Текст книги "Девчонка идет на войну"

Автор книги: Маргарита Родионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

ФРОНТОВЫЕ БУДНИ

Я замечаю странную вещь. Кажется, на переднем крае должны находиться самые храбрые ребята, а там, похоже, сидят какие-то маменькины сынки. Когда они приходят на берег за продуктами или боепитанием, то без конца кланяются снарядам. Один главстаршина сказал мне:

– Как вы здесь живете? У нас на переднем крае – рай по сравнению с вами.

А я до сих пор считала, что передний край – это очень страшное место. Вечером делюсь своими соображениями на этот счет с ребятами. Иван Ключников, сидя у коммутатора, говорит:

– А ты сходи туда и увидишь, трусы они или нет.

– А что же, и схожу.

– Иван, не подначивай ее, а то ведь она и правда пойдет, – замечает старшина Захаров, пожилой спокойный человек.

Следующий день выдался довольно тихим. Изредка ударит миномет или дальнобойное, и снова тишина. Я выхожу из погребка и направляюсь в сторону от берега. До заступления на вахту я обязательно успею вернуться. Пройдя с полкилометра, все-таки решаю идти морем, там уж обязательно придешь к первой линии.

На мое счастье, по пути встречается капитан Сагидуллин, командир стрелкового батальона, который держит оборону у торы. Я знаю Сагидуллина по причалу, куда он часто приходит со своими бойцами за боезапасами.

– Товарищ капитан, – радуюсь я, – доброе утро!

– Здравствуй, Нина, куда это ты направилась?

– К вам в гости.

– Чего это вдруг? – удивленно спрашивает Сагидуллин, повертывая ко мне изрезанное морщинами монгольского склада лицо.

– Да так, отпросилась у нашего капитана, хочу посмотреть, как вы там живете.

Услышав, что я отпросилась у своего начальства, Сагидуллин становится гостеприимнее.

– Что же, – говорит он, – коли так, пойдем, познакомлю тебя со своим хозяйством.

Мы идем довольно долго вдоль моря, потом капитан сворачивает на узенькую тропинку. Пройдя немного по ней, входим в траншею.

– А теперь, – говорит капитан, понижая голос, – не разгибайся.

– Почему?

– А потому, что немцы рядом. Их линия обороны метрах в ста двадцати от нас.

По лабиринту траншей выходим к землянке.

– Вот мы и дома, – говорит капитан. – Чем угощать дорогую гостью?

Но мне не до угощений. За последнее время мне впервые по-настоящему страшно. Просто удивительно, как это можно спокойно сидеть и разговаривать, когда весь воздух протыкан пулями. Они противно щелкают, и странно, что до сих пор ни одна еще не попала в меня.

Капитан, видимо, понимает мое состояние и приглашает зайти в землянку.

– Там не так страшно, – улыбаясь, говорит он.

Ну вот, дождалась, что меня считают трусихой.

– Да я не боюсь, – говорю я решительно, и чтобы доказать это, выпрямляюсь и смотрю в сторону вражеских окопов, облокотясь на бруствер.

Капитан, опешив, смотрит на меня, как на сумасшедшую, и вдруг рывком пригибает к земле. В тот же миг по брустверу начинают стучать пули, и в окоп осыпаются куски мерзлой земли.

– Ненормальная, – со злостью шипит на меня Сагидуллин. – Скажи спасибо, что фрицы растерялись, а то бы вернулась ты сегодня на берег.

Я настолько испугана, что капитанская ругань не доходит до меня. С облегчением ныряю в землянку. Чуть придя в себя, спрашиваю:

– Товарищ капитан, ну почему ваши ребята так трусят у нас на берегу? Здесь же в тысячу раз страшнее!

– Трусость – понятие растяжимое, – говорит капитан. – То, что ты называешь трусостью, – это не больше как отсутствие привычки. Между прочим, мои орлы сколько раз говорили о тебе: вот, мол, герой-дивчина, снаряды летят, а ей хоть бы что! Хорошо, что они сейчас тебя не видели.

– Но у вас же на самом деле очень страшно.

– Как измерить, что страшнее? Просто вы там на берегу привыкли к снарядам, минам, бомбам, а мои ребята привыкли к пулям. Здесь же только автоматы да пулеметы действуют. Кто нас решится бомбить или обстреливать из дальнобойных, когда рядом их линия обороны. Так что мои ребята не трусы. Кстати, я знаю одного разведчика. Парень потрясающей храбрости и находчивости, но до дурноты боится пауков и не может слышать тяжелых рассказов. Так что же, он трус?

Я знаю, о ком говорит Сагидуллин. Я уже много слышала о знаменитом разведчике Вячеславе Гуменнике. Недавно он, будучи на задании, угнал у немцев какую-то спецмашину, кажется, радиостанцию. В центре города она забарахлила. Он залез под машину, чтобы устранить неполадки, как вдруг на улице показались немецкие патрули. Они обошли машину кругом. Фонарики зажечь не решились. Заглянули в кабину. Потом двое залезли в кузов, закрыв за собой дверь, чтобы зажечь фонарик и осмотреться. Гуменник выскочил из-под машины, прыгнул в кабину. На его счастье, мотор завелся сразу, и он погнал по городу.

Когда машина подъезжала к линии фронта, фашисты даже не пытались ее обстрелять, решив, что это она к ним идет. И только когда увидели ее на нейтральной полосе, начали бить из пулеметов. Но было уже поздно.

Приехав к нашим, Гуменник сказал:

– В кузове немцы, посмотрите, не подстрелили их мне там?

И вот, оказывается, этот бесстрашный Гуменник боится пауков. Фу!

Вечером, так, впрочем, и не привыкнув к пулям, я возвращаюсь домой. По мере того как приближаюсь к нашему погребку, на душе становится все хуже и хуже. Дело в том, что я никому не сказала, куда иду. Да и не отпустил бы меня никто.

Первый, кого встречаю, – это Иван Ключников. Он сидит на камне у входа в погребок и строгает прутик. Увидев меня, кричит:

– Идет наша пропажа! – широкое лицо Ивана расплывается в радостной улыбке. – Где ты была? Мы кругом тебя обыскались!

Из погребка поднимаются по лесенке ребята и капитан. У него такой грозный вид, что я готова спрятаться за спину Ивана.

– Пойдем со мной, побеседовать надо, – говорит Лапшанский голосом, не предвещающим ничего доброго.

Я жалобно оглядываюсь на ребят. Они улыбаются. Им-то что, это ведь не им сейчас влетит.

Капитан молча идет впереди. Уж быстрее бы высказал все, что он думает обо мне.

– Товарищ капитан, давайте остановимся. Знаете, как я устала. Ведь я была на переднем крае.

Лапшанский круто поворачивается ко мне и некоторое время молчит. Потом его прорывает, и он начинает «излагать свой взгляд на мое поведение». Припоминает все мои грехи, начиная с нехорошего выражения в адрес начальника связи и кончая сегодняшним уходом на передовую. Оказывается, даже кашу я испортила нарочно. Получается так, что хуже меня нет на свете человека.

– Правильно! – вскипаю я, когда он на минутку замолкает, чтобы перевести дух. – Правильно! Просто вредитель, враг народа, и меня надо расстрелять. Так вот и расстреливайте, только не говорите мне таких слов.

– Ого, тебе еще и слова не скажи! Может быть, прикажешь благодарность вынести за то, что сегодня ребята с ног сбились – искали тебя? Хоть бы этого постыдилась!

Разыгрался шторм. Корабли сегодня не придут.

– Петька, давай я подежурю за тебя, – предлагаю телефонисту.

Он с удовольствием уступает место. Сажусь к коммутатору и думаю: «Неужели капитан не видит, как я их всех уважаю?»

Сижу грустная, ни с кем не разговариваю.

Часа в два ночи я все еще дежурю. Просыпается Иван:

– Нина, ложись, я заступлю.

Но я отказываюсь. Не надо. Пусть я буду не спать всю ночь, раз уж я самая плохая. И хорошо, если бы, допустим, в погреб залетел осколок и меня бы убило. Вот уж тогда все бы поняли, как они несправедливы ко мне.

Я готова пустить слезу от жалости к себе, но в это вре-мя загорается лампочка на коммутаторе. Я знаю, что это звонят с передовой.

– «Чайка» слушает.

– Быстренько старморнача!

Я подключаю старшего морского начальника.

– Докладывает «Карета». У соседа слева шум. Вроде, в атаку пошли. Поддержать огоньком?

– Немедленно уточните обстановку и действуйте! «Чайка», вызовите «Якорь»!

«Якорь» – это и есть левый сосед «Кареты», рота морских пехотинцев.

– «Якорь», что у вас? – спрашивает старморнач.

– Перестрелка небольшая, – неуверенным тоном отвечает телефонист с «Якоря».

– Где ваш командир?

– В госпитале на перевязке, его вечером разнило.

– Где Румянцев?

– Там, с ребятами.

– Ваши соседи говорят, что у вас бой?

– Какой там бой, – вяло возражает телефонист, – обычное дело.

Но утром выясняется, что дело было не совсем обычное. После доклада старшему морскому начальнику к намзашел перекурить командир пехотинцев.

– Что у тебя там произошло? – спросил Лапшанский.

– Да у меня в роте есть пулеметчик, дагестанец. Солдат прекрасный, но по-русски кроме основных команд ни слова не знает. Когда надо что-то поручить ему, приходится или жестами, или через переводчика. Хорошо, что у меня их трое, дагестанцев. Ну вот, вчера ушел я в госпиталь. Полевая кухня без меня прибыла. И черт дернул взводного послать за ужином именно этого Али. Правда, не одного. Но пока ему переводили приказ, напарник его уже ушел.

– А идти далеко? – спросил Васька.

– Да нет, метров двести, а то и меньше. Ну, Али надел маскхалат и пошел. А вечером пуржило-то как! Ладно. Приходит Андреев, который первым ушел, приносит бидон с едой. Спрашивают, где Али, говорит, не знаю, не видел. Разошлись где-то хлопцы. Ничего удивительного – темень стояла. Ребята уже начали к ужину собираться, вдруг немцы стрельбу открыли. И со стороны их кто-то прямо к нам мчится. Мои хлопцы уже на прицел его взяли, да, к счастью, политрук увидел и приказал взять живым. Взяли. А это – наш Али! B руках термос с макаронами. Он, оказывается, заблудился и ушел к немцам, как его не подстрелили – понять не могу! А к ним как раз тоже кухня прибыла. Али встал в очередь, получил ужин и пошел обратно. Тут как раз ракет накидали, ну, немцы увидели его и открыли огонь.

– Обидно стало, что без харча остались, – засмеялся Иван.

– А если бы его в плен забрали? Честное слово, на минуту оставить нельзя, – пожаловался командир, гася самокрутку и поднимаясь.

Левая рука его висела на перевязи под полушубком.

– Да, трудно, – посочувствовал наш капитан, – но он хоть русского языка не знает, а у меня есть такие, что сидишь, как на пороховом погребе.

Я отлично поняла, кого он имел в виду, и, когда Лапшанский, проводив гостя, вернулся, напустилась на него.

Тетка Милосердия всегда говорила, что мужчин надо уважать, но нельзя давать им распускаться, а Лапшанский распускается уже второй день, несмотря на то, что я его уважаю.

– Позвольте вас спросить, вы бы разрешили кому-нибудь в таком тоне говорить о своей жене? – Холодно спрашиваю его.

Лапшанский непонимающе смотрит на меня.

– В каком тоне? При чем тут жена?

– При всем! Вам мало, что вы меня вчера выставили перед всеми каким-то вредителем, так сегодня уже и чужим жалуетесь. Очень хорошо. Прямо прекрасно!

– Ну тебя, Нинка, – говорит капитан.

– Нет, совсем даже не «ну тебя». Речь идет о моей чести.

По лестнице спускается наш радист Гриша. Он только что сменился с вахты.

– Сейчас завалюсь и – на погружение! – с удовольствием заявляет он. – А перед сном положен перекурчик. Угощайтесь, товарищ капитан, хорошего табачку мне дали.

Я не могу продолжать при Грише разговор и откладываю его до вечера.

Кстати, у самого командира пехотинцев вид довольно хулиганский. Шапка на затылке, полушубок нараспашку, небритый… И ребята говорили, что его с эсминца за поведение списали. Так что нашел Лапшанский, кому жаловаться.

Это я высказываю ему, уже собираясь на вахту.

– Ну-ну, давай, посплетничай, авось легче станет, – миролюбиво сказал капитан, выслушав меня.

И все же я люблю нашего капитана. Его просто нельзя не любить, такой он мирный, добрый и простой. Даже вид у него, несмотря на военную форму, очень домашний, какой-то уютный и теплый. Лапшанский высокий, но это не очень заметно, наверное, потому, что он полный и сутулится. У него лохматые брови, спокойные внимательные серые глаза и крупный нос.

– А до войны вы тоже были моряком? – спросила я однажды.

– Нет. Попробуй угадать, кем я был?

– Учителем? Врачом?

– Я был, Нина, председателем отличнейшего колхоза. Богатое хозяйство было у меня, машина «эмка». Но я любил в район ездить на коне. Был у меня красавец-рысак Борец. Черный, как смоль, и злой, как черт, норовистый.

Я перед самой войной выписал легкую пролетку с упряжью без дуги. Очень красиво.

Он помолчал и вынул из нагрудного кармана большой бумажник. Порылся в нем и подал мне карточку. Туго натянув вожжи и повернув лицо к фотографу, сидел в пролетке Лапшанский. На голове – каракулевая кубанка. А конь весь напрягся, кажется, сейчас помчится. С раздутыми ноздрями, он косил глазом, и были видны даже вздувшиеся жилки на его тонкой нервной морде.

– Хорош? – спросил капитан.

– Да…

– Один раз я ехал но городу, вдруг ему что-то не понравилось, он свернул с дороги, заскочил на крыльцо магазина и разнес его вдребезги. Пришлось своих плотников посылать крыльцо делать.

Он снова замолчал, глядя на фотографию.

– А сейчас где?

– В армии. Да это, может, и к лучшему. Пишут, скотина не встает от голода. Сено заготавливать некому было, одни женщины остались. А сколько сил было потрачено, чтобы поднять этот колхоз. Перед войной он был лучшим в области. Теперь все по новой начинать придется. Все по новой… Ну да ладно, были бы руки целы да голова на месте.

– Жалко вам Борца? – спросила я, видя с какой грустью всматривается Лапшанский в карточку.

– Борца? Жалко… Да что Борец? Люди гибнут. Вот кого жалко.

Днем совсем по-весеннему грело солнце, а ночью опять подул с гор холодный ветер, и я за дежурство промерзла до костей. Поэтому, придя домой, полезла под бок к Ваське, несмотря на то, что он накануне пообещал устроить скандал, если я опять лягу рядом с ним.

Да что же это такое, в самом деле, – завел он свою любимую песню, – кто я тебе, муж?

– Товарищ капитан, – сказала я негромко, – а чего Васька спать не пускает и гадости говорит?

Но капитан все-таки услышал; недовольно кряхтя, повернулся с боку на бок и пробормотал сквозь сон:

– Утихомирься, Морозова.

– Здрасьте, и Морозова же виновата! Значит Ваське все можно? Да?

– Только фрицы уймутся, Морозова начинает, – тяжело вздохнул Лапшанский, – ни днем, ни ночью нет покоя.

– А чего он…

– Замолчи, Морозова!

– Я уж и так все время молчу, как каторжная.

– Нинка, иди к нам, здесь тоже тепло, – говорит Иван.

– Верно, – радостно подхватывает Гундин, – Ванька со старшиной горячие, как печки.

– Морозова, иди к Ключникову и отстань от Гундина!

– Нет уж, теперь я из принципа…

– Я сейчас встану и такой тебе принцип пропишу!

Ткнув Ваську кулаком в бок, слезаю с нар. Дьявол с вами, спите, если не стыдно, а я обойдусь и без сна.

У коммутатора сидит Петька.

– Иди, спи, – говорю я ему шепотом, – я посижу.

Он тотчас же лезет на нары.

Я тяжело борюсь со сном. Стараюсь не заснуть, но глаза слипаются сами собой. И вдруг дремота отлетает, потому что в сердце закрадывается непонятная тревога. Она давит на плечи, нудным вытьем гудит в голове.

Открываю глаза, даже через закрытые веки почувствовав вспыхнувший свет. Все номера на коммутаторе, кроме номера старшего морского начальника, горят. «Значит, где-то замыкание на линии, причем очень близко от нас», – смутно сознаю я и штепселем гашу огоньки номеров. Но они моментально вспыхивают снова. Я включаюсь в линию.

– «Чайка», быстрее хозяина! – диким голосом кричат на том конце провода.

Сон как рукой снимает.

– На траверзе поста «Пирс» появились вражеские самолеты. Насчитали сто восемьдесят шесть и сбились со счета! – кричит сигнальщик с поста.

– Ребята! – зову я.

Они вскакивают и сразу выбегают из погребка. Я только сейчас начинаю понимать, откуда пришла непонятная тревога: воздух дрожит плотно и мелко, будто его трясут в огромном сите. По лестнице скатывается капитан.

– Пусти, – говорит он.

Уступаю ему место и спешу за ребятами. Над морем поднимается из-за горы солнце, но его почти не видно за тучей самолетов, которые идут на нас.

«ВЫ – КАК СЕВАСТОПОЛЬЦЫ!»

– Ребята, – говорит капитан, – если начнут бомбить наш участок, приказываю всем лечь вдоль стен! Авось прямое попадание минует, так зачем себя под шальные осколки подставлять.

Мы все понимаем, что одеяло, которым завешен выход на улицу, не спасет от осколков, если поблизости разорвется бомба. Уже сколько раз они залетали к нам, счастливо минуя людей.

Капитан уходит к начальнику связи, а мы снова выбираемся из погреба. Конечно, радист Торопова, Сергей, который стоит сейчас на вахте в радиорубке, уже передает нашим об этом налете, ведь шифровальщика Азика вызвали к старшему морскому начальнику в первую очередь. Значит, дают радиограммы. Но когда еще придут наши самолеты? А эти уже почти над нами.

Сделав небольшой круг, самолеты поворачивают к горе и начинают выстраиваться в длинную колонну. Это как раз над первой линией обороны. Но они же не могут бомбить там без риска ударить по своим! Там Сагидуллин с ребятами. Там, немного правее, морские пехотинцы. Еще правее – рота пулеметчиков, которые значатся на коммутаторе под позывным «Карета».

Слышно, как на переднем крае захлебываются в стрельбе зенитки. Над нами начинает что-то свистеть.

– Ага, Зубов дальнобойные в ход пустил, шрапнелью лупит, – обрадованно говорит Иван.

Старший лейтенант Зубов хорошо известен нам. Это командир береговой батареи на той стороне, у наших. Он все время поддерживает нас огоньком, и поэтому немцы без конца бомбят батарею. Но фашисты носятся над первой линией обороны, и «юнкерсы» по одному, включив отвратительно воющую сирену, пикируют с высоты. От взрывов гремит земля, и там, у подножья горы, становится совсем темно, как будто снова опустилась ночь.

Трудно понять, что творится. В воздухе рвется шрапнель. На земле – бомбы.

– Уж лучше бы сразу все сбросили, – говорю я.

– Да, это что-то вроде психической атаки, – отвечает старшина.

Отбомбившиеся самолеты уходят, не дожидаясь тех, которые с воем кружат в воздухе над нашими позициями.

– Старшина, – говорю я, – вы знаете, там никак нельзя им бомбить. Ведь половина бомб по своим ударит.

– А черт их знает, что они задумали, – отвечает старшина.

Начинается очень сильный обстрел. Линии выходят из строя одна за одной.

– Баська, на линию, – командует старшина, – Нина, садись на коммутатор, Петро, тоже иди, нет связи с «Якорем».

На коммутаторе сидеть страшнее, чем находиться на улице. Донесения идут одно за другим. В этом квадрате просочились фашистские автоматчики, тут идут в атаку ганки. И все сильнее становится обстрел. Тяжелые снаряды с ревом несутся над нами. Гремит уже кругом, и порой за грохотом взрыва я не могу разобрать, что кричат мне в трубку.

– Проверяй связь, – приказывает мне старшина, на минутку забежавший в погребок. – Ежеминутно проверяй связь.

Снова докладывают с «Пирса»:

– Двести с лишним самолетов!

Они опять вытягиваются в линию вдоль фронта, но на этот раз уже значительно ближе к нам. Забегает Васька, жадно пьет воду и спрашивает:

– Как «Якорь»?

Я верчу ручку телефона. Нагрузки нет, значит, связь снова оборвана. Васька уходит.

Я уже почти ничего не слышу от сплошных разрывов и гула.

– Нинка, – кричит с порога Иван, – наши самолеты пришли!

«Там, наверное, Борис, – приходит в голову тревожная мысль, – только бы с ним ничего не случилось!» Вот уж сейчас я не могу выглянуть наружу, не хочу видеть, как небольшая кучка наших истребителей вступит в бой с такой армадой.

Иван выглядывает из погребка и комментирует события:

– Ого, заторопились, стервы! Уже не по одному бомбят.

Грохот усиливается.

– Нинка! Сбили!

Я прислоняюсь к стене.

– «Юнкерса» сбили наши!

К пяти часам вечера бомбардировщики добираются до нас. На этот раз их чуть больше сотни.

– Выдохлись, – удовлетворенно говорит капитан, зашедший в погребок.

Сейчас почти все собрались в погребке.

– Ложись вдоль стен!

– Ну, Нинка, не поминай лихом, – грустно шутит Баська, забираясь под нары.

Мы затихаем в ожидании бомбежки, но самолеты с ревом проносятся над нами, и мы слышим взрывы немного южнее.

– Госпиталь сволочи бомбят, – говорит Иван, вставая.

– Морозова, проверяй связь! – приказывает капитан. Подоспевшие истребители завязывают бой. В воздухе четкой дробью выстукивают пулеметы, гулко бьют пушки. Немецкие самолеты уходят один за другим. Сразу вдруг прекращается и обстрел. Становится настолько тихо, что начинает звенеть в ушах.

– Как-то даже страшно от этой тишины, правда? – говорю я Петьке.

– Точно, – соглашается он, обтирая мокрой тряпкой грязное лицо.

Я уже собираюсь на причал, а все еще стоит тишина. Тревожно и скверно на душе. Капитан видит, как мне неспокойно. Чтобы подбодрить меня, он говорит:

– Немцы за день выдохлись начисто, так что ночь наверняка будет тихой.

Едва я прихожу на причал, как прилетают «рамы» и разбрасывают осветительные ракеты.

Вскоре начинает доноситься гул моторов. Идут наши. На берегу полным-полно раненых.

Суденышки скучились на рейде. Два идут к берегу. Первым подходит сейнер «Спартак». К нему швартуется мотобот. Я вижу, как с его палубы прыгает на сейнер Куртмалай.

Потом он выскакивает на причал и обрадованно хватает меня за плечи.

– Жива! Ты посмотри на нее! Жива, сеструха!

Он поспешно сует мне в карман большую шоколадку и бежит обратно на мотобот.

– Быстро выгружаться! – кричит он своим. – Не задерживай!

– Нина, – зовет меня Толя Стариков, – доложи, что ко второму борту тоже идут на швартовку!

Я направляюсь и свою рубку, но вдруг застываю на месте: прямо из скопления наших судов кто-то бьет длинной трассой по берегу, по раненым. Едва успеваю заскочить к себе, как причал подпрыгивает, раздается оглушительный взрыв, свет гаснет, меня швыряет об стенку. Ничего не соображая, пытаюсь подняться. Вся аппаратура слетела с полки. Нащупываю рукой телефон, кручу ручку. Бесполезно. Сзязь оборвана. Выскакиваю на палубу. Там нет ни души. Зато за бортом – каша из обломков и людей, живых и мертвых.

– Куртмалай! – ору я, стараясь перекрыть дикий крик на воде.

Ко мне подбегает Толя.

– Прыгаем с того борта! Это торпеда! Да прыгай живее!

Он тащит меня за собой и толкает за борт. Ледяная вода охватывает смертельным холодом, и я чувствую, что не смогу продержаться и двух минут. Меня тянут ко дну наполнившиеся водой сапоги, ставшая пудовой шинель.

– Толя! Тону!

Он возвращается и помогает мне сбросить одежду. Это очень трудно, она будто прилипла к телу. Наконец избавляюсь от тяжелых вещей, и совсем ни к чему мне становится жалко утонувшей с шинелью шоколадки.

Когда мы выходим на берег, я опускаюсь на песок и начинаю плакать неудержимо, судорожно, громко. Толя силой поднимает меня и тащит в гору, но я не могу уйти, не узнав о Куртмалае.

Сверху бегут наши. На ходу раздеваются и бросаются в воду. Толя, махнув на меня рукой, спешит за ними.

Я перестаю плакать так же быстро, как и начала.

В воде бьется нечеловеческий крик.

Из моря выносят людей. По берегу бегут от госпиталя несколько человек, наверное, врачи и медсестры. Около меня останавливается неизвестно откуда появившийся капитан Лапшанский и командует:

– Домой!

Но мне стыдно уходить, когда здесь нужны каждые здоровые руки.

– Я буду помогать врачам, – говорю, стараясь не выбивать зубами дробь.

– Немедленно домой! Стариков, – перехватывает Лапшанский Толю, который вынес из воды раненого и снова бежит к морю. – Стариков, отведи ее домой!

– Сама дойдет, – огрызается Толя.

– Стариков!

Толя тянет меня за руку:

– Идем!

– Хорошо, идем. Обсушимся и вернемся снова.

Мы бегом поднимаемся в гору.

– Переодевайтесь быстрее, – заботливо говорит старшина. – Нина, иди сюда, я тебя одеялом. отгорожу.

Я сбрасываю с себя ледяное белье и, насухо вытеревшись, с небывалым наслаждением надеваю сухую фланелевку и ватные брюки. Сверху набрасываю чей-то бушлат.

– А теперь пейте, – старшина подносит нам водку.

– Ребята мокрые придут, – говорит Толя.

– Сколько их там?

– Гришка, Иван, Васька и Азик.

– Интересно, где же я наберусь сухого? Что у меня здесь, магазин готового платья? – сердится старшина.

С трудом преодолевая дрожь, говорю:

– Они разделись. Только разве что их одежду кто-нибудь взял.

Через полчаса возвращаются ребята. Они в сухом. Лица красные, как после парной.

– Отогрелись? – спрашивает нас с Толей капитан.

– Почти.

– Отправляйтесь на доклад к старшему морскому начальнику. Что там случилось-то?

– Пришли наши. Вдруг между ними появился немецкий торпедный катер. Откуда он взялся, не понимаю, – рассказывает Толя. Ребята слушают молча. – Он ударил прямо в борт этим двум, что стояли у причала.

– Кроме этих двух не пострадали мотоботы?

– Кто их знает? Как будто бы нет. Остальные сразу ходу дали к госпиталю, наверное, там высаживать будут.

– Не наверное, а уже высадили людей, – говорит Петька. – Только что из госпиталя доложили старморначу. А здесь много жертв?

– Много, – с болью говорит капитан.

– Можно мне сходить на берег? – спрашиваю я у него.

– Пойдете к старморначу, я ведь, кажется, ясно сказал.

Снова начинается сильный обстрел. Мы с Толей идем по темной траншее в капонир. Здесь тепло и пахнет бензином. Постучав, входим к старшему морскому начальнику. Он стоит у стола, а перед ним, опустив лицо в ладони, сидит Куртмалай.

– Цыган! – кричу я, забыв обо всем от радости.

Он поднимает лицо и горько говорит:

– Плохо дело, сеструха!

– Ты ранен?

– Что я? У меня все ребята погибли.

– Мироненко, – приказывает старморнач стоящему рядом краснофлотцу, – дай старшине стакан водки, сухое что-нибудь и уложи его.

Когда Куртмалай тяжело поднимается из-за стола, я с неожиданным теплом в душе вижу, как на коротенький момент старший морской начальник отечески добрым жестом прикасается к плечу цыгана.

На обратном пути Толя говорит:

– Давай зайдем за Куртмалаем, пусть у нас ночует.

– Ага!

– Только с условием: никаких охов и ахов и вообще ни слова о том, что случилось, – жестко предупреждает Куртмалай, когда мы приглашаем его к себе.

– Конечно, – заверяет Толя и подталкивает меня в темноте.

Я, поняв его, прибавляю ходу, чтобы успеть предупредить ребят.

Кроме меня и Старикова, никто из наших не знает Куртмалая, но встречают его все так, будто только час тому назад расстались.

– Закуривай, – предлагает Гриша, – табак мировой!

Ночь гремит взрывами. Мы сидим молча в темноте.

Только звездочками плавают в воздухе огоньки самокруток.

– Товарищ капитан, с «Пирсом» нет связи, – прерывает молчание старшина.

– Я пойду, – говорит Васька.

– С госпиталем нет связи.

Уходит Иван. Потом – Петька.

– Морозова, подмени старшину, – приказывает капитан, доставая из-под нар телефон. – Начинается.

На другой день чуть свет прилетают наши истребители. «Рамы», барражировавшие над нами, моментально исчезают.

– Ну, пусть теперь сунутся фрицы, – говорит Васька Гундин.

Но фрицы суются. «Юнкерсов» приходит больше сотни, да еще в сопровождении «мессеров». И сновая прячусь, чтобы не видеть этого неравного боя. Вражеских самолетов на столько больше, чем наших, что жутко смотреть.

Васька высунулся из погребка и кричит:

– Эх и молодцы наши! Дерутся как черти.

Там дерется как черт Борис. Он знает, что я здесь.

Но он не знает, пощадила ли меня за двое этих страшных суток смерть.

Приходит совершенно убитый цыган. В госпитале он нашел из своих только моториста. Но и тот лежит без памяти. Врачи сказали, что нет почти никакой надежды.

– Куртмалай, – говорю я, – сделай для меня доброе дело.

– Какое?

– Подмени меня. Я тебе сейчас объясню, что к чему, ты в момент поймешь. А я на десять минут сбегаю.

– Куда?