Текст книги "Девчонка идет на войну"

Автор книги: Маргарита Родионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

ЩИТОВ, ОРЛОВ И ДРУГИЕ

Нехорошо начался для меня Новый год. С Машей нас разлучили. Я попала в одно место с Олюнчиком. И это далеко не фронт.

За нами приехал сам командир, высокий тонкий старший лейтенант. У него длинное лицо с узкими усиками, глаза черные, колючие. Он посмотрел на нас критическим взглядом и сказал с нескрываемой насмешкой:

– Поехали, воинство!

Приемно-передающий центр, куда нас привез старший лейтенант Щитов, находился на окраине маленького пригородного селения. Небольшой жилой дом, в котором разместились моряки, рядом пристроечка. В ней столовая. Сегодня вечером столовую превратили в зал. Здесь по случаю Нового года танцы.

Девчат в части трое. Я, Олюнчик и Валя. Валя намного старше нас и служит уже почти год.

– Где ты училась? – спросили мы.

– Я еще на гражданке радисткой работала.

К командиру приехала на праздник жена с двумя дочками, так что дам было не очень мало, но сидеть нам не давали. Все время приглашали танцевать. Баянист заиграл вальс. Я отказалась от приглашений, потому что совсем не умею кружиться. Рядом со мной села старшая дочь Щитова. Она на год моложе меня, очень славная девочка.

Щитов пригласил жену, и они вошли в круг. Она ласково положила руку на плечо мужа и глядела на него, улыбаясь. Он нежно смотрел на нее с высоты своего роста. Они так хорошо танцевали, легко и плавно кружась по небольшому залу, что постепенно все остановились и любовались ими. Ида, их старшая дочь, повернула ко мне лицо и, сияя глазами, опросила:

– Хорошо, правда?

– Да, да, – я хотела сказать, что и моя мама отлично танцевала, но промолчала.

На другой день Щитов вызвал нас на беседу.

– Сегодня заступите на подвахту. А в свободное время придется заниматься приемом-передачей. У меня радисты – зубры, один другого лучше. Будете догонять их.

После школы жизнь здесь казалась сплошным раем. И время свободное было, и простота отношений между людьми, будто все они родные. Только со Щитовым все были подчеркнуто вежливы, и никто не позволял себе ни вступать с ним в пререкания, ни тем более дерзить. А еще я сразу заметила, что командира все любят.

– Он хоть и суровый мужик, но справедливый, вот в чем дело, – сказал мне Кротов, старый радист, сидевший на вахте рядом со мной.

Одетый как все командиры, Щитов всегда казался подтянутее и аккуратнее других. И не потому, что он был высокий и стройный, а действительно все на нем было всегда отутюжено и подогнано. Я не помню случая, чтобы на его кителе было когда-нибудь хоть пятнышко или чтобы он не был тщательно выбрит.

– Привычка, – объяснил Кротов, – другим жены всю жизнь стирали да утюжили, а старлей наш перед войной шесть лет без семьи жил на Крайнем Севере. Был начальником радиостанции. Он и там всегда был таким. Ребята, помню, даже подшучивали. Георгий Андреевич – как на бал.

– А вы с ним были на Севере?

– Был. И рад, что нас не разлучили.

В радиорубке было двенадцать радистов, и каждый работал с определенным корреспондентом – имел свой вариант. Я впервые заступила на самостоятельную вахту.

Мне сказали, что это очень ответственный вариант – «случайных корреспондентов». Я не поняла, что это такое, по каждый раз, приходя в рубку, с ужасом думала о том, что могу прозевать этого «случайного корреспондента» и по моей вине может случиться страшная беда. Поэтому все шесть часов я, не переставая, крутила верньер: два градуса вправо, два градуса влево.

«Случайный корреспондент» вышел на связь в первый же день. Правда, я никак не могла расшифровать его позывной, но Кротов, заглянув через мое плечо, успокоил меня:

– Это совершенно секретный объект, – сказал он, – их расшифровывают особо, так что сдавай радиограмму без расшифровки.

Волнуясь, я вручила свою первую корреспонденцию дежурному по рубке. В тот день я приняла три радиограммы.

Вскоре Щитов сказал мне:

– Ну что же, Морозова, молодец, перевожу вас на деловой вариант.

– А на каком же я была?

Он непонятно усмехнулся и ничего не ответил. Когда я пришла в рубку, меня встретили веселым шумом и поздравлениями. Оказалось, что вариант «случайных корреспондентов» был всего-навсего учебной вахтой, а все радиограммы, принятые мной за эти дни, давал Щитов из соседней комнаты.

После этого экзамена я уже несла настоящую вахту, держала связь с постами. Олюнчик же сидела на подвахте у Кротова, а в свободное время в столовой с ней часами занимался Щитов.

Однажды я зашла к ним и села в сторонке, чтобы не мешать. Щитов, как всегда, хмурый, стучал на ключе, не замечая, что Олюнчик давно уже не принимает морзянку, а задумчиво смотрит в окно. Подняв глаза и заметив, что она бездельничает, Щитов прекратил передачу и с насмешливым любопытством уставился на нee. Олюнчик с аппетитом потянулась и сказала мечтательно:

– Вот бы я сейчас борщу поела… или бы в кино сходить…

Щитов плюнул и вылетел из столовой. Я умирала с хохоту.

Я никак не могла понять, почему Олюнчика прислали в прифронтовую базу.

– Наверное, надеялись, что ее здесь быстро убьют, – ехидничал Кротов, – а в тылу никакой возможности избавиться от нее не было.

Но все-таки Олюнчика все любили за ее доброту, за полнейшее отсутствие злопамятности и обидчивости. Даже Щитов, по-моему, делал ей столько скидок, сколько он при своей принципиальности не делал всем нам вместе взятым. Но все же ей доставалось от старшего лейтенанта без конца. А она, верная своему убеждению, говорила:

– Влюбился, вот и придирается.

Однажды Щитов спросил:

– Зачем вы, Павлова, пошли в армию? Ну, Морозова на фронт рвется, Черкасова пошла, потому что здесь кавалеров много. А вы?

– Ну как почему, – спокойно протянула Олюнчик, – все пошли, и я пошла.

Черкасова – это та самая Валентина, которая еще до войны была радисткой. При всей своей довольно-таки привлекательной внешности она вскоре стала мне противна до тошноты. Наверное, у нас не было парня, которого она не пыталась бы влюбить в себя. Щитов ее терпел только потому, что она была одной из лучших среди радистов.

А вообще здесь были отличные ребята, и я очень быстро подружилась со всеми. Правда, с одним не только не подружилась, но даже взгляда его боялась – это был наш моторист, которого все ребята звали Злодеем. Да еще на первых порах отчаянно поссорилась с главстаршиной Орловым.

Орлов был великолепным плясуном. Я никогда в жизни не видела, чтобы кто-то так здорово отплясывал «яблочко». Но его коронным номером был ритмический танец. Он танцевал его с радистом Сережей Неждановым. Когда они выходили в центр столовой и начинали этот танец, все застывали, глядя на них. Каждое движение было настолько отточено, что казалось, танцует один человек перед зеркалом.

Поссорились мы с Орловым после того, как однажды, сидя рядом со мной, на скамейке возле дома, он вдруг ни с того ни с сего обнял меня и полез целоваться. Я влепила ему оплеуху и вскочила со скамьи.

– Еще? – спросила, дрожа от злости.

– Да нет, хватит, – ответил он спокойно, потирая щеку.

А когда я помчалась к дому, крикнул вслед:

– Но если захочешь научиться целоваться, обращайся, всегда помогу!

– Щитову скажу, понятно? – пригрозила я с крыльца.

Но интересное дело. Орлова очень любили девушки,

хотя был он маленького роста и совершенно некрасивый. То и дело дневальный вызывал главстаршину на выход. Там, смущаясь, и робея, стояла то одна, то другая красотка из местных девчат.

Я никак не могла понять, в чем секрет его успеха. Он мне однажды объяснил:

– Вo-первых, целуюсь здорово. Во-вторых, никогда не бегаю за женщинами. Не нравлюсь – ищи другого. А их, понимаешь, задевает такое пренебрежение. Дескать, как же это? Я – красавица, а этакий замухрышка даже не пытается завоевать меня. Ну, тут уже просыпается обыкновенное любопытство, которое в свое время Еву сгубило. И все. Можно считать, что девка моя. Психологию их знать, тогда никакой красоты не надо.

Прошел месяц, а я по-прежнему ни на шаг не продвинулась к своей цели. Все мои разговоры со Щитовым о фронте кончались тем, что он начинал злиться и говорил, что в конечном счете предпочел бы иметь еще одну такую, как Олюнчик, чем такую, как я. Последняя беседа закончилась тем, что я заявила:

– Хорошо. Вы не хотите мне помочь – так я уж сама знаю, что делать.

– А нельзя ли без угроз? – холодно полюбопытствовал Щитов.

Придя ночью с вахты, я долго не могла заснуть, решая, что же делать. И только когда наметила план действий, уснула спокойно. Впервые за последние дни.

План был простой. Я вспомнила капитана второго ранга Доленко и решила обратиться к нему. Но для этого надо было вырваться в город, а Щитов заявил, что в городе нам абсолютно нечего делать, и увольнительные давал не дальше нашего селения, да и то в порядке большого поощрения.

Дня три я не разговаривала со Щитовым о фронте, чтобы притупить его бдительность. Решив, что он созрел для разговора об увольнении, вечером после вахты пришла к нему.

– Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант!

– Если опять по поводу фронта, то не разрешаю.

– Нет, нет, – поспешно заверила я.

Щитов недоверчиво посмотрел на меня. Боясь, что он раскусит мою хитрость, быстрее добавила:

– Я по очень важному делу. О карандашах.

Достать карандаши было действительно трудно. Их у нас почти не было. И все попытки раздобыть даже огрызок карандаша для радистов, как правило, кончались неудачей. Карандаши везде были на вес золота.

– Так вот, я могу достать их, – сказала я уверенно.

Щитов с обычным хмуро насмешливым видом рассматривал меня.

– Где же это, интересно знать? – поинтересовался он.

– А вот этого я не могу вам сказать. Только даю честное комсомольское, если вы меня отпустите на день в город, я привезу не меньше десяти штук.

Нехорошо мне стало, когда я произнесла эти лживые слова, потому что представления не имела, где смогу раздобыть хотя бы один карандаш. Но это был единственный шанс вымолить увольнение. Что греха таить, помимо того, что я надеялась на обещание Доленко, мне очень хотелось встретиться с Машей и, конечно, с Борисом, которому я до сих пор не написала о том, что нахожусь рядом, потому что ухитрилась потерять адрес.

– Десять карандашей, – повторил Щитов, – ай-ай-ай! Я и одного нигде не достану, а вы – десять! Ну вот что, Морозова, я вас отпущу, но если вы привезете мне хотя бы девять, я вас буду считать просто трепачкой. Вас ведь не тянули за язык, а пустого трепа я, как вам известно, не перевариваю.

– Я привезу вам десять, – сказала я, совершенно не веря своим словам и заранее ужасаясь тому, что делаю.

Очень не хотелось мне заслужить его неуважение.

На следующий день я получила увольнение. Можно было уходить и голосовать на дороге, но меня чуточку задержало одно щекотливое дело, на которое я решилась с большим трудом.

Когда мы прощались с Бореи в женском монастыре и я поцеловала его, он вдруг рассмеялся:

– Ты прямо как покойника целуешь.

Я не поняла, как это – как покойника? Но и спросить его не решилась, хотя в тоне, каким это было сказано, прозвучало что-то обидное для меня.

Через несколько дней, полагаясь на многоопытность Олюнчика, я спросила у нее, что это значит. Олюнчик ответила, что значит человек совершенно не умеет целоваться.

– Обычно это мужчинам не нравится, – заявила она тоном знатока.

Я расстроилась, но даже не представляла себе, как можпо устранить этот свой недостаток.

Сейчас же, предвидя скорую встречу с Борисом и желая порадовать его, я решилась на очень трудный для себя шаг.

Взяв две пачки табаку, который выдавали у нас всем курящим и некурящим, я отправилась на поиски главстаршины Орлова, с которым мы уже давно помирились и даже стали друзьями. Нашла его во дворе. Он что-то делал со снятой с крыши антенной.

– Костя, ты можешь уделить мне немного времени? А то мне очень некогда.

Он оторвался от работы и взглянул на меня:

– Слушаю.

– Костя, вот тебе табак, и в следующий месяц я опять тебе отдам все, что получу, а ты… ну, в общем… только ты не смейся. В общем, пожалуйста, научи меня целоваться.

Он бросил свою антенну и уставился на меня.

– Что?

– То, что ты слышал, – сердито ответила я. – Я тебя как товарища прошу.

– Просьба довольно неожиданная, – сказал он. – И когда это требуется?

– Сейчас. Сию минуту.

– Hy, за несколько минут вряд ли можно этому научиться. К тому же не могу я здесь, на виду у всех, целоваться с тобой.

– То есть как это – целоваться? Ты мне просто разъясни, что нужно делать.

– Э, голубушка, тут можно учиться только на практике, а теория по этому вопросу еще не разработана.

– Как – на практике?

– Очень просто. Будем целоваться, и сама поймешь.

Откровенно говоря, такой постановки вопроса я не ожидала. Только и не хватало, чтобы я, даже в порядке учебы, целовалась с кем попало. Фигу ему вместо ландышей.

– Ладно, – сказала я, – забирай табак так, только, пожалуйста, никому не говори о нашем разговоре, ладно?

– Будь спокойна, – заверил он, – а если что, приходи, не стесняйся, так научу, что всю жизнь будешь благодарна.

Я приехала в город, не имея никакой надежды раздобыть карандаши, и это портило настроение.

В первую очередь разыскала Машину часть, но Маша была на вахте, и мне посоветовали зайти позднее. Я узнала, где расположены летчики, и пошла к Борису, заранее радуясь встрече. Я радовалась еще и тому, что именно сегодня пришло сообщение о прорыве блокады Ленинграда– теперь Боря, может быть, узнает что-то о своих родителях. Было бы здорово, если бы счастливую новость об этой победе он услышал от меня. Было холодно, и резкий ветер дул прямо в лицо, но я почти не замечала его.

Полк Бориса стоял на самой окраине города, и идти пришлось долго. Подошла к проходной. Но и здесь меня ждало разочарование. Боря был на вылете.

Зато Доленко я нашла без особого труда, и он принял меня сразу. Изложив капитану второго ранга цель своего визита, я с надеждой посмотрела на него. Доленко сидел за столом, опершись щекой на кулак, и задумчиво вертел в правой руке новенький карандаш. А что, если попросить у него еще и карандаши, подумала я, но тотчас отказалось от этой мысли. Нельзя было сразу требовать от человека слишком много.

– Знаете, мне нравится упорство, с которым вы идете к своей цели. Я несколько раз вспоминал наш разговор на пароходе и, откровенно говоря, думал, что вы уже отказались от мысли попасть на фронт. Вам повезло. Сейчас есть такая возможность, и я попытаюсь сделать для вас все, что в моих силах. Где вы служите?

Я сказала.

– Очень хорошо. Подождите одну минуту.

Он стал звонить по телефону.

– Сейчас придет товарищ и оформит все необходимое, – сказал он, положив трубку.

Я не находила слов, чтобы высказать ему ликование, переполнившее мое сердце. В дверь постучали, и вошел старший лейтенант. Доленко дал необходимые указания.

– Ну, вот и все, можете теперь спокойно ждать вызова.

– Огромное спасибо вам, товарищ капитан второго ранга, – искренне поблагодарила я.

Я пошла к Борису, но его опять не оказалось. Зато в проходной вдруг появился тот светловолосый летчик, с которым всегда ходил мимо нашего корпуса Боря в далекие дни нашего знакомства.

– Нина! – обрадовался он, будто знал меня всю жизнь. – Вот это сюрприз Брянцеву. Каким ветром? Где ты сейчас? Женя, – перебил он вдруг себя, обращаясь к дежурному, – пропусти девушку. Пошли, Нина. Да давай же познакомимся наконец. Сергей Попов. Ну, а тебя я знаю давно.

Мы пришли в большой пустой кубрик и сели у грубо сколоченного стола, на котором стояла очень красивая модель самолета из плексигласа. Я вкратце рассказала Сергею все, что случилось со мной за последнее время. Не сказала только о разговоре с Доленко. Мне все казалось, что это еще может обернуться для меня худо, если я начну трезвонить сейчас о том, что ухожу на фронт. Уж лучше было подождать, когда все станет ясным.

– Вот с трудом отпросилась в город, пообещала карандашей привезти за это, но где их взять?

Сергей засмеялся:

– Ну, подожди, сейчас я схожу к начальнику штаба, авось раздобуду немного.

Неожиданно для меня он принес двенадцать совершенно новеньких незаточенных карандашей. У меня камень свалился с души. Теперь я могла с чистой совестью ехать домой.

– А Боря знает, что блокада прорвана? – спросила я.

– Конечно. Он с таким отличным настроением уходил в полет сегодня!

– А скоро вернется?

– Уже прилетел. Я позвонил на аэродром, сейчас он должен подойти. У него был трудный вылет.

В это время дверь с шумом распахнулась и на пороге появился запыхавшийся от холода и быстрого бега… самый лучший в мире человек. Он подошел и взял мое лицо в холодные руки.

– Ну, – спросил он, – не потеряешься опять? Теперь уже будем вместе?

– Да, – сказала я, не желая омрачать радость встречи и думая о том, что зря все-таки не согласилась учиться целоваться и сейчас, наверняка, опять поцелую его не так, как это нужно.

Эта мысль сковала меня окончательно, и я спросила с робкой надеждой:

– Боря, сейчас – не как покойника, да?

Он засмеялся и пальцем придавил мне нос.

Сергей спросил:

– Как дела?

– Порядок! – улыбнулся Борис.

Но у него был очень усталый вид. Наверное, нелегко далось ему сегодняшнее утро.

– Где ты был? – опросила я.

– Далеко, Нинок, у немцев.

– Расскажи.

– Да чего там рассказывать, обычное дело.

Но я пристала как клещ. Было просто несправедливо по отношению ко мне, что я ничегошеньки не знала о той, другой жизни Бориса. Уж если он считает меня своей боевой подругой, то должна же я знать, чем он живет, когда мы с ним врозь.

Все же я вытянула из него рассказ о событиях сегодняшнего дня. Начал этот рассказ Сергей.

Утром командиру полка сообщили о том, что немцы построили новый аэродром, на котором сосредоточены большие силы вражеской авиации. Дважды летали туда наши разведчики-бомбардировщики, чтобы сфотографировать аэродром, но первый самолет не вернулся, а второй еле дотянул до своего аэродрома, так и не выполнив задания. Командиру полка приказано было направить в этот раз опытного ленчика-истребителя, и он остановил свой выбор на Борисе.

Борис отлично понимал, что днем сфотографировать немецкий аэродром не так-то просто. Но приказ есть приказ.

Он вел самолет очень низко над землей. Уже дойдя до вражеского аэродрома, поднялся и тут же увидел двух «Мессершмиттов», которые неслись ему навстречу.

Конечно, можно было принять бой, но задание он бы выполнить не смог. Мысль работала с лихорадочным напряжением. Что делать? Что делать? Вот сейчас начнется смертельная схватка…

Борис, сам не веря в мелькнувшую возможность, качнул крыльями. Он не стрелял, не сворачивал с курса. Шел навстречу фашистским машинам и дружески покачивал крыльями. «Мессеры», давшие было по очереди, стали заходить сзади. Он все качал с крыла на крыло. Вражеские самолеты стали пристраиваться с боков. Видно, они решили, что русский летчик сдается, и поэтому не стреляли.

Над самым аэродромом самолет, идущий слева, резко отвалил в сторону. Борис пошел за ним. Теперь второй «мессер» висел прямо на хвосте Бориного самолета. Первый пошел на посадку. Борис тоже стал строить заход на посадку. Нервы были напряжены до предела. Он внимательно всматривался вниз, запоминая все, что молено было увидеть. Вон там, слева, на самой опушке леса, много машин, укрытых маскировочными сетями. Правее – стоянка. А еще правее – землянки. Борис видел, как выскакивали из них немцы и бежали к взлетной полосе, радуясь тому, что их самолеты привели русского.

– Сейчас порадуетесь, стервы, – сквозь зубы сказал Борис.

Он вел самолет на посадку нарочито неуверенно, неумело, как это делают начинающие летчики. Впритык к нему шел второй «мессершмитт». Борис проскочил над полосой и пошел на второй заход. Снова помахал крыльями, успокаивая противника, что, дескать, все в порядке, просто не удалось, сейчас сяду.

Первый «Мессершмитт» уже заруливал с полосы.

В общем-то, можно было улетать. При первом заходе Борис сфотографировал аэродром, но хотелось продублировать снимки, чтобы не упустить ничего. Он снова зашел на посадку, включив фотоаппаратуру. Увидел, как машут ему с земли высыпавшие из землянок фашистские летчики.

– Сейчас, – сказал он, – еще минутку. Я вам покажу посадку! Я вам покажу плен! Я вам сейчас сдамся!

Борис выпустил шасси и резко убрал газ. «Мессершмитт» проскочил вперед. Борис довернул самолет вправо, поймал машину врага в перекрестие прицела и дал по нему длинную очередь. Тот огненным факелом рухнул на аэродром. Сейчас Борис ничего не видел, кроме ряда вражеских машин, выстроившихся на стоянке, кроме фигур, мчавшихся к предполагаемому месту его приземления. И с небывалой радостью нажал гашетку пулемета, поливая свинцом эти ненавистные фигуры. Он бил из пушек по застывшим фашистским самолетам, и когда там, внизу, раздавались взрывы и вскидывалось к небу пламя, кричал, торжествуя:

– Так, сволочи! Так!..

Я впервые поняла вдруг, какой страшной опасности подвергается Борис ежедневно, и мне захотелось сказать ему что-нибудь очень теплое, чтобы он знал, как я люблю его и жду здесь, на земле. Но слов не было, я только молча прижала его руку к своей щеке и тихонько, чтобы не видел Сергей, поцеловала ее.

К Маше мы явились вместе. Она укоризненно посмотрела на меня. Обиделась, что я в первую очередь пришла к Борису. Но я объяснила, почему так получилось, и она успокоилась.

До вечера мы пробыли все вместе, а потом они провожали меня, и мы еще долго стояли в ожидании попутной машины.

– Скоро увидимся, – сказала я уверенно, когда Борис подсадил меня в кузов машины. – Очень скоро увидимся!

Через три дня старший лейтенант Щитов, подозрительно глядя на меня, опросил:

– Скажите мне правду, Морозова, к кому и зачем вы ездили в город?

– За карандашами, – ответила я.

– Собирайтесь, – сердито сказал он, – и отправляйтесь в базу. Вы идете в десант.

Я задохнулась от радости.