Текст книги "Сияние"

Автор книги: Маргарет Мадзантини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Я бросился в толпу гостей, захватив по пути еще один бокал шампанского. Все эти неприятные люди, строящие из себя бог весть что, являлись для меня воплощением той Италии, от которой я был рад бежать хоть на край света.

Надеялся ли я увидеть его? Конечно. Я не знал, хочу ли я этой встречи, я боялся, что стал другим, постарел. Ведь прошло уже десять лет. Десять очень длинных лет, самых важных для становления человека.

Я покосился на человека, сидевшего у стола, но не сдвинулся с места. Просто стоял и смотрел на спину. Его спину. На коленях у него сидел ребенок. Я пошел в ту сторону, быть может, просто чтобы пройти рядом с ним, а затем нырнуть за занавеску недалеко от крайнего стола – и уйти прочь.

Но его жена сразу узнала меня: «Гвидо! Смотри-ка, Гвидо приехал!»

Она обвила меня руками. Розанна похудела и перекрасилась в блондинку. Я помнил ее темненькой, от нее все так же пахло духами, а огромный рот неизменно расплывался в широкой голливудской улыбке. Она обняла меня и случайно больно ткнула сережкой в глаз. Я отпрянул и поднес руку к лицу.

– А это наши дети: Моника и Джованни.

Дочь – высокая девочка с длинными кудрявыми волосами, в белом платье с бесконечными рюшами, сын – на руках у отца.

Я наклонился и положил руку на детскую макушку:

– Здравствуй, солнышко!

В ушах зашумело, перед глазами все расплылось: цвета и звуки перемешались, во рту пересохло. Костантино искоса взглянул на меня – короткий взгляд, точно удар ножа. Потом снова посмотрел на сына, взял его малюсенькую ручку и стал играть с ней, подставляя большой палец.

– Гвидо!

– Костантино…

Он поднялся и обнял меня, не выпуская сына из рук, так что мы даже не притронулись друг к другу.

Розанна потащила меня к стулу, где еще недавно сидел кто-то из детей, носившихся теперь вокруг стола. В тарелках кисли позабытые куски свадебного торта. Я снова затянул наскучившую песню о жизни в Лондоне, приукрашивая реальность, насколько это было возможно. Я привык общаться со студентами и усталым, и подвыпившим. Мне удалось научиться читать лекцию и одновременно спать или уноситься мыслями далеко-далеко, точно мой мозг был поделен на разные сектора. Вот и теперь я думал о нем – только бы сейчас не сорваться!

Малыш лежал на руках у отца и бил ножонками по его ногам так, словно каждое движение стоило ему невероятных усилий. Костантино легонько придерживал сына одной рукой, подложив другую под закованную в подгузник попку. Мы познакомились, когда нам было как раз около года, тогда нас обоих вынесли во двор учиться ходить. Мы и сами были еще в подгузниках. Вокруг поднялся шум, все вскочили со своих мест, подхватили бокалы, поднялась и Розанна. Окружающий шум, гул голосов, неразборчивые слова – все это помогло нам почувствовать себя свободней. Я успокоился, дыхание стало ровным.

Что он думает обо мне? Видит ли, как я постарел? Как изменился? Осипшим голосом я попросил у официанта шампанского и поблагодарил по-английски. Потом фирменным жестом откинул назад волосы и улыбнулся. Кровь в венах закипела, я почувствовал себя привлекательным, мне захотелось выглядеть красиво. Хотелось произвести на него впечатление. Теперь, когда я мог рассказать ему о своей жизни, она показалась мне гораздо интересней, чем раньше. Как если бы он был рядом со мной на улицах, залитых дождем, в нещадно натопленных библиотеках, где было невозможно читать. Словно он входил следом за мной в крошечный домик неподалеку от стадиона и смотрел на грустный маленький сад. Я вспомнил стулья, приставленные к стене, накрытую клеенкой решетку жаровни, листья вереска и аканта, убеленные утренней изморозью. И попросил еще шампанского.

Я вновь взглянул на Костантино и натянуто улыбнулся. Пора было уходить. Но мне уже не хотелось. Я смотрел на его детей и чувствовал, что готов полюбить их, как родных племянников. Но в действительности мне не было до них ни малейшего дела. Жизнь еще не закончена, и то, что у него появились дети, для меня ничего не меняет! Как раз наоборот, мне даже приятно, что он добился того, о чем мечтал. Что у него есть семья.

Розанна танцевала, придерживая дочку за талию.

– Сколько ей?

Я спросил просто так. Костантино прикусил губу и кивнул. Словно подумал, что это вопрос с подвохом, словно сам задал его вместо меня. Он покраснел, смешался:

– Девять.

Подсчитать ничего не стоило, да и смысла не было. В тот день, когда Костантино стоял на вокзале в военной форме, в животе Розанны уже теплилась новая жизнь. И он мне ничего не сказал. Я озирался с загнанным видом, и мне хотелось захохотать, разразиться бешеным смехом, до икоты, до красноты. Картина четко и ясно сложилась прямо на глазах.

Костантино не стал продолжать учебу, пошел работать, сначала был торговым представителем, затем перешел в компанию одного знакомого.

– Помнишь Франко Бормия?

– Как не помнить.

Он основал кейтеринговую компанию, которая обслуживала офисы, а недавно они открыли рыбный ресторан неподалеку от здания парламента.

Я улыбнулся, кивнул. Костантино всегда нравилось готовить.

– Черт, ты молодчина.

Он все говорил, а я думал о Франко. Он часто напоминал мне огромный шкаф с крошечным цыплячьим личиком. Вечно торчал у нашего дома в «рено», а музыка орала так, что аж машина раскачивалась.

– Он женат?

– На грани развода, вместе уже не живут.

На Костантино был серый костюм c отливом, галстук в мелкую крапинку и рубашка с высоким воротником, плотно обтягивающим шею. Ему было тридцать лет. Кажется, он немного возмужал, но в остальном не изменился. Те же складки у губ, та же улыбка. Горячие губы, ровные белые зубы. Он даже похорошел. Его черты вроде бы стали четче, все в нем дышало внутренним покоем и социальной определенностью, даже самодовольством. Я с горечью подумал, что он в самом расцвете сил.

Я снял пиджак. Худенькие плечи, усталое лицо. Есть мне совсем не хотелось, кроме того, я довольно долго шел пешком, чтобы не брать такси. На столе рядом с Костантино лежал новенький мобильник. Я повертел его в руке, и мы немного пошутили на тему новых технологий. Я вдруг осознал, что теперь он, пожалуй, куда богаче меня.

Джованни потянул вилку в рот. Костантино аккуратно отнял ее и поцеловал сына. Потом посмотрел на меня:

– Красивый мальчик, правда?

– Да, очень красивый.

– Похож на меня?

– Нет.

Мы рассмеялись. Дня не проходило, чтобы я не вспоминал о нем. Где-то внутри, в потаенном уголке души. Сколько раз я мысленно возвращался в прошлое, в тот день, когда мы расстались. Я ослабил галстук, расстегнул рубашку. Пот лил градом. Я сидел за столом рядом с ним. Кто знает, что он обо мне думает! Лондонский профессор вдруг превратился в жалкого пьяницу, корпящего над бесполезными книжками и ежедневно дрочащего с закрытыми глазами в надежде хотя бы кончить без боли. Я прикрылся руками и сжал ноги, чтобы не выдать своего возбуждения, болезненного и постыдного.

Отец снял пиджак и кружил с ним вокруг невесты, как тореадор с красной тряпкой вокруг быка.

Костантино ослабил галстук.

Это было мое последнее воспоминание о нем: оголенная шея, завораживающий знакомый жест. Я завязал галстук и поднял с пола сумку:

– Мне пора.

Он попытался меня удержать, привстал. Но сын потянул его вниз.

– Гвидо, погоди!

Я бросил взгляд вглубь зала, где неподвижно сидели мои тетя и дядя – две гипсовые фигуры в нелепых старомодных одеждах, прикрывающих такие же старомодные сердца. Должно быть, в следующий раз я приеду в Италию на их похороны. И увижу их такими же, какой была мама: застывшими и одинокими. Я поднял глаза к потолочному небу, на котором висели огромные люстры, и снова подумал о ней. Смотрит ли она с небес, видит ли сейчас эту ненасытную безликую толпу.

В Лондоне я чувствовал себя как в гробу. На улице шел дождь. Я стучал зонтиком по мостовой, втискивался в автобус, свешивался с подножки. Ни дать ни взять волк, ожидающий, когда взойдет луна, чтобы наконец-то завыть. День я проводил в университете, где наивные подростки ждали от меня пламенных лекций и пылких речей, поскольку молодой итальянский лектор – это тоже своего рода театральное амплуа. Я читал лекции об Антонио дель Поллайоло и Паоло Уччелло. Никогда еще мои лекции не были так вдохновенны! Вечером я отделывался от коллег, игнорируя приглашения в теплые, пропахшие свежими пижамами дома, и в то же время избегал одиноких мужчин, презиравших домашний уют и после работы отправлявшихся в бар, чтобы надраться.

Настало Рождество. Все спешили домой, к фаршированным индейкам и наряженным елкам. Люди бежали в универмаг «Хэрродс», ехали на эскалаторах с одного этажа на другой, разыскивали механические игрушки и разные рождественские штуки. Я потушил свет и закрыл дверь на ключ, зажег свечу и смотрел, как стекает воск. Потом зажег вторую, за ней третью. Пока на столешнице не образовалась ямка. А потом я долго смотрел на это крохотное, точно муравьиная норка, отверстие, пока серое небо за окном не начало светлеть. Утром я отправился в университет и по дороге упал в обморок. На три дня меня положили в больницу Святого Фомы, взяли анализ крови, провели обследование и отпустили. Я вышел за дверь один, с пакетом грязных вещей, словно уличный бродяга.

Я направился в дорогой магазин нижнего белья. Там я купил шелковый халат с карманами, на которых была изображена британская корона. Я носил его, пока он весь не пропитался пóтом и не протерся до дыр. Последнюю оставшуюся в доме бутылку я разбил о стену. В темноте раздавался голос Джима Моррисона: «Take me home tonight, oh take me anywhere, I don’t care, I don’t care…»[4]4
  «Этой ночью отвези меня домой, отвези меня куда-нибудь, все равно куда, все равно куда» (англ.).


[Закрыть] Я залез под душ, а потом пошел на улицу.

Я вновь вернулся туда, где однажды побывал с Кнутом. Я ждал, когда надо мной склонятся разряженные парни в сапогах и кепках, как на рисунках Тома оф Финланда. Я засунул скомканную купюру в костюм стриптизера. Потом вдруг решился и поднялся наверх. Я направился в комнатушку с одним из парней. Темнокожий, высокий, бритый, как Грейс Джонс, – именно такие всегда внушали мне страх. Он сделал то, за что ему заплатили. Он хорошо знал свое дело.

Я вышел удовлетворенным и грустным. Я искал смерти и нашел ее. Я хотел, чтобы она кричала во мне.

Потом я встретил Ицуми. Нас познакомил Кнут. Он заботился обо мне, беспокоился о моем слабом здоровье, подмечал синие круги под глазами. Ему неприятно было наблюдать, как постепенно мои волосы седеют, а взгляд стекленеет. Каждую ночь мы выходили на Ламберт-бридж и в наших глазах светились легкомыслие и тихая боль. Мы часами смотрели на беспокойные воды текущей под мостом грязной реки. Кнут давно знал Ицуми: они вместе работали. Мы познакомились на одной из шумных вечеринок на берегу Темзы, она стояла рядом с полной рыжей девицей. На Ицуми был короткий вышитый свитер. Худенькая и бледная, широкое, как у всех восточных женщин, лицо, яркий макияж. Она пила розоватый коктейль. Кнут схватил меня под руку и подвел к девушкам:

– Которая тебе по вкусу?

– В стиле дзен.

Мне не хотелось его разочаровывать.

Мне показалось, что с японкой у меня вряд ли найдется много общего, так что слинять не составит труда. Но мы проговорили всю ночь. Все уже разошлись, утренний туман завис над рекой белым грязным облаком. Мы недолго прогулялись по улицам. Оба немало выпили, и потому я пригласил ее позавтракать в ливанском ресторане, куда нередко наведывался. Я знал его владельца Хасана – усатый, как Омар Шариф, большие серо-зеленые глаза, во рту всегда косячок. Я усадил Ицуми за стол и пошел вымыть руки. Когда я вернулся, привычная забегаловка, освещенная улыбкой на этом маленьком лице, показалась мне самым прекрасным местом на свете. Я рассказал ей про местную кухню и посоветовал, что заказать. Она внимательно слушала, точно от принятого решения зависела вся ее жизнь. Ей хотелось попробовать разные блюда, так что мы решили разделить порции на двоих. Пока мы ели, наши головы были совсем рядом. Мы мелко резали ливанскую мезе, традиционную закуску из нескольких блюд. Каждый раз, откусывая кусочек, Ицуми закрывала глаза, словно пыталась сохранить где-то внутри себя новый вкус, и никогда еще эта незамысловатая и, по сути, второсортная еда не казалась мне такой вкусной. Я понял, как может преобразиться все вокруг благодаря чистоте и терпению другого существа, как все становится иным в присутствии родного человека. В те дни мне нездоровилось; когда мы гуляли по городу, я ни на минуту не отпускал ее руки. Я боялся, что Ицуми вдруг исчезнет, что ее поглотит темнота ночи. Я боялся отпустить ее в мир, который так часто отбирает то, что нам дорого. Вот почему я просто встал на колени посреди Риджент-стрит и попросил ее выйти за меня. Само собой, она рассмеялась и убежала. Само собой, через полгода мы поженились.

Сыграли чудесную свадьбу. Свидетелем жениха выступил Кнут, музыкальное сопровождение устроили его друзья. Я пошел навстречу Ицуми, такой тонюсенькой в своем кимоно, сложил руки в японском приветствии и склонил голову пред головой моей возлюбленной, в ее волосах блестели шпильки и заколки канзаши. Я заглянул в ее блестящие миндалевидные верные глаза. Все изрядно выпили, вино лилось рекой. Мы пошли танцевать. Кнут на спор разделся и пролез под шестом. На свадьбу мы потратили немного: дом ломился от оригами, друзья-призраки шатались по комнатам, все могло рассыпаться в любой момент, точно древний ковчег. Безоблачно счастливый день. Когда такие дни остаются позади, потом с бесконечной тоской вспоминаешь их снова и снова.

Ицуми всегда любила цветы, они свешивались с ее рук виноградными гроздьями. Она часами таскала меня по рынку на Коламбия-роуд. Икебана была ее страстью, в остальном она ни капли не походила на гейшу. Ицуми напоминала остро отточенный карандаш. Как смерч она влетала в дом, хлопала дверями и уносилась прочь. Она жила в Лондоне уже несколько лет, с тех самых пор, как в ее семье что-то не сложилось. Она привыкла приспосабливаться к любой ситуации. Однажды я понял, что она не ориентируется в пространстве. На перекрестках она всегда замирала, не понимая, в какую сторону двигаться дальше. Меня забавляло, как она хмурит брови и морщит лоб, силясь выбрать нужное направление. Упрямица, она не хотела спрашивать прохожих, так что частенько мы шли незнакомым маршрутом вдвое дольше обычного. Нам нравилось теряться: так мы открывали для себя новые чайные, маленькие, никому не известные выставочные галереи.

Мы поселились в новом доме в Ист-Энде, в рабочем районе Спиталфилдс, где годами жили лишь бедные и довольно опасные мигранты. И вдруг тут стали селиться художники, актеры, люди, у которых не было денег, зато таланта – хоть отбавляй. Маленькое семейное гнездышко с террасой на крыше, вокруг – небольшой садик, за домом – кирпичная площадка. Кнут помогал нам настелить ковролин, покрасить стены, занести мебель. Пришли и его друзья: Элвис и Фрейзер. Элвис работал в туристическом агентстве, что на Кенгуру-Вэлли, где продавались путевки на острова Греции или на бретонские пляжи. На этих пляжах (он руку давал на отсечение) можно предаваться разврату посреди бела дня. У Фрейзера была своя клиника, он работал педиатром. В коридорах его заведения вечно копошились замурзанные детишки и агрессивные, похожие на вышибал родители: продавцы наркотиков, бывшие игроки в поло. Мы готовили барбекю под дождем и так напились, что умудрились спалить сосиски. Боснийские беженцы, жившие у нас в гараже, тоже отмечали с нами новоселье.

Ицуми купила ткань – легкий шелк-тюсса нежно-розового оттенка и сшила занавески. С этих невероятных занавесок из дикого шелка начинались наши утра. Потому что в первые дни новой жизни нет ничего хуже, чем нелепо-квадратное окно, напоминающее гильотину, а за ним – серое, затянутое тучами небо. Занавески из тюссы, словно маленькое солнце, озаряли наш дом трепетным теплом. С ними Ицуми научила меня погружаться в иллюзорный мир. Она как будто отодвигала от меня осязаемое и вещное, и я не переставал удивляться. Обнявшись, мы лежали в кровати и смотрели на наше личное солнце, одинокое и далекое, как любая мечта, которая есть и будет всегда.

С нами поселилась Ленни, дочь Ицуми. Когда мы познакомились, ей было семь. Ее отцом был манекенщик-мавританец, проездом оказавшийся в Лондоне.

Никогда не забуду тот день. Ицуми очень переживала. Она купила себе и дочери сладкую вату, и, пока мы гуляли, они откусывали от нее сладкие кружева и облизывали губы. Ицуми держала дочь за руку. Теперь их было двое – две крошечные фигурки. Мне показалось, что грудь Ицуми гордо выдалась вперед. Она напоминала кошку: вздыбленная шерсть, изогнутое тело. Внезапно она стала такой незнакомой, смущенной. Она подозрительно поглядывала на меня и прикрывала глаза, точно ее слепило яркое солнце. Ицуми призналась, что у нее есть дочь, только после нескольких месяцев нашего знакомства. Это показалось мне странным, поскольку она всегда была очень прямой и откровенной. Впервые она знакомила дочь с мужчиной, ей было нелегко отважиться на этот шаг. Мужчина должен был принять их обеих. Это было очевидно с первого взгляда. Едва я увидел их вместе, одну и другую, одну в другой, я понял, что их связь нерушима. Ицуми – одинокая женщина в чужом городе, за плечами – непростое прошлое, на руках – маленькая дочь. Дочь впитала боль, радость, мечты своей матери.

Я протянул руку:

– Я Гвидо.

– Ленни.

Смуглая кожа, миндалевидные, как у матери, с серой поволокой глаза. Самая невероятная девочка из всех, кого я когда-либо видел. Девочка, сошедшая со страниц «Книги джунглей», подпрыгивая, подбежала к киоску, где продавались билеты на паром, а на плече у нее висела сумочка, расшитая золотистыми жемчужинками.

Какое-то время я не мог произнести ни слова – так поразил меня этот невероятный ребенок. Вместе они с Ицуми – сила, а я – слюнтяй, старая размокшая пробка. Дряхлый итальянский ковбой, аспирант с копеечной зарплатой, не слишком хороший любовник с сомнительным прошлым и жалким дымком волос над проступившими залысинами. Я постоянно оглядывался назад и раздувался, точно глупая райская птица. Вот только рая для этих прекрасных созданий у меня не было.

Так мы шли какое-то время, я молча шагал рядом с ними. Призрачные шаги, подвешенные над землей. Мы могли бы стать семьей. Еще одна семья, тоже вариант среди миллионов других. Что значит семья? Семья – это несколько человек, которые вместе живут, едят за одним столом, сидят на одном унитазе, отмечают общие праздники, хоронят своих мертвецов.

Я взглянул на Ицуми, она поймала мой потерянный взгляд. Я смотрел на нее, моля о помощи. Я был слишком ленив и раним, чтобы взять на себя такую ответственность. Я не прошел бы проверки.

Подвиги отцовства не для меня. От студентов меня отделяло всего несколько лет. Для них я был чем-то вроде старшего брата, который мог дать нужный совет. Их притягивало ко мне, я являлся для них примером. Все они были взрослыми, сложившимися людьми, как в интеллектуальном, так и в сексуальном плане. Так что степень моей ответственности была ограниченна. Совсем иное – удивительная девочка, за плечами которой слышалось дыхание матери-самурая. Ленни еще предстояло стать собой, а мне – охранять ее чистоту, защищать ее мечты, сторожить ее, как верный пес, и огрызаться, точно волк, на всех, кто мог причинить ей боль. Чтобы ее не коснулась жестокость этого мира. Не доверяя мне, Ицуми была права.

Ленни запрыгнула на скамейку, за которой была высокая каменная стена, и влезла на нее. Я испугался, что она поскользнется, рванулся к скамье и схватил Ленни за руку. За стеною текла река, мое сердце бешено колотилось, дыхание сбилось. Ленни спрыгнула на землю так неожиданно, что я неловко дернул ее, и у меня в руках осталась сумочка, а жемчужные шарики разлетелись во все стороны. Я кинулся собирать раскатившиеся бусины. Ленни присела рядом со мной. Я смотрел на ее смуглые узловатые коленки, она сидела в шаге от меня. Я задыхался от чувства вины. Какой же я кретин! Испортил сумочку, которой она так гордилась!

Какое право имел я заботиться о ней, что мог для нее сделать, как уберечь? Я никогда не думал, что когда-нибудь окажусь на коленях перед маленькой девочкой: униженный, охваченный отчаянием, испуганный, пристыженный. Я не решался посмотреть ей в глаза. Жалкий дурак. Куда мне жениться? Да меня лечить пора! Меня надо запереть в психушку для буйных и держать там месяцы, а то и годы. Ленни собрала все бусины, и вдруг ее глаза встретились с моими. Мне хотелось кинуться к ней и умолять не смотреть на меня вот так. Ее колени подрагивали. И вдруг она сказала: «Я так ждала тебя, Гвидо».

То, как она произнесла мое имя, вернуло мне чувство собственного достоинства, силу, надежду, я вновь почувствовал себя мужчиной. Наверное, она имела в виду, что давно хотела со мной познакомиться, Ицуми наверняка готовила ее к нашей встрече. Покачиваясь, я встал, но теперь я почувствовал уверенность в себе. У Ленни был тот же дар, что и у матери. Она умела дарить надежду в самый нужный момент, умудрялась отыскать то немногое доброе, что таилось в человеке.

Я обернулся к своей будущей жене. Она надела солнечные очки. Я кинул бусины в карман, помог Ленни отряхнуть коленки. Взял билеты, пробил их, воротца открылись, и мы поднялись на борт. Грустный катер повез нас по грязной печальной реке.

Мы устроились в уголке, облокотившись на деревянные перила. Ленни залезла на железную перекладину, я придерживал ее. Она слегка дернула головой, пытаясь сбросить мою руку. Но я был сильнее маленькой обезьянки, качавшейся на лиане. Ленни успокоилась, подчинилась. Нервный, уже немолодой итальянец выворачивался наизнанку, чтобы построить семью.

Я еще ничего не рассказал о своей сексуальной жизни с Ицуми. Мы провели вместе много лет. Должно быть, это сделало меня слишком сдержанным: я очень уважал жену, преклонялся перед ней. Мне было стыдно, когда я лежал рядом с таким родным, чуть ли не святым для меня телом. С годами страсть проходит, чувства притупляются, секс становится однообразным и скучным, точно ты не человек, а какой-то робот. Но в то же время появляется спокойствие, умиротворенность – залог удивительной душевной гармонии, которая многого стоит. Ты можешь спокойно спать, повернувшись на другой бок, можешь храпеть или чесать задницу в присутствии другого человека. С одной стороны, вроде бы что-то теряется, с другой – ты приобретаешь нечто гораздо более важное, чем секс. Перед глазами простирается бесконечная долина любви. К ней ведут лишь долгие отношения, в которых царит полное доверие. У влюбленности есть свои радости: она дарит сильнейшее возбуждение и загорается как спичка. Влюбиться просто, а вот найти хорошую жену почти невозможно. Любовь – это кропотливая работа.

То, что я предохранялся, поначалу не вызывало у Ицуми никаких подозрений. Она думала, что я забочусь о ней, не хочу, чтобы она пила таблетки. Так что я довольно быстро привык к короткому обязательному ритуалу: отворачивался, быстро надевал презерватив, и это совсем не мешало наслаждаться моментом. Напротив, короткое промедление, простое механическое действие лишь разжигало наше желание. Я знал, что Ицуми ждет меня. Но дело было не только в ней. Нелегко признаться, но именно благодаря презервативу я чувствовал себя спокойно. Он охранял меня, возводил преграду между мной и Ицуми, потому что в глубине души я готов был отдаться только одному человеку, которого я познал первым и сразу ощутил своим. Его тело стало естественным продолжением моего. Меня мучили воспоминания, я никак не мог освободиться. Но однажды жена попросила меня перестать предохраняться.

Я всегда предохранялся, кроме той страшной ночи в гей-клубе. В тот миг меня подхватил водоворот. Парень попросил меня надеть презерватив, но я отказался. Он не стал возражать – привык к тому, что клиент заказывает музыку. В таких заведениях никто ничему не удивляется. Правда заключалась в том, что я отправился туда в поисках Костантино. И собственной смерти. С ним я никогда не предохранялся, мы никогда это не обсуждали. Все происходило спонтанно, времени на подготовку не было. Наш секс стал болезненной нуждой истерзанного чувствами тела, опустошенной и обескураженной души, где все перевернулось с ног на голову. Когда ты прыгаешь вниз и хочешь разбиться, ты не спешишь открывать парашют.

Художники Гилберт и Джордж, желая рассказать о смерти своих друзей-гомосексуалов, использовали в работе экскременты. Тянулись годы. Ходили самые невероятные слухи. О гомосексуальности вдруг начинали говорить, а потом снова отмалчивались. Но теперь никто уже этого не стыдился. Все сваливали на африканских обезьян, на негров, которые трахались по лесам, и на туристов-американцев, которые трахали негров. Так что человеческая история повернула вспять. Изгнанная из истории эволюции одинокая обезьяна захотела отомстить. С огромной радостью верующие лицемеры и молящиеся ханжи предвкушали отлучение от церкви всех содомитов и осыпали их проклятиями. Содомиты… Милые мальчики, радостные, ослепительные, сияющие. Славные дебоширы, связанные веревками неразделенных чувств. За эти годы я знавал многих таких: они уходили, оставляя в наследство матерям и друзьям чувство вины, а на кроватях валялись скомканные грязные простыни. Они возносились в небеса. Павшие боги. Меркьюри, Нуреев, Джармен… Вот уже и на лице Фрейзера появились странные пятна. Из друзей Кнута он первым ступил на этот путь. Замазывал пятна тональником, отчего его лицо становилось зеленоватым. Печальные осунувшиеся лица бросались в глаза: они пытались улыбаться, делать вид, что все хорошо. В компании коллег и друзей надевалась маска. Я замечал, что люди шарахались от них и старались держаться подальше, словно случайное покашливание и даже дыхание вич-инфицированных были смертельно опасны. Я видел, как когда-то веселые, приятные люди, у которых были грандиозные планы на жизнь, недюжинный ум и чистые идеалы, вдруг отступали перед трусливым обществом. Обществом, которое они могли бы сделать лучше, которое нуждалось в их энергии, в их вдохновении. Одни сидели в приемных больниц, ослепшие, одинокие, отвергнутые, точно чумные, распятые токсоплазмозом или туберкулезом, другие томились по домам и сами меняли флаконы на капельницах. Третьи лежали в одиночных палатах, а испуганные медсестры обращались с ними как с ядовитыми пауками. После повсеместного распространения героина следующее поколение само бросилось в бездну. «Find a cure!»[5]5
  «Найдите лекарство!» (англ.)


[Закрыть] – кричали они с того света.

Однажды утром в свободное от занятий время я пошел в больницу и сдал анализы. Я попросил, чтобы меня проверили на ВИЧ. Я склонился к окошку и тут же был подвергнут унизительному допросу:

– Гемофилией страдаете?

– Нет.

– У вас были сомнительные связи?

Я не спешил отвечать, – в конце концов, это мое личное дело. Я осознал, как жесток мир к тем, кто болен СПИДом. Мне хотелось соврать, сказать, что я просто побывал у дантиста. Но я подумал о Фрейзере, о том, как смело он держится, вспомнил о профессорах нашего колледжа, считающих себя интеллектуалами, свободными от комплексов, о тех, кто научился говорить об этом спокойно, кто просто готов говорить правду.

– Да, связи были.

Толстушка за стеклом посмотрела на меня, словно курица, которую обваляли в муке и вот-вот засунут в духовку. «Кто знает, может, у твоего мужа тоже были сомнительные связи, цыпа, так что тебе и твоим детям лучше провериться на СПИД», – подумал я, но промолчал. Человеческая глупость не знает границ, и подобная шутка не привела бы к добру, на смену курице пришла бы задубевшая вобла.

Результаты пришли через несколько дней. Это было странное время. Я прекрасно себя чувствовал, и вдруг из носа потекло, в груди закололо. По всем признакам вроде бы обычное ОРВИ, но кто сказал, что одно исключает другое? И все же я жил полной жизнью. Как все приговоренные к смерти, я подобрел, стал любезнее со студентами, мерил благожелательным шагом университетские коридоры. В этот период мне пришлось принимать экзамен, и все получили отличные оценки. Дома я печально бродил по комнатам в шерстяном пиджаке и тапочках из овечьей шерсти. Я грустно прощался с мирком, где меня любили, который подарил мне достойную жизнь, полную тепла и заботы, – мирком, который я предал. Однажды вечером я чуть было не рассказал все Ицуми, но что-то меня удержало. Возможно, надежда, что все обойдется, что я спасусь, что все будет по-старому.

Я склонился над кроваткой моей дорогой Ленни, взял с полки книжку о саркофагах и сосудах-канопах и принялся читать вслух, гладя ее по голове, засыпая вместе с ней. Посреди ночи я рухнул со стула и покатился по полу, точно мумия в Британском музее. Я подумал, что сама судьба опрокинула мое тело, склонившееся над невинной кроваткой чудесной девочки, лучше которой не было на свете.

Пришли результаты анализов. Я хорошо помню синий конверт. Безликая медсестра вытащила его из гармошкообразной картотеки и с недоброжелательным видом вручила мне. Прежде чем открыть, я помедлил. Точно играл в «быть или не быть». Я взгромоздился верхом на невысокую кирпичную стену недалеко от Темзы, перед галереей Тейт. Если бы результат оказался положительным, я собрал бы вещи в коробку и ушел из дома. Отправился бы куда глаза глядят. Только сначала оставил бы письмо для Ицуми, для моей возлюбленной ичибан[6]6
  «Ичибан» (яп.) – «лучший», «самый».


[Закрыть]. Проездом заскочил бы в Рим. Попросил бы тетю и дядю поменять составленное много лет назад завещание, в котором они указали меня как единственного наследника. Уговорил бы их завещать все Ленни. Так что у нее не было бы проблем с деньгами. Я показал бы им фотографию, на которой мы стоим перед лодками в Корновалье. Ленни завернулась в полотенце, а я обнимаю ее, как самый счастливый отец на свете. Захотел бы я встретиться с Костантино? Рассказал бы ему, что болен? Слишком многое пришлось бы ему объяснять. Вспоминая, как он обнял меня на прощание в нашу последнюю встречу, я растрогался и смутился. Я понял, что все мои дурацкие мысли о прощании с жизнью обращены только к нему одному. Стало ясно, что с фантазиями пора заканчивать и настало время просто открыть конверт.

«Отрицательный, – прочел я. – Отрицательный».

Я сыграл в русскую рулетку, и все обошлось. Револьвер не был заряжен. Я не стану одним из умирающих ангелов, бродящих по городу с потерянным взглядом, с замазанными гримом пятнами на лице. Я принадлежу к иному миру – миру здоровых людей, которые могут шушукаться по углам и не ходить к врачу.

На остальные показатели анализов я просто не обратил внимания. А потом позвонили из больницы, и так, случайно, я узнал, что у меня проблемы с фертильностью. Я был еще молод, и мне предложили пройти обследование. Так выяснилось, что я бесплоден. Не помню, чтобы я болел чем-то особенным. Я всегда с благодарностью вспоминал о том, что из-за проблемы с яичками мне удалось откосить от армии. Потом я восстановил в памяти свою медицинскую карту. Я вспомнил, что болел паротитом и ходил с распухшими красными ушами. И о том, как в подростковом возрасте у меня все горело там, внизу.