Текст книги "Год потопа"
Автор книги: Маргарет Этвуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
25
Когда Аманда поселилась у меня, многое в моей жизни изменилось. А потом изменилось еще раз в Неделю святого Юэлла, когда мне было почти тринадцать лет. Аманда была старше: у нее уже выросли настоящие сиськи. Ужасно странно, когда так меряешь время.
В тот год мы с Амандой – и Бернис тоже – должны были присоединиться к старшим детям и пойти на урок Зеба: он должен был рассказать нам про отношения хищника и жертвы, а мы потом – съесть мясо настоящей жертвы. Я смутно помнила, как ела мясо – давным-давно, когда мы жили в охраняемом поселке «Здравайзера». Но вертоградари не терпели мясоедения, кроме исключительных ситуаций, и меня тошнило при мысли о том, чтобы сунуть в рот кусок чьей-то мышцы с сухожилиями и кровью, а потом пропихнуть его в желудок. Но я поклялась, что меня не стошнит на уроке, чтобы не опозориться и не поставить Зеба в неловкое положение.
За Аманду я не беспокоилась. Она привыкла есть мясо, она его тыщу раз ела. Она при любой возможности воровала секрет-бургеры. Так что она и прожует, и проглотит как ни в чем не бывало.
В понедельник на Неделе святого Юэлла мы оделись в чистое – точнее, во вчерашнее чистое, – и я заплела Аманде косы, а она заплела мои. Зеб называл это «характерным для приматов исканием друг у друга в голове».
Мы слышали, как Зеб поет в душе:
Всем начхать,
Всем начхать —
Ничего и не сказать —
Так как всем начхать!
Теперь его утренние распевы действовали на меня успокоительно. Они означали, что все идет как обычно – во всяком случае, сегодня.
Люцерна, как правило, вставала только после нашего ухода – отчасти для того, чтобы не пересекаться с Амандой. Но в то утро она была на кухне, в темном платье, какие носили все женщины вертоградарей, и, более того, готовила завтрак. В последнее время она стала чаще совершать такие подвиги. И поддерживать в квартире чуть больший порядок. Она даже вырастила на подоконнике в горшке чахлый помидорный куст. Наверное, старалась навести уют для Зеба, хотя они стали чаще ссориться. Они нас выгоняли, когда ссорились, но мы все равно подслушивали.
Ссорились они из-за того, где находится Зеб, когда он не с Люцерной. Он говорил, что работает. И еще он говорил: «Не напирай». И: «Тебе незачем это знать, для твоего же блага».
– У тебя кто-то есть! – кричала Люцерна. – От тебя разит чужой сукой!
– Ух ты, – шепотом замечала Аманда, – ну твоя мать и ругается.
И я не знала, то ли мне гордиться, то ли стыдиться.
– Ничего подобного, – устало отвечал Зеб. – У меня есть ты, зачем мне другие женщины?
– Врешь!
– О Господи Исусе на вертолете! Отвяжись наконец.
Зеб, капая на пол, вышел из душевого отсека. Я увидела шрам, где Зеба порезали – давно, когда мне было десять лет. У меня мурашки пробежали по спине.
– Как вы, мои маленькие плебокрыски? – спросил он, ухмыляясь, как тролль.
– Большие плебокрыски, – мило улыбнулась Аманда.
На завтрак была каша из жареных черных бобов и голубиные яйца всмятку.
– Очень вкусно, дорогая, – сказал Зеб Люцерне.
Я не могла не признать, что завтрак действительно неплохой, хотя готовила его Люцерна.
Она улыбнулась – слащаво, как обычно.
– Я хотела накормить тебя как следует, – сказала она. – Учитывая, что ты будешь есть всю остальную неделю. Старые корни и мышей, надо полагать.
– Кролика на вертеле, – ответил Зеб. – Я их десять штук могу съесть, с гарниром из мышей, а на десерт – слизняков, жаренных во фритюре.
Он взглянул на нас с Амандой и ухмыльнулся: нарочно хотел, чтобы нас затошнило.
– Звучит неплохо, – отозвалась Аманда.
– Ты чудовище! – воскликнула Люцерна, сделав большие круглые глаза.
– Жаль только, что к этому пива не дадут, – сказал Зеб. – Пойдем с нами, девочка, ты украсишь наше общество.
– Нет, спасибо, я лучше дома посижу.
– Ты с нами не идешь? – спросила я.
Обычно на Неделе святого Юэлла Люцерна увязывалась за всеми в лес – набирала для виду пучок сорняков, жаловалась на комаров и следила за Зебом. Сегодня я не хотела, чтобы она шла с нами, но в то же время хотелось, чтобы все было как всегда, потому что у меня было предчувствие, что скоро снова все изменится. Как тогда, когда меня выдернули из охраняемого поселка «Здравайзера». Это было просто ощущение, но оно мне не нравилось. Я привыкла к вертоградарям, мой дом теперь был здесь.
– Не могу. У меня мигрень. – У нее и вчера тоже была мигрень. – Я сейчас опять лягу.
– Я попрошу Тоби заглянуть, – сказал Зеб. – Или Пилар. Чтобы у моей девочки головка не бо-бо.
– Правда? – Страдальческая улыбка.
– Не проблема, – сказал Зеб.
Люцерна не съела свое голубиное яйцо, так что Зеб его доел. Все равно они мелкие, размером со сливу.
Бобы росли в саду, а вот голубиные яйца мы брали на собственной крыше. Там ничего не росло – Адам Первый сказал, что поверхность неподходящая, – но там жили голуби. Зеб приманивал их крошками, двигаясь так тихо, что голуби не боялись. Потом они откладывали яйца, а Зеб собирал. Он сказал, что голуби – не вымирающий вид, так что все в порядке.
Адам Первый говорил, что яйца – потенциальные Создания, но еще не Создания; как желудь – еще не дерево. Есть ли у яиц души? Нет, у них только потенциалы душ. Так что вертоградари в основном не ели яиц, но и не осуждали тех, кто ел. Перед яйцом не надо было извиняться, прежде чем присоединить его белок к собственному телу, но нужно было извиниться перед матерью-голубкой и поблагодарить ее. Зеб наверняка не заморачивался благодарностями. Может, он и самих голубей ел тайком.
Аманда съела одно голубиное яйцо. Я тоже. Зеб съел три и еще одно Люцернино. Люцерна говорила, что ему нужно больше еды, чем нам, потому что он и сам больше; а если мы будем есть столько же, то растолстеем.
– Пока, девы-воительницы; смотрите не убейте кого, – сказал Зеб, когда мы уходили.
Он слыхал про Амандины приемы – колено в пах и большие пальцы в глаза и про кусок стекла, замотанный изолентой, – и шутил на эту тему.
26
До школы нам надо было зайти за Бернис в «Буэнависту». Нам давно надоело за ней заходить, но мы боялись получить нахлобучку от Адама Первого за невертоградарский дух, если перестанем. Бернис все так же не любила Аманду, но и не то чтобы ненавидела. Она держалась поодаль, как избегают хищной птицы с очень острым клювом. Бернис была вредная, Аманда – несгибаемая, это совсем другое.
Главный факт уже ничто не могло изменить: когда-то мы с Бернис были лучшими подругами, а теперь уже нет. Поэтому мне было неловко рядом с ней: меня не покидало смутное чувство вины. Бернис о нем знала и по-всякому старалась извратить его и направить против Аманды.
Но со стороны все выглядело мирно. Мы ходили втроем в школу, из школы, на изыскания юных бионеров. Все такое. Бернис никогда не ходила к нам в «Сыроварню», а мы никогда не болтались с ней после школы.
В то утро, на пути к Бернис, Аманда сказала:
– Я кое-что разнюхала.
– Что? – спросила я.
– Я знаю, куда ходит Бэрт между пятью и шестью часами два раза в неделю.
– Бэрт Шишка? Кого это волнует! – отозвалась я.
Мы обе презирали его как жалкого хватателя за подмышки.
– Нет. Слушай. Он ходит туда же, куда и Нуэла.
– Ты шутишь! Куда?
Да, Нуэла кокетничала, но со всеми. Просто у нее была такая манера общения, как у Тоби – каменный взгляд.
– Они ходят в уксусную, когда там никого не бывает.
– Да ну! – воскликнула я. – Правда?
Я знала, что речь идет о сексе – почти все наши шутливые разговоры были о сексе. Вертоградари называли секс «репродуктивным актом» и говорили, что это не предмет для шуток, но Аманда все равно его высмеивала. Над сексом можно было хихикать, его можно было обменивать на что-нибудь, но относиться к нему с уважением было невозможно.
– Неудивительно, что у нее так трясется жопа, – продолжала Аманда. – Это оттого, что ее заездили. Она, как старый диван Ивоны, совсем провисла.
– Врешь! – воскликнула я. – Не будет она этим заниматься! С Бэртом!
– Зуб даю, – сказала Аманда. И сплюнула сквозь зубы: она отлично умела плеваться. – Зачем еще они стали бы туда ходить?
Мы, дети вертоградарей, часто сочиняли неприличные истории о половой жизни Адамов и Ев. Воображая их голыми, друг с другом, с бродячими собаками или даже с зелеными чешуйчатыми девушками из ночного клуба, мы словно уменьшали их власть над нами. Но все равно мне сложно было представить себе, как Нуэла стонет и кувыркается с Бэртом Шишкой.
– Ну, как бы там ни было, Бернис мы об этом не скажем! – заявила я. И мы еще немного посмеялись.
Войдя в «Буэнависту», мы поздоровались с невзрачной вертоградаршей-консьержкой, которая что-то вязала из веревочек и даже головы не подняла. И полезли вверх по лестнице, стараясь не наступать на использованные презервативы и шприцы. Аманда говорила вместо «кондоминиум» – «гондоминимум», и я тоже стала так говорить. Пряный грибной запах «Буэнависты» сегодня был особенно силен.
– Кто-то травку растит, – сказала Аманда. – Тут прямо разит шмалью.
Аманда разбиралась в этих делах: она ведь раньше жила в Греховном мире и даже наркотики принимала. Правда, совсем чуть-чуть, говорила она, потому что это повышает уязвимость. Наркотики можно покупать только у людей, которым доверяешь, а она мало кому доверяла. Я ныла, чтобы она дала мне попробовать, но она не соглашалась. «Ты еще ребенок», – говорила она. Или отвечала, что, живя с вертоградарями, растеряла все связи.
– Не могут тут растить травку, – сказала я. – Это же дом вертоградарей. А травку растит только плебмафия. Просто… тут курят по ночам. Плебратва.
– Да, я знаю, – ответила Аманда. – Но это не запах от курева. Так пахнет там, где растят.
На четвертом этаже до нас донеслись голоса, мужские. Два человека говорили за дверью, ведущей к квартирам. Голоса были враждебные.
– У меня больше нет, – говорил один. – Остальное я завтра достану.
– Сволочь! – ответил другой. – Буду я еще бегать туда-сюда!
Раздался грохот, словно чем-то ударили по стене, потом опять; и бессловесный вопль гнева или боли.
Аманда пихнула меня в бок.
– Бежим! – шепнула она. – Быстро!
Мы помчались вверх, стараясь не шуметь.
– Это было серьезно, – сказала Аманда, когда мы оказались на шестом этаже.
– Ты о чем?
– Один что-то продавал, а другой покупал, и это плохо кончилось, – ответила она. – Мы ничего не слышали. А теперь веди себя как обычно.
У нее был испуганный вид, так что я тоже испугалась, ведь вообще-то Аманда была не робкого десятка.
Мы постучали в дверь к Бернис.
– Тук-тук, – сказала Аманда.
– Кто там? – спросила Бернис.
Она, должно быть, ждала нас, стоя прямо у двери, как будто боялась, что мы не придем. Жалкая манера, с моей точки зрения.
– Ганг, – ответила Аманда.
– А дальше?
– Рена, – сказала Аманда.
Она переняла пароль у Шекки, и теперь мы трое им тоже пользовались.
Когда Бернис открыла дверь, я мельком увидела И вону Овощ. Та, как обычно, сидела на коричневом диване, но смотрела на нас, как будто и вправду видела.
– Не опаздывай, – сказала она дочери.
– Она с тобой разговаривает! – воскликнула я, как только Бернис вышла из квартиры и закрыла дверь.
Я хотела завязать дружескую беседу, но Бернис пригвоздила меня взглядом.
– Ну и что? Она же не дебил какой-нибудь.
– Я ничего такого и не говорила, – холодно ответила я.
Бернис сверкнула на меня глазами. Но ее убийственные взгляды утратили свою силу, с тех пор как появилась Аманда.
27
Когда мы добрались до пустыря за «Чешуйками», где должен был проходить открытый урок об отношениях хищника и жертвы, Зеб сидел там на складной походной табуретке. У его ног лежал тряпочный мешок, не пустой. Я старалась не смотреть туда.
– Все собрались? Хорошо, – сказал Зеб. – Начнем. Отношения хищника и жертвы. Охота, выслеживание. Кто знает правила?
– Видеть так, чтобы тебя не видели, – принялись хором скандировать мы. – Слышать так, чтобы тебя не слышали. Чуять так, чтобы тебя не учуяли. Есть так, чтобы тебя не съели!
– Одно забыли, – сказал Зеб.
– Разить так, чтобы тебя не поразили, – сказал кто-то из ребят постарше.
– Верно! Хищник не может допустить, чтобы его ранили. Если он не сможет охотиться, то умрет с голоду. Он должен нападать внезапно и убивать быстро. Он должен выбирать жертву послабее – слишком молодую, старую, покалеченную, которая не может ни убежать, ни отбиться. А как нам самим не стать жертвой?
– Нужно не выглядеть как жертва, – хором произнесли мы.
– Нужно не выглядеть как жертва этого хищника, – поправил Зеб. – Из-под воды серфингист выглядит для акулы как тюлень. Попробуйте представить себе, как вы смотритесь с точки зрения хищника.
– Нельзя показывать страх, – сказала Аманда.
– Верно. Нельзя показывать, что боишься. Нельзя вести себя как больное животное. Постарайтесь выглядеть как можно крупнее. Это отпугнет крупных хищников. Но ведь человек и без того один из самых крупных хищников. Зачем мы охотимся?
– Чтобы есть, – ответила Аманда. – Другой уважительной причины не существует.
Зеб ухмыльнулся в ответ, словно это была тайна, которую знали только они двое.
– Совершенно верно, – сказал он.
Он взял мешок, развязал его и сунул туда руку. Мне показалось, что он очень долго ее не вынимал. Он вытащил из мешка мертвого зеленого кролика.
– Я его поймал в Парке Наследия. В кроличий силок. Это такая петля. На скунотов тоже годится. Сейчас мы его обдерем и выпотрошим.
Меня до сих пор мутит, когда я это вспоминаю. Старшие мальчики помогали Зебу не дрогнув, хотя даже Шекки и Крозу, кажется, было немного не по себе. Они всегда слушались Зеба. Смотрели ему в рот. Не только потому, что он был больше. У него были знания и мудрость, а это они уважали.
– А если кролик, типа, не мертвый? – спросил Кроз. – В силке.
– Тогда его надо убить, – сказал Зеб. – Разбить голову камнем. Или взять за задние ноги и треснуть об землю.
Он стал рассказывать дальше: овцу так убить нельзя, потому что у нее твердый череп; ей нужно перерезать горло. Для каждой твари есть самый удобный способ, которым ее можно убить.
Зеб продолжал обдирать кролика. Аманда помогла ему, когда кожу, покрытую зеленым мехом, нужно было вывернуть наизнанку, как перчатку. Я старалась не глядеть на жилы. Они были слишком синими. И мышцы прямо блестели.
Зеб нарезал мясо на очень маленькие кусочки, чтобы каждому хватило попробовать и еще чтобы мы не испугались необходимости глотать большие куски. Потом мы поджарили мясо на костре из каких-то старых досок.
– Вот это вы должны будете делать, если окажетесь в безвыходной ситуации, – сказал Зеб.
Он протянул мне кусок мяса. Я сунула его в рот. Оказалось, что я могу жевать и глотать, если буду не переставая повторять про себя: «Это бобовый фарш, это бобовый фарш…» Я досчитала до ста, и мясо оказалось у меня в желудке.
Но во рту остался вкус кролика. Словно у меня пошла носом кровь и я ее проглотила.
В тот же день после обеда работал рынок натуральных продуктов «Древо жизни». Рынок устраивали в сквере на северном краю Парка Наследия, через дорогу от бутиков Места-под-солнцем. Там была песочница и качели для малышей. Еще там был саманный домик, слепленный из глины, песка и соломы. В нем было шесть комнат, закругленные дверные проемы и окна, но ни стекол в окнах, ни дверей. Адам Первый говорил, что дом построили древние «зеленые», не меньше тридцати лет назад. Дом пестрел знаками и посланиями плебратвы: «Я люблю письки (жареные!)», «Отсоси у меня, это экологический продукт», «Смерть зелененьким!»
На рынке «Древо жизни» торговали не только вертоградари. В нем участвовали все, кто входил в сеть распространения натуральных продуктов, – кооператив Папоротникового Холма, «Огородники Большого Ящика», «зеленые» из Гольф-клуба. Мы смотрели на всех остальных свысока, потому что их одежда была красивее нашей. Адам Первый говорил, что их товары сомнительны с моральной точки зрения, хоть и не излучают тлетворной ауры рабского труда, как пестрый мусор из торгового центра. «Папоротники» продавали глазурованную посуду собственного производства и бижутерию, сделанную из скрепок для бумаги; «Большие Ящики» – вязаных зверей; «Гольфы» делали навороченные сумочки из страниц старинных журналов, а также растили капусту по краям своего поля для гольфа. «Подумаешь! – сказала Бернис. – Они опрыскивают траву пестицидами, так что пары жалких кочанов капусты им для спасения души все равно не хватит». Бернис становилась все более верующей. Может быть, это заменяло ей настоящих друзей, которых у нее не было.
Еще на «Древо жизни» приходили разные люди в погоне за модой. Богатенькие из Места-под-солнцем, показушники из Папоротникового Холма. Даже люди из охраняемых поселков. Они приходили за безопасными приключениями в плебсвилле. Они утверждали, что овощи вертоградарей лучше, чем из супермаркета, и даже лучше овощей с так называемых фермерских рынков. – Аманда утверждала, что там люди, переодетые фермерами, продают те же овощи с оптовых складов, только в рукодельных корзинках и по завышенным ценам.
Так что, даже если на товаре написано «экологически чистый», верить этому нельзя. Но в продукции вертоградарей никто не сомневался. От нее прямо-таки разило подлинностью: пускай вертоградари – фанатики, смешные и странные, но, по крайней мере, с ними можно не волноваться насчет этичности продукта. Об этом говорили покупатели, пока я заворачивала их покупки в повторно используемый пластик.
Когда мы помогали на «Древе жизни», противнее всего было надевать галстуки юных бионеров. Это было унизительно, потому что модники из охраняемых поселков часто приводили с собой детей. Дети носили на головах бейсболки с написанными на них словами и пялились на нас, на наши галстуки и унылую одежду, как на парад уродов, перешептываясь и хихикая. Я старалась не обращать на них внимания.
Бернис подходила к ним вплотную и спрашивала: «Чего уставился?» Аманда обходилась с ними ловчее. Она улыбалась им, потом доставала свой кусок стекла, резала себе руку и слизывала кровь. Обводила губы окровавленным языком и протягивала руку перед собой. Зеваки мгновенно исчезали. Аманда говорила: если хочешь, чтобы к тебе не лезли, коси под шизу.
Нам троим велели помогать в ларьке, где продавали грибы. Обычно там управлялись Тоби и Пилар, но Пилар приболела, так что сегодня торговала одна Тоби. Она была очень строгая: велела нам стоять прямо и вести себя чрезвычайно вежливо.
Я разглядывала богатеньких, проходивших мимо. Кое-кто из них был в джинсах пастельных цветов и сандалиях, но большинство блистало изобилием дорогих кож и шкур: босоножки из аллигатора, мини-юбки из леопарда, сумочки из шкуры орикса. Владельцы шкур обычно смотрели, словно оправдываясь. Они как бы говорили: «Я не убивала этого зверя, но зачем же шкуре пропадать?» Я задумалась, каково это – носить такие вещи – и что чувствует человек, когда с его кожей так близко соприкасается чужая.
У некоторых богатеньких были новые волосы от париковец – серебристые, розовые, голубые. Аманда рассказывала, что в Отстойнике есть париковецкие лавочки, куда специально заманивают девушек – зайдешь в комнату для пересадки скальпа, а тебя раз – и по башке. Просыпаешься, а у тебя уже не только волосы, но и отпечатки пальцев другие, а потом тебя запирают в бордель и подкладывают под мужиков, и даже если сбежишь, все равно ничего не докажешь, потому что твою личность уже украли. Это было, пожалуй, слишком. Я знала, что Аманда иногда привирает. Но мы с ней заключили договор – никогда не врать друг другу. Так что я подумала: может, это и на самом деле правда.
Где-то с час мы помогали Тоби продавать грибы, а потом нам велели пойти в ларек к Нуэле и помочь ей с уксусом. К этому времени мы уже одурели от скуки, и каждый раз, когда Нуэла наклонялась под прилавок за уксусом, мы с Амандой виляли задом и хихикали вполголоса. Бернис все сильнее краснела, потому что мы ее не посвятили в свой секрет. Я знала, что это нехорошо, но почему-то не могла остановиться.
Потом Аманда пошла в портативный фиолет-биолет, а Нуэла сказала, что ей нужно поговорить с Бэртом, который за соседним прилавком торговал мылом, завернутым в листья. Стоило Нуэле отвернуться, как Бернис ухватила меня за руку и вывернула ее в двух местах сразу.
– А ну говори! – зашипела она.
– Пусти! – сказала я. – Чего я тебе должна сказать?
– Сама знаешь чего! Над чем вы с Амандой смеетесь?
– Ни над чем!
Она заломила мне руку еще сильнее.
– Ладно, – сказала я, – но тебе это не понравится.
И я рассказала ей про Нуэлу с Бэртом и про то, чем они занимаются в уксусной. Наверное, мне и так очень хотелось ей рассказать, потому что у меня это как будто само вырвалось.
– Это отвратительная ложь! – сказала она.
– Что отвратительная ложь? – спросила Аманда, которая как раз вернулась из биолета.
– Мой отец не трахает Мокрую ведьму! – прошипела Бернис.
– Я ничего не могла поделать, – объяснила я. – Она выкрутила мне руку.
Глаза у Бернис покраснели и были на мокром месте, и она бы ударила меня, если бы Аманды здесь не было.
– Рен немного увлеклась, – сказала Аманда. – По правде говоря, мы томно не знаем. Мы только подозреваем, что твой отец трахает Мокрую ведьму. Может быть, это не так. Но в любом случае его можно понять, ведь твоя мать так давно находится «под паром». Должно быть, твой отец сильно неудовлетворен, потому и хватает все время девочек за подмышки.
Она говорила наставительным, добродетельным голосом, подражая Евам. Это было жестоко.
– Неправда, – сказала Бернис. – Неправда!
Она чуть не плакала.
– Но если это все же правда, – спокойно продолжала Аманда, – то ты должна об этом знать. Во всяком случае, если бы речь шла о моем отце, я бы не хотела, чтобы он трахал чей-либо репродуктивный орган, за исключением органа моей матери. Это очень грязная привычка, ужасно антисанитарная. Тогда у него были бы микробы на руках, которыми он потом тебя трогает. Хотя я уверена, что он ничего такого…
– Я тебя ненавижу! – сказала Бернис. – Чтоб ты сгорела и подохла!
– Это совсем не в духе братской любви, Бернис, – укоризненно произнесла Аманда.
Тут к нам, суетясь, подбежала Нуэла.
– Ну что, девочки? Покупатели были? Бернис, почему у тебя глаза красные?
– У меня аллергия на что-то, – ответила Бернис.
– Да, это так, – серьезно подтвердила Аманда. – Ей нехорошо. Может, ей лучше пойти домой. А может быть, это из-за воздуха. Тогда ей нужен респиратор. Правда, Бернис?
– Аманда, ты такая заботливая, – сказала Нуэла. – Да, Бернис, дорогая, я тоже думаю, что тебе лучше прямо сейчас пойти домой. А завтра мы подыщем тебе респиратор, чтобы у тебя не было аллергии. Я тебя провожу немножко.
Она обняла Бернис за плечи и увела ее.
У меня в голове не укладывалось, что мы натворили. В животе все оборвалось – так бывает, когда уронишь что-нибудь тяжелое и знаешь, что оно сейчас упадет тебе на ногу. Мы слишком далеко зашли, но я не знала, как сказать об этом Аманде, чтобы она не сочла меня проповедницей. В любом случае сказанного уже не вернуть.
