Текст книги "Год потопа"
Автор книги: Маргарет Этвуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
15
– Хочешь посмотреть мой браслет с медузами? – спросила Аманда, как только я подошла.
Должно быть, я показалась ей жалкой – в сиротских одеждах, с белыми как мел пальцами. Аманда подняла руку: на запястье плавали крохотные медузы, открываясь и закрываясь, как цветы, – само совершенство.
– Где ты его взяла?
Я не знала, что сказать.
– Спёрла, – ответила Аманда.
У девочек плебсвилля это был самый популярный способ добычи вещей.
– А как они там живут?
Она показала на серебряную кнопку на замке браслета.
– Это аэратор, – сказала она. – Он накачивает туда кислород. И еще надо два раза в неделю добавлять еду.
– А если забудешь?
– Тогда они жрут друг друга, – сказала Аманда. Она чуть заметно улыбнулась. – Кое-кто нарочно не добавляет еду. Тогда там начинается как будто война, и скоро остается только одна медуза, а потом она умирает.
– Ужас, – сказала я.
Аманда все так же улыбалась.
– Да. Затем они это и делают.
– Очень красивый браслет, – сказала я нейтральным голосом.
Я хотела сделать Аманде приятное, но не могла понять: «ужас» – это, по ее представлениям, хорошо или плохо?
– Возьми, – сказала Аманда. И протянула мне руку. – Я сопру еще один.
Мне страшно хотелось этот браслет, но я не знала, как достать еду, а значит, все медузы у меня были обречены на смерть.
– Не могу, – сказала я. И отступила на шаг.
– Ты из этих, верно? – спросила Аманда. Она не дразнила меня, просто интересовалась. – Вертячек. Вертожоперов. Говорят, их тут целая куча.
– Нет, – ответила я. – Не из них.
Конечно, она поняла, что я вру. В плебсвилле Сточная Яма было множество плохо одетых людей, но никто из них не одевался так нарочно. Кроме вертоградарей.
Аманда слегка склонила голову набок.
– Странно, – сказала она. – А с виду совсем как они.
– Я только с ними живу, – объяснила я. – Вроде как в гостях. На самом деле я на них совсем не похожа.
– Конечно не похожа, – улыбаясь, согласилась Аманда. И легонько погладила меня по руке. – Пойдем. Я тебе кое-что покажу.
Она привела меня в проулок, на задворки клуба «Хвост-чешуя». Детям вертоградарей сюда ходить не полагалось, но мы все равно ходили, потому что тут можно было набрать вина на уксус, если прийти раньше пьяниц.
В проулке было опасно. Евы говорили, что «Хвост-чешуя» – притон разврата. Нам никогда, ни в коем случае нельзя было туда заходить, особенно девочкам. Над дверью была неоновая надпись: «РАЗВЛЕЧЕНИЯ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ», и по ночам эту дверь охраняли двое огромных мужчин в черных костюмах и, даже ночью, в черных очках. Одна старшая девочка у вертоградарей рассказывала, что эти мужчины сказали ей: «Приходи сюда через год и приноси свою сладкую попку». Но Бернис сказала, что эта девчонка просто хвалится.
Справа и слева от входа в клуб на стенах были светящиеся голограммы. Они изображали красивых девушек, покрытых сверкающими зелеными чешуйками – как ящерицы, полностью, кроме волос. Девушка стояла на одной ноге, а другую изогнула вокруг шеи, как крючок. Я подумала, что очень больно так стоять, но девушка на картинке улыбалась.
Интересно, эти чешуйки так растут или их наклеивают? Мы с Бернис об этом спорили. Я сказала, что они наклеенные, а Бернис – что они вырастают, потому что девушкам сделали операцию, все равно как сисимпланты ставят. Я заявила, что только псих может сделать такую операцию. Но в глубине души вроде как поверила.
Однажды среди дня мы увидели, как из клуба выбежала чешуйчатая девушка, а за ней по пятам мужчина в черном костюме. Ее зеленые чешуйки ярко сверкали; она сбросила туфли на высоких каблуках и побежала босиком, лавируя между пешеходами, но наступила на битое стекло и упала. Мужчина догнал ее, подхватил на руки и отнес обратно в клуб. Зеленые чешуйчатые руки девушки безвольно болтались. Из ног шла кровь. Каждый раз, когда я об этом думаю, у меня по спине пробегает холодок, как бывает, когда при тебе кто-то порезал палец.
В конце проулка рядом с клубом «Хвост-чешуя» был небольшой квадратный двор, где стояли контейнеры для мусора – приемник углеводородного сырья для мусорнефти и все остальные. Потом был дощатый забор, а по другую сторону забора – пустырь, где когда-то был дом, но потом сгорел. Теперь на пустыре осталась только жесткая земля с кусками цемента, обугленных досок и битого стекла и сорняки.
Иногда тут околачивалась плебратва; они бросались на нас, когда мы выливали вино к себе в ведерки. Плебратва дразнилась: «Вертячки, вертячки, на жопе болячки!» – вырывали у нас ведерки и убегали с ними или выливали нам на голову. Однажды такое случилось с Бернис, и от нее потом долго разило вином.
Иногда мы приходили сюда с Зебом – на «открытый урок». Зеб говорил, что этот пустырь – самое близкое подобие луга, какое можно найти в нашем плебсвилле. Когда Зеб был с нами, плебратва нас не трогала. Он был как наш собственный ручной тигр: добрый к нам, грозный для всех остальных.
Однажды мы нашли на пустыре мертвую девушку. На ней не было ни волос, ни одежды: только горстка зеленых чешуек еще держалась на теле. «Наклеенные, – подумала я. – Или что-то в этом роде. В общем, они на ней не растут. Значит, я была права».
– Может, она тут загорает, – сказал кто-то из мальчишек постарше, и остальные мальчишки захихикали.
– Не трогайте ее, – сказал Зеб. – Имейте хоть каплю уважения! Сегодня мы проведем урок в саду на крыше.
Когда мы пришли сюда на следующий открытый урок, девушки уже не было.
– Спорим, ее пустили на мусорнефть, – шепнула мне Бернис.
Мусорнефть делали из любого углеводородного мусора – отходов с бойни, перезрелых овощей, ресторанных отходов, даже пластиковых бутылок. Углеводороды отправлялись в котел, а из котла выходили нефть, вода и все металлическое. Официально туда нельзя было класть человеческие тела, но дети шутили на этот счет. Нефть, вода и костюмные пуговицы. Нефть, вода и золотое перо от авторучки.
– Нефть, вода и зеленые чешуйки, – шепнула я в ответ.
Сперва мне показалось, что на пустыре никого и ничего нет. Ни пьяниц, ни плебратвы, ни голых мертвых женщин. Аманда отвела меня в дальний угол, где лежала бетонная плита. У плиты стояла бутылка сиропа – пластиковая, из тех, которые можно выдавить до конца.
– Смотри, – сказала она.
Ее имя было написано сиропом на плите, и куча муравьев пожирала его, вокруг каждой буквы образовалась черная кайма из муравьев. Так я впервые узнала имя Аманды – оно было написано муравьями. Аманда Пейн.
– Скажи, круто? Хочешь написать свое?
– Зачем ты это делаешь? – спросила я.
– Потому что здорово получается, – объяснила она. – Пишешь всякое, а они съедают. Ты появляешься, потом исчезаешь. Так тебя никто не найдет.
Как я поняла, что в этом есть смысл? Не знаю, но как-то поняла.
– Где ты живешь? – спросила я.
– О, там и сям, – небрежно ответила Аманда. Это значило, что на самом деле она нигде не живет: ночует где-нибудь в пустующем доме, а может, и еще чего похуже.
– Раньше я жила в Техасе, – добавила она.
Значит, она беженка. Беженцев из Техаса было много, особенно после того, как там прошли ураганы и засухи. Большинство беженцев были нелегалами. Теперь я понимала, почему Аманде хочется исчезнуть.
– Хочешь, пойдем к нам жить, – сказала я. Я этого не планировала – как-то само получилось.
Тут в дырку забора пролезла Бернис. Она раскаялась, пришла за мной, но теперь я в ней не нуждалась.
– Рен! Что ты делаешь! – завопила она. И затопала к нам по пустырю с типичным для нее деловым видом.
Я поймала себя на мысли, что у Бернис большие ноги, а тело слишком квадратное, и нос чересчур маленький, а шея могла бы быть подлиннее и потоньше. Как у Аманды.
– Это твоя подруга, надо думать, – улыбаясь, сказала Аманда.
Я хотела ответить: «Ничего она мне не подруга», но не отважилась на такое предательство.
Бернис, вся красная, подбежала к нам. Она всегда краснела, когда злилась.
– Пошли, Рен, – сказала она. – Тебе нельзя с ней разговаривать.
Она заметила браслет с медузами, и я поняла, что ей так же сильно хочется этот браслет, как и мне.
– Ты – порождение зла! – сказала она Аманде. – Ты – из плебратвы!
И схватила меня под руку.
– Это Аманда, – сказала я. – Она пойдет к нам и будет жить со мной.
Я думала, что у Бернис случится очередной приступ ярости. Но я смотрела на нее каменным взглядом, словно говоря, что не уступлю. Упорствуя, она рисковала потерять лицо перед незнакомым человеком, так что она лишь молча смерила меня глазами, что-то рассчитывая в уме.
– Ну хорошо, – сказала Бернис. – Она поможет тащить вино для уксуса.
– Аманда умеет воровать, – сказала я Бернис, пока мы тащились обратно в «Велнесс-клинику».
Я сказала это, чтобы задобрить Бернис, но она только хрюкнула.
16
Я знала, что не могу просто так подобрать Аманду, словно уличного котенка: Люцерна прикажет отвести ее обратно, туда, где я ее нашла, потому что Аманда – плебратва, а Люцерна ненавидит плебратву. Она говорила, что все они – испорченные дети, лгуны и воришки, а единожды испорченный ребенок все равно что уличная собака – ее не приучишь, и доверять ей нельзя. Люцерна боялась ходить по улицам из одного здания вертоградарей в другое, потому что плебратва могла налететь, вырвать из рук все, что можно, и убежать. Люцерна так и не научилась хватать камни, отбиваться и орать. Это из-за ее прежней жизни. Она была тепличным цветом: так Зеб ее называл. Я раньше думала, что это комплимент – из-за слова «цветок».
Так что Аманду отправят восвояси, если я не получу разрешения Адама Первого. Он любил, когда к вертоградарям приходили новые люди, особенно дети, – вечно распространялся о том, как вертоградари должны «формировать юные умы». Если он разрешит Аманде жить с нами, Люцерна уже не посмеет отказать.
Мы трое нашли Адама Первого в «Велнесс-клинике», где он помогал разливать по бутылкам уксус. Я объяснила, что нашла Аманду – «восторгнула» ее – и что она теперь хочет присоединиться к нам, так как узрела Свет, и можно, она будет жить у нас дома?
– Это правда, дитя мое? – спросил Адам Первый у Аманды.
Другие вертоградари перестали работать и пялились на ее мини-юбку и серебряные пальцы.
– Да, сэр, – почтительно ответила Аманда.
– Она плохо повлияет на Рен, – сказала, подойдя к нам, Нуэла. – Рен слишком легко поддается влиянию. Нужно поселить ее у Бернис.
– Нет! – сказала я. – Это я ее нашла!
Бернис пронзила меня взглядом. Аманда промолчала.
Адам Первый смотрел на нас. Он многое знал.
– Может быть, пусть решает сама Аманда, – предложил он. – Пусть она познакомится с семьями, где ей предлагают жить. Это решит вопрос. Так будет справедливо, верно ведь?
– Сначала пойдем ко мне, – сказала Бернис.
Бернис жила в кондоминиуме «Буэнависта». Вертоградари не то чтобы владели зданием, потому что собственность – это зло, но каким-то образом его контролировали. Выцветшие золотые буквы над дверью гласили: «Роскошные лофты для современных людей», но я знала, что никакой роскоши тут нет и в помине: в квартире Бернис сток душа был засорен, кафель на кухне потрескался и зиял пустотами, как выбитыми зубами, в дождь капало с потолка, ванная комната была склизкой от плесени.
Мы трое вошли в вестибюль, где сидела вертоградарь-консьержка, женщина среднего возраста, – она распутывала нитки какого-то макраме и нас едва заметила. На этаж Бернис нам пришлось карабкаться по лестнице – шесть пролетов, – потому что вертоградари лифтов не признавали, разве что для стариков и паралитиков. На лестнице валялись запретные объекты – шприцы, использованные презервативы, ложки и огарки свеч. Вертоградари говорили, что в здание по ночам проникают жулики, сутенеры и убийцы из плебсвилля и устраивают на лестнице отвратительные оргии; мы никогда ничего такого не видели, только однажды поймали тут Шекки и Кроза с дружками – они допивали вино из найденных бутылок.
У Бернис был свой пластиключ; она открыла дверь и впустила нас. В квартире пахло, как пахнет нестираная одежда, если ее оставить под протекающей раковиной, или как хронический насморк других детей, или как пеленки. Через все эти запахи пробивался другой аромат – густой, плодородный, пряный, земляной. Может быть, он проникал по вентиляционным трубам из подвала, где вертоградари выращивали грибы на грядках.
Но казалось, что этот запах – все запахи – исходит от Ивоны, матери Бернис. Ивона сидела на истертом плюшевом диване, словно приросла к нему, и пялилась на стену. На ней, как всегда, было мешковатое платье; колени покрыты старым желтым детским одеяльцем; светлые волосы безжизненно свисали вокруг мучнисто-белого круглого мягкого лица; руки были неплотно сжаты в кулаки, словно кто-то переломал ей все пальцы. На полу красовалась россыпь грязных тарелок. Ивона не готовила: она ела то, что ей давал отец Бернис, или не ела. Но никогда не убирала. Она очень редко что-то говорила; вот и сейчас молчала. Правда, когда мы прошли мимо, у нее в глазах вроде бы что-то мелькнуло, так что, может, она нас и заметила.
– Что с ней такое? – шепотом спросила Аманда.
– Она под паром, – шепнула я в ответ.
– Да? – шепнула Аманда. – А с виду как будто совсем упоротая.
Моя собственная мать говорила, что мать Бернис «в депрессии». Но моя мать не настоящий вертоградарь, как вечно твердила мне Бернис, потому что настоящий вертоградарь никогда не скажет «в депрессии». Вертоградари считали, что люди, ведущие себя как Ивона, – они вроде поля под паром: отдыхают, уходят в себя, накапливая духовный опыт, собирая энергию к моменту, когда взорвутся ростом, как бутоны по весне. Это только снаружи кажется, что они ничего не делают. Некоторые вертоградари могли очень подолгу находиться «под паром».
– А где я буду спать? – спросила Аманда.
Мы осматривали комнату Бернис, когда явился Бэрт Шишка.
– Где моя маленькая девочка? – заорал он.
– Не отвечайте, – сказала Бернис. – Закройте дверь!
Мы слышали, как он ходит в большой комнате; потом он зашел к нам в комнату и схватил Бернис. Он стоял, держа ее под мышки на весу.
– Где моя маленькая девочка? – повторил он, и меня передернуло.
Я и раньше видела, как он это проделывает, и не только с Бернис. Он просто обожал хватать девочек за подмышки. Он мог зажать кого-нибудь из девочек за грядками с фасолью во время переселения улиток и притвориться, что помогает. А потом пустить в ход лапы. Он был такой мерзкий.
Бернис извивалась и корчила злобные гримасы.
– Я не твоя маленькая девочка! – заявила она, что могло означать: «Я не твоя», «Я не маленькая» или «Я не девочка».
Бэрт воспринял это как шутку.
– А где же тогда моя маленькая девочка? – сказал он упавшим голосом.
– Оставь меня в покое! – заорала Бернис.
Мне было жаль ее, и еще я понимала, как мне повезло: Зеб вызывал у меня разные чувства, но мне никогда не приходилось его стыдиться.
– Пойдем теперь к тебе, – сказала Аманда.
Так что мы двое снова спустились по лестнице, а Бернис, еще краснее и злее, чем обычно, осталась дома. Мне было жаль ее, но не настолько, чтобы отдать ей Аманду.
Люцерна не слишком обрадовалась, узнав про Аманду, но я сказала, что это приказ Адама Первого; так что она ничего не могла поделать.
– Она будет спать в твоей комнате, – строго сказала Люцерна.
– Она не против, – ответила я. – Да, Аманда?
– Конечно не против, – сказала Аманда.
Она умела говорить очень вежливо, но получалось так, что это она делает одолжение. Люцерну это задело.
– И ей больше нельзя носить эту ужасную крикливую одежду, – добавила Люцерна.
– Но это совсем новые вещи, – невинно заметила я. – Нельзя же их взять и выбросить! Это будет расточительство.
– Мы их продадим, – сказала Люцерна сквозь зубы. – Деньги нам пригодятся.
– Деньги нужно отдать Аманде, – заметила я. – Ведь это ее вещи.
– Я не возражаю, – тихо, но царственно произнесла Аманда. – Они мне ничего не стоили.
Потом мы пошли ко мне в закуток, сели на кровать и засмеялись, зажимая рот рукой.
Когда Зеб вернулся домой тем вечером, он ничего не сказал. Мы сели ужинать вместе, и Зеб, жуя запеканку из соевых гранул с зеленой фасолью, смотрел, как Аманда с серебряными пальцами, склонив грациозную шею, деликатно клюет свою порцию. Она еще не сняла перчаток. Наконец он сказал:
– А ты, однако, себе на уме!
Голос был дружелюбный – таким он говорил «молодец», когда я выигрывала в домино.
Люцерна, которая в этот момент накладывала ему добавку, застыла, и половник застыл над тарелкой, словно какой-то детектор металла. Аманда взглянула прямо в лицо Зебу, широко распахнув глаза.
– Простите, сэр, что вы сказали?
Зеб расхохотался.
– Да у тебя талант, – сказал он.
17
С тех пор как Аманда поселилась с нами, у меня словно появилась сестра, только еще лучше. Ее одели в одежду вертоградарей, так что она теперь с виду ничем не отличалась от нас и пахнуть скоро начала так же.
В первую неделю я водила ее и все показывала. Отвела ее в уксусную, в швейную, в спортзал «Крути-свет». Спортзалом заведовал Муги; мы прозвали его Мускул, потому что у него остался только один мускул. Но Аманда с ним все равно подружилась. Она умудрялась подружиться со всеми, потому что спрашивала у них, как надо делать то или это.
Бэрт Шишка объяснил ей, как переселять слизняков и улиток из сада: их надо было перебрасывать через перила на улицу. Предполагалось, что они уползут прочь и найдут себе новые дома, но я-то знала, что их тут же давит проезжающий транспорт. Катуро Гаечный Ключ, который чинил водоснабжение и все трубы, показал ей, как работает канализация.
Фило Туман ей почти ничего не сказал, но все время улыбался. Вертоградари постарше говорили, что он прешёл границы языка и ныне странствует с Духом, но Аманда сказала, что он просто нарик. Стюарт Шуруп, который делал нашу мебель из вторсырья, не очень любил людей вообще, но Аманда ему понравилась.
– Она хорошо чувствует дерево, – сказал он.
Аманда не любила шить, но притворялась, так что Сурья ее хвалила. Ребекка звала Аманду «миленькой» и говорила, что она умеет ценить вкус еды, а Нуэла восторгалась ее пением в хоре «Бутоны и почки». Даже Сухая ведьма – Тоби – светлела лицом при виде Аманды. Подлизаться к Тоби было труднее всего, но Аманда вдруг заинтересовалась грибами, помогала старой Пилар печатать пчел на этикетках для меда и тем завоевала сердце Тоби, хоть та и старалась этого не показывать.
– Что ты так ко всем подлизываешься? – спросила я у Аманды.
– А иначе ничего не узнаешь, – ответила она.
Мы многое друг другу рассказывали. Я рассказала ей про своего отца, про наш дом в охраняемом поселке «Здравайзера» и как моя мать убежала с Зебом.
– Надо думать, она по нему мокла, – сказала Аманда.
Мы шептались об этом в своем закутке, ночью, лежа совсем рядом с Зебом и Люцерной, так что не могли не слышать, как они занимаются сексом. До Аманды я считала, что это позор, но теперь думала, что это смешно, потому что Аманда так думала.
Аманда рассказала мне про засуху в Техасе – как ее родители потеряли свою франшизу «Благочашки» и не могли продать дом, потому что его никто не покупал, и работы не стало, и в итоге они оказались в лагере беженцев, где были старые трейлеры и куча текс-мексов. Потом очередной ураган уничтожил их трейлер, и отца убило летящим куском железа. Куча народу утонула, но Аманда с матерью держались за дерево, и их спасли какие-то люди в лодке. Они были воры, сказала Аманда, искали, что можно спереть, но сказали, что отвезут Аманду с матерью на сухую землю и в лагерь, если те согласны меняться.
– На что меняться? – спросила я.
– Просто меняться, – ответила Аманда.
Лагерь оказался футбольным стадионом, где разбили палатки. Там шла оживленная торговля: люди были готовы на что угодно за двадцать долларов, рассказывала Аманда. Потом мать заболела от плохой воды, а Аманда – нет, потому что менялась на газированную воду в банках и бутылках. И лекарств в лагере тоже не было, так что мать умерла.
– Многие просто срали, пока не сдохнут, – сказала Аманда. – Знала бы ты, как там пахло.
После этого Аманда сбежала из лагеря, потому что все больше народу заболевало, и никто не вывозил дерьмо и мусор, и еду тоже не привозили. Аманда сменила имя, потому что не хотела, чтобы ее отправили обратно на стадион: беженцев должны были сдавать внаем на разные работы, без права выбора. «Бесплатных пирожных не бывает», – говорили люди. За все так или иначе приходилось платить.
– А какое имя у тебя было раньше? – спросила я.
– Типичная белая рвань. Барб Джонс, – ответила Аманда. – Так по удостоверению личности. Но теперь у меня нету никакой личности. Так что я невидима.
Ее невидимость – еще одно качество, которое меня восхищало.
Тогда Аманда вместе с тысячами других людей пошла на север.
– Я пыталась голосовать, но меня подвез только один чувак. Сказал, что он разводит кур. Он сразу сунул руку мне между ног; если мужик этак странно дышит – так и знай, что сейчас полезет. Я придавила ему глазные яблоки большими пальцами и быстро выбралась из машины.
Она так рассказывала, словно в Греховном мире придавить большими пальцами чужие глазные яблоки было в порядке вещей. Я подумала, что хорошо бы этому научиться, но решила, что у меня не хватит духу.
– Потом мне надо было перебраться через стену, – сказала она.
– Какую стену?
– Ты что, новости не смотришь? Они строят стену, чтобы не пускать техасских беженцев. Одного забора из колючей проволоки оказалось недостаточно. Там были люди с пистолетами-распылителями – за стену отвечает ККБ. Но они не могут патрулировать каждый дюйм – дети текс-мексов знают все туннели, и они помогли мне перебраться на другую сторону.
– Тебя могли застрелить, – сказала я. – А что было потом?
– Потом я добралась сюда, отрабатывая всю дорогу. И еду, и барахло. Это дело небыстрое.
Я бы на ее месте просто легла в придорожную канаву и плакала, ожидая смерти. Но Аманда говорит: если человек чего-то по-настоящему хочет, он найдет способ это заполучить. Она говорит, что предаваться отчаянию – напрасная трата времени.
Я боялась, что другие дети вертоградарей невзлюбят Аманду: она ведь из плебратвы, а они наши враги. Бернис, конечно, ее ненавидела, но не смела этого показать, потому что все остальные в Аманде души не чаяли. Ведь никто из детей вертоградарей не умел танцевать, а Аманда прекрасно знала все движения – у нее бедра были как будто на шарнирах. Она учила меня танцевать, когда Люцерны и Зеба не было дома. Под музыку из своего фиолетового телефона – она прятала его в нашем матрасе, а когда карточка кончалась, воровала другую. Еще она прятала смену яркой плебсвилльской одежды и, когда нужно было украсть что-нибудь, переодевалась и шла в торговый центр Сточной Ямы.
Я видела, что Шеклтон, Крозье и все старшие мальчики в нее влюблены. Она была очень хорошенькая – с золотистой кожей, длинной шеей, большими глазами. Правда, мальчишки и хорошенькой девочке могли крикнуть: «Соси морковку!» или «Мясная дырка!» У них в запасе было множество отвратительных дразнилок для девочек.
Но не для Аманды: ее они уважали. Она носила при себе кусок стекла, замотанный с одной стороны изолентой – чтобы держать, и говорила, что он не единожды спас ей жизнь. Она показала нам, как ударить мужика в пах, как подставить ему ножку и потом пнуть под подбородок, чтобы сломать ему шею. Она сказала, что таких приемов, которые можно использовать, если что, – уйма.
Но в дни празднеств и на репетициях хора «Бутоны и почки» она была как будто самой набожной. Можно подумать, что ее в молоке искупали. [9]9
Песн. 5:12. Видимо, намек на Песн. 5:16: «уста его – сладость, и весь он – любезность».
[Закрыть]
