. Улыбка исчезла с лица девочки.

Она побледнела.

– Иди сюда.

Она идет. Не говорит ни слова, больше на него не смотрит.

Останавливается перед ним, он сидит. Опускает глаза. Ухватившись за подол ее платья, он снимает его через голову. Спускает ее белые хлопчатобумажные трусики. Швыряет платье и трусы на кресло. Больше не прикасается к ее телу, только смотрит на него. Ее глаза опущены, она не мешает ему разглядывать себя.

Он снова встает. Она не двигается. Ждет. Он садится. Едва касаясь, он ласкает ее худенькое тело. Грудь, живот. Закрыв глаза, словно слепой. Останавливается. Отдергивает руки. Открывает глаза. Говорит почти шепотом:

– Тебе нет и шестнадцати. Просто не верится.

Девочка не отвечает. «Страшновато», – говорит он. Не ждет ответа. Улыбается и плачет. Девочка смотрит на него со страдальческой улыбкой и думает, что, возможно, она будет любить его всю свою жизнь.

Бережно, словно он может ее повредить, но с еле сдерживаемым нетерпением он берет ее на руки и несет на кровать. Она лежит перед ним беззащитная, безвольная, он смотрит на нее и вдруг опять пугается. Он закрывает глаза, молчит, он больше не хочет ее. И тогда уже она делает следующий шаг. Раздевает его с закрытыми глазами. Расстегивает пуговицы на рубашке, потом освобождает рукава.

Он не помогает ей. Не двигается. Глаза у него тоже закрыты.

Девочка. Сейчас в кадре только она, она смотрит на него: нагота его тела для нее все равно, что незнакомое лицо, она поражена и восхищена, как тогда, в автомобиле ее восхитила его рука, внезапно коснувшаяся ее тела. Она смотрит во все глаза, а он не мешает ей, он согласен, чтобы его рассматривали.

– Мужчина – китаец очень красив, – шепчет она.

Девочка целует его. В кадре они оба. Он здесь. Рядом с ней. Она целует его, закрыв глаза. Берет его руки, прижимается их к своему лицу. Его руки, она помнит их. Прижимает их к своему телу. Он пробуждается, обнимает ее и, едва касаясь ее, прикрывает своим телом ее – худенькое, девственное. Камера тем временем покинет кровать и повернется к окну с опущенными жалюзями, остановится на нем. И сейчас же в темноту комнаты проникнет далекий, глухой уличный шум. А голос китайца станет таким же близким, как и его руки:

– Я сделаю тебе больно.

Про это она знает.

Иногда женщины даже кричат, объясняет он. И китаянки тоже. Но так больно бывает только раз в жизни и никогда больше.

Он говорит, что она может ему верить, потому что он любит ее: никогда потом ей уже не будет больно, никогда.

Он просит ее закрыть глаза.

Потому что сейчас он овладеет ею.

«Маленькая моя», – говорит он и снова просит ее закрыть глаза.

Нет, она не согласна, она не хочет с закрытыми глазами.

Все что угодно, но только не с закрытыми глазами.

Он настаивает: так надо. Зачем ей видеть кровь?

Про кровь она слышит впервые. Она порывается вскочить с кровати. Он останавливает ее рукой. Других попыток она не делает.

Она всегда помнила, как ей было страшно. Помнила и его тело, его нежную кожу. Его тело тоже было напугано.

С закрытыми глазами она ощущала лишь только нежное прикосновение золотистой кожи, голоса, сердца, испуганного сердца, всего его тела, приникшего к ее собственному, готового покончить с ее неведением. Отныне девочка принадлежит ему, она стала его девочкой, девочкой мужчины из Китая, мужчины, который молчит и плачет и, плача, проникает в нее с отчаянной любовью.

Тело девочки пронзает боль. Острая. Жгучая. Потом какая-то странная. Ни на что не похожая. Только что она была просто невыносимой и вдруг перестала причинять страдания. Она изменилась, в ней появилось даже что-то приятное, отчего хочется застонать, закричать. Теперь она, эта боль, подчинила себе все тело и голову, и даже мысли.

Но худенькое тело девочки уже не страдает. Оно распахнуто настежь. Его пронзили. Оно кровоточит, но ему не больно. Нет, нет, это уже не боль, возможно, это смерть.

Ее тело ни снаружи, ни изнутри больше не страдает, голова тоже, страдание ушло незаметно, оно превратилось в незнакомое доселе счастье неведомой любви.

Она хорошо помнит все, что было. Кому еще и помнить, как не ей? Шум моря в комнате. Она помнит, что уже писала об этом, как и о шуме китайского города, вторгшегося к ним. Она точно помнит, как написала в другой книге: море, казалось, присутствовало в тот день в комнате любовников. Море, написала она, и потом еще два слова: просто и чудесно!

Постель любовников.

Возможно, они спят. Этого мы не знаем.

Вновь городской шум. Одним, непрерывным потоком. Нескончаемым потоком.

Солнце, проникающее сквозь жалюзи, узором покрывает постель.

На теле и руках любовников пятна крови.

Девочка просыпается. Смотрит на него. Он спит в свежем потоке воздуха от вентилятора.

В первой книге она написала, что шум города казался совсем близким, он прорывался в комнату через жалюзи и отдавался в ней людскими шагами. Город словно вторгся к ним, и они попали прямо в поток его будничных шумов. Этот момент настолько важен для нее, что она сказала бы об этом и в фильме, непременно сказала, и в любой другой книге тоже, и здесь, конечно, она не может об этом не сказать.

Да, их комната оказалась «проницаема» для внешних звуков, они проникают сюда через ставни, стены, жалюзи. Людские шаги и голоса. Смех. Беготня и детские крики. Призывы уличных торговцев мороженым, арбузами, чаем. Внезапно до них доносятся и звуки музыки – американского блюза – вместе с пронзительными гудками поездов и, наконец, знакомая мелодия «Вальса-Отчаяние», полная грустной, потерянной нежности и безумного плотского счастья.

До сих пор она помнит его лицо. Помнит имена многих людей, названия поселков, модные в то время мелодии.

Но его имя она не помнит, ведь она называла его просто «ты».

Ей не раз называли его имя. И всякий раз она его забывала. А потом решила не упоминать его имени в книге, навсегда оставив его в забвении.

Она отчетливо помнит его чуть ли ни нищенскую квартиру, точно после пожара или кораблекрушения, засохшие цветы, побеленные известью стены.

Полотняные занавески. Кровь на простынях. И невидимый город за окном.

Он просыпается, но лежит неподвижно. Еще полусонный. Сейчас он выглядит, как подросток. Закуривает сигарету.

Молчание.

Он пододвигается к ней, но ничего не говорит. Она показывает ему засохшиие цветы, говорит тихо, совсем тихо, улыбается, он отвечает что она не должна о них думать, что они засохли очень давно. Он просто забывал их поливать. И теперь забудет о них навсегда. Он говорит тихо, словно не хочет, чтобы на улице их кто-то услышал:

– У тебя грустный вид…

Она улыбается и едва заметно пожимает плечами:

– Возможно.

– Это потому, что мы любили друг друга днем. Ночью все будет иначе.

Он смотрит на нее. Она это замечает. Опускает глаза.

Она тоже смотрит на него. Разглядывает. Немного отодвигается. Смотрит на его худощавое, длинное тело, гибкое, прекрасное: оно так же красиво, как и его руки.

– Я никогда не думала, что мужчина может быть так красив.

Китаец смотрит на нее, будто и не слышал, что она сказала. Он смотрит на нее, он занят только этим, он смотрит на нее, пытаясь сохранить в памяти хоть что-то из того, что он видит перед собой, что-то от этой белой девочки.

– Наверно, ты всегда такая. Немного грустная… – говорит он.

Молчание. Она улыбается.

– Немного грустная… Да… возможно… не знаю…

– Из-за младшего брата…

– Не знаю…

– … тогда почему?

– Все это ерунда… Я такая, и все…

– Так говорит твоя мать?

– Да.

– Что именно она говорит?

– Она говорит: «Не надо ее трогать. Ее все равно не изменишь».

Он смеется. Они замолкают.

Он снова ласкает ее. Она опять засыпает. Он смотрит на нее. Смотрит на ту, что пришла к нему, словно присланная самим Богом – эта белая азиатская девочка. Его сестра по крови. Его девочка. Его любовь. В этом он уже не сомневается.

Он смотрит на ее тело, руки, лицо, касается их. Вдыхает аромат волос, рук, еще испачканных чернилами, совсем еще детских грудей.

Она спит.

Он закрывает глаза и с поразительной нежностью, на которую способен, возможно, только китаец, приникает своим телом к телу белой девочке и тихонько говорит ей, что полюбил ее.

Она не слышит.

Он гасит свет.

Комната освещена лишь светом уличных фонарей. [4]4
  В фильме возможно такое решение: В кадре комната, освещенная светом, проникающим с улицы.
  Звук чуть приглушен, слышны уличные шумы, регтайм и «Вальс-Отчаяние». Перед нами уснувшие любовники.
  Мы видим также тусклый, жалкий свет уличных фонарей.


[Закрыть]

Снова его квартира. Новая ночь, новый день.

Он сидит в кресле возле низкого столика. Одет в черный шелковый халат, как провинциальный герой из кинофильмов. Взгляд устремлен в одну точку.

Он смотрит на нее, на девочку.

Она спит. Отвернувшись к стене, спиной к нему, нагая, тоненькая, худенькая, прелестная, как ребенок.

Она просыпается.

Они смотрят друг на друга.

И вместе с этим обоюдным, молчаливым взглядом сдерживаемая до сих пор любовь проникает в комнату.

– Ты заснула, – говорит он. – Я принял душ.

Он подносит ей стакан воды. Смотрит на нее так пристально, что на глазах у него выступают слезы.

Смотрит на нее, не отрываясь, старается рассмотреть в ней все. Она возвращает ему стакан, он ставит его на стол. Снова садится. И опять смотрит на нее. Возможно, ей бы хотелось, чтобы он поговорил с ней, но она не просит его об этом. Она вообще ничего не говорит. Трудно понять, о чем она думает.

– Ты, наверное, голодна, – говорит он.

Она кивает головой: вполне возможно. Кажется она действительно проголодалась, но она не уверена.

– Уже поздно, все кафе в городе закрыты.

– Но есть ночные рестораны.

– Если ты хочешь…

Они смотрят друг на друга, потом отводят глаза.

Эта сцена должна быть сыграна очень медленно.

Она встает с постели.

Собирается принять душ.

Он идет следом за ней. Сам моет ее на туземный манер, ладонью, без мыла, очень медленно.

– У тебя очень нежная кожа, – как у азиатских женщин. И запястья тонкие, и щиколотки точь в точь, как у них. Это все же очень странно. Как ты это объясняешь…

– А я не объясняю.

Они улыбаются друг другу. Желание возвращается. Они перестают улыбаться. Он одевает ее. Потом опять на нее смотрит. Девочка уже живет в нем. И сама знает об этом. Она смотрит на него и вдруг осознает, что нечто необъяснимое с самого начало объединило их. С самого первого взгляда. Нечто необъятное и нерушимое, ставшее им защитой. Вроде далекого Китая, Китая из детства – а почему бы и нет? Именно он защищает их от всего неведомого, чужого. Защищает не только его, но и ее тоже. Им обоим не страшны теперь ни возраст, ни смерть, ни вечерняя тоска, ни одиночество богатых, нищих, влюбленных, страждущих.

Она снова оглядывается вокруг, ей опять все интересно: комната, в которой она находится, мужчина, любовник, ночь, проникающая сквозь жалюзи. Долго смотрит в ночь сквозь жалюзи, словно выглядывая того, кого сейчас нет с ней рядом, своего младшего брата, который ни о чем не подозревает и который, наверно, никогда не узнает, что такое настоящее счастье.

Девочка говорит китайцу, что на улице ночь и становится прохладно.

Смотрит на него.

Она совершенно подавлена, говорит, что хочет сейчас же увидеть своего младшего брата: он, наверно, беспокоится, не зная, где она, и ему так одиноко.

Китаец подходит к ней, прижимается всем телом. Он знает, что с ней происходит, откуда такое отчаяние, такая боль. Уверяет ее, что иногда ночью такое случается со всеми: неожиданно теряешься, и тебе кажется, что ты погиб. Но это обязательно пройдет. С любым такое может случиться, если не спишь. А еще он говорит, что не может сейчас сказать точно, но, наверно, они все же полюбят друг друга.

Он дает ей выплакаться.

Наконец она говорит, что проголодалась.

Смеется вместе с ним.

– Я ведь уже давно люблю тебя, – говорит она тихо. – И никогда тебя не забуду.

Он говорит, что уже где-то это слышал, – смеется, – только не помнит где, возможно, во Франции.

А потом она смотрит на него. Долго. На его заснувшее тело, руки, лицо. И тихонько шепчет ему, что он псих. Только кажется, что тем самым она хочет сказать ему совсем другое – о том, как любит его.

Он открывает глаза. Говорит, что тоже проголодался. Они одеваются. Выходят на улицу. У него с собой ключи от автомобиля, он не собирается будить шофера.

Они едут по пустынному Шолону.

В вестибюле ресторана стоит большое зеркало.

Девочка проходит мимо. Видит себя. Мужская фетровая шляпа цвета розового дерева с широкой черной лентой, черные стоптанные туфли, украшенные бисером, чересчур ярко накрашенные губы, – все как тогда, на пароме.

Она смотрит на себя – даже подошла поближе, чтобы рассмотреть получше. Смотрит пристально. С трудом узнает себя. Не понимает, что случилось. Это она поймет гораздо позже: у нее уже сейчас то потерянное лицо, что будет потом всю жизнь.

Китаец останавливается. Обнимает девочку, тоже смотрит на нее.

– Ты устала… – говорит он.

– Нет… не в этом дело… я постарела. Посмотри на меня.

Он смеется. Потом становится серьезным. Потом берет в свои ладони ее лицо и рассматривает его.

– Да, правда, – говорит он. – Постарела за одну ночь.

Он закрывает глаза. Возможно, это и есть счастье.

Из ресторана доносится оглушительный рев – это китайские цимбалы, непереносимые для непривычного уха. Китаец просит, чтобы их посадили в другом зале.

Им предлагают маленькую залу, предназначенную для случайных гостей. Здесь не так слышна музыка. На столах скатерти. Довольно много посетителей-европейцев: французов, английских туристов. Меню написано по-французски. Официанты выкрикивают заказы по-китайски для тех, кто работает на кухне.

Китаец заказывает жареную утку с фасолевым соусом. Девочка – холодный суп. Для китайского ресторана она вполне сносно объясняется по-китайски, не хуже какой-нибудь вьетнамки из Шолона.

Девочка внезапно прыскает со смеху прямо в лицо китайцу. Потом гладит его по щеке.

– Какая странная вещь – счастье, – говорит она. – Оно охватывает тебя внезапно, как и гнев.

Они едят. Девочка ест с жадностью. Китаец говорит:

– Удивительно, мне все время хочется увезти тебя…

– Куда?

– В Китай.

Она смеется, скривив губы:

– К китайцам… Я что-то не очень люблю китайцев…

– Понимаю.

Девочка говорит, что ей очень интересно, каким образом его отец сумел так разбогатеть. Китаец объясняет, что отец никогда ни с кем не говорит о деньгах, ни с женой, ни с детьми. Но он все-таки знает, как все это началось:

– Он начал строить дешевое жилье, построил не меньше трехсот квартир. Многие улицы в Шолоне целиком принадлежат ему.

– И твоя квартира, конечно, тоже.

– Да, конечно.

Она смотрит на него. Смеется. Он тоже смеется. Это счастье.

– Ты единственный ребенок в семье?

– Нет. Но я единственный наследник всего состояния. Потому что моя мать – первая жена моего отца.

Она не очень понимает, что это означает. Он говорит, что никогда не станет ей объяснять, что это совершенно ни к чему.

– А где ты жил в Китае?

– В Маньчжурии, я тебе уже говорил.

– Это на севере?

– Да, на севере. Там даже снег выпадает.

– Пустыня Гоби, кажется, недалеко от Маньчжурии.

– Не знаю. Возможно. Кажется у нее есть еще и другое название. Мы уехали из Маньчжурии, когда Сун Ят-сен объявил о создании Китайской республики. Тогда мы продали все земли и все драгоценности моей матери. И уехали на юг. Я все отчетливо помню, мне было пять лет. Мама плакала, кричала, легла на дорогу и не хотела сделать ни шагу, она говорила, что предпочитает умереть, чем жить без своих драгоценностей.

Китаец улыбается девочке.

– Мой отец умеет делать дела, тут он просто гений. Но я понятия не имею, как и когда он надумал строить эти квартиры. Идеи ему приходят тоже гениальные.

Девочка смеется. Он не спрашивает, почему она смеется.

– А твой отец, он потом выкупил драгоценности твоей матери?

– Да.

– А какие это были драгоценности?…

– Нефрит, брильянты, золото. Богатые китайские девушки обычно получают в приданое примерно одно и то же. Я не уверен… но, по-моему, изумруды там тоже были.

Она смеется.

– Почему это вызывает у тебя смех? – спрашивает он.

– Когда ты говоришь о Китае, у тебя появляется такой смешной акцент.

Они смотрят друг на друга. И улыбаются. Долгая улыбка. В этой улыбке уже нет страха.

– Мы почти не знаем друг друга, – говорит китаец.

Они опять улыбаются друг другу.

– Правда… я так до конца и не могу поверить, что ты тут, рядом со мной. Так о чем я говорил?

– Ты говорил о квартирах…

– Эти квартиры напоминают африканские хижины или деревенские лачуги. Их можно снять по твердой цене. Все предусмотрено. Для местных туземцев из деревень так лучше. Они живут все вместе и не чувствуют себя покинутыми, одинокими. У бедняков свои привычки, и они не хотят с ними расставаться. Многие спят в открытых галереях. Когда дует муссон, там прохладно.

– Знаешь, спать на улице – об этом можно только мечтать. Да еще все вместе и в то же время каждый отдельно, сам по себе.

Она смотрит на него. Смеется. Они все время смеются. Он снова стал настоящим китайцем. Он очень счастлив: ему и весело, и вместе с тем он глубоко серьезен – слишком сильное и хрупкое это его счастье. Они едят, Пьют.

– Я очень рад, что тебе нравятся такие квартиры, – говорит он.

В фильме, когда китаец начинает рассказывать про Китай, камера направлена на девочку. Он, возможно, слегка «помешан» на Китае. Но это даже нравится девочке.

– Китай врт уже многие века закрыт для иностранцев, ты знаешь об этом? – спрашивает он.

Нет, она не знала. Она вообще очень мало знает о Китае. Знает названия нескольких рек и гор, но больше не знает ничего.

Ему же дай волю – он только о Китае и будет говорить.

Он рассказывает, что в первый раз границу открыли в 1842 году и этого добились англичане.

– Это тебе известно? – спрашивает он.

Нет, неизвестно. Она говорит, что не знает о Китае ничего, совсем ничего. Он продолжает:

– Все началось во время опиумной войны. Война была между англичанами и японцами, в 1894 – в результате Китай оказался раздробленным, маньчжурские императоры были свергнуты. Первая республика была провозглащена в 1911. Император отрекся в 1912. Он стал первым президентом республики. С его смертью в 1916 начинается период анархии, который заканчивается тем, что к власти приходит Ку-мин-тан и победу одерживает духовный наследник Сун Ят-сена Чан Кай-ши, в настоящее время он и является правителем Китая. Чан Кай-ши борется против китайских коммунистов. Это ты знаешь?