Текст книги "Пожирательница грехов"

Автор книги: Маргарет Этвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Через полчаса она опять вернулась. Он вдруг понял, что ждал ее. Скорбное выражение, каждая черточка опущена, словно оттянута невидимыми пальцами.

– Ты должен выйти на улицу, – взмолилась она. – Выйди, на улице такой туман.

– Пройди в дом, – сказал Моррисон. Так с ней легче будет справиться. Может, она чем-то накачалась, – тогда нужно просто обождать. Сам он боялся принимать наркотики: город небольшой, и дилер может оказаться, например, твоим студентом. К тому же у Моррисона не было никакого желания размягчать мозги до состояния овсяной каши.

– Нет, – сказала она. – Я в эту дверь больше не войду. Это будет неправильно. Ты выходи. – Она смотрела с хитрецой, словно что-то задумала. – Тебе не помешает прогуляться, – рассудительно сказала она.

Она права, он действительно мало двигается. Он надел тяжелые ботинки и нашарил пальто.

Снег поскрипывал, они шли поскальзываясь; довольная Луиза торжествующе топала чуть впереди, словно вела его. Ледяной туман окутывал их, заглушая голоса, нарастал кристаллами, тонкими, как иглы, – на телефонных проводах и ветках деревьев, которые казались ему низкими, хотя в понимании местных – нормальные деревья. Он старался не вдыхать глубоко. Стайка дубоносов кружилась над ними, крича, срывая последние красные ягоды с рябины.

– Хорошо, что сегодня нет солнца. Солнце сжигает мои серые клетки, а сейчас мне гораздо лучше.

Моррисон посмотрел на небо. Солнце было где-то там – бледное пятно на затянутом сером небе. Он удержался, чтобы не прикрыть глаза рукой, дабы защитить свои серые клетки. И понял, что давит в себе неприятную мысль: Луиза не в порядке. Да какое там не в порядке – просто рехнулась.

– Здесь не так уж плохо жить, – сказала Луиза, смешно скача по утоптанному снегу. – Просто нужны внутренние резервы, и, слава богу, они у меня есть. Я думаю, у меня их побольше, чем у тебя, Моррисон, побольше, чем у многих. Так я себе и говорила, когда сюда переехала.

– Куда мы идем? – спросил Моррисон, когда они миновали несколько кварталов. Она вела его на запад, по незнакомой улице – а может, все дело в тумане.

– Как куда? За остальными, конечно, – сказала она и оглянулась презрительно. – Надо замкнуть круг.

Моррисон шел и не спорил: он радовался, что скоро появятся остальные.

Она затормозила у многоэтажки.

– Они там, – сказала Луиза. Моррисон шагнул к подъезду, но она потянула его за рукав.

– Нельзя входить в эту дверь, – сказала она. – Дверь смотрит в неположенную сторону. Это неправильная дверь.

– А что в ней неправильного? – спросил Моррисон. Может, она и неправильная (и чем дольше он смотрел на дверь – зеркальное стекло злобно посверкивало, – тем больше понимал, что Луиза имеет в виду), но это единственная дверь.

– Она смотрит на восток, – сказала Луиза. – Ты что, не понимаешь? Город разделен на северную и южную части, полюса – газопровод и электростанция. Ты обратил внимание, что их соединяет мост? По нему идет поток. Мы должны выстраивать полюса в мозгу соответственно полюсам города – поэзия Блейка именно об этом. Нельзя нарушать поток.

– Но как же мы войдем? – спросил он. Она села в снег, и он снова испугался, что она заплачет.

– Послушай, – поспешно сказал он. – Я войду в дверь бочком и приведу их – и не нарушу поток. А ты можешь вообще не входить. А кто они? – запоздало спросил он.

Он обрадовался, услышав знакомые имена – значит, она никакая не сумасшедшая, и люди реальные, и у нее есть какая-то цель. Может, это просто такой изощренный способ хождения в гости.

Это были Джеймисоны. С Дэйвом Джеймисоном Моррисон часто здоровался в коридоре института, но не более того. Жена Дэйва недавно родила. Оба оказались дома, в домашних рубашках и джинсах: Моррисон пытался объяснить, что ему нужно, но у него не получилось, потому что он сам не был уверен. Наконец он сказал, что ему нужна помощь. Дэйв согласился выйти, а жена не могла, из-за ребенка.

Они зашли в лифт, и Дейв сказал:

– Я с Луизой толком не знаком.

– Я тоже, – ответил Моррисон.

Луиза ждала возле елки на газоне перед домом. Увидев их, шагнула вперед.

– А где ребенок? – спросила она. – Чтобы замкнуть круг, нам нужен ребенок. Нужен.Вы что, не понимаете? Иначе страна расколется. – И она зло притопнула ногой.

– Мы можем за ним вернуться, – сказал Моррисон, и она угомонилась. Сказала, что нужны еще только двое, – требуются люди, которые живут по обе стороны реки. Дэйв Джеймисон предложил отправиться на его машине, но Луиза теперь не ездила на машинах: машины так же вредны, как и телефоны, у них нет четкого направления. Она говорила без остановки. Наконец ее убедили воспользоваться автобусом, объяснив, что он ходит и на север, и на юг. Но прежде Луиза желала убедиться, что автобус поедет по нужному мосту – тому, что возле газопровода.

Вторая пара, которую хотела забрать Луиза, жила в квартире с окнами на реку. Похоже, она выбрала их не потому, что друзья, а потому, что из окна их гостиной видны и газопровод, и электростанция. Луиза была у них всего однажды. Дверь дома смотрела на юг, и Луиза вошла без колебаний.

Моррисон не был в восторге от ее выбора. Вторая пара была из местных, оба не любили американцев. Моррисон с трудом выносил едкие нападки Пола – они почти каждый день виделись в кофейне. А на университетских вечеринках Леота без конца ругала америкашек, а потом оборачивалась к Моррисону и говорила, скорбно опустив уголки рта – “Ах, я забыла, ведь тыамериканец”. Но он – то видел, какие у нее глаза. И Моррисон понял, что лучший способ защиты – со всем соглашаться. “Вы, янки, приходите и отнимаете у нас рабочие места”, – говорил Пол, а Моррисон кивал примирительно: “Верно, не надо этого допускать. Зачем же вы приняли меня на работу?” “Американцы скупают всю промышленность”, – говорила Леота, а Моррисон отвечал: “Да, это нехорошо. Зачем же нам ее продают?” Конечно, он мог их понять, но он же не “Проктер-энд-Гэмбл”. Чего они хотят от него? А сами – то они что? Но однажды Пол разоткровенничался, перебрав пива на корпоративной вечеринке: сказал, что женился на худой Леоте, а теперь она толстая. Моррисон помнил то откровение, держал его в памяти заложником.

Но Моррисон не мог не признать, что сейчас от Пола больше толку, чем от него самого. У Моррисона ушли часы или, пожалуй, нежели, а Пол сходу просек, что Луиза не в порядке. Леота заманила ее на кухню стаканом молока, а Пол в одиночку замышлял заговор в гостиной.

– Она совершенно чокнутая. Ей надо в психушку. Мы ей с этим ее кругом подыграем, а внизу схватим и затолкаем в мою машину. Давно это с ней?

Моррисону совсем не понравился такой разговор – “схватим”, “затолкаем”.

– Она не ездит в машине, – сказал он.

– Черт, – сказал Пол. – Переться пешком в такую погоду? Это же далеко. Если надо, применим силу. – Они выпили по пиву, а потом Пол объявил, что пора, они прошли на кухню, и Пол аккуратно сказал Луизе, что пора ехать.

– Куда? – спросила Луиза.

Она смотрела то на Пола, то на Моррисона, и, кажется, что-то подозревала. Стыд сочился из глаз Моррисона; он отвернулся.

– Мы поедем за ребенком, – сказал Пол. – Чтобы замкнуть круг.

Луиза посмотрела странно:

– Какой ребенок? Какой круг? – Она его проверяла.

– Ну, тыменя понимаешь, – убеждал Пол. Луиза поставила на стол почти нетронутый стакан молока и сказала, что готова.

Возле машины она заупрямилась:

– Нет, – сказала она и уперлась ногами в снег. – Я не сяду в машину.

Пол схватил ее за руку и сказал, примирительно, но с угрозой:

– Так, будь хорошей девочкой.

Луиза вырвалась и побежала по улице, спотыкаясь и поскальзываясь. У Моррисона не хватило духу ее догонять, он и так чувствовал себя предателем. Он тупо смотрел, как Дэйв с Полом бегут за ней, как они хватают ее и тащат к машине: а она брыкалась и пиналась в своей шубе, словно ее запихнули в мешок. В воздух поднимались белые столбики морозного дыхания.

– Открывай заднюю дверь, Моррисон, – по-сержантски рявкнул Пол и глянул презрительно: мол, больше ты ни на что не годен. Моррисон подчинился, Луизу затолкали в машину – Дэйв держал ее примерно за шкирку, а Пол за ноги. Странно, но Луиза не особо сопротивлялась. Моррисон сел с одного боку, Дейв с другого. Под конец неспешно явилась Леота и устроилась на переднем сиденье. Когда машина тронулась, она обернулась к Луизе и лицемерно, утешительно закурлыкала.

– Куда вы меня везете? – шепнула Луиза Моррисону. – В больницу, да? – Она чуть ли не хотела этого, чтобы они позаботились о ней. Она прильнула к Моррисону, касаясь его бедром; он старался не отодвигаться.

На окраине она снова зашептала:

– Это глупо, Моррисон. Они глупо себя ведут, скажи? На светофоре открой дверь – мы выпрыгнем и убежим. Ко мне домой.

Моррисон вымученно улыбнулся, но хотел было согласиться. Он ничем не мог ей помочь, да и ответственности такой не желал, однако страшно представить, что с ней будет дальше. Он чувствовал себя членом расстрельной группы: не по собственному выбору, а по долгу, его нельзя винить.

Ледяной туман рассеялся, и день посерел, поголубел: они ехали на восток, удаляясь от солнца. Психиатрическая клиника была за городом, к ней вела извилистая унылая подъездная дорога. Прилепленные друг к другу несуразные корпуса – как в университете: такое же безвкусное дробление пространства, те же потуги на современность. Государственные учреждения, подумал Моррисон; наверное, их проектировал один и тот же архитектор.

Они провели безучастную Луизу в приемное отделение за стеклянной панелью, украшенное рождественскими бумажными колокольчиками-недоделками, красными и зелеными. Луиза стояла смирно, со снисходительной и ироничной улыбкой вслушиваясь в разговор Пола с медсестрой. Когда появился молодой интерн, она сказала:

– Я хочу извиниться за моих друзей – они выпили и пытаются меня разыграть.

Интерн вопросительно нахмурился. Пол рассвирепел и поведал про Луизины теории насчет круга и полярностей. Но она все отрицала и сказала интерну, что нужно вызвать полицию: шутка шуткой, но это злоупотребление общественной собственностью.

Пол воззвал к Моррисону: он ведь ее близкий друг.

– Ну… – уклончиво начал Моррисон, – она действительновела себя странновато, но, может, не настолько, чтобы… – Взгляд его блуждал по якобы модерновой комнате, а дальше неведомо куда уходили коридоры, и кто-то безмолвный бродил там, шаркая ногами.

Луиза держалась так достойно, так сдержанно, она почти убедила интерна, но увидев, что близка к победе, дала слабину. Игриво толкнув Пола в грудь, она сказала:

– Такие, как ты,нам тут не нужны. Мы не примем тебяв наш круг. – Повернулась к интерну и сказала строго: – Мне пора. У меня, знаете ли, полно важной работы. Я пытаюсь предотвратить гражданскую войну.

Ее оформили, забрали ценные веши и заперли их в сейф (“Чтобы пациенты не украли”, – объяснила медсестра), ключи от квартиры Луиза попросила отдать Моррисону. Потом два интерна увели ее по коридору. Луиза не плакала. Ни с кем не попрощалась, лишь кивнула Моррисону гордо и холодно.

– Принеси мне мой блокнот, – сказала она с подчеркнуто британским акцентом. – Черный блокнот, он мне понадобится. Он у меня на столе. И еще нижнее белье. Пусть Леота поможет.

Моррисон, раскаиваясь и угрызаясь, пообещал, что навестит ее.

Они вернулись в город, завезли Дэйва Джеймисона домой, потом втроем заказали в кафе пиццу и колу. Пол с Леотой были на редкость дружелюбны: им хотелось подробностей. Они наклонялись к нему через стол, спрашивали, допытывались – какое удовольствие. И он подумал, что для них это – самое большое развлечение из доступных в городе.

Потом они пошли в подвальную квартирку Луизы, чтобы собрать осколки ее жизни, которые она просила ей оставить. Леота неприлично долго рылась в ящиках Луизы, собирала для нее нижнее белье (как ни странно, в оборках и рюшах, в основном фиолетовое и черное). Моррисон с Полом пытались понять, какой из черных блокнотов ей нужен. На столе их было штук восемь или девять: Пол, несмотря на слабые протесты Моррисона, листал их и читал вслух отрывки: записи про полярности и круг появились с полгода назад, когда Моррисон еще не знал Луизу.

В записных книжках, собирая вполне нормальные афоризмы и короткие стихи, Луиза пыталась создать свой собственный мир, который уже не назовешь нормальным; хотя, размышлял Моррисон, вся разница в том, что Луиза принимала за реальность то, что другие договорились считать метафорой. Вперемешку с афоризмами были маленькие зарисовки, диаграммы, цитаты из английских поэтов и длинные описания Луизиных университетских знакомых.

– А вот про тебя, Моррисон, – хмыкнул Пол. – “Моррисон – незрелая личность. Его следует сформировать: он отказывается признавать, что его тело – элемент его сознания. Его можно принять в круг, только если он откажется от роли частного и захочет слиться с целым”. Господи, она не в себе уже несколько месяцев.

Они насиловали ее, против ее воли вторгались в ее частную жизнь.

– Думай как хочешь. – Прежде Моррисон не смел говорить с Полом так резко. – Возьмем полупустой блокнот – наверняка этот.

По комнате валялись около десятка библиотечных книг, некоторые уже просроченные: в основном книги по геологии и истории, и томик Блейка. Леота вызвалась отнести их в библиотеку.

Вставляя ключ в замок, Моррисон еще раз оглядел комнату. Теперь он понимал, откуда это ощущение попурри. Книжный стеллаж напоминал стеллаж в гостиной Пола, занавески и стол – почти копия из обстановки Джеймисонов. Он припоминал и другие предметы, подражание другим людям, у которых он бывал на почти одинаковых вечеринках. Бедная Луиза – она пыталась составить себя из других людей. Только у него она ничего позаимствовала. Вспоминая свое унылое, холодное, недоразвитое жилище, он понял, что заимствовать, собственно, нечего.

Он сдержал слово и пришел ее навестить. Первый раз он наведался с Полом и Леотой, но чувствовал, что им неприятно: они считали, их соотечественница имеет право сходить с ума без вмешательства янки. Поэтому в следующий раз он отправился к Луизе на своей машине.

Во второй раз Луиза выглядела много лучше. Они сидели в комнатке для свиданий, со стеклянными стенами, из мебели – только два стула. Луиза сидела на краешке стула, сложив руки на коленях, сама вежливость, сдержанность. Она по-прежнему говорила с британским акцентом, хотя иногда прорывалось жесткое р.Она сказала, что ей тут хорошо, кормят нормально, она познакомилась с милыми людьми, но хочется вернуться к работе. Беспокоилась, как там ее студенты.

– Я наговорила кучу глупостей, – сказала она и улыбнулась.

– Ну… – Моррисон замялся. Ему приятно было видеть, что она выздоравливает.

– Я неправильно все понимала. Я думала, можно объединить страну, соединив две части города в круг, используя магнитные потоки. – Она презрительно хмыкнула, а потом добавила, понизив голос: – Но я кое-что упустила: магнитные потоки текут не на север и юг, то есть вдоль моста, а на восток и запад, как сама река. И мне не стоилозамыкать круг, используя горстку несовершенных фрагментов. И ребенок не был нужен. Потому что… – она уже говорила шепотом, без акцента, – …потому что круг – это я.Полярности внутри меня самой. Мне просто нужно самой не рассыпаться, потому что все зависитот меня.

Он подошел на пост, чтобы спросить, чем она официально больна, но ему ничего не сказали – запрещено.

В следующий раз она почти все время говорила с ним – как казалось его нетренированному уху, – на совершенном французском. Рассказала, что ее мать француженка и протестантка, а отец англичанин и католик.

–  Je реuх vous dire tout ceci, – говорила она, – раrсе que vous etes am erica in. [9]9
  Я могу тебе все это сказать, потому что ты американец (фр.).


[Закрыть]Ты не поймешь.

Моррисон решил, это многое объясняет, но в следующий раз она заявила, что ее мать итальянская певица, а отец – нацистский генерал.

– Но во мне есть и еврейская кровь, – поспешно добавила Луиза. Она была напряжена – все время вставала, потом опять садилась, сплетала и расплетала ноги. Она не смотрела Моррисону в глаза, а стаккато своих замечаний адресовала ему точно в грудь.

После этого Моррисон пару недель не приезжал. Его визиты, думал он, не идут им обоим на пользу, и кроме того, ему нужно было читать студенческие работы. Он снова занялся покраской квартиры под звуки органной музыки снизу, он чистил лопатой ступеньки и посыпал их солью, чтобы снег таял. Хозяйка дома, как бы извиняясь за невставленный замок, вдруг пригласила его на чай: вульгарные пластмассовые безделушки, украшающие ее жилище, ненадолго распалили его воображение. В ее доме с претензией на деревенский стиль была лишь одна стоящая вещица – яйцо из выдувного стекла, раскрашенное на украинский манер. Но хозяйка только отмахнулась: а, ерунда, лучше посмотрите на это: цветной кусок мыла, а из него торчат искусственные цветы; эту идею, сказала хозяйка, она подглядела в одном журнале. Однажды вечером к Моррисону заходил кореец, спрашивал про страхование жизни.

Но мысль о Луизе, которая ходит сейчас по больничному коридору, где дуют сквозняки и всё чужое, – эта мысль впивалась в него спазмом, причиняла боль, и как-то раз его потянуло в ту часть города, что считалась центром: он решил купить Луизе подарок. Он купил коробку с акварелью, чтобы ей было чем заняться. Сначала хотел отправить краски почтой, но как-то незаметно вновь оказался на широкой пустынной подъездной аллее у больницы.

Они снова встретились в крошечной комнатке для свиданий. Он был встревожен переменами: Луиза пополнела, тело дряблое, грудь обвисла. Она уже не сидела прямо, как прежде, она растекалась по стулу, ноги раздвинуты, руки висели плетьми. Непричесанная, волосы потускнели. Короткая юбка, фиолетовые чулки – один чулок поехал. Стараясь не смотреть на кусок белой ноги, что просвечивал сквозь дорожку в чулке, Моррисон вдруг впервые захотел Луизу.

– Мне поменяли лекарство, – сказала она. – У прежнего были побочные действия, и у меня открылась аллергия. – Она упомянула, что кто-то украл ее расческу, а когда он предложил купить новую, сказала, что это неважно. Она потеряла всяческий интерес к кругу, к своей сложной системе и разговаривать особо не желала. Разве только немного рассказала про больницу: она хочет помочь врачам, но они ее не слушают и лечат неправильно. Здесь почти всем становится хуже, и многих не хотят забирать домой, отвечать за них никто не хочет, даже если усмирять их лекарствами. Многие бедны, не имеют родственников, врачи не могут выпустить их в никуда. Она рассказала о девушке с севера Канады, которая воображает себя карибу.

Она даже не взглянула на акварель, но вяло поблагодарила. Ее глаза, прежде широко распахнутые и полные жизни, превратились в щелочки – кожа вокруг них припухла и потемнела. Она кого-то ему напоминала, но он несколько минут не мог вспомнить кого. Потом вспомнил: индеанку, которую он видел ранней осенью, когда бродил в поисках приличного бара. Индеанка сидела возле дешевой гостиницы, раздвинув ноги. Она стаскивала с себя одежду и распевала: “Давайте, парни, что вы ждете, давайте, парни, что вы ждете”. Вокруг нее собралась группка мужчин: они стояли и стыдливо посмеивались. Моррисон присоединился к ним, ужасаясь индеанке, этим людям и самому себе. Когда приехала полиция, женщина уже разделась по пояс.

Моррисон встал и попрощался, а Луиза спросила, будто из чисто академического интереса: как он считает, ее когда-нибудь выпишут?

По пути к машине его вдруг резанула мысль, что он любит ее. Эта мысль наполнила его, точно цель, точно судьба. Он как-нибудь спасет ее, притворится, будто она его сестра, кузина. Он спрячет ее в своей квартире, запрет все опасные предметы – бритвы, ножи, пилочки для ногтей. Он будет кормить ее, давать правильные лекарства, расчесывать ей волосы. А по ночам она будет рядом с ним в холодной спальне, и он будет погружаться в нее, словно в болото, теплое и засасывающее.

Эта картинка сначала привела его в экстаз, потом ужаснула. Он понял, что вожделеет неизлечимую, безумную Луизу, лишенную всякой цели, беспомощную. С нормальной Луизой, Луизой, которая критиковала его, – с такой он бы не справился. Так вот какая она, девушка его мечты, наконец-то он нашел свой идеал: распад, сознание разбегается по осколкам материи, сломленное бесформенное существо, в которое он войдет, как лопата, вонзенная в землю, как топор, впившийся в дерево. Пользоваться, оставаясь бесполезным, знать и не быть познанным. Значит, Луиза была права насчет него, когда делала свои записи в блокноте. В порыве самооправдания он подумал, что его желание обладать ею не так уж порочно: в какой-то мере это желание воссоединиться с собственным телом – ибо он все меньше и меньше чувствовал, что присутствует в нем.

Угнетенный самим собою и этой больницей, этой тюрьмой, он сел в машину и вырулил на шоссе, но в город не поехал, а решил погонять по дорогам. Он ехал посреди оцепенелого ландшафта, с болью вспоминая протяжную медлительность холмов, тянущихся на восток и на юг в той стране, что теперь так далеко и словно не существует. Здесь все было скупым, как поджатые губы, отстраненным, ни на что не годным, ничем.

Потом он осознал, что проехал уже полпути до зоопарка. Луиза говорила, что зоопарк работает всю зиму.

Когда он подъехал к воротам, было уже не рано: обратно он поедет в темноте. Его экскурсия будет краткой – он не хочет тут застрять, если ворота закроют. Он подошел к будке, где сидел некто, до самых глаз обмотанный шарфом, и купил билет. Потом медленно поехал по пустым дорожкам, через боковое окно разглядывая стада лам и яков, остановился у вольера с сибирским тигром, где увидел лишь пещеры и заросли, в которых предположительно прятался сибирский тигр.

Возле поля с бизонами он остановил машину и вышел. Бизоны жевали жвачку около проволочной ограды, но, когда он приблизился, подняли головы, посмотрели на него, потом фыркнули, развернулись всей своей глыбой и ушли прочь, увязая копытами в снежных дюнах.

Он шел вдоль ограды и даже сквозь пальто чувствовал пронизывающий ветер, на морозе немели ноги. Зловещая поземка ползла вдоль дороги, перебирая своими холодными тонкими пальчиками. На обратном пути будет много заносов. Он представил себе, как взметнется снег и забушует огромными волнами, обвивая город. А дома, островки тепла, не подпустят снег к себе, потому что есть электростанция и газопровод. Но упади бомба или случись катастрофа – и дома засыплет снегом, и веки их слепятся. И он подумал обо всех людях, которых едва знает. Что они будут делать? Начнут рубить мебель на дрова, пока холод не одолеет. Холод уже на пороге, и рыбки корейцев трепещут на бельевых веревках отважными серебряными флажками, а женщина этажом ниже фальшивит, во все горло распевая “Шепчет надежда”, а метель уносит ее песню, а Пол прячется в хлипкую броню дешевого патриотизма, а хозяйка дома воздела кусок мыла, и из него торчат искусственные цветы. Бедная Луиза. Теперь он понял, чего она с таким отчаянием добивалась: смысл круга, такого умного и замкнутого, не в том, что скрыто внутри, а в том, что остается снаружи. Его собственные попытки пребывать человеком, бесполезная работа, стерильная любовь. Когда все исчезнет, с чем останется он? Черные деревья на теплой оранжевой стене – а он все закрасил белым…

От холода кружилась голова, и он прислонился к ограде, прижал ко лбу руку в варежке. Он стоял у вольера с волками. Он вспомнил, как они стояли тут с Луизой, а волки так и не подошли близко. Но теперь под навесом возле ограды лежали три волка. Рядом с Моррисоном стояла пожилая пара в почти одинаковых серых пальто. Он их только что заметил, машина не подъезжала – наверное, шли от стоянки. Желто-серые глаза волков смотрели на него сквозь проволоку – напряженные, безразличные.

– Это лесные волки? – спросил Моррисон у пожилой женщины. Открыв рот, он почувствовал, как в легкие хлынул ледяной поток.

Женщина медленно развернулась: ее лицо – нечеткое, морщинистое, и только глаза синими льдинками уставились на него.

– Вы местный? – спросила она.

– Нет, – ответил Моррисон. И женщина отвернулась, снова стала смотреть на волков. Их ноздри вздрагивали, принюхиваясь к ветру, ерошилась короткая белая шерсть.

Куда так пристально смотрит эта женщина? Там что-то говорят, и это не про него, и понять можно, лишь когда все кончено и забыто. Тело онемело; он пошатнулся. Краем глаза он видел, что картинка старой женщины разрослась, заколыхалась, словно бы исчезла, и перед ним открылась страна. Она простиралась на север, и, казалось, он видит уже и горы, покрытые снегом, блистающие под солнцем вершины, видит лес, а потом другой, и голую тундру, и белые отвердевшие реки, а дальше – там, где сошла бесконечная ночь, – замерзшее море.