Текст книги "Лакомый кусочек"

Автор книги: Маргарет Этвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ну, а как насчет «с первого глотка, который приятно освежит вам горло»?

– Ничего особенного не напоминает. Нет, подождите. Это птица, белая, падает с огромной высоты. Ей прострелили сердце, зимой; перья выпадают из нее на лету и медленно летят вниз… Ваши вопросы похожи на словесные тесты психоаналитика, – сказал он, открыв глаза, – мне они всегда нравились больше, чем тесты с картинками.

– Я думаю, психиатры используют те же принципы, – сказала я, – что и мы. А что вы скажете об этом: «Густой, крепкий вкус»?

Несколько минут он размышлял.

– Икота, – сказал он. – Нет, нет, не может быть. – Он наморщил лоб. – Ага, понятно. Это одна из тех каннибальских историй, – мне показалось, что он немного растерялся или расстроился, – я знаю сюжет. Одна такая история есть в «Декамероне» и парочка – у братьев Гримм: муж убивает любовника жены или жена убивает любовницу мужа; затем из теплого трупа извлекается сердце и из него готовится похлебка или пирог, которые и подаются на серебряном подносе соответствующему персонажу. Впрочем, «здоровый запах» в предыдущей фразе как-то не вяжется со всем этим, правда? Шекспир, – добавил он спокойнее, – Шекспир тоже писал что-то такое. В «Тите» есть подобная сцена, хотя, конечно, можно поспорить о том, кому в действительности принадлежит авторство…

– Спасибо, – сказала я, торопливо водя карандашом по бумаге. Я уже не сомневалась, что он психопат и что мне следует держаться хладнокровно и не выказывать страха. В сущности, мне было не страшно – я не верила, что он может вдруг начать буйствовать. Но от моих вопросов он явно начал нервничать, и, если его эмоциональное равновесие неустойчиво, какая-нибудь случайная фраза может оказаться роковой. С такими людьми это бывает; я вспомнила истории, которые мне рассказала Эйнсли; такие мелочи, как отдельные слова и фразы, очень тревожат некоторых больных.

– Ну, а теперь «крепкое до слез»?

Он размышлял довольно долго и наконец сказал:

– Нет, это мне ничего не говорит. Какой-то распадающийся образ. Первое слово создает образ человека, которого ударили палкой по его стеклянной голове: знаете, как бьет музыкант, играющий на бутылках. А вот все остальное не производит вообще никакого впечатления. От такого ответа, – добавил он печально, – вам, наверное, мало толку.

– Нет-нет, вы превосходно отвечаете, – сказала я, подумав о том, что произойдет с электронной машиной, если запустить в нее всю эту белиберду. – Теперь последняя фраза: «Запах дремучего леса».

– Ну, – сказал он, воодушевляясь, – это легко. Это я сразу почувствовал, с первого прослушивания. Знаете цветные фильмы про собак или про лошадей? «Дремучий лес» – это, конечно, кличка собаки, она наполовину волк, наполовину лайка, и обязательно спасает своего хозяина трижды: первый раз от огня, второй – от наводнения и третий – от плохих людей; скорее всего, не от индейцев, а от белых охотников; по современной моде, в конце фильма собаку убивает жестокий охотник, и ее оплакивают, потом хоронят, возможно – в снегу. Панорамные съемки деревьев и озера. Закат. Экран постепенно гаснет.

– Прекрасно, – сказала я, бешено водя карандашом по бумаге. Некоторое время мы оба молчали – только скрипел карандаш. – А теперь вы меня простите, но я должна спросить, насколько, по вашему мнению, эти пять фраз подходят к пиву? Отвечайте: «очень подходит», «средне», «не очень подходит».

– Понятия не имею, – сказал он совершенно равнодушно. – Я не пью пива. Только виски. А для виски вся эта реклама не годится.

– Но как же так? – удивилась я. – Ведь вы указали на цифру шесть. Это значит, что вы пьете от семи до девяти бутылок в неделю.

– Вы хотели, чтобы я указал на какую-нибудь цифру, – объяснил он, – а шесть – мое любимое число. Я даже заставил хозяина изменить номер нашей квартиры. Она раньше была номер один. Кроме того, мне было скучно, хотелось с кем-нибудь поговорить.

– Значит, я не смогу использовать ваши ответы, – рассердилась я, на мгновение забыв, что с самого начала не относилась серьезно к этому интервью.

– Но они вам понравились, – сказал он с едва заметной улыбкой. – Признайтесь, все остальные интервью были безумно скучными. Я по крайней мере внес разнообразие в вашу работу.

Я почувствовала раздражение. Я его жалела, считала, что он на грани душевного расстройства, а он, оказывается, с самого начала разыгрывал спектакль. Мне оставалось либо встать и уйти, тем самым выразив свое неудовольствие, либо признать, что он прав. Я нахмурилась, не зная, что делать. Но в этот момент отворилась входная дверь и раздались голоса.

Он выпрямился, напряженно вслушиваясь, потом снова прислонился к стене.

– Это Фиш и Тревор, мои соседи, – сказал он. – Тоже порядочные зануды. Тревор зануден, как все матери: он ужаснется, когда увидит, что я сижу без рубашки в комнате с такой классной девицей.

Я услышала, как в кухне ставят на стол бумажные пакеты, потом кто-то басом сказал: «Господи, ну и жара на улице».

– Ну, я, пожалуй, пойду, – сказала я, понимая, что, если соседи у него такие же, как он сам, мне придется нелегко.

Собрав свои бумаги, я встала, но тут снова раздался прежний бас: «Эй, Дункан, хочешь пива?» – и в дверях появился бородатый молодой человек.

– Значит, вы все-таки пьете пиво? – воскликнула я.

– Значит, пью. Простите. Мне просто не хотелось отвечать на остальные вопросы. Надоело. К тому же я уже сказал все, что хотел. Знакомься, Фиш, – обратился он к бородатому, – это девочка из сказки про трех медведей.

Я натянуто улыбнулась. На девочку из сказки «Три медведя» я вовсе не похожа.

Над первой головой в дверях появилась вторая. Второй сосед Дункана был бледен, светловолос и лысоват, голубоглаз и имел греческий нос. Увидев меня, он раскрыл рот.

Пора было уходить.

– Спасибо, – сказала я любезно, но холодно, обращаясь к сидевшему на кровати Дункану. – Вы мне очень помогли.

Он ответил мне самой настоящей улыбкой, и я пошла к двери. Молодые люди в тревоге попятились. Дункан закричал мне вслед:

– А чего ради вы занимаетесь подобной чепухой? Я думал, на такую работу идут только домашние хозяйки, толстые и немытые!

– Ну… – начала я, стараясь принять достойный вид и совсем не собираясь объяснять, что на самом деле мои обязанности… хм, интереснее. – Надо же как-то зарабатывать на хлеб. Чем еще может заниматься в наше время женщина с гуманитарным образованием?

Выйдя на улицу, я посмотрела на свои бумаги. При солнечном свете стало видно, что мои записи в анкете невозможно прочесть: страница была покрыта неразборчивыми каракулями.

7

Строго говоря, мне не хватало еще полутора интервью, но для того, чтобы написать отчет и внести в анкеты необходимые изменения, материала было уже достаточно. Кроме того, мне хотелось принять ванну и переодеться, прежде чем идти к Питеру, а опрос занял больше времени, чем я ожидала.

Я вернулась домой и бросила анкеты на кровать; поискала Эйнсли, но ее не было дома. Взяла полотенце, мыло, зубную пасту, щетку, надела халат и пошла вниз. В нашей квартире нет ванной, чем и объясняется низкая квартплата. Возможно, дом был построен еще до того, как начали устанавливать ванны в каждой квартире, а тогда, должно быть, считали, что слугам ванная комната не нужна. Так или иначе, мы вынуждены пользоваться ванной этажом ниже, и иногда это заметно осложняет нашу жизнь. Эйнсли всегда оставляет ванну невымытой, и наша хозяйка считает это личным оскорблением. Она раскладывает на видных местах всякие деодоранты, средства для мытья ванн, щетки и губки; но Эйнсли не понимает этих намеков – зато я чувствую себя неловко. Иногда я специально спускаюсь вниз, чтобы вымыть ванну за Эйнсли.

Я хотела полежать в теплой воде, но едва успела смыть с себя дневной налет пыли и копоти, как хозяйка, принялась кашлять и шелестеть платьем за дверью ванной. Это у нее такой способ меня поторопить: она никогда не стучит и не просит. Я вернулась наверх, оделась, выпила чаю и отправилась к Питеру. Дагерротипы провожали меня своими блеклыми глазами, поджав губы и уткнувшись подбородками в стоячие воротники.

Обычно мы шли в какой-нибудь ресторан, а если нет, то мне полагалось по дороге к Питеру купить что-нибудь на обед в одной из тех маленьких грязноватых лавок, которые еще встречаются в старых жилых кварталах. Он, конечно, мог бы заехать за мной в своем фольксвагене, но подобные мелкие просьбы раздражают его, а кроме того, мне не хочется давать хозяйке слишком много пищи для размышлений. На этот раз я не знала, пойдем ли мы куда-нибудь обедать – Питер ничего не сказал по телефону, – и на всякий случай заглянула по дороге в лавку. С похмелья после вчерашнего празднования у него, наверное, будет болеть голова, и едва ли ему захочется по-настоящему обедать.

Питер живет не настолько далеко от нас, чтобы стоило ехать туда городским транспортом: это на юг от нашего квартала и на восток от университета, в убогом, запущенном районе, который в ближайшие несколько лет должен преобразиться, украсившись высотными зданиями. Несколько таких зданий уже построено, а то, в котором живет Питер, все еще строится. Питер – единственный, кто уже вселился в него; он платит сейчас только треть будущей квартирной платы. Ему удалось снять квартиру на таких условиях, потому что он занимался оформлением договоров и познакомился с человеком, связанным со строительной фирмой. Питер только начинает свою адвокатскую карьеру: сейчас он стажируется и еще не получает баснословных гонораров (на полную плату за такую квартиру у него не хватило бы денег), но фирма, в которой он работает, небольшая, и он быстро идет в гору.

Все лето, приходя к Питеру, я пробиралась между рядами бетонных плит, стоящих перед входом, обходила разные предметы, затянутые пыльным брезентом, перелезала через кадки с раствором, приставные лестницы, штабеля водопроводных труб, сложенных на лестничных площадках. Лифты и сейчас еще не работают. Иногда строители останавливали меня – не зная про Питера и его квартиру, они настаивали, что здесь никто еще не живет, и принимались спорить о том, существует ли мистер Уолендер или он мне приснился; однажды мне пришлось вести рабочих на седьмой этаж, чтобы показать им Питера, так сказать, во плоти. Я знала, что сегодня, в субботу, да еще в пять часов вечера, никто меня не остановит. Скорей всего – по случаю праздника – строители вообще сегодня не работают. Да и в будни на этой стройке, по-моему, не особенно торопятся. Питера это вполне устраивает. Не так давно началась какая-то забастовка по случаю увольнения части рабочих, и это приостановило строительство. Питер надеется, что забастовка затянется: чем дольше будут строить здание, тем дольше он сможет жить в нем за треть квартплаты.

В основном здание закончено, недоделаны только всякие мелочи. Стекла уже вставлены, и на них намалеваны мелом какие-то знаки, чтобы во время работы никто не принимал окна за пустые ниши. Несколько недель назад поставили стеклянные двери, и Питер заказал для меня комплект ключей – не для моего удобства, а по необходимости, потому что система звонков и электрических замков еще не работает. Внутри здания пока не наведена косметика, которая придаст ему роскошный вид: бетонные полы еще не прикрыты плиткой, стены не оделись краской, не обросли зеркалами и абажурами. Повсюду видна простая и грубая плоть здания – Цемент, штукатурка, картон, – из которой торчат, словно оборванные нервы, концы проводов. Я осторожно поднялась по лестнице, стараясь не касаться грязных перил; в моей памяти выходные дни теперь постоянно связываются с запахом свеженапиленных досок и сухого цемента. На лестничных площадках я проходила мимо зияющих дверных проемов будущих квартир: двери еще не навесили. Подниматься было высоко; дойдя наконец до седьмого этажа, я запыхалась. Скорей бы начали работать лифты!

Квартира Питера, конечно, уже отделана: он даже бесплатно не стал бы жить без настоящих полов и электричества. Знакомый Питера использует его квартиру в качестве рекламного образца, то есть время от времени показывает ее будущим съемщикам, всегда предварительно предупреждая Питера по телефону. Питера это ничуть не смущает: он редко бывает дома и ничего не имеет против того, чтобы чужие люди осматривали его жилище.

Я открыла дверь, вошла и положила покупки в холодильник. В ванной текла вода, и я поняла, что Питер принимает душ; он это делает довольно часто. Я зашла в гостиную и выглянула в окно. Квартира расположена недостаточно высоко, чтобы из окон открывался хороший вид на озеро или на город – виден лишь лабиринт грязных улочек и вытянутых двориков, – и в то же время не так низко, чтобы видеть, чем занимаются люди на этих улочках и во дворах.

В гостиную Питер пока еще мало что купил: комплект – диван и кресло в стиле «датский модерн» – и стереопроигрыватель, – вот, собственно, и все. Он говорит, что лучше подождать, и со временем купить хорошие вещи, чем обставлять сейчас квартиру дешевыми вещами, которые ему не нравятся. Я думаю, он прав; однако сразу видно, что мебели не хватает: диван и кресло выглядят затерявшимися и одинокими в большой пустой комнате.

Когда надо ждать, я всегда нервничаю и расхаживаю взад и вперед. Зайдя в спальню, я и там тоже выглянула из окна, хотя вид оттуда точно такой же. Питер считает, что спальня у него обставлена почти полностью; на мой вкус она все же пустовата. На полу здесь лежит огромная баранья шкура; кровать простая, массивная и тоже большая; никак не скажешь, что кровать куплена в комиссионном магазине, – она в превосходном состоянии; постель всегда аккуратно прибрана. Еще в спальне стоит строгий квадратный письменный стол из темного дерева и обитое кожей вращающееся кресло – конторское на вид, но, по словам Питера, очень удобное для работы; это кресло он тоже купил в комиссионном магазине. На столе лампа, комплект чистой бумаги разного формата, набор карандашей и ручек, и стоящий в рамке портрет Питера, сделанный на церемонии вручения диплома. На стене над столом висит небольшой стеллаж: на нижней полке – юридические справочники, на верхней – детективные романы в мягкой обложке, а посредине – разные книги и журналы. Сбоку от стеллажа прибита доска с крючками, на которых размещена его коллекция оружия: две винтовки, пистолет и несколько ужасного вида ножей. Он не раз говорил мне, как все это в точности называется, но я никак не могу запомнить. Не видела, чтобы Питер пользовался своим оружием; впрочем, в городе, конечно, оно ему ни к чему. Кажется, он часто ходил на охоту со своими старыми друзьями.

Там же висят фотоаппараты Питера; их стеклянные глазища закрыты кожаными футлярами. На двери шкафа – большое зеркало; в шкафу – вся одежда Питера.

Он, должно быть, услышал, что я хожу по квартире, и крикнул из ванной:

– Мэриан? Это ты?

– Я! – отозвалась я. – Привет.

– Привет! Найди себе чего-нибудь выпить. И мне тоже – джин с тоником, ладно? Я сейчас выйду.

Я знала, что где лежит. В буфете у Питера целая полка уставлена напитками. А в холодильнике всегда есть лед. Я пошла на кухню и тщательно приготовила напитки, не забыв положить лимон, который Питер очень любит. Приготовление напитков занимает у меня ужасно много времени: я не умею отмерять на глаз.

Я слышала, как замолчал душ; потом раздались шаги, и, обернувшись, я увидела Питера, стоящего в дверях, – он завернулся в красивое синее полотенце, волосы у него были мокрые.

– Привет! – сказала я. – Твой джин на столе.

Не отвечая, он шагнул ко мне, забрал мой стакан, выпил треть моего коктейля и поставил стакан на стол у меня за спиной. Потом обнял меня.

– Ты мне все платье намочишь, – тихо сказала я.

Я погладила его по спине. Рука у меня была холодная от ледяных стаканов, но он не вздрогнул. После душа его кожа казалась упругой и теплой. Он поцеловал меня в ухо и сказал:

– Пойдем в ванную.

Я смотрела на пластиковую занавеску, висящую вокруг ванны; по ней, на серебряном фоне, плавали розовые лебеди – парочками, между белыми листьями водяных лилий. Занавеска была совсем не во вкусе Питера, он купил ее второпях, потому что каждый раз, когда он принимал душ, вода заливала пол, а поискать хорошую занавеску было некогда; эта оказалась наименее броской. Я размышляла о том, что заставило его тащить меня в ванную. Мне сразу не понравилась эта идея – я предпочитаю кровать; но, даже зная, что в ванне будет тесно, неудобно и жестко, я не стала возражать: мне казалось, что после женитьбы Тригера я должна проявить к Питеру особое сочувствие. Впрочем, я положила в ванну поролоновый коврик, чтобы было не так жестко.

Я ожидала, что Питер будет сегодня расстроен, но, хотя он казался немного не в себе, я бы не сказала, что он расстроен. Зачем же ему понадобилось лезть со мной в ванну? Я стала припоминать два предыдущих несчастья, две предыдущих женитьбы. После первой была баранья шкура на полу в спальне, а после второй – колючее одеяло на лужайке за городом, куда мы ехали на машине четыре часа; я чувствовала себя очень неловко, потому что боялась фермеров и коров. Теперь – ванна; наверное, тут есть какая-то закономерность. Может быть, это попытка сохранить юношескую непосредственность, своего рода мятеж против унылой перспективы находить по утрам в раковине мокнущие чулки, а на сковородке – застывший жир? Некоторая отчужденность Питера во время этих выходок наводила меня на мысль, что он повторяет поступки какого-то понравившегося ему литературного героя, но какого – я так и не выяснила. Лужайку он мог вычитать в охотничьем рассказе, в каком-нибудь журнале для мужчин; я помню, что он тогда надел клетчатую куртку. Баранья шкура – это, вероятно, из журнала подороже, что-нибудь о страстных свиданиях в фешенебельной мансарде. Но ванна? Может, это из детективов, которые он читает для того, чтобы, как он говорит, «уйти от мира»? Но тогда в ванне нужно было кого-то утопить. Какую-то женщину. Получилась бы замечательная картинка для обложки: совершенно голая женщина под тонким слоем воды, а на поверхности воды (в нужном месте, чтобы пропустила цензура) – резиновый утенок, или кусок мыла, или пятно крови и распущенные волосы; круглится холодный край ванны, и тело женщины кажется целомудренным, как лед (только потому, что оно мертво), а ее открытые глаза глядят прямо на читателя. Ванна вместо гроба. Мне вдруг представилось, что мы заснули и случайно включилась теплая вода, а мы этого не заметили и захлебнулись. Вот будет сюрприз для знакомого Питера, когда он явится сюда с очередным клиентом! Вода по всей квартире, а в ванной – пара обнаженных трупов, застывших в последнем объятии. «Самоубийство, – скажут клиенты. – Несчастная любовь». И летними ночами наши призраки будут скользить по коридорам квартир фирмы «Брэнтвью апартментс» – по холостяцким квартирам, по двухкомнатным, по квартирам класса люкс, – два призрака, завернувшиеся в большие полотенца…

Мне надоело смотреть на лебедей, и я повернула голову и взглянула на изогнутый серебряный носик душа. Я чувствовала запах волос Питера, чистый мыльный запах. Он всегда пахнет мылом, не только сразу после душа. Вообще-то этот запах напоминает мне о врачах и дантистах, но, когда от Питера так пахнет, мне нравится. Лосьоны и одеколоны, которыми некоторые мужчины пользуются как духами, он не признает.

Его рука, расчерченная рядами волосков, лежала у меня на плече. Рука чем-то напоминала все остальное в этой ванной комнате: это была чистая, белая, новая рука с необычайно гладкой для мужчины кожей. Лица Питера я не видела, потому что он уткнулся носом мне в плечо, но я попыталась его вообразить. Клара назвала Питера красавцем; красота, наверное, и привлекла меня к Питеру. На Питера обращают внимание не потому, что у него особенно энергичные или оригинальные черты лица, а потому, что он – заурядность, доведенная до совершенства: у него моложавое ухоженное лицо с рекламы сигарет. Иногда, скользя взглядом по лицу Питера, я ищу на нем какую-нибудь родинку, или бородавку, или обветренность – что-нибудь, на чем взгляд мог бы остановиться, – но тщетно.

Мы познакомились с ним на пикнике, которым я отметила окончание университета: его привел какой-то мой приятель, и мы сидели вдвоем под деревом и ели мороженое. Держался он довольно чопорно, расспрашивал меня о моих планах. Я рассуждала о своей будущей карьере, причем делала вид, что будущее видится мне вполне определившимся; позже он мне признался, что ему понравились моя независимость и мой здравый смысл: он увидел во мне девушку, которая не станет посягать на его свободу. Он сказал, что недавно рассорился с девицей «противоположного типа». На этой основе начали строиться наши отношения; меня они устраивали. Мы верили в искренность друг друга и, следовательно, прекрасно ладили. Конечно, мне приходилось приспосабливаться к его настроениям, но с мужчинами иначе невозможно; отгадать же его настроение было совсем не трудно. Наши летние встречи были приятны и скоро вошли в привычку, а поскольку виделись мы только по выходным, на гладкой поверхности наших отношений не успело появиться ни одной царапины.

Однако мое первое посещение его квартиры чуть не оказалось последним. Он обрабатывал меня при помощи проигрывателя и брэнди, считая, что делает это искусно и учтиво, и я позволила ему заманить меня в спальню. Мы поставили бокалы на стол, но чуть позже Питер, пытаясь продемонстрировать свою ловкость, принял чересчур замысловатую позу, сбросил один из бокалов на пол и разбил его.

– Черт с ним, – сказала я и, наверное, совершила дипломатическую ошибку; Питер включил свет, принес веник и совок и смел все осколки, аккуратно подбирая куски стекла, – точно голубь, собирающий крошки. Атмосфера вечера погибла безвозвратно. Мы вскоре попрощались, несколько раздраженно, и он не звонил мне больше недели. Сейчас, конечно, все обстоит гораздо лучше.

Питер потянулся и зевнул, больно прижав меня к ванне. Я поморщилась и осторожно высвободила руку.

– Ну как? – небрежно спросил он, коснувшись губами моего плеча. Он всегда меня спрашивает.

– Чудесно, – пробормотала я. Неужели он сам не чувствует? Когда-нибудь я скажу: «Ужасно». Хотя бы для того, чтобы посмотреть, какую он скорчит мину. Но я заранее знала, что он мне просто не поверит. Я погладила его по мокрым волосам, почесала ему шею; он это любит, в умеренных дозах.

Может быть, объятия в ванне должны были служить выражением какого-то аспекта его личности? Я стала размышлять, пытаясь подобрать аспект. Аскетизм? Современный вариант власяницы и ложа с гвоздями? Умерщвление плоти? Но все это не свойственно Питеру; он любит удобства, а кроме того, в ванне умерщвлялась не его плоть, а моя. Или, может быть, это проявление бесшабашного юношеского задора, как некоторые любят прыгнуть вдруг в бассейн в полном облачении или на вечеринке надеть что-нибудь нелепое на голову? Но и это к Питеру совсем не подходило. Хорошо, что теперь уже все его старые друзья женаты: а то в следующий раз мне, возможно, пришлось бы лезть в стенной шкаф или устраиваться в кухонной раковине.

А может быть – и от этой мысли я похолодела – он таким образом выражает свое представление о моей личности? Передо мной открылась череда новых гипотез: может, на самом деле он относится ко мне, как к туалетному приспособлению? Что он вообще обо мне думает?

Он накручивал на пальцы мои волосы.

– Представляю, как роскошно ты выглядела бы в кимоно, – прошептал он. Он укусил меня в плечо, и я поняла, что мне предлагается предаться легкомысленному веселью: обычно Питер не кусается.

Я ответила тем же – укусила его в плечо, а потом, убедившись, что рычаг по-прежнему находится в положении «душ», коснулась крана пальцами правой ноги (они у меня очень подвижные) и включила холодную воду.

8

В половине девятого мы поехали на свидание с Леном. Настроение у Питера переменилось, но я еще не определила, в каком направлении, и потому в машине не пыталась разговаривать. Питер не отрывал глаз от дороги, но повороты делал слишком резко и то и дело бормотал проклятия в адрес других водителей. Он не пристегнул ремень,

Хотя я заверила Питера, что Лен должен ему понравиться, он был сначала недоволен, что я устроила эту встречу.

– Откуда он взялся? – настороженно спросил он.

Любого другого на его месте я заподозрила бы в ревности. Но Питер не из ревнивых.

– Он мой старый приятель, по колледжу, – сказала я, – только что вернулся из Англии. По-моему, он там работал режиссером на телевидении.

Я знала, что до режиссера Лен не поднялся, но должности и титулы производят на Питера впечатление. По моему плану, Лен должен был отвлечь Питера от мрачных размышлений, и я хотела, чтобы вечер прошел приятно.

– А, – сказал Питер, – представитель мира искусства. Наверное, гомосексуалист.

Мы сидели на кухне и ели горошек с копченым мясом – одно из тех блюд, которые продаются в замороженном виде и приготовляются в течение трех минут. Питер решил, что идти обедать в ресторан бессмысленно.

– Вовсе нет, – сказала я, вступаясь за Лена. – Совсем наоборот.

Питер отодвинул тарелку.

– Неужели ты не можешь хоть раз приготовить что-нибудь из настоящих продуктов? – сказал он с раздражением.

Я обиделась; обвинение было необоснованным. Я люблю готовить, но специально стараюсь пореже готовить у Питера, чтобы он не воспринял это как угрозу его холостяцкой жизни. И раньше ему всегда нравилось копченое мясо. А питательных веществ в нем вполне достаточно. Я чуть не ответила резкостью, но сдержалась. Все ж таки Питера вчера постиг удар; и я спросила:

– Как прошла свадьба?

Он простонал, откинулся на спинку стула, закурил сигарету и уставился на стену с непроницаемым выражением лица. Потом встал и налил себе еще джина с тоником. Он попытался было пройтись взад и вперед по кухне, но места было маловато, и он снова уселся.

– Боже, – сказал он, – бедный Тригер. У него был такой несчастный вид. И как его угораздило влипнуть?

Питер произнес бессвязный монолог, в котором Тригер сравнивался то с последним из могикан (благородным и свободным), то с последним из динозавров (погубленных судьбой и мелкими конкурентами), то с последним из дронтов (не сообразившим вовремя удрать). Потом он накинулся на невесту, обвиняя ее в хищнических инстинктах и в том, что из-за нее беднягу Тригера теперь засосет быт (я представила себе невесту в виде пылесоса); наконец Питер закончил свою речь несколькими мрачными предсказаниями относительно своего будущего одиночества. Под одиночеством он понимал отсутствие друзей-холостяков.

Я доела горошек. Я уже дважды слышала эту речь и знала, что отвечать на нее не следует. Если я соглашусь, он еще больше расстроится; а если не соглашусь, заподозрит, что я на стороне невесты. В первый раз я пыталась его развеселить и ободрить при помощи афоризмов. «Что сделано, то сделано, – сказала я тогда. – И может быть, все обернется к лучшему. В конце концов, невеста не из колыбели его выкрала. Ему ведь, кажется, двадцать шесть?» – «Это мне двадцать шесть», – угрюмо ответил Питер.

Так что на этот раз я промолчала, порадовавшись про себя, что Питеру удалось произнести свою речь в самом начале вечера. Я встала и подала ему мороженое; Питер воспринял это как знак сочувствия и, обняв меня за талию, грустно прижался ко мне.

– Господи, Мэриан, – сказал он, – не знаю, что я стал бы делать, если бы ты не поняла меня. Редкая женщина способна такое понять, но ты все понимаешь.

Пока он ел мороженое, я стояла рядом и гладила его по голове.

Мы, как обычно, оставили машину на боковой улочке позади «Парк-Плаза». Ступив на тротуар, я взяла Питера под руку, и он посмотрел на меня сверху вниз и рассеянно улыбнулся. Я тоже улыбнулась ему (я была рада, что он уже не такой бешеный, каким был в машине), и тогда другой рукой он погладил мои пальцы, лежавшие у него на локте. Я подумала, может, мне теперь тоже погладить его по руке, но поняла, что тогда он захочет опять погладить мои пальцы, и для этого ему придется выдернуть свою руку из-под моей – так школьники играют на переменке. Я просто нежно сжала его локоть.

Мы дошли до подъезда, и Питер, как всегда, распахнул передо мной стеклянную дверь. Питер очень тщательно соблюдает правила этикета; он и дверцы машины для меня открывает – иногда мне кажется, что он вот-вот щелкнет каблуками.

Пока мы ждали лифт, я смотрела на наше отражение в огромном зеркале. Питер надел костюм спокойных тонов – летние зеленовато-коричневые брюки и пиджак, покрой которого подчеркивал его подтянутую, спортивную фигуру. Носки и прочие детали туалета были тщательно подобраны по цвету.

– Наверное, Лен уже пришел, – сказала я, поглядывая на свое отражение и обращаясь к отражению Питера в зеркале.

Я подумала, что по росту мы как раз прекрасно подходим друг другу.

Спустился лифт, и Питер велел лифтеру – девушке в белых перчатках – отвезти нас на крышу; мы плавно взлетели. «Парк-Плаза» – гостиница, на крыше которой устроен бар, одно из любимых мест Питера, когда ему хочется спокойно посидеть и выпить; потому-то я и предложила Лену прийти сюда. Здесь поневоле вспоминаешь, что в мире существуют и вертикали, – живя в городе, о них по большей части забываешь. В отличие от многих других баров, темных, как канализационный люк, в «Парк-Плаза» светло и чисто. Тут никто особенно не напивается, и, когда хочешь поговорить, не приходится орать: в этом баре нет ни оркестра, ни певца. Кресла удобные, интерьер стилизован под восемнадцатый век, все бармены знают Питера. Эйнсли рассказывала мне, что однажды там при ней кто-то заявил, что сейчас покончит с собой – спрыгнет с крыши и разобьется; но вполне возможно, она это выдумала.

Мы вошли; народу было немного, и я сразу заметила Лена, сидящего за одним из черных столов. Я представила его Питеру; они пожали друг другу руки, Питер – резко, Лен – дружелюбно. Тотчас появился официант, и Питер заказал еще два джина с тоником.

– Рад видеть тебя, Мэриан, – сказал Лен, наклоняясь через стол и целуя меня в щеку; эту манеру Лен, должно быть, завел в Англии, потому что прежде он такого не делал. Он немного растолстел.

– Ну, как Англия? – спросила я. Мне хотелось, чтобы он что-нибудь рассказал и развлек Питера, у которого был очень необщительный вид.

– Нормально. Народу только много. Шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из наших. В конце концов начинаешь сомневаться – стоило ли ехать в Англию, чтобы толкаться там среди всяких туристов. Под конец, впрочем, мне не хотелось уезжать оттуда, – сказал он, оборачиваясь к Питеру. – Как раз наклевывалась хорошая работа и вообще дела пошли в гору. Но когда женщины начинают слишком интересоваться тобой, приходится глядеть в оба. Им бы только замуж выйти. Тут правило такое: выстрелил – и беги. Хватай с налету и спасайся, пока тебя не сцапали, – он улыбнулся, сверкнув превосходно вычищенными зубами.