Текст книги "Пожирательница грехов"

Автор книги: Маргарет Этвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Она сказала, что больше никогда не выйдет замуж, – сказала мама.

– Она дура, – сказал отец.

– Уж если кто и создан для замужества, так это Бетти, – говорила мама. После этой фразы я еще сильнее стала бояться за свое будущее. Если всех достоинств Бетти не хватило, чтобы удержать Фреда, у меня точно нет надежды. Я не была такой обаятельной, как моя сестра, но надеялась, что при определенном старании научусь всяким хитростям. В школе нам преподавали домоводство, и наша учительница говорила, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Я знала, что это неправда – моя мама так и осталась горе-кухаркой и, если закатывала важный ужин, приглашала помощницу. А я корпела над бланманже и свеклой по-гарвардски, словно уверовала в ту домоводческую заповедь.

Мама приглашала каких-нибудь холостяков из наших знакомых, чтобы свести их с Бетти. За столом Бетти была весела, смеялась, некоторым даже нравилась, но все без толку.

– Неудивительно, ведь она перенесла такую травму, – сказала мама. Я уже была достаточно большая для таких разговоров, да и сестра вечно где-то гуляла. – Я слышала, что Фред убежал с секретаршей из компании, где он работал. После развода он даже на ней женился. – Была еще одна история, связанная с Бетти и Фредом, сказала мне мама, только я не должна об этом упоминать, а то Бетти расстраивается. Брат Фреда был дантистом – так вот, он убил жену, потому что спутался – мама смаковала это слово, “спутался”, будто речь шла о десерте, – этот дантист спутался со своей помощницей. И он засунул жену в машину, а к салону подвел шланг от выхлопной грубы и потом пытался представить это как самоубийство. Но полиция разобралась, и дантиста посадили в тюрьму.

После этого мой интерес к Бетти возрос чрезвычайно. Так значит, это у Фреда в крови – спутываться с женщинами. И Бетти тоже могли убить. Теперь, когда Бетти смеялась, я знала, что это маска, за которой скрывается раненая женщина, мученица. Бетти не просто бросили. Даже я понимала, что положение брошенной женщины совсем не трагическое, это унизительно и смешно. Но у Бетти все было по-другому: ее чуть не убили. Скоро я уже не сомневалась, что именно так воспринимает себя и сама Бетти. Строгая и недоступная, она держала на расстоянии всех неженатых мужчин, которых подсовывала ей мама. Бетти была окутана зловещей аурой жертвенной крови. Бетти прошла через это, она знала, что это такое, осталась жива и теперь посвящала всю себя, посвящала… ну… чему-то такому, иному.

Но я не могла долго идеализировать Бетти. Потому что у мамы скоро кончились неженатые мужчины, и Бетти сидела у нас за ужином одна. Она беспрестанно и во всех подробностях рассказывала про своих коллег – точно так же, как когда-то рассказывала про Фреда. И скоро мы уже знали, какой кофе пьют эти коллеги, которые из них живут со своими матерями, где они стригутся и как обставлены их квартиры. У самой Бетти была очень милая квартирка на Авеню-роуд, она лично переделала ее и сама сшила чехлы для мебели. Бетти была предана своему шефу, как когда-то Фреду. Она делала для него все рождественские покупки, и каждый Новый год мы знали, что подарено сотрудникам, жене и детям и сколько это стоило. Бетти вроде была счастлива.

Ближе к Рождеству Бетти зачастила к нам: мама говорила, ей жалко Бетти, потому что у нее нет семьи. Бетти все время дарила нам с сестрой такие подарки, словно мы все еще маленькие, – “Парчизи” [4]4
  Парчизи – аналог нард, основанный на старинной индийской игре.


[Закрыть]или ангорские варежки на размер меньше. И я потеряла к Бетти всякий интерес. Даже ее постоянная веселость стала мне казаться ненормальной и ущербной – на грани идиотизма. Мне было уже пятнадцать, и на меня находили приступы подростковой депрессии. Сестра училась в университете Куинз: иногда мне перепадали ее наряды, из тех, что ей наскучили. Моя сестра была не то чтобы красива – слишком большие глаза и рот, – но все находили ее живенькой девушкой. А меня находили милой. Я уже сняла скобки, но толку было мало. И вообще, по какому праву Бетти такая веселая? И когда она ужинала у нас, я извинялась и уходила к себе в комнату.

Как-то весной, когда я училась в одиннадцатом классе, я вернулась из школы и увидела, что мама сидит в гостиной и плачет. Мама так редко плакала, что я испугалась, вдруг с отцом приключилась беда. Я уже не боялась, что он ее бросит, – эти страхи были позади. А вдруг он погиб в автокатастрофе?

– Мам, что случилось? – спросила я.

– Принеси мне воды, – сказала она. Она попила воды, откинула волосы со лба. – Все, я успокоилась, – сказала она. – Мне только что звонила Бетти. Ужас, она мне такого наговорила.

– Но почему? – спросила я. – Что ты ей такого сделала?

– Она меня обвиняла… это ужасно. – Мама вытерла слезы. – Она просто орала на меня. Я в жизни не слышала, чтобы Бетти орала. Господи, я столько с ней возилась. А она сказала, что не желает со мной больше разговаривать. И как ей могла прийти в голову такая мысль?

– Какая мысль? – спросила я. Я озадачилась не меньше мамы. Она, конечно, плохая кулинарка, но зато хороший человек. Я даже мысли допустить не могла, что мама способна совершить нечто такое, за что на нее будут орать.

Мама замялась.

– Про Фреда, – сказала она. – Бетти просто сошла с ума. Мы не виделись пару месяцев, и вдруг – такое.

– С ней что-то не так, – сказал отец вечером за ужином. И, конечно же, оказался прав. У Бетти нашли опухоль мозга, врачи пропустили, все обнаружилось, когда она стала чудить на работе. Бетти умерла в больнице через два месяца, но мама узнала только позднее. Она очень сокрушалась, твердила, что обязательно пришла бы в больницу, несмотря на тот обидный звонок.

– Надо было мне догадаться, – сказала мама. – Трансформация личности – один из симптомов. – В процессе выслушивания других людей мама много узнала про всякие смертельные болезни.

Но меня не устраивало такое объяснение. Много лет спустя Бетти все еще бродила за мной повсюду, ожидая, когда я избавлюсь от нее неким способом, который устроил бы нас обеих. Весть о кончине Бетти была для меня как приговор. Так вот она, награда за преданность и желание угодить: вот что случается с такими (думала я), как я сама. Я открыла наш выпускной альбом и взглянула на свою фотографию: на меня смотрела девушка с прической под пажа, с виноватой, умиротворенной улыбкой – взгляд, которым на меня смотрела Бетти. Она была добра ко мне, когда я была ребенком: она была ко мне добра, но не так обаятельна, как Фред, и я в своем детском жестокосердии выбрала его. Я представляла, как в будущем один за другим меня бросают Фреды, и эти Фреды бегут по берегу реки за толпой живеньких девушек, и все они поразительно похожи на мою сестру. А последние злобные и яростные выкрики Бетти – то был крик протеста, потому что в жизни все нечестно. Я знала, этот гнев – и мой гнев тоже: темная, оборотная сторона отталкивающего, ущербного благодушия, которым страдала Бетти, – как осложнение после разрушительной болезни.

Люди меняются в нашем представлении, особенно когда умирают. Я проскочила пору глупых трагедий и поняла, что, если не хочу превратиться в Бетти, нужно стать кем-то еще. Да я уже и не была ею. В какой-то степени она избавила меня от необходимости поступать, как положено, ибо все положенное сделала сама. И люди больше не называли меня милой девушкой, а стали называть умной, и постепенно я вошла во вкус. А сама Бетти – Бетти, освещенная эфемерным солнцем пятнадцатилетней давности, Бетти, пекущая овсяное печенье, удалилась от меня в трехмерное прошлое. Обыкновенная женщина, умерла молодой от неизлечимой болезни. И все, и ничего больше?

Иногда мне хочется вернуть Бетти, поговорить с ней хотя бы часок. Чтобы она простила меня за те ангорские варежки, что мне не понравились, простила мои маленькие предательства и юношеское высокомерие. Я бы показала ей этот рассказ и спросила, правду ли я написала. Но как сказать ей, чтобы она поняла? Ведь она просто засмеется добродушно и бестолково, протянет мне шоколадное печенье с орехами или клубок шерсти.

С другой стороны, Фред – это неинтересно. Всех этих Фредов нашей жизни узнаешь по тому, как они поступают и что выбирают. А вот Бетти – Бетти несут в себе тайну.

Полярности

Какая нежность и наслаждение

Быть человеком: вырвать у пространства

Оттаявший кусочек, где можно жить…

Маргарет Эвисон. Новогодняя Поэма

Он не видел ее неделю, и это было непривычно: он спросил, не болела ли она.

– Нет, – ответила она, – работала. – Она всегда говорила о работе четкими, по-военному отточенными фразами. За спиной у нее рюкзачок, а там – книжки, блокноты. Для Моррисона с его сумбурным сознанием, метанием от одною к другому – поднять, потрогать, положить на место – она была образцом решимости, которой так не хватало ему самому. Может, из-за этого ему никогда не хотелось прикоснуться к ней: ему нравились женщины если не глупее его самого, то по крайней мере ленивее. Безделье возбуждало его: невымытые тарелки у девушки в доме – приглашение к безделью и неге.

Они шли по коридору, вниз по лестнице, ее короткие чеканные шаги синкопой перемежались с медленной, вялой поступью Моррисона. Спустились на первый этаж. Запах соломы, экскрементов, формальдегида усилился – в подвале научного корпуса жила и размножалась колония лабораторных мышей. Увидев, что Луиза тоже идет к выходу и скорее всего отправляется домой, он предложил ее подвезти.

– Только если ты едешь в ту же сторону. – Она не принимала одолжений и дала это понять с самого начала. Когда он спросил, не хочет ли она сходить в кино, она ответила: “Только если сама плачу за билет”. Будь Луиза выше его ростом, он бы ее побаивался.

Холодало, вялое красное солнце почти зашло. Луиза прыгала возле машины, чтобы не замерзнуть. Моррисон включил печку и открыл Луизе дверь. Голова ее торчала из громоздкой шубы, купленной в секонд-хэнде, – точно суслик выглядывает из норки. Разъезжая на машине, Моррисон повидал много сусликов, в основном мертвых, однажды сам одного сбил, тот буквально бросился под колеса. Машина тоже пострадала: когда Моррисон подъезжал к предместьям города – хотя, как потом выяснилось, ехал он уже по городу, – наполовину отвалился буфер, и начало барахлить зажигание. Он собрался выкинуть машину и передвигаться своим ходом, а потом понял, что это нереально.

Моррисон вырулил к выезду с территории университета, машина громыхала, будто на металлическом мосту. Шины покоробило от холода, мотор еле фурычил. Надо больше ездить, подумал Моррисон, машина совсем застоялась. Луиза говорила непомерно много и была чем-то взволнована. Двое студентов ужасно вели себя на занятиях, и тогда она сказала, чтоб они не приходили. “Это ваши головы, а не мои”, – сказала она. И знала, что победила, они возьмутся за ум. Моррисон недолюбливал теории групповой динамики. То ли дело работать по старинке: преподавать свой предмет и не воспринимать студентов как людей. Его раздражало, когда какой-нибудь студент приползал к нему в кабинет, нервно и застенчиво бубня то об отце, то о проблемах на любовном фронте. Он ведь не рассказывает им про своего отца и про свои любовные проблемы и ожидает от них такой же сдержанности, а эти ребята, видимо, считают, что подобных откровений достаточно, чтобы получить отсрочку по курсовым. В начале учебного года один студент предложил рассаживаться кружком: к счастью, остальные предпочли сидеть рядами.

– Вот здесь останови, – сказала Луиза – он чуть не проехал. Машина с хрустом остановилась, уткнувшись буфером в коросту снежного заноса. В этом городе снег не убирали, зная, что оттепель не наступит. А снег шел и шел и ложился на землю, и его просто посыпали песком.

– Я все закончила. Можешь зайти посмотреть, – предложила она – нет, потребовала.

– Что закончила? – спросил он, думая о своем.

– Я же тебе говорила. Ремонт квартиры – я над этим и работала.

Блеклый дом: в послевоенные годы, в пору строительного бума и нехватки материалов такими двухэтажными коробками застраивали целые улицы. Фасад обложен серым гравием, и этот цвет казался Моррисону ущербным. В городе оставалось немного домов старой постройки – но их тоже скоро снесут, и здесь не останется приметного прошлого. Были и многоэтажные дома, или – еще хуже – дома низкие и длинные, как бараки, впритык, земля тут дорогая. Порой эти хлипкие строения – снег на крышах, и в окнах куцые бледные лица, что смотрят с подозрением, и на тротуарах игрушки, рассыпанные, словно мусор, – все это напоминало ему старые фотографии шахтерских поселков. Дома людей, которые не собирались оседать надолго.

Луиза жила в подвальном этаже. Зайдя в дом с тыла и завернув к лестнице вниз, переступая через ботинки и сапоги, расставленные на газете семьей с первого этажа, Моррисон живо, в кратком припадке паники, вдруг отчетливо вспомнил, как и сам подыскивал себе жилище, крышу над головой, свои четыре стены. Он вспомнил, как бродил от одного адреса к другому, оглядывал сырые, словно контейнеры, подвальные комнаты, в спешке облицованные виниловой плиткой, дешевыми панелями, – владельцы, пользуясь нехваткой жилья и наплывом студентов, сдавали все подряд. Моррисон знал, что не выдержит зимы, погребенный в таком подвале или в многоквартирнике с застекленными подъездами и картонными перегородками. Неужели нет настоящих домов – славных, запоминающихся, для него? Наконец он нашел квартиру на втором этаже: дом отделан розовой крошкой, а не серой, грязь устрашающая, хозяйка сварливая, но он согласился тут же – чтобы можно было подойти к окну, распахнуть его и выглянуть на улицу.

Он не знал, чего ожидать от комнаты Луизы. Ему в голову не приходило, что Луиза где-то живет, хотя он неоднократно заезжал за ней и подбрасывал сюда после работы.

– Я вчера закончила с книжными полками, – сказала она и махнула рукой на конструкцию вдоль стены, цементные блоки и полированные доски. – Садись, я приготовлю какао. – Она прошла на кухню, не снимая шубы. Моррисон присел на вращающееся кресло, обтянутое кожзаменителем, и покрутился, оглядывая комнату, сравнивая с интерьером, который придумал себе сам, но так и не собрался обустроить.

Видно, она вложила сюда много труда, но в результате получилась не комната, а словно обрезки комнат, склеенных вместе. Он не понимал, откуда такое ощущение: то же смешение разных стилей, как в мотелях, куда он заезжал, – дешевая якобы современная мебель, на стенах – традиционные северные ландшафты в рамках. Но у Луизы был псевдовикторианский стол и эстампы Пикассо. Кровать притулилась в дальнем углу, за слегка отодвинутой крашеной холщовой занавеской, а на коврике стояли мохнатые голубые шлепанцы, которые поразили, почти шокировали его: это так на нее не похоже.

Луиза принесла какао и села на полу напротив Моррисона. Как обычно, они заговорили о городе, они все еще искали, где провести досуг, и, будучи оба людьми “восточными”, считали, что город должен развлекать. Именно поэтому, а не по причине взаимной привязанности, они столько времени проводили вместе – другие уже обзавелись семьями или жили тут долго и на все махнули рукой.

Репертуар в единственном кинотеатре менялся редко, и там показывали популярные комедии, это ли не смешно. В город приезжала опера, и они ходили на “Лючию”, [5]5
  Опера итальянского композитора Гаэтано Доницетти "Лючия ди Ламмермур".


[Закрыть]местный хор и импортные звезды, слушалось очень неплохо, вполне. В антракте Моррисон разглядывал публику в фойе: некоторые дамы все еще носили остроносые туфли на шпильках, модные в начале шестидесятых. Напоминает картинки из путеводителей по России, шепнул он Луизе.

Однажды в воскресенье, еще до того, как выпал снег, они экспромтом отправились кататься на машине: Луиза предложила поехать в зоопарк, в двадцати милях от города. Они миновали нефтяные вышки, потом за окном замелькали деревья; Моррисон чувствовал, что это неправильные деревья, что земля вокруг отстраняется, не пускает, должно быть что-то, кроме этой бурой монотонности, и все же какие-никакие, но деревья. А зоопарк был большим, животных держали в просторных вольерах, звери разгуливали там, и им даже было где спрятаться.

Луиза, хотя у нее не было машины, бывала здесь прежде (каким образом, Моррисон не спрашивал). Она водила его по зоопарку и рассказывала:

– Они выбирают животных, способных выжить зимой. Открыто круглый год. Звери даже не знают, что они в зоопарке. – Луиза показала на искусственную скалу для горных коз, сооруженную из цементных блоков. Моррисон не переносил животных крупнее и дичее кошки, но здесь они были на расстоянии, пережить можно. В тот день Луиза немного рассказала о себе, о своем отъезде: но в основном рассказывала о работе. Она путешествовала по Европе и год проучилась в Англии.

– Почему ты здесь? – спросил он.

Она передернула плечами:

– Мне только здесь предложили заработок.

В общем-то он оказался тут по той же причине. А не потому, что уклонялся от армии – он уже не подходил по возрасту: Впрочем, тут все равно думали, что он уклонист, – так им легче было сносить его присутствие. Рынок труда в Штатах скуден: на поверку таким же он оказался и на “Востоке”, как выражались местные. Но, если честно, дело было не только в деньгах или в его отвратительном положении на родине: Моррисону хотелось чего-то другого, какого-то приключения: ему казалось, он узнает что-то неожиданное. Моррисон думал, что окажется в предгорье, но, если не считать лощины, где протекала коричневая речная жижа, город был сплошной равниной.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты думал, будто это типичный канадский город, – говорила Луиза. – Видел бы ты Монреаль.

–  А ты —типичная? – спросил он.

– Мы все нетипичные – или ты считаешь, мы тут все на одно лицо? – рассмеялась она. – Я – не типичная, я – всякая.

Она говорила, шуба соскользнула с ее плеч, а он снова подумал – не намек ли это, чтобы он подошел, что-то сделал, что-то сказал. Под одеждой и под кожей его царапало одиночество. Но со студентками не свяжешься. К тому же они такие непроницаемые, герметичные. Эти девушки, даже не самые толстые, напоминали ему ломти белой сбитой массы, как сало. Женщины-коллеги, те, что одинокие, гораздо старше него: в них была Луизина живость, только живость колкая, пронзительная.

Где-нибудь наверняка он встретит расслабленную девушку с обвислой неухоженной грудью – вещь, а не идею, замызганную и доступную. Ведь такие существуют, и он встречал их раньше, почти в прошлой жизни: но тогда он рвал с такими девушками. Сначала они были хороши, но даже самая плохонькая рано или поздно хотела того, на что он, по тогдашнему своему разумению, не был готов. Эти девушки хотели, чтоб он их любил, но ум его не решался на такое напряжение. Он чувствовал, что его сознание предназначено для чего-то иного, но не был уверен, для чего именно. Он занимался дегустацией, пробовал: с целью определится потом.

Луиза не походила на таких девушек: она никогда не предоставит своего тела просто так, даже на время, хоть и сидит теперь на сброшенной шубе, словно на коврике, в вельветовых брюках, подогнув одну ногу, и он видел сбоку, какая у нее крепкая, мускулистая ляжка. Наверное, катается на лыжах или на коньках. Он представил свое долговязое тело в этих крепких объятиях до мороза по коже, представил свои глаза, которые потемнеют под шубой. Рано, подумал он и отгородился от нее чашкой с какао. Мне пока не нужно, я обойдусь.

Были выходные, и Моррисон по обыкновению красил квартиру.

– Обязательно нужно все перекрасить, – как бы невзначай сказал он хозяйке, когда поднялся осмотреть квартиру. Но он уже выдал свое нетерпение, и она его перехитрила: “Ну, не знаю, тут есть еще один парень, он сказал, что берется перекрасить сам…” Конечно же, Моррисон сказал, что перекрасит сам. То был уже третий слой краски.

Его представление о малярных работах основывалось на рекламках: чистенькие домохозяйки наносят краску одной рукой, на губах улыбка. Если бы все так просто. Краска брызгала на пол, на мебель, на волосы. Прежде чем взяться за работу, пришлось вынести груды мусора, оставленного несколькими поколениями прежних жильцов, – детская одежда, старые фотографии, автомобильная камера, груда пустых бутылок из-под спиртного и (очень интересно) шелковый парашют. Неопрятность привлекала его только в женщинах – сам он не мог жить в грязи.

Одна стена в комнате была розовой, вторая зеленой, еще две – оранжевая и черная. Он перекрашивал все в белый цвет. Предыдущие жильцы были студенты из Нигерии: они оставили на двух стенах колдовские фрески: какое-то болото – черным по оранжевому, и розовая фигура на зеленой стене – то ли неудачно нарисованный младенец Иисус, то ли – возможно ли такое? – пенис с нимбом. Прежде всего Моррисон закрасил стены с рисунками, но все равно знал, что эти рисунки никуда не делись. Водя валиком по стене, он размышлял, каково было студентам-нигерийцам, когда ударил сорокаградусный мороз.

Хозяйка явно предпочитала студентов-иностранцев – наверное, потому, что они боялись жаловаться. И оскорбилась, когда Моррисон потребовал вставить в дверь замок. В подвале располагалось множество комнат-клетушек – Моррисон точно не знал, кто там живет. Вскоре после переезда в дверях появился кореец – он оптимистически улыбался. Он хотел переговорить о подоходном налоге.

– Простите, в другой раз, хорошо? – сказал Моррисон. – У меня много работы. – Кореец был, без сомнения, славный малый, но Моррисон не хотел иметь дела с незнакомыми людьми, и у него действительно было много работы. Он почувствовал себя мерзавцем, когда узнал, что кореец живет в подвальной клетушке с женой и ребенком. По осени семья часто сушила рыбу на улице, развешивая ее на бельевой веревке: рыбки болтались на ветру, словно пластиковые флажки на бензоколонках.

Моррисон красил потолок, изгибая шею: латексная краска стекала с валика на руку, и тут в дверь позвонили. Он почти обрадовался, что это кореец. По выходным ему не с кем было общаться. Но пришла Луиза.

– Привет, – удивленно сказал он.

– Решила к тебе заскочить, – сказала она. – Я больше не пользуюсь телефоном.

– Я тут крашу, – сказал он, отчасти оправдываясь: он сомневался, что хочет приглашать Луизу в дом. Что ей нужно?

– Тебе помочь? – спросила она, словно для нее большое удовольствие – водить валиком.

– Я как раз собирался на сегодня прерваться, – соврал он. Он знал, что у нее лучше получится с покраской.

Он заваривал чай на кухне, она сидела за столом и наблюдала.

– Я пришла поговорить о Блейке, [6]6
  Уильям Блейк (1757–1827) – английский мистик, поэт и художник.


[Закрыть]– сказала она. – Мне нужно написать работу. – В отличие от него, она еще была аспиранткой.

– На какую тему? – спросил Моррисон без особого интереса. Он не специализировался на Блейке. Ранняя лирика еще куда ни шло, но пророчества наводили тоску, а экстравагантные письма, в которых поэт называл друзей ангелами света, а врагов поносил, Моррисон считал безвкусными.

– Каждый из нас должен разобрать по одному стихотворению из “Песен Опыта”. Мне досталась “Песня няни”. Они представления не имеют, чем занимаются, да и он тоже. Я пыталась до них достучаться, но они все такие самоуверенные, ничего не понимают. Сидят и ругают работы друг друга. Не представляя при этом, для чегосуществует поэзия. – Она даже не притронулась к чаю.

– А когда сдавать работу? – спросил он как можно нейтральнее.

– На следующей неделе. Но я не буду писать, по крайней мере, так, как онихотят. Представлю им свое стихотворение. Говорит само за себя. Они прочитают и поймут, как Блейк работал с ритмом стиха. Стихотворение размножу. – Она умолкла, будто засомневалась. – Как ты думаешь, это правильно?

Моррисон подумал: что, если бы кто-то из его студентов выкинул такое. Он и не думал, что Луиза пишет стихи.

– А ты не посоветовалась с профессором?

– Я пытаюсь с ним поговорить, – сказала она. – Я пытаюсь ему помочь,но не могу до него достучаться.Если до них не дойдет, я буду знать, что они все – липа, и уйду. – Она крутила чашку на столе, губы ее дрожали.

Моррисон не знал, за кого тут заступаться, и не хотел, чтобы она расплакалась, – придется тогда успокаивать, гладить или даже приобнять за плечи. Он пытался отогнать мгновенную картинку, вспыхнувшую в мозгу: вот он лежит на ней посреди кухни, и вся ее шуба перепачкана белой латексной краской. Не сегодня,требовал, умолял внутренний голос.

И как будто в ответ снизу загромыхал домашний орган, и высокий дребезжащий голос запел: “ Трещину дала скала веков… Вот мое УКРЫЫЫТИЕ – и мой альков… ”От этих звуков Луиза встрепенулась:

– Мне нужно идти, – сказала она. Поднялась и ушла – стремительно, как и появилась, рассеянно поблагодарив за чай, которого не пила.

Орган был “Хаммонд”, он принадлежал тетке снизу, канадке. Когда ее муж и великовозрастный сын были дома. она на них кричапа. А все остальное время пылесосила квартиру или подбирала на слух церковные гимны, наигрывая их двумя пальцами и распевая. Больше всего раздражал орган. Сначала Моррисон старался не обращать внимания, ставил оперные пластинки, перебивая орган своей музыкой. Наконец записал его на магнитофон. Когда теткина музыка становилась невыносимой, он приставлял колонки к вентиляционной решетке и включал магнитофон на полную громкость. Как будто участвует в ее концертах, как будто командует.

Именно это он проделывал теперь, представляя себе, как схлестываются его записи с тем, что она теперь играет: “Шепчет надежда” против его “Энни Лори”, “Последняя роза лета” против его “В храм войди, что в диком лесу”. [7]7
  “Трещину дала скала веков” (1830) – религиозный гимн Огастеса М. Топлейди на стихи (1776) Томаса Хастингса. “Шепчет надежда” (1868) – религиозный гимн Элис Хоторн (наст, имя Септимус Уиннер). “Энни Лори” (1838) – песня Леди Джон Скотт на стихи (1685) Уильяма Дугласа. "Последняя роза лета” (1807) – песня Томаса Мура на народную ирландскую мелодию. “В храм войди, что в диком лесу” (1857) – религиозный гимн Уильяма С. Питтса.


[Закрыть]Удивительно, с какой силой он ее ненавидит: он видел ее лишь однажды – она злобно смотрела на него, стоя меж двух омерзительных цветастых занавесок. Она смотрела, как он по снегу пробирается к гаражу. Ее муж должен расчищать дорожку, но не расчищает.

На следующий день Луиза пришла снова, Моррисон еще не поднялся с постели. Он уже не спал, было холодно, от его дыхания шел пар, и в комнате пахло машинным маслом – значит, в котельной опять неполадки. Лучше оставаться в постели, во всяком случае, пока не взойдет солнце, чем вставать и искать способы согреться.

Когда в дверь позвонили, он завернулся в одеяло и поковылял к двери.

– Я тут кое-что подумала, – трагически возвестила Луиза. Она переступила порог, прежде чем он успел преградить ей путь.

– У меня холодно, – сказал он.

– Я должна была прийти, чтобы сказать. Я ведь больше не пользуюсь телефоном. И ты тоже отключи.

Она притопывала ногами, отряхивая снег с ботинок, а Моррисон прошел в гостиную. На окнах изнутри наросла корка льда. Моррисон зажег газовый камин. Луиза так и не сняла ботинок и нервно топталась рядом на голом полу.

– Ты меня не слушаешь, – сказала она. Он покорно взглянул на нее из одеяла. – Я тут подумала: У города нет никакого права тут находиться.С какой стати? Здесь вообще не может быть города – это север. Озера нет, никакой крупной реки нет. Почему тогда город? – Она сцепила руки и глядела на него, словно его ответ все решает. Моррисон стоял босиком на одной ноге и думал, что много раз после приезда сюда задавался тем же вопросом.

– Все началось с фактории, – сказал он, дрожа.

– Но город на нее совсем не похож.Он вообще ни на что не похож, здесь ничего нет, и он мог бы находиться где угодно. Почему здесь? – вопрошала она. Даже вцепилась в краешек его одеяла.

Моррисон попятился.

– Слушай, – сказал он, – мне нужно одеться, хорошо?

– А где твоя одежда? – подозрительно спросила она.

– В спальне.

– Ладно. В спальню можно, – сказала она.

Вопреки его страхам, в спальню Луиза не последовала.

Когда он оделся и вышел в гостиную, она сидела на полу, положив перед собой листок бумаги.

– Надо замкнуть круг, – сказала она. – Нам нужны остальные.

– Кто? – Она переутомилась, решил он, – перетрудилась, вокруг глаз краснота, лицо зеленоватое.

– Я тебе нарисую план, – сказала она. Но так и сидела на полу, тыча в бумагу острием карандаша. – Я хотела разработать свою собственную систему, – сказала она жалобно, – но мне не позволили. – По щеке ее скатилась слеза.

– Может, стоит с кем-нибудь посоветоваться? – сказал Моррисон как бы мимоходом.

Она подняла голову.

– Но я уже разговариваю с тобой. Ах да, – эти слова она произнесла уже своим обычным сухим тоном. – Ты имеешь в виду психиатра. Я недавно ходила к одному. Он сказал, что я вменяема и что я гений. Он снял энцефалограмму и сказал, что она как у Юлия Цезаря, только его гений – гений полководца, а мой – творческий. – Она снова потыкала карандашом в бумагу.

– Я тебе сделаю сэндвич с арахисовым маслом, – сказал Моррисон. Он предложил ей именно то, что хотелось самому. Только несколько месяцев спустя он понял, что никто не мог снять энцефалограмму у Юлия Цезаря.

Но тогда он подумал, что, может, Луиза и впрямь гений.

Он растерялся. Что ей ответить, чтобы она не подумала, будто он тупой, как остальные, кто бы это ни был.

Сначала она не хотела, чтобы он шел на кухню: там стоял телефон. Но Моррисон пообещал, что никуда звонить не будет. Когда он вернулся с куском хлеба, на который с трудом намазал студеное арахисовое масло, Луиза спала, свернувшись у камина, закутанная в шубу. Моррисон тихонько положил перед ней сэндвич – точно крошки на пеньке для зверя, что вот-вот выйдет на поляну. Потом Моррисон передумал, забрал сэндвич, удалился на цыпочках и съел его на кухне. Он включил печь: приоткрыл дверцу, снова закутался в одеяло и принялся читать Марвелла. [8]8
  Эндрю Марвелл (1621–1678) – английский поэт.


[Закрыть]

Она проспала почти три часа, он не слышал, как она встала. Она появилась в дверях кухни и выглядела гораздо лучше, хотя вокруг губ и глаз сохранилась серо-зеленая бледность.

– Вот так гораздо лучше, – сказала она обычным своим бодрым голосом. – Теперь мне пора, у меня полно работы. – Моррисон убрал ноги с печки, встал и проводил ее до дверей.

– Не упади там, – бодро кинул он вслед, наблюдая, как она спускается по крутым деревянным ступенькам – ног не видно под длинной шубой. Ступеньки обледенели, Моррисон их плохо расчищал, и хозяйка боялась, что кто – нибудь упадет и подаст на нее в суд.

Спустившись, Луиза обернулась и помахала ему. Воздух густел от ледяного тумана, замерзшие капельки воды парили над землей. Если пустить лошадь бегом в такую погоду, сказали ему, туман пронзит легкие, и лошадь изойдет кровью. Но ему это сказали после того, как он таким же морозным утром пробежал рысцой до университета (машина не завелась). Он вошел в университетскую кофейню и пожаловался на острую боль в груди.

Он смотрел, пока она не исчезла за углом. Потом возвратился в гостиную: наконец-то, отвоевал территорию. У камина валялись карандаш и листок бумаги, испещренный точками и тире, нерасшифрованный код. Он хотел скомкать листок, но вместо этого аккуратно свернул его и положил на каминную полку, где лежали письма, требующие ответа. Потом начал бродить по квартире, зная, что его ждут дела, и в то же время с полным ощущением бесцельности.