Текст книги "Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен"
Автор книги: Маргарет Джордж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
– И давно ли? Должно быть, вы учились долгие годы.
Я присел рядом с ней на узкую скамью.
– Нет. Я занималась… – она чуть задумалась, – всего один год. С тринадцати лет. Хотя училась очень усердно. И продолжала играть уже без учителя.
– Очевидно, вы любите музыку?
– Обожаю.
Она опять улыбнулась.
Меня поразило, как быстро она освоилась. Впрочем, так зачастую бывает, когда встречаются любители искусства – избранное призвание помогает справиться со смущением и стирает границы между людьми, даже если они в неравном положении. Мы говорили на одном языке, и все иные понятия потеряли значение. Увлекшись музыкой, я даже забыл о своей страстной любви к Екатерине. Сейчас я видел в леди Говард лишь понимающую слушательницу.
Я пробежал пальцами по клавишам, вспоминая забытые мелодии. Потом мы поменялись ролями, и я внимал ее игре. Продолжая выводить знакомую мелодию, Екатерина вдруг радостно рассмеялась, а я взирал на ее раскрасневшееся лицо с густыми черными ресницами. Меня захлестывали смешанные чувства, возрожденные и усиленные звуками музыки и даже, как ни странно, самим верджинелом с его сколотыми старыми клавишами.
Повернув голову, она посмотрела на меня, не уклончиво, как благовоспитанные девицы, но открытым и смелым взглядом. Голубые глаза с темным ободком ярко сияли. Ее лицо было обольстительным, отчужденным и невинным одновременно, и вдруг мне показалось, что именно меня ждала она здесь…
– Екатерина, – наконец сказал я, изумившись тому, какую уверенность обрел мой голос, – мне очень нравится, как вы играете, и я готов музицировать рядом с вами всю жизнь. Я многое утратил – но не безвозвратно, как боялся, а на время. И мне хочется поделиться с вами вновь обретенным даром и дать вам… подарить… все, что ваша душа пожелает, – вяло закончил я.
– Новый верджинел? – предположила она. – Да, клавиши на этом уже…
Она не поняла меня!
– Конечно новый. Но, милая, я хочу спросить вас…
А хотелось мне задать определенный вопрос: «Сможете ли вы полюбить пожилого мужчину, которому скоро стукнет полвека, и выйти за него замуж?»
– …не пожелаете ли вы стать моей…
Королевой? Глупо просить кого-то принять корону. Это само по себе вознаграждение!
– …не пожелаете ли вы стать моей женой?
Она глянула на меня, как на безумца. Потом, запинаясь, ответила:
– Я не могу… это невозможно… у вас уже есть супруга.
Ответ Анны Болейн! Я почувствовал, как меня затягивает в воронку времени, где ничего не меняется, где мы обречены на веки вечные повторять одни и те же ошибки, слышать одни и те же ответы… «Вашей женой я быть не могу, у вас она уже есть; а вашей любовницей я быть не хочу…»
– У меня нет жены! – Эти слова уже были сказаны когда-то. – Я имею право аннулировать наш брак.
Вот это уже нечто новое. Право, заслуженное долгими шестью годами испытаний.
– Вы хотите сказать, что… я стану королевой?
– Да, если согласитесь стать моей женой.
Она ошеломленно помотала головой.
– Ничтожная камеристка Екатерина Говард станет королевой Англии?
– Моя милая, – сказал я, тщательно подбирая слова, – одним из величайших удовольствий, дарованных королю, является привилегия самому решать, кто достоин высоких почестей и царственного положения. И лишь благодаря мне избранные достигают известности и признания, коих они заслуживают. Не думаете же вы, к примеру, что в Ирландии мало одаренных и прекрасных людей? Однако все они рождаются, живут и умирают в безвестности… удобряя землю, подобно навозу. Вы, – прошептал я и коснулся пальцами ее идеально округлого, изящного подбородка, – рождены носить корону. Екатерина, будьте моей женой.
– Но ведь ваша супруга, леди Клевская…
– Она получит щедрое содержание. Не вините себя в предательском вытеснении вашей госпожи из моего сердца. Мы с ней не были мужем и женой. Но стали братом и сестрой и впредь сохраним добрые родственные отношения.
Она долго хранила молчание.
– Я не могу поверить… – пролепетала скромница. – Вы разыгрываете меня.
– Ничего подобного! Если вы желаете испытать мои чувства, то пусть так и будет! Я не буду искать с вами встреч, пока Кранмер не даст нам церковное благословение.
– Правда?
– Разумеется, правда! Праведная девушка должна оставаться невинной до венчания.
Она упала на колени и покрыла поцелуями мою руку.
– Добрый король Генрих, вы не представляете, что делаете. Я не достойна быть вашей женой.
Ее губы были теплыми, мягкими и влажными. Меня охватило возбуждение.
– Ерунда. Только недостойные принимают возвышение как должное. Ваша сдержанность говорит об обратном.
Ее губы продолжали ласкать мою руку. Я высвободил ее и поднял девушку с пола.
– Моя любимая Екатерина, – сказал я. – Я благодарю Господа за этот день. Ждите и верьте. Вы изумитесь, увидев, как быстро я устраню все преграды!
Солнце заливало пустую гостиную; пылинки плясали в ярких лучах весеннего света. Волшебный мир, волшебная встреча. Я поцеловал руку Екатерины. Она ахнула, отступила и убежала из комнаты, точно резвый ребенок.
Испугана она или взволнована? В любом случае юная прелестница забыла о правилах приличия и не искала оправдания своему бегству.
Милое дитя, которое вновь научит меня играть и радоваться жизни! Вспотевшими от волнения ладонями я коснулся верджинела и закрыл его крышку.
XXV
Каждую среду в течение семи недель между Пасхой и Троицей Кранмер устраивал в красно-кирпичном Ламбетском дворце приемы для прелатов и придворных, развлекая гостей концертами. Архиепископская резиденция раскинулась за Темзой, как раз напротив Вестминстерского дворца и аббатства. Проведенные здесь весенние вечера дарили дивную усладу всех человеческих чувств. Прекрасны были долгие закаты над простором прохладной реки; тонкие ароматы влажной земли и первых цветов рождали волнующие воспоминания; таяли во рту пшеничные пирожки со спаржей и рыбой, к которым подавали белое вино, приправленное душистым ясменником; ласковый майский ветерок дул в распахнутые окна, наполняя грудь свежестью. А слух радовала музыка, исполняемая на прекрасно настроенных виолах, дульцинах, лютнях. Звучал и итальянский клавесин. Иногда Кранмер предлагал нашему вниманию нечто совсем экзотическое, к примеру корнет – духовой инструмент, сделанный из слоновой кости.
На тех вечерах меня радовало буквально все, мир тонул в дымке любовных грез, ибо зачастую туда приглашали и Екатерину Говард – благодаря ее увлечению музыкой, а также влиянию дядюшки герцога и епископа Гардинера. Страсть к музыке, видимо, среди этих эстетов и традиционалистов считалась некой привилегией. Протестанты не одобряли ее, считая «легкомысленным занятием», именно поэтому леди Анну Клевскую не обучали игре на музыкальных инструментах. По правде говоря, чувственные восторги были свойственны как раз «добрым католикам», а приверженцы «новых взглядов» находили удовольствие в строгой и простой жизни. Но скучной до зевоты!
Встречи в Ламбетском дворце делали меня счастливым. Наш уговор с госпожой Говард оставался в силе (и я лишний раз убедился в необходимости следить за Кромвелем). Встретив осень жизни, я обрел спасительный приют, где придутся кстати все ценности, что я успел накопить. Теперь я смогу спокойно греться в теплых золотистых лучах заходящего солнца, почивая на лаврах и предвкушая новые свершения. Грядущая осень, несомненно, принесет мне новый урожай. Екатерина подарит мне славных сыновей, и тогда Мария или Елизавета уже не будут нужны Англии.
Вскоре поползли слухи о том, что новое увлечение свело короля с ума. Припомнили Анну Болейн и рассуждали, не одними ли колдовскими снадобьями и приворотами пользовались обе дамы. Они ведь кузины, вот и поделились по-родственному. Нет, теперь все было иначе. С Анной я растрачивал свои силы, захваченный сверкающим, сокрушительным для мира и меня самого вихрем. А Екатерина… ах, ее красота, ее совершенство…
Думая о моих чувствах к ней и пытаясь представить их зримое воплощение, я то и дело воображал уединенную лесную идиллию. Однажды, во время верховой прогулки, мне захотелось посидеть в тиши дубравы и заодно дать лошади передохнуть. Я привязал ее к дереву, немного прошелся, увидел удобный камень и присел на него. Коричневели кроны над головой, под ногами темнел коричневый ковер из ломких опавших листьев. На мне были коричневые бриджи и чулки и такие же башмаки. Вокруг камня у моих ног росли поганки разнообразных оттенков коричневого: сливочного, бурого и рыжего, как шубка горностая. Меня изумило богатство коричневой палитры. И вдруг я увидел нечто особенное – крошечного синего мотылька, раскинувшего крылышки на резном дубовом листе. Это чудо переливалось на ржавом фоне, словно самоцвет в бархатной оправе.
Екатерина стала тем самым сверкающим мотыльком в непроглядной осени моей жизни. Совершенная, блистающая, рожденная для того, чтобы радовать мир своей красотой… И ее предназначение полностью осуществилось. Я дорожил ею, защищал ее, души в ней не чаял. Но не был ослеплен до безумия.
Кромвеля не приглашали в Ламбетский дворец на эти изысканные вечера, а он на удивление неумело скрывал свою заинтересованность. Ах, его агенты наверняка докладывали ему обо всем, что там происходило, – играли ли сочинения Таллиса [15]15
Английский органист и композитор, сочинявший мессы и мотеты, признанный мастер контрапункта и гармонии.
[Закрыть], и на каких лютнях, и даже какой строй в них использовался, – но они не могли, однако, узнать чужие мысли, хотя хвастались, будто умеют с пятидесяти шагов считывать речь по движению губ. Удручающее известие. Кромвеля огорчило, что его исключили из культурной жизни, словно он оставался в глазах окружающих всего-навсего сыном кузнеца из Патни в заляпанных навозной жижей башмаках. Как большинство реформаторов и борцов за строгую чистоту нравов, он жаждал участвовать в тех самых, осуждаемых им легкомысленных развлечениях.
Делая вид, что наши очаровательные музыкальные среды его нисколько не волнуют, он продолжал рьяно трудиться. Поздними майскими сумерками оранжевый шар солнца отражался в сотнях оконных стекол высившегося на берегу дворца, и, отчаливая на королевском баркасе от пристани Йорк-плейс (тамошние владения были недавно расширены и переименованы в Уайтхолл), я обычно видел фигуру Кромвеля в его кабинете. Он даже не открывал окон… Должно быть, не желал поддаваться соблазнам животворной весны?
* * *
Вечера в Ламбетском дворце помимо услаждения всех человеческих чувств радовали экскурсами в славное прошлое. Там для бодрых ветеранов – Говарда, Брэндона, Фицуильяма, Лайла и других – неизменно оживали события 1520 года. И порой верилось, что мир совсем не изменился. Тогда еще не слышали о Мартине Лютере, не разгоняли монастыри. Подмастерья и ученики не пытались нарушать вековые традиции; сыновья ювелиров не вынашивали сумасбродных идей, стремясь к законоведческой деятельности. Несмотря на некоторую закостенелость, жизнь 1520 года была надежной и уютной, как старые тапочки.
А сейчас Англия зависела от Кромвеля, затворившегося в своем дворце. Понимая это, завистливые аристократы с удовольствием чернили его, вливая словесный яд в мои уши.
– Ваша милость, я слов не нахожу, – заявил Генри, сын Томаса Говарда, граф Суррей. – Поведение Кромвеля настолько вопиюще… настолько…
– Не находите слов? Странно, почему же некоторые считают вас лучшим сочинителем Англии, – проворчал я.
Действительно, были умники, которые выделили особый период: «от Лидгейта [16]16
Английский поэт, последователь Джеффри Чосера.
[Закрыть]до Суррея», подразумевая, что в этом промежутке никто не написал достойных стихов.
– Так что постарайтесь оправдать это мнение, приятель, – добавил я.
– По-моему, он вопиюще груб и вульгарен.
Он был прав, разумеется. Но почему-то у меня возникло ощущение, что камешек брошен в мой огород. Ведь я сам возвысил Кромвеля, сделав его своим советником.
– Он неплохо разбирается в живописи и скульптуре Италии, – вступился я за него.
Надо сказать, Суррей с таким важным видом повествовал о своих путешествиях по Франции и встречах с флорентийскими поэтами, будто приобщился к высшему цвету мировой культуры.
– Можно созерцать шедевры, но не понимать их. Любой босяк в Италии окружен великими произведениями искусства, но что он в них смыслит? Даже великий Рим до недавнего времени считался всего лишь сборищем пастухов. Форум, по которому ходил Цезарь, захвачен ничтожным сбродом!
Верно, все верно. Люди забывают собственную историю и живут как дикари в великом храме Венеры.
– Бродяга Кромвель незаконно припал к царской кормушке, – продолжил Суррей. – А его место в кузнице. Северяне не зря были убеждены в его пагубном влиянии. Требования последнего «Паломничества» показали, как страдает добропорядочный честный народ под властью Кромвеля.
Он улыбнулся мне – ослепительно и молодо. Очевидно, подумал я, его жизнь хороша и безбедна.
– «Паломники» были изменниками, – мягко напомнил я. – Несколько сотен этих мятежников пришлось заковать в цепи и повесить. Не подразумевают ли ваши слова, что вы согласны с ними?
– Отчасти, в том, что касается выскочек…
На его лице появилось выражение, которое я называл «умильной маской Суррея». Ироничный изгиб губ, шутливый блеск в глазах… Говард словно говорил: «Смотрите, какой я дружелюбный и милый, несмотря на мои поистине впечатляющие полномочия, высокородное положение и таланты». На самом деле он заблуждался, поскольку не выглядел ни приветливым, ни привлекательным.
– А кого, собственно, вы имеете в виду? Кто такие эти ваши «выскочки»?
– Кромвель…
– Кромвели у нас пока не размножились. Вы употребили множественное число, так назовите же других.
– Педжет, – неохотно добавил он. – И Одли. И Денни. И Сэдлер… – Имена так и хлынули из него, точно поток, нашедший крошечную щель в стене дамбы… – И Сеймуры! – напоследок бросил он, передернувшись от ненависти.
– Который же из них? – небрежно поинтересовался я, словно меня это почти не волновало.
– Оба! Эдуард с его благочестивым, алчным ханжеством и Том с его пиратскими замашками – самодовольный чванливый хвастун. Никто из мужчин, конечно, не воспринимает его всерьез, поэтому он обратил свои чары на дам. О да, он метит высоко… по-моему, заглядывается на леди Марию. Впрочем, я далеко не одинок в этом мнении. Ваш брак с их сестрой окончательно вскружил им голову.
«Глупец, подумал бы о своей голове, – мысленно усмехнулся я. – Ты можешь как угодно ругать Кромвеля, но он никогда не обольщался на свой счет и не терял осторожности. Он не стал бы так опасно откровенничать».
– Они происходят из древнего благородного рода, – заметил я, презрительно глянув на Суррея. – Именно на честных и благопристойных англичанах строится будущее нашего королевства.
– Да-да, – поспешно согласился он, изо всех сил стараясь быть обаятельным. – Безусловно, Кромвель им и в подметки не годится… ибо Сеймуры не вынашивают тайных планов, разве что стремятся добиться всяческого признания своих заслуг. Впрочем, разве нам известны желания Кромвеля? Такое впечатление, что мирские дела его совершенно не интересуют. Потому-то его и прозвали… – он растерянно улыбнулся, – дьяволом.
Мне хотелось расхохотаться, но ситуация не позволяла.
– Да, мне говорили, что некоторым умникам удается заключить сделку с Сатаной. Обдумав все «за» и «против», они подписывают договор с ним, так же как вы, к примеру, проворачиваете делишки с антверпенскими ростовщиками. Скажем: «Крайне заинтересованный господин такой-то обязуется с большими процентами вернуть выданную ссуду в двадцать тысяч фунтов к Духову дню тысяча пятьсот сорок второго года» – раз, и денежки в кармане. Или: «Продаю душу за оговоренные услуги» – получите и распишитесь. Кромвель, по-видимому, решился на такое… и существует так много признаков…
Он понял намек. Вся обманчивая игривость исчезла с его лица.
– Мой дорогой, приятель, да что с вами…
– Екатерина! – воскликнул Суррей.
Казалось, он вышел из транса.
Увидев, что мы увлечены разговором, Екатерина подошла к нам и игриво похлопала кузена по плечу.
– Пора уже занимать места, – укоризненно сказала она ему, – иначе вы ничего не увидите.
Ее весьма своевременное появление спасло нас от углубления в опасную тему. Она с усмешкой глянула на Генри. Он приходился ей двоюродным братом, но наследственные черты явно достались им от разных предков. Стройный Суррей был блондином. А малорослая пухленькая Екатерина – яркой шатенкой. Их роднила разве что светлая кожа.
Я предложил ей руку, мы выбрали места и приготовились слушать произведения для язычкового духового инструмента, написанные молодым сочинителем из Корнуолла.
Приземистый и смуглый, он и вправду выглядел как типичный корнуоллец. Его волшебные мелодии западали в память, они не походили ни на что слышанное мной раньше и навевали воспоминания о безвозвратно ушедшей юности, об утраченной кротости, нежности.
После выступления я поговорил с ним. Сначала я с трудом понимал музыканта из-за странного произношения – оказалось, мать говорила с ним исключительно по-корнийски. Я похвалил его игру и спросил, откуда он черпает вдохновение.
– В народной музыке, ваша милость, – ответил он. – Похожие мелодии популярны в Бретани. Мы с отцом частенько бывали там, и пока он занимался своим делом, я занимался своим.
– А кто ваш отец?
– Рыбак, ваша милость.
– А вы?
– Меня интересует музыка.
– И только?
– Да. Я музыкант.
– А кто же продолжит дело вашего отца?
– Возможно, сын какого-нибудь скрипача полюбит море, – сказал он, пожав плечами.
Как просто. Высказанная им идея звучала очень свежо и логично. Вот истинный сын нового просвещенного века! Неужели и к нему Суррей отнесся бы с презрением? Мне позиция музыканта очень понравилась!
* * *
Зачастую после окончания концертов мы с Екатериной прогуливались по садам архиепископского дворца, любуясь пасторальными видами. Эти уединенные места раскинулись выше по течению, в самом Ламбете, а напротив него на другом берегу реки темнели громады Вестминстерского аббатства и дворца. Ламбет с его тихими тропами, аллеями, дорожками, вымощенными округлым булыжником и поблекшими кирпичами, располагал к тому, чтобы сбросить обувь и плащ и воскликнуть: «Да, друзья, мы, конечно, обсудим вопрос о церковных налогах… но сначала давайте посидим на травке, выпьем немного вина!» Все на свете, даже государственные дела казались здесь не важнее приятельских разговоров. И потому все представлялось возможным.
Мы с Екатериной частенько останавливались у реки на ступенях большой пристани. Ее освещала дюжина светильников, дабы кто-нибудь неосторожный не поскользнулся на влажных каменных плитах. От причальных тумб тянулись канаты к спящим у пристани величественным баркасам, задравшим носы с позолоченными резными гербами. Суда спокойно покачивались на волнах в ожидании благородных владельцев, чтобы развезти их по особнякам Стрэнда.
Лодочники могли подслушать наши разговоры, поэтому, продолжая прогулку, мы обычно немного удалялись от пристани. Вдоль берега тянулась наша любимая дорожка, выложенная кирпичом. Мы шли по ней до конца, слушая тихий плеск волн. Лам-бет, древний и вместе с тем такой уютный, был неотразимо прекрасен в мае. Думалось, перед нами открыты двери в рай. И в этом раю рядом со мной моя жена…
Я обнял ее за плечи и привлек к себе.
– Ожидание становится невыносимым, – пробормотал я.
Хмельной вечер породил предчувствие того наслаждения, что ожидало меня ежедневно после того, как начнется моя новая супружеская жизнь.
– Нет нужды откладывать то, чего мы оба жаждем.
Пылко кивнув, она прильнула ко мне.
– И мы легко достигнем желанного союза, – громко произнес я, словно стараясь убедить самого себя. – Перед Господом Анна так и не стала моей женой.
– А по мнению Кромвеля, однако, она принадлежит вашей милости душой и телом, – переливчатым звонким голоском заметила Екатерина.
Кромвель в этом уверен? Ох, что же с ним делать…
– Кромвелю придется смириться с разочарованием, – вяло признал я.
– Ну, раз он так ловко устроил столь неудачный брак, пусть теперь сам ломает голову, как исправить положение, – игриво предложила она. – Ведь когда ребенок напроказничал, матушка заставляет его убрать за собой. Если я плохо вышивала, то герцогиня всегда заставляла меня переделывать работу.
Моей возлюбленной Екатерине, внучке знатного рода, приходилось рукодельничать, как простой служанке!
– Наверное, вас изрядно утомляло вышивание?
– Увы, да. Зато я научилась делать аккуратные стежки. Хотя поначалу получалось неряшливо и некрасиво.
– Но вы тогда были маленькой.
– Не младше, чем леди Елизавета. А ведь она уже отлично управляется с иголкой и прекрасно вышивает, так ровненько!
Елизавета… Какое мне дело до того, что делает Елизавета?
– Да, давайте-ка предоставим Кромвелю с его талантами решить эту задачу, – с усмешкой согласился я. – Ему придется распустить затейливо сплетенный им узор.
– Он поймал вас в клетку, – рассмеялась она. – Пусть теперь сам и освобождает.
– Мне не нужна свобода, птичка моя, я хочу остаться в золотой клетке с вами.
Ее рука взлетела и ласково коснулась моей щеки. Мерцающие вдали факелы лодочников озарили призрачным светом ее лицо с левой стороны… И оно превратилось в загадочную полумаску.
– Вы прекрасны и таинственны, как серебристая луна, – проворковал я, склоняясь и целуя ее.
Она ответила мне пылким, жадным и сладким поцелуем. Я затрепетал, вздрогнул, охваченный мощным желанием.
– Нет-нет… – с жаром прошептала она. – Милорд!
Мне стало стыдно. Я испугал ее, поставив под удар ее невинность.
– Простите меня, – задыхаясь, прошептал я, подавляя разыгравшуюся страсть.
Она поплотнее запахнула плащ. Господи Иисусе, как же я посмел?..
Екатерина заплакала.
– Я не хотел обидеть вас. Но все это так… противоестественно.
В тот момент я почувствовал это со всей остротой.
– Нам необходимо обвенчаться немедленно. Довольно ждать. Сколько же можно бродить по берегам Темзы, сгорая от желания? – риторически спросил я, чувствуя, что меня возбуждает даже плеск речной воды. – Завтра же поговорю с Кромвелем.
Она по-прежнему вздрагивала, пряча лицо под капюшоном.
– Успокойтесь, – мягко сказал я.
Вскоре слезы ее высохли. Я обнял Екатерину за плечи, и мы направились к ожидавшему ее баркасу. По пути она доверчиво прижималась ко мне, но когда впереди замаячила фигура ее дяди Норфолка, весело улыбнулась, сбросила капюшон и побежала к пристани.
Все молодое поколение Говардов ожидало ее на палубе: кузен Суррей, леди Норрис, Мария, вдова моего покойного сына Фицроя, – но Екатерина затмевала их всех. Гребцы отчалили от пристани, слабые отзвуки музыки разнеслись над волнами, испещренными золотистыми дорожками факельного света, а я вдруг задумался о том, какие чувства испытывают люди, принадлежащие к такому большому и древнему роду.
