Текст книги "Богиня"
Автор книги: Маргарет Пембертон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
Глава 18
Хейзл Ренко никак не могла решить, класть ли на стол утренние газеты. Видал только что закончил картину, а в периоды простоя у него вошло в привычку лениво и не спеша завтракать, просматривая все американскую периодику и те иностранные издания, которые удавалось достать шоферу. Заголовки всех сегодняшних газет кричали о том, что Валентина, экранная дива, пожертвовавшая славой и известностью ради семейной жизни, родила в Афинах сына, и Хейзл не имела представления, как воспримет новости хозяин дома.
Видал так разительно переменился с тех пор, как его протеже неожиданно покинула Голливуд вместе с молодым мужем, а позже объявила о своем намерении никогда больше не возвращаться. Его ссоры с Теодором Гамбеттой скорее походили на настоящие сражения и приводили в ужас всех окружающих, но тем не менее Видал не позволял Теодору сказать ни единого плохого слова о Валентине.
Морщины, сбегавшие от носа к губам, стали глубже. Кажется, за одну ночь в черных как смоль волосах появились серебряные нити. Однако в тридцать два года он по-прежнему оставался одним из самых молодых, смелых и талантливых режиссеров Голливуда.
Хейзл пересекла террасу и направилась к столу. Бессмысленно делать вид, что водитель не достал сегодня газет. Видал немедленно поймет, что она солгала, и заподозрит неладное, а когда все-таки узнает новости, окончательно выйдет из себя, и будет только хуже.
Она положила газеты рядом с прибором Видала, заметив, что на столе стоят холодная утка, ледяное пиво, паштет из гусиной печени, салями и черный хлеб из грубой ржаной муки. Пристрастия Видала также претерпели изменения. Когда она впервые появилась в Вилладе, Видал завтракал как все американцы – дыня, горячие булочки с маслом, крепкий черный кофе. Теперь он, казалось, нисколько не заботился, вписывается ли в общество, к которому принадлежал. Даже его акцент стал куда заметнее: подчеркнутое ударение на первом слоге каждого слова. Он стал человеком, которого люди старались избегать. Мрачный, вспыльчивый, он редко улыбался, но даже в эти мгновения его глаза оставались жесткими и холодными. Хейзл забыла, когда слышала его смех.
– Доброе утро, Хейзл.
Кариана вышла к столу в пеньюаре из воздушного голубого шифона.
– Доброе утро, Кариана.
Все трое уже давно звали друг друга по именам, отбросив неуместные в подобных обстоятельствах формальности.
Кариана уселась, и горничная поспешила налить ей горячего шоколада. Она поднесла чашку к губам, не обращая внимания на газеты, и поглядела на голубую гладь океана пустыми безмятежными глазами. Хейзл посмотрела на нее и качнула головой, гадая, уж не стали ли перемены, которые они считали улучшением, очередным признаком падения в пропасть безумия. Теперь Кариана выглядела куда спокойнее, истерики и побеги из дома прекратились. С того последнего случая перед отъездом Валентины из Голливуда не было ни одного приступа. Но тот день Хейзл никогда не забудет. Конечно, она очень переволновалась тогда из-за исчезновения Карианы, но главное, она впервые увидела в жизни, а не на экране, героиню фильма «Королева-воительница». Было в Валентине нечто беззащитное и в то же время вызывающее, особенно когда она настаивала на встрече с Видалом. Хейзл успела заметить недоумение на этом прелестном лице и почувствовала жалость к молодой женщине. Почему? Этот вопрос она часто задавала себе. Именно Кариана заслуживала жалости, однако сердце Хейзл болело за Валентину.
Она еще раз взглянула на снимок: улыбающаяся Валентина прижимает к груди новорожденного сына. Ее жалость явно неуместна. Как раз в ту минуту, когда все лихорадочно искали Кариану, Валентина уже была влюблена в греческого пианиста – недаром в газетах тактично упоминалось о том, что ребенок родился преждевременно.
Хейзл улыбнулась. Со дня свадьбы прошло всего семь месяцев.
– Я, наверное, поеду сегодня по магазинам, – мечтательно протянула Кариана, запрокидывая голову так, что длинные волосы заблестели золотом на утреннем солнце. – Отправимся на бульвар Уилшир, и я накуплю себе платьев, а может, и каких-нибудь мехов.
Хейзл согласно кивнула, но неотвязные сомнения вернулись. Поездки за покупками стали почти ежедневными, хотя Кариана редко надевала дорогие платья и меха. Вряд ли она помнила, что вообще покупала. Она постоянно все забывала. Иногда начиная предложение, не могла его закончить. Не помнила, в какую комнату идет и зачем. Временами затруднялась назвать свое имя и считала, что по-прежнему живет в доме отца.
Видал с таким облегчением воспринял прекращение необъяснимых перепадов настроений у Карианы, что Хейзл не осмеливалась упомянуть, как опасны могут стать ее апатия, вялость и странная забывчивость. Но для Видала любое состояние Карианы было предпочтительнее мании, превращавшей жену в фурию, одержимую дьяволом. Теперь он мог даже приглашать в Вилладу гостей, и жизнь обрела подобие нормальной. Но интуиция подсказывала Хейзл, что весь этот покой очень обманчив.
Видал присоединился к женщинам, даже не переодев бриджей и сапог, в которых ездил на утреннюю прогулку.
– Доброе утро, Кариана. Хорошо спала?
Жена повернула голову в его сторону. Медленная улыбка раздвинула ее губы, однако она тут же отвернулась и вновь уставилась вдаль.
– Доброе утро, Хейзл. Какие планы на сегодня? – осведомился Видал, наливая себе ледяного пива. Он не выносил присутствия слуг за завтраком, и горничная появлялась только затем, чтобы налить очередную чашку шоколада для Карианы.
– Кариана хотела поехать по магазинам.
Если Видалу не слишком понравилась перспектива очередного опустошения его банковского счета, он не подал виду. Покупки отвлекали Кариану, занимали все ее время и казались единственным средством от депрессии и взрывов буйства.
– Прекрасно, – кивнул он, доедая холодную утку и мысленно повторяя доводы, которыми собирался убедить Мейера поставить «Евгению Гранде» Бальзака.
Луис Мейер, конечно, откажется. Дескать, сюжет отнюдь не коммерческий и публика мало интересуется классикой. Но Видал просто обязан убедить его в противоположном. Основное – не ошибиться с выбором актрисы на главную роль.
Он отодвинул блюдо с уткой. Она была бы идеальной героиней. После выхода на экраны фильма с Валентиной в роли Евгении все студии в городе лихорадочно бросились бы подражать Видалу, пытаясь снять картину по произведению классики, которая получила бы такую же известность.
Но в душе Видала царил холод, словно потеря Валентины льдом сковала сердце и этот лед так и не растаял. И неизвестно, растает ли.
Видал потянулся за газетой, и Хейзл старательно отвела взгляд, притворяясь, что занята Карианой. Ему в глаза бросился заголовок:
«СЫН ГОЛЛИВУДСКОЙ ЗВЕЗДЫ, ПОЖЕРТВОВАВШЕЙ ВСЕМ РАДИ ЛЮБВИ».
Ниже была помещена фотография улыбающейся Валентины на больничной постели с ребенком на руках. Паулос Хайретис обнимал жену за плечи, с гордостью глядя на нее и сына.
На террасе тотчас наступила гробовая тишина. Ни шуршания газет, ни стука вилок. Хейзл, отважившись, повернула голову. Девушке показалось, будто Видал превратился в камень. Темные как ночь глаза странно блестели. Резко отодвинув стул, он вскочил и в неудержимой ярости метнулся в дом.
Кариана даже не шевельнулась и словно не заметила внезапного исчезновения мужа.
– Знаешь, – мечтательно произнесла она, – если бы перевоплощения действительно существовали, я хотела бы стать облаком. Плыла бы по небу долго-долго, и иногда, иногда, когда начинались бы бури…
Ее голос замер, но Хейзл заметила, что хотя лицо Карманы оставалось абсолютно спокойным, пальцы под столом терзали кружево пеньюара так, что тонкая ткань разлеталась в клочья.
Видал промчался через дом и устремился к конюшне. Сегодня он не способен говорить с Мейером. И вообще ни с кем. Его сжигали такие опустошающие злоба и ревность, что его плоть словно распадалась. Паулос Хайретис дал ей то, чего он никогда бы не смог дать – ребенка. Ребенка, рожденного в браке.
Видал пришпорил коня и безжалостно погнал его вперед. Впервые Видал осознал, что каждое утро просыпался с тайной надеждой. Надеждой на то, что Валентина вернется. Что оставит Хайретиса. Надеждой, которая только сейчас была растоптана.
И всадник, и конь порядком притомились – пот лил с них ручьями, но они взбирались все выше и выше в холмы, не сбавляя шага. Видала пожирало желание. Терзало. Мучило. Ему всего тридцать два. Как он проживет до конца дней своих без Валентины? Как сможет существовать?
Видал натянул поводья, и когда лошадь встала, спрыгнул и бросился на землю, в отчаянии зарывшись лицом в ладони. Когда он поднялся, солнце уже закатилось. Видал провел здесь целый день. Сев на коня, он поскакал домой. В сумерках его лицо казалось ожесточившимся и постаревшим. Если он не может получить женщину, которую любит, значит, найдет других. Десятки. Сотни. Тысячи, если понадобится. И настанет день, когда он забудет о боли в объятиях одной из них. Он вправе ждать от жизни большего, нежели роль опекуна и защитника безумной, живущей с ним под одной крышей женщины.
Весь Голливуд был потрясен. Ракоши брал и бросал самых прекрасных женщин города, заботясь об их репутации так же мало, как о своей собственной. Его называли венгерским дьяволом, и слухи о разнузданных похождениях Ракоши смаковались за каждым обеденным столом, на каждой вечеринке. Говорили, что он каждую ночь занимался любовью с тремя и даже четырьмя женщинами. Самая яркая звезда студии «Парамаунт» пыталась покончить с собой после того, как Ракоши бросил ее. На студии «XX век Фокс» не осталось ни одной актрисы, не побывавшей в его постели. Романтические приключения Эррола Флинта на этом фоне казались всего-навсего проделками зеленого юнца.
Хейзл Ренко читала светскую хронику, отвечала на бесконечные телефонные звонки и не переставала задаваться вопросом, неужели ей предстоит идти по жизни, испытывая горькую жалость к людям, которых она любила всем сердцем. Но что бы ни вытворял Видал вне дома, в Вилладе все текло по-прежнему.
Видал был неизменно вежлив с Карианой, и все ее желания немедленно исполнялись. Хейзл старалась не допускать к ней репортеров и никогда не подзывала к телефону, если звонили посторонние. В доме не оставлялось на виду ни одной газеты. Кариана Ракоши, единственная во всем Голливуде, пребывала в неведении относительно бесчисленных романов мужа. Она отстранилась, ушла в свой мир, куда никто, кроме нее, не мог проникнуть. Поездки по магазинам прекратились. Теперь она довольствовалась тем, что часами сидела с одной и той же вышивкой в руках, к которой даже не притрагивалась, уставясь в горизонт, словно там лежало решение всех ее проблем.
«Наверное, – думала Хейзл, пытаясь уговорить Кари-ану войти в дом после того, как солнце давно село, – ей было бы лучше в лечебнице. Тогда Видал смог бы снова жениться».
Но никто из звезд и старлеток, с которыми связывали его имя, не мог заставить Видала хотя бы улыбнуться. Иногда Хейзл казалось, что на лице Ракоши навсегда застыло мрачное, угрюмое выражение.
Глава 19
Валентина успела несколько минут подержать ребенка, прежде чем Паулосу позволили войти. Малыш весил почти десять фунтов, и это обстоятельство тщательно скрывали от прессы – приходилось, хотя бы ради матери Паулоса, делать вид, что роды были преждевременными.
В лице мальчика не было ничего от Валентины. Вылитый Видал – та же угольно-черная грива непокорных волос. Глаза сначала были зажмурены, особенно когда он оглушительно вопил. Но как только няня положила ребенка на руки Валентине – тот успокоился, и глазки открылись. Впервые мать и сын увидели друг друга. Хотя няня категорически утверждала, что у всех новорожденных голубые глаза, его оказались темными, с густыми ресницами. Маленькие кулачки высвободились из одеяла, в которое малыша завернула няня – он, как и отец, не терпел никаких ограничений.
Валентина с благоговением коснулась нежной, как лепесток, щечки, обводя еще не оформившиеся черты и твердо зная, какими они станут через несколько лет – сильный подбородок, высокие скулы, разлетающиеся брови. Таким сыном Видал мог гордиться. А они с Паулосом будут любить и беречь.
Паулос вбежал в комнату, и облегчение, отразившееся на его лице, не смогло скрыть страданий, пережитых за те часы, пока Валентина в муках рожала сына.
Он быстро подошел к ней и нежно поцеловал, как всегда тревожась только за жену.
– Как ты, любимая? Очень тяжело пришлось? Они не хотели меня впускать, но я слышал, как ты кричала…
Валентина улыбнулась, ощущая в этот миг почти материнскую любовь к мужу.
– Дорогой, роды были совсем легкими. Правда.
Он сел рядом и впервые с потрясенным изумлением перевел взгляд с сияющей жены на туго запеленутыи сверток у ее груди. Он никогда раньше не видел новорожденных и нерешительно протянул палец, который немедленно оказался стиснутым в маленьком красном кулачке.
– Она просто восхитительна, дорогая. Совершенно невероятная малышка!
– Это он, – весело поправила его Валентина.
Малыш снова жалобно сморщился, побагровел, открыл маленький ротик, испуская оглушительный вопль.
– По-моему, он голоден, – сказала Валентина няне-англичанке, которая тотчас вошла в комнату.
– Вряд ли, – уничтожающе бросила та. – Просто вы слишком долго держали его. Подслащенная вода – все, что ему сейчас нужно. Завтра можете начинать кормить грудью.
Ребенка бесцеремонно выхватили из рук матери и унесли.
– Они очень властные, верно? – ухмыльнулся Паулос.
– Да, – согласилась Валентина, все еще ощущая тепло и тяжесть маленького свертка. – Не останусь здесь ни на день больше, чем необходимо, Паулос. Хочу быть дома с тобой и малышом.
– Как мы его назовем?
– Не знаю, – беспомощно отозвалась Валентина. – Думаю, ему не подойдет американское имя. Он совсем не похож на американца, правда?
– С таким хохолком он выглядит в точности как грек, – объявил Паулос, лукаво блестя глазами. – Давай назовем его Александр.
– Идеальное имя, – объявила Валентина, поднимая голову в ожидании поцелуя.
Несколько месяцев они почти не покидали виллу и жили дружной семьей. Им не хотелось расставаться, и Паулос отклонял все предложения выступить в Лондоне и Париже.
– Я нужен сейчас здесь, – объяснил он, когда Валентина мягко протестовала, боясь, что он из-за нее забывает о музыке. – Моя карьера может подождать.
Для Валентины такая жизнь была сказочно неправдоподобной, похожей на сон. Александр рос и набирался сил, целыми днями играя и засыпая на одеяле, в тени платана, под музыку Баха и Листа. Валентина сидела рядом, шила или просто смотрела на сына, переполненная любовью к 282 этому крошечному человечку, чувствуя, что наконец вознаграждена за свое безрадостное детство. У нее были Паулос и Александр, а если иногда глаза женщины становились грустными и задумчивыми при воспоминании о еще одном человеке, живущем на другом конце света, человеке, которого она любила, об этом знала только она.
Когда Александру исполнился год, Паулос вернулся к концертной деятельности и взял с собой жену и ребенка. «Таймс», «Монд» и «Фигаро» часто публиковали снимки семьи Хайретис, приезжавшей в Лондон, Париж или Рим на выступления Паулоса. Они путешествовали налегке, без обычной в таких случаях шумихи. Валентина сама несла Александра, вежливо, но решительно отказываясь давать интервью. Зимой они уезжали в Швейцарию кататься на лыжах, и там, в горах, Александр сделал первые неверные шаги. Летом они вернулись на Крит и часто приглашали в гости родных и друзей Паулоса, а по вечерам сидели с деревенскими жителями в таверне и шли домой, обнявшись, по берегу, залитому лунным светом.
Интерес публики к Валентине не угас, несмотря на то, что она вот уже третий год как не снималась. Голливудские продюсеры неустанно пытались залучить ее обратно, но Валентина неизменно повторяла, что никогда не вернется в Голливуд и с кино покончено навсегда.
Теперь во время их нечастых приездов в европейские столицы Александр ковылял рядом, принимая как должное внимание, уделяемое родителям. Нетерпеливо отбрасывая со лба темную прядь, он называл себя Скандером и требовал, чтобы ему тоже дали забавную штучку со вспышкой, которая так громко щелкает.
Паулос все больше времени посвящал сочинению музыки, находя особенную радость в этом новом витке своей карьеры, особенно когда его стали именовать в прессе «Паулос Хайретис, композитор и пианист». Его слава росла, и Валентина была полна гордости за мужа.
Александр хорошо знал английский, греческий, немного французский и критский диалект, который даже Паулос понимал с трудом. Последнему тот научился у садовника.
– Пора подумать о школе, любимая, – не раз повторял Паулос, но Валентина только качала головой и твердила, что еще слишком рано. Паулос смеялся, зная, что никакая сила на земле не разлучит Валентину с ее любимым Сканде-ром. Когда он подрастет, придется поселиться в Лондоне или Женеве, где малыш сможет посещать хорошую дневную школу.
Лето тридцать восьмого они провели на Крите. В Европе уже шла война, и сочинение музыки стало основным занятием Паулоса – он практически не давал концертов.
Прочитав последние прибывшие из Англии газеты, Паулос мрачно нахмурился. Муссолини с каждым днем становился все агрессивнее, а Гитлер захватил почти всю Восточную Европу. Крит больше не был безопасным местом для его жены и ребенка.
В открытое окно он видел, как они играют: Валентина бросала ярко-красный мяч, а Александр со смехом бежал за ним – сильный, крепкий мальчонка, с блестящими темными глазами и вечно растрепанными волосами. Будь он его родным сыном, Паулос не мог бы любить его больше.
Он нерешительно поднялся, и цветы, стоявшие в вазе на пианино, задрожали от толчка. Розовые анемоны, бумажно-белые гроздья нерагулы, высокие фиолетовые дельфиниумы, пестрые, похожие на тюльпаны рябчики. Валентина собирала их каждое утро, отправляясь вместе с Александром к подножию Белых гор.
В Нью-Йорке нет рябчиков и дельфиниумов, и Паулос знал, что Валентина будет возмущена самой мыслью о разлуке. С тяжелым сердцем он направился через сад к берегу.
Александр увлеченно гонялся за волнами. Валентина сидела на песке, обняв колени, и сверкающими от удовольствия глазами наблюдала за сыном. Тяжелые волосы были зачесаны назад и скреплены массивными черепаховыми гребнями. За все годы, проведенные вместе, Паулос так и не привык к красоте жены.
– Нам следовало назвать его Посейдоном [20]20
В древнегреческой мифологии бог морей.
[Закрыть]. Он лучше чувствует себя в воде, чем на суше, – заметил Паулос, устраиваясь рядом с женой и обнимая ее за плечи.
Валентина повернула голову. В глазах мужа светилась неприкрытая любовь, восхищение, не померкшее с годами, доброта и сострадание, бывшие неотъемлемой особенностью его характера. Она полюбила его глубже и сильнее, чем это казалось возможным. Почти с первой встречи она распознала в Паулосе неподдельные великодушие и нежность. И талант. Судя по взглядам других женщин, ей завидовали как жене Паулоса Хайретиса, пианиста и композитора. Высокий, стройный, тонкокостный и изящный, он отличался не поверхностным обаянием, светским лоском, которые можно при надобности отбросить, как маску, а искренним интересом к людям.
Лицо мужа внезапно стало серьезным, и Валентина почувствовала укол тревоги.
– Новости из Афин не слишком хорошие, Валентина. Думаю, нам лучше покинуть Крит.
– Но почему? – охнула она. – Каким образом происходящее в Европе может затронуть Крит?
– Уже затронуло, любимая. Джон Пендлбери, археолог, много лет работавший на Крите, был задержан местным полицейским по обвинению в шпионаже.
– Но это сущий вздор!
– Знаю. Очевидно, Пендлбери пришел в такое негодование, что предложил полицейскому позвонить королю и британскому консулу, чтобы установить его личность. Полицейский рассудил, что звонок будет стоить двадцать пять драхм и дешевле отпустить Джона, – улыбаясь закончил Паулос.
– Значит, все обошлось, – облегченно вздохнула Валентина.
– Да, в этом случае. Но подобная история лишь показывает, как могут обернуться дела. Введены валютные ограничения, и из страны невозможно выслать деньги. Муссолини жаждет крови, а что касается Гитлера…
Паулос выразительно пожал плечами.
– Но куда мы поедем? Если Англия вступит в войну с Германией, для Александра там будет небезопасно. А если Италия захватит Грецию, мы не сможем вернуться в Афины.
Глаза Паулоса потемнели.
– Остается только Америка, Валентина.
– Нет!
Америка была прошлым, и Валентина не желала, чтобы старые призраки тревожили вновь обретенное счастье. Но Паулос нежно сжал ее руку.
– Если положение в Европе ухудшится, у нас просто не будет другого выхода. Вам с Александром придется уехать в Америку, пока это еще возможно.
Александр подбежал к ним и бросил на колени матери крохотного сопротивляющегося краба.
– Смотри, мама, какой красивый!
Но на этот раз Валентина, не обращая внимания на сына, что бывало крайне редко, напряженно уставилась на мужа.
– Только я и Александр? – потрясенно спросила она. Паулос осторожно взял полузадушенного краба.
– Александр, немедленно брось его в воду! Крабы не любят сушу.
Александр, расставив крепкие ноги, недоуменно смотрел на родителей. Он принес им нечто необыкновенное, а они даже не желают полюбоваться его находкой!
Подбородок мальчика подозрительно задрожал, однако он без единого слова поднял краба и направился к морю, гордо расправив плечи. В эту минуту он, как никогда, напоминал уменьшенную копию Видала.
– Если итальянцы вторгнутся в Грецию, я должен сражаться, Валентина. Греция – моя родина. И я не намереваюсь прикрываться своей профессией и бежать в Америку.
Глаза Валентины сверкнули.
– А я твоя жена, Паулос. Мое место рядом с тобой!
– Только не на войне, – твердо ответил он. – Жена обязана слушаться мужа.
Отчаяние охватило Валентину.
– Я не хочу покидать Крит, Паулос. Я была счастлива здесь.
– Я тоже, любимая.
Он легко коснулся ее губ и нежно, сжав подбородок, повернул Валентину лицом к себе.
– Мы действительно очень счастливые люди, Валентина, – прошептал он, и поцелуй из нежного стал страстным и требовательным. – По-моему, – внезапно охрипшим голосом пробормотал он, наконец подняв голову, – Александру пора спать.
Они улыбнулись друг другу улыбкой людей, не нуждающихся в лишних словах.
– Я люблю тебя, – сказал он, вставая. – Люблю всем сердцем, телом и душой.
Она обняла его за талию, удовлетворенно положила голову ему на плечо, позвала сына, и семья вернулась на виллу. Позже она уложит сына и станет любить мужа, мужа, который так много дал ей, и они не оторвутся друг от друга, пока страсть не станет невыносимой.
Этим вечером они ужинали в маленьком увитом виноградными лозами дворике. Когда горничная убрала со стола и пожелала им доброй ночи, Паулос посмотрел на темное спокойное море.
– Я, пожалуй, возьму каик [21]21
Турецкое узкое и длинное легкое весельное судно.
[Закрыть]и отправлюсь порыбачить на час-другой. Свежая рыба к завтраку не помешает.
Валентина повертела в руках стакан с мандариновым соком.
– Я дождусь тебя.
Глаза их встретились. Она посидит во дворике до его возвращения, а потом они вновь займутся любовью.
Шторм налетел внезапно и ниоткуда. Минуту назад морская гладь была невозмутимой, а в следующее мгновение вскипела белой пеной. Не уходя из дворика, не обращая внимания на бешеные порывы ветра, Валентина с растущей тревогой ожидала появления Паулоса. Молнии рассекали небо, и она забежала в дом за жакетом и помчалась в сад, а оттуда на берег. Крохотный причал, где обычно Паулос привязывал суденышко, был пуст. Огромные волны с грохотом бились о песок. Струи дождя хлестали по лицу, ветер бешено рвал волосы, и Валентина вернулась на виллу, чтобы попытаться вызвать по телефону портового инспектора из Чантии.
На ломаном греческом она молила его что-нибудь сделать. Но портовый инспектор, извинившись, объяснил, что шторм слишком силен, и ни одно судно не может выйти из гавани.
Валентина поплотнее закуталась в жакет и, спотыкаясь, выбралась на берег. Напрягая зрение, женщина всматривалась в непроницаемый мрак. Время от времени она видела на волнах крохотную точку, несущуюся к берегу, но каждый раз это оказывалось оптическим обманом. Валентина побежала вдоль берега, выкрикивая имя мужа, но рев бури заглушал голос.
– Он должен вернуться! Должен!Господи, прошу, верни его! – всхлипывала она, но огненный зигзаг снова разорвал небо, и в ослепительной вспышке вновь мелькнула водяная стена, с неутомимой яростью надвигавшаяся на сушу.
Жакет и платье насквозь промокли, но Валентина добралась до нависшего козырька скалы, образующей один рукав залива. Что, если он успел найти здесь убежище или ранен и не может добраться до виллы? Жив, но не в силах идти?
– О Паулос! Паулос! Пожалуйста, не умирай! Не оставляй меня! – кричала она, и добравшись до выступа и не найдя там ничего, кроме клочков пены, упала на колени и отчаянно зарыдала: – Я люблю тебя, Паулос! Люблю!
Его тело нашли на следующее утро. Волны вынесли его в пещеру, всего в двух милях от виллы. От каика осталось несколько обломков. По желанию матери Паулоса похоронили в Афинах. Яхта Хайретисов вошла в гавань Чантии, чтобы отвезти домой скорбный груз.
Валентина, убитая горем, сидела у гроба, сжимая маленькую ладошку Александра. Она закрыла виллу и не собиралась туда возвращаться. Без Паулоса вилла перестала быть домом.
Под черной вуалью ее лицо казалось мертвенно-белым. Слишком поздно она поняла, как сильно любила мужа.
– Тише, дорогой, – прошептала она сыну, когда тот снова заплакал. – Все хорошо. Все будет хорошо.
– Плохо, – возразил Александр с неоспоримой логикой. – Папы нет. Хочу папу.
Однажды она начала жизнь сначала, теперь пришел час сделать это сызнова. На сей раз опорой и утешением ей будет служить лишь четырехлетний сын.
– Все будет хорошо, – жестко повторила она. – Папа так говорил. Он хотел, чтобы мы были сильными.
И поспешно отвернулась, чтобы Александр не заметил слез, струившихся по щекам.
